УДК 930

Советское притяжение

(советский век глазами историков Казахстана)

Аманжолова Дина Ахметжановна,

д.и.н., проф., зав.каф. общественных наук ИТиГ

(филиал) (г. Москва) ФГБОУ ВПО «РГУТИС»

Автор анализирует основные тенденции и особенности развития постсоветской казахстанской историографии, посвященной советской истории. Выделены приоритетные темы исследований казахстанских историков, показано, как преломление в толковании и «эксплуатации» событий и персонажей советского прошлого связано с социально-политическими, этнокультурными и гражданскими основами функционирования научного сообщества и реалий современного Казахстана.

Ключевые слова: Советская история, историография, Казахстан.
Soviet Attraction

(the Soviet Age with the eyes of Kazakhstan historians)
Amanjolova D. A.

The author analyses the main tendencies and peculiarities of the development of post – Soviet Kazakhstan historiography devoted to Soviet history. The issues of priority of Kazakhstan historian researches are given. The interpretation refraction and events and Soviet period personage “exploitation”

The interpretation refraction and the “exploitation” of the Soviet period events and personages are connected with social and political, ethno cultural and civil of scientific community principles functioning and the realities of modern Kazakhstan.

Keywords: Soviet history, historiography, Kazakhstan.
Распад СССР привел к разрушению общего информационного и научного пространства, создал подчас трудно преодолимые барьеры для сотрудничества историков, ранее в едином государстве опиравшихся на общие методологические ориентиры и исследовательский инструментарий. Вместе с естественными потерями и миграцией научных кадров это привело к ощутимым трудностям в преодолении системного кризиса исторической науки на рубеже XX-XXI вв. Такие попытки вызвали к жизни несколько наиболее распространенных практик теоретико-методологического переосмысления прошлого.

Одни из них заключаются в стремлении максимально удревнить историю этнической государственности, актуализировать забытые или запрещенные и создать новые мифологические конструкции и символы и пр., другие – в попытках все проблемы прошлого и современности объяснить исключительностью региона в геополитическом, историческом, социальном, экономическом, культурном и политическом отношении. Если одни историки ограничивались добросовестным восстановлением хронологии событий и избегали каких-либо оценок, то другие легко сменили плюсы на минусы и наоборот, избирательно и конъюнктурно используя открывшийся доступ к новым архивным документам и другим источникам. К тому же последних зачастую провоцировала на подобные «изыскания» новая культура СМИ, заряженных на бесконечные скандалы и безосновательные сенсации, да и власть имущие в новорожденных государствах. Особенно это было характерно для первого десятилетия постсоветской истории.

Еще одна важная тенденция – быстрое расширение всевозможных форм и структур взаимодействия историков бывшего СССР с коллегами из «дальнего зарубежья», оперативно развернувшими сеть своих организаций, грантов, форумов, давая возможность дополнительного и вполне солидного в сравнении с бюджетным содержанием заработка и одновременно целенаправленно заполняя идейно-теоретические провалы и выбоины на захиревших дорогах постсоветской историографии. В Казахстане считается престижным приглашение докладчиков из-за рубежа на многочисленные конференции, получающие сразу статус международных. Россияне в таких случаях приезжают далеко не часто и главным образом из приграничных региональных вузов, академические ученые из Москвы и Санкт-Петербурга – весьма редкие гости, да и специалистов по Казахстану среди них очень немного. Между тем историки из США, Японии, Турции, Германии и т.д. проявляют постоянный интерес к стране с уникальными природными богатствами, создавая отделения своих фондов и институтов, приезжая с лекциями и мастер-классами, приглашая отдельных казахских ученых в свои университеты и т.п.

Революционная эпоха конца XX века дала массу примеров интеллектуального радикализма в истолковании старых и большого числа вновь открывшихся фактов, документов и свидетельств. На смену идеологической диктатуре КПСС пришел диктат «свободы» мысли и слова, извращенно понятой именно вследствие низкой теоретико-методологической культуры. Это обернулось некритическим восприятием и повальным увлечением изучающих историю этнополитического конструирования евразийского пространства, в т.ч. казахской государственности в XX веке, новомодными, тонко и умело навязываемыми западными объяснительными конструкциями. В итоге дело закономерно ограничивалось чаще всего набором новых стилистических оборотов, искусственно вводимых в научный аппарат и недостаточно или вообще не встроенных в смыслообразующую ткань изложения понятий и определений, хаотично подобранных ссылок и цитат.

Наиболее очевиден эффект бумеранга, когда взамен тотальному господству урезанного, догматизированного и плохо осмысленного марксизма восторжествовал узко ограниченный биполярным сознанием необольшевизм, встроенный в дискурс явно устаревшей и непродуктивной тоталитарной школы советологии. М. Левин справедливо подчеркивает, что основными тенденциозными представлениями при таком подходеявляются сужение исследовательского взгляда до фигур вождей и деятельности центральных властных учреждений как единственных реальных движущих сил Советского государства, априорный тезис о «недемократичности» политического строя СССР и отсутствие внимания к историческому контексту [35. С. 17].

В то же время неудержимая глобализация породила стремление воспользоваться реальным расширением возможностей для теоретического и методологического переоснащения историографического багажа, признать и объяснить дифференцированность деятельности обществ и культур. Это вызвало определенную фрагментацию знания, в т.ч. популярность биографического подхода к реконструкции фактов и событий – примеров в казахстанской историографии тому множество. Особенно мозаично и противоречиво (пример - соединение противоположных парадигм примордиализма и конструктивизма) выглядят интерпретация и применение в исторических работах понятий «нация» и «национализм», без которых невозможно всерьез исследовать этнополитические процессы.

Хорошо заметны поверхностные попытки использовать идеи и дискурс многочисленных публикаций западных авторов, отличающихся дисциплинированной «технологией» понятийного аппарата, органичным видением и владением различными концепциями, ими же в основном «изобретенными». Пережив потрясения конца XX столетия, историческая наука и историография сегодня отличается смешением, подчас эклектичным, разных подходов и понятий, симбиозом множества элементов, далеко не всегда обеспечивающих целостность и эффективность анализа как собственно исторических сюжетов и проблем, так и самого состояния исторической науки. Особенно распространенным стало увлечение цивилизационной теорией, историософией, геополитическими концепциями, постмодернистскими «изысками», когда исторические и историографические факты, строго научные методы работы с источниками игнорируются или используются непрофессионально.

Проблематика современной казахстанской историографии весьма разнообразна, при этом советский период занимает в ней существенное место, а его историописание особенно эмоционально. Хронологические рамки его исследований отличаются заметным перекосом в пользу первой половины прошлого века: от революции 1917 года и Гражданской войны до Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. Действительно, в это время произошли принципиальные изменения в судьбе казахов: впервые возникла современная государственность, территорию которой Казахстан унаследовал в 1991 г.; была создана невиданная дотоле индустриальная база, появились города и современная социально-культурная инфраструктура. Одновременно именно тогда казахи пережили ужас насильственного оседания и коллективизации; как и все народы СССР, в результате массовых репрессий потеряли лучшую часть национальной элиты.

Собственно советский период, да и современная государственность начались в 1920 г. с образованием Казахской АССР в составе РСФСР, когда были определены сохранившиеся по сей день границы республики. Но этот сюжет не привлекает ныне внимания казахских историков: безоговорочное предпочтение в развитии государственности отдано средневековью и короткой истории Республики Казахстан. В то же время конкретно-исторические сюжеты именно автономного этапа советского Казахстана и отдельных его регионов занимают самое большое место. Среди них – разные аспекты культурного [50] и социально-демографического [3] развития, вопросы административно-территориального устройства и формирования органов власти [12]. Разброс мнений и оценок достаточно большой. Умудренное жизненным опытом и научной практикой старшее поколение казахских историков, сформировавшееся в СССР, достаточно корректно высказывало критические оценки по поводу общества, в котором сложились их мировоззрение, карьера и судьба [2]. Среднее и молодое поколения меж тем довольно быстро стали осваивать прозападный новояз и моду на альтернативные советской парадигме «методологические» изыски. Постепенно стали появляться и весьма глубокие, хорошо фундированные труды.

Для подавляющего большинства работ характерны прямая привязка обоснования актуальности к непосредственным задачам современного Казахстана с обязательным цитированием главы государства Н.А. Назарбаева; ритуальное, с разной степенью остроты формулировок, обвинение идеологии и политики «административно-тоталитарного режима» в многочисленных проблемах казахского общества и почти в той же мере ставшие ритуальными пассажи по поводу борьбы за сохранение этнической самобытности всех без исключения процессов и событий [52]. Например, К.Т. Базаров утверждает, что определение административных границ севера автономии для Москвы было инструментом распространения большевизма, а для «вновь образованного национального государства» на 1-м месте стояло собирание рассредоточенных административно земель. Местные органы власти приграничных областей России испытывали при этом «имперские амбиции», хотя фактические примеры автора показывают, как полиэтничным руководством республики, а также представителями соседних регионов и центра выстраивался сложный баланс устойчивых хозяйственных связей, обеспечения пограничных зон единой транспортной инфраструктурой и сельхозпроизводством с политикой национального самоопределения [13. С. 3-4, 14-18, 23]. С.Н. Алибек исходит «из концептуального положения о том, что первое десятилетие большевистского режима власти является периодом создания основ структуры и рычагов перехода этой власти к тоталитарной системе» [4. С.12].

Ж.Б. Абылхожин - один из авторов учебного пособия «История Казахстана и Центральной Азии» - придерживается известной версии о городском характере революции в Казахстане. Русское крестьянство, считает он, революционизировалось под влиянием внешней силы – рабочих городов и солдат из крестьян во время гражданской войны и военного коммунизма, тогда как национальная деревня – в годы силовых реформ. По сути, здесь косвенно как бы признается правомерность тезиса Ф.И. Голощекина о «малом Октябре» и «советизации аула», озвученного в 1920-е гг. В оценке национально-государственного строительства у Абылхожина превалирует мысль о приверженности большевиков идее государственности, «а, следовательно,.. тоталитаризма». В создании советской империи в ходе национально-государственного размежевания он усматривает единство интересов местной советской маргинальной номенклатуры, как манипулятора национализма, с интересами Центра [29]. Казахские историки отвергают закономерность поражения национальной идеи и установления власти большевиков в Казахстане, т.к. «социалистические идеалы Октября не находили отклика» в казахских массах, заинтересованных «в то время лишь в восстановлении национальной государственности» [5. С.97]. Если довод по поводу отсутствия социалистических идеалов вполне правомерен, то этнополитическое развитие казахов в начале прошлого века скорее искусственно возвышается. Потенциал истории становится частью идеологической и политической поддержки новых государств, возникших в конце XX в. во многом без прямого участия их народов и элит, что стало одной из типичных черт историографии.

Вообще, тема предвзятости «Центра» по отношению к Казахстану и нежелания «Центра» предоставить политическую независимость республике стали весьма важными в изложении ряда авторов. Довольно явственно прослеживается стремление представить дело таким образом, что большевистский Центр, а значит, Россия и до 1917 г., и после заботились не о формировании в стране в целом единого социального организма, устроенного на новых основаниях, а только о том, как бы нанести возможно больший урон именно казахам [54. С. 15-16, 35, 34, 36,37]. В то же время отстаивается тезис о единстве и сплоченности, высоком социально-профессиональном уровне национальной элиты, якобы успешно противостоявшей «зловредному» центру с его унитаристской политикой. На деле узкий круг вовлеченных во власть во время революции националов был далеко не монолитным в силу разного образования, политического опыта, религиозности, зависимости от жузовых и родовых, персональных и иных ориентиров, а также личных амбиций.

Традиционным для историков Казахстана стало определение господствующей ранее методологии как «одномерной установки на толкование отечественного летописания сквозь призму истории доминирующей нации, «мессианской идеи доминирующего этноса». Вполне логичным в этом духе выглядит стремление современных казахстанских ученых обособиться от традиций советской исторической школы и стать независимыми участниками процесса исторических исследований. М. Татимов, ученый-демограф, член национального совета по государственной политике, в 1995 г. заявил: «Нашу историю может написать только наша интеллигенция. Я думаю, что мы в скором времени немножко оторвемся от российской зависимости» [31].

Показательно, что исторические труды в РК создаются почти исключительно этническими казахами. А.Ремнев считал: «…даже получив государственный суверенитет, казахи продолжают ощущать себя (и им об этом настойчиво напоминают школьные и вузовские учебники, музеи, СМИ) в неясной ситуации непреодоленного “вну­треннего колониализма”, а интеллектуалы активно задействуют для его описания “дискурс угнетенного”» [43. С. 181].

В результате важной чертой новейшей историографии стала своеобразная географическая «приватизация», когда бывшие советские историки, разделенные новыми государственными барьерами, соответственно с ними ограничили и регион исследования. Одновременно произошло и заметное изменение источниковой базы исследований: выросли масштабы привлечения документов из местных архивов, региональных изданий и периодики, прежде всего, на национальных языках. С одной стороны, это существенно обогатило конкретно-историческую картину, воссоздаваемую историками революции. Такой подход позволил ввести в научный оборот ранее не принимавшиеся во внимание документы, «изнутри» представлявшие ход событий, локально-региональную специфику, настроения местных активистов общественно-политического процесса и масс. Кроме того,

становится более полифоничным, объемным, разноплановым восприятие уже известных фактов и явлений, они дополнялись новыми нюансами, менялись акценты интерпретации. В то же время богатейшие возможности российских архивов, где по известным обстоятельствам оказались сосредоточены часто наиболее ценные и важные источники, в силу финансовых, организационных и иных причин стали изучаться и использоваться казахстанскими учеными позже, и к тому же весьма избирательно и ограниченно, в т.ч. из-за дороговизны командировок в столицы бывшей империи, организационно-культурных и финансовых издержек работы в архивах и библиотеках РФ. Широкомасштабная публикация разнообразных исторических источников, призванная реализовать актуализировавшийся общественный запрос на историческое знание, далеко не всегда сопровождается должной историографической проработкой, провоцируя новые проявления дисгармонии общественного сознания, очередную мифологизацию истории вслед за меняющейся политической конъюнктурой и сменой акцентов.

Еще одна серьезная примета времени – мобилизованный лингвицизм (определение М.Н. Губогло), играющий неоднозначную роль не только в политике, но и в современной историографии и источниковедении[16]. Важной чертой казахстанской историографии является также регионализация исследований, вполне отчетливо совпадающая с традиционными границами расселения и реже - административно-территориального деления казахского населения [23]. Особенно это заметно на примере работ по социально-экономическим проблемам и истории городов [23]. Охватывая большие временные рамки, вплоть до начала 2000-х гг., авторы приводят много примеров и фактов убедительного индустриального и социально-культурного прогресса Казахстана под неусыпным контролем Москвы, приводившим к изменению этнического состава населения и русификации «интеллектуальной и технической жизни» [57. С.18].

Как считает А.К. Бисенбаев, «первые шестьдесят лет интенсивных изменений начала 20 века проистекали при активном приспособлении к ним практически двух поколений людей. Высокая адаптивная способность в немалой степени объясняется мобильностью сознания кочевника, способного активно приспосабливаться к изменяющейся среде обитания. В связи с этим сохранились традиции, обычаи и ценности казалось далеких эпох. Тем более что … буржуазное классовое сознание не проявилось в высокой степени и на ментальном уровне. Попытки коммунистической партии увидеть традиционные классы в кочевой среде привели к общенациональной трагедии. В Казахстане баи и султаны были носителями иных социальных функций, нежели кулаки и дворяне в России, не говоря уже о высших классах Западной Европы. Поэтому классовые отношения, даже социалистические, не смогли преодолеть связи первичного типа» [47. С.97].

Заметно стремление показать неоднозначность последствий социалистических преобразований экономики, социальной и культурной сферы. К примеру, Восточный Казахстан стал крупнейшим центром цветной металлургии и пищевой промышленности общесоюзного значения, но однобокая сырьевая ориентация и снижение доли казахов в социально-демографической структуре «крайне отрицательно сказались на уровне и качестве жизни населения». В годы Великой Отечественной войны 262243 чел. самоотверженно работали в местной Трудовой армии, но были забыты, а в послевоенный период промышленный комплекс края оказался «оторван» от других регионов Казахстана, причем представители «европейских национальностей» доминировали как в городах, так и на селе. Культура стала инструментом внедрения «господствовавших политических и партийно-государственных ценностей для духовного укрепления и упрочения общественно-политического строя», хотя до сих пор вытеснение советской культуры не обеспечило массовый характер национальной казахской при отсутствии общей культурной парадигмы и неукорененности западной постиндустриальной в массовом сознании казахстанцев [24. С. 11, 29, 31, 27, 12].

Пожалуй, самыми популярными темами исторической литературы стали репрессии и голод в Казахстане. Освещение репрессивной политики сталинского режима главным образом сводится к реконструкции биографий казахских политических деятелей, ученых, творческой интеллигенции. Современная казахстанская библиография изобилует примерами персонификации исторического пространства, прежде всего за счет представителей казахской интеллигенции начала прошлого века [39], наиболее зримо подкреплявших своими биографиями этнополитический романтизм и актуализированные признаки досоветской идентичности. Они активно используются для становления нового самосознания и патриотизма (номадизм, регионально-жузовая стратификация этноса, ислам).

Это и понятно – их биографии складывались в эпоху революционных потрясений и кардинальных перемен в жизни казахского общества и особенно зримо воплощают наиболее характерные черты того периода, который имеет слишком важные последствия и по сей день. Ну, а завершающие, как правило, трагические финалы выдающихся национальных деятелей оправдывают этнографический романтизм и идеализированные стереотипы самопрезентации современных интеллектуалов и общественных активистов, подкрепляют чувства исторической обиды, гордости и в то же время закономерности современной государственной самостоятельности Казахстана. Настроения казахской интеллигенции – конструктора общественных настроений - отражают слова из предисловия писателя О. Жанайдарова к одному из документальных изданий: «Каждая из этих страниц буквально вопиет о безвинных пострадавших, об исторической и социальной несправедливости, о жестокостях ушедшего в прошлое сталинского режима, о несправедливостях, геноциде, допущенных властями по отношению к коренной нации «казахам»…» [20. С. 6].

Действительно, скрупулезное восстановление фактографии казахской элиты, в состав которой в данном случае включается прежде всего интеллигенция, наиболее активно участвовавшая в общественно-политической жизни, крайне важно для исторического знания и для социального самочувствия. Многие из этих деятелей привлекают нас не просто своей подчас исключительной ролью в исторических событиях, но и особым магнетизмом личности – образованием и эрудицией, политическим и организаторским мастерством, ораторским и литературным даром, общественными и научными заслугами, стойкостью и гибкостью одновременно, последовательной приверженностью идеалам национального прогресса и народного блага. В условиях гласности и постсоветской демократизации это обеспечило быстрое возрождение национальной памяти общества и трепетное отношение к своим предшественникам современной казахской интеллигенции и студенчества. Особенно ценными являются документальные публикации [44]. Ежегодно 31 мая отмечается в Казахстане как день жертв политических репрессий.

В то же время нельзя не видеть, что заслуженные панегирики в их адрес уже не могут удовлетворить общественный и исследовательский интерес к проблеме, выходящей за рамки комплиментарных жизнеописаний и ставших общим местом терзаний и негодования по поводу ужасов сталинского репрессивного режима. Богатая фактология не поддержана обобщающими новациями, вскрывающими специфику тоталитарной политической практики в этнокультурном пространстве. В парадигме однозначного противостояния националов советской власти [55], где первые целеустремленно и до конца боролись за национальную независимость, а вторая столь же последовательно подавляла всякую самостоятельность и уничтожала возможности для этнокультурного процветания, нет места ответам на некоторые неизбежно возникающие вопросы.

Почему практически лишь М. Чокаев (Шокай, 1890-1941) занял позицию бескомпромиссной борьбы с советским государством, без устали разоблачая его национальную политику из эмиграции? Зачем «старые» националы – бывшие алашординцы пошли на сотрудничество с коммунистами и даже вступали в ряды правящей партии, если не принимали ее идеологию и практику? Были ли казахские руководители КАССР органичной частью партийно-советской номенклатуры или до поры, до времени вполне искусно мимикрировали в ней, пытаясь изнутри «подточить» новый строй и провести собственную линию вопреки установкам центра? Почему столь неприятно изощренной и ожесточенной была внутренняя борьба между казахскими деятелями, участвовавшими в управлении республикой на разных должностях и уровнях и оказавшимися совсем не сплоченными «в борьбе с режимом»? Была ли политика центра исключительно унитаристской и настолько оптимально выстроенной, что смогла не только уничтожить оппозиционные начала в среде национальной элиты, но и нанести непоправимый урон всей казахской культуре в широком смысле?

Публикация нелицеприятных фактов о поведении некоторых признанных в советское время национальных героев в группировочной борьбе и в условиях репрессий подчас приводила к тоже нелицеприятным дебатам между авторами и сторонниками «невинной чистоты» персонажа, а также его родственниками. Проблема внутриэлитных отношений остается весьма чувствительной, и отзвуки истории, пожалуй, слишком очевидно становятся злободневными, особенно если учесть, как внимательно казахское общество относится к родоплеменной идентификации социальных страт и их лидеров, сохраняя ее непубличный формат [45].

следующая страница>