Глава 16. Человек-III и первохристианская метакультура

Пики-II и пики-III

Наша эра началась с создания из материала античного человека-II Богостремительного человека-III и, соответственно, превращения Центра-II в Центр-III. Это была грандиозная работа, на которую ушло около тысячи лет.

Яснее всего ступень, на которую должен был подняться человек-II, чтобы стать человеком-III, видна, когда сравниваешь пики культуры-II с пиками культуры-III, например Платона с Газали. Сделать это проще всего тогда, когда они оба пишут об одном и том же.

Вот еще один отрывок из «Тимея»:

Если душа будет властвовать над страстями тела, ее жизнь будет справедлива, если же окажется в их власти, то несправедлива. Тот, кто проживет справедливую жизнь, будет вести блаженную, нормальную для него жизнь, а тот, кто этого не сумеет ... будет перерождаться в животную природу, которая будет соответствовать его порочному складу, и конец его мучениям наступит лишь тогда, когда он отделит рассудком неразумное буйство наносного в себе – смуту огня и воды, воздуха и земли – от своей истинной природы и снова вернется в свое истинное состояние.

А вот как заканчивается кульминация «Пира»:

И в созерцании прекрасного самого по себе... только и может жить человек, его увидевший. ...Лишь созерцая прекрасное тем, чем его и надлежит созерцать, он сумеет родить не призраки добродетели, а добродетель истинную. ...А кто родил и вскормил истинную добродетель, тому достается в удел любовь богов, и если кто-либо из людей бывает бессмертен, то именно он.

А так о том же самом пишет Газали:

В тебе скрыты и качества скота, и качества зверей, и качества бесов, и, наконец, качества ангелов. Поэтому тебе нужно знать, кто ты сам – какие из этих качеств твои. Без этого ты не узнаешь, в чем твое счастье. Ведь у каждого свое счастье. Счастье скота в еде, сне и совокуплении, и, если ты скотина, тебе нужно дни и ночи прилагать усилия, чтобы удовлетворить свой желудок и чресла. Счастье зверя в том, чтобы убивать и вымещать на других свою злобу, а счастье бесов – в подлостях, предательстве, хитрости и обмане, и если ты к ним относишься, делай то, что им подобает, чтобы прямиком достичь своего счастья. Счастье же ангелов в свидетельстве Божественной Красоты, и злобе или скотским качествам с ними не по пути. Если в твоей основе ангельская суть, то старайся найти путь к свидетельству Божественной Красоты, освободись из плена злобы и похоти и узнай, что зверские и скотские качества тебе нужны не для того, чтобы они тебя сделали своим рабом, а для того, чтобы ты сделал из одного себе повозку, а из другого оружие и пользовался ими в том пути, который тебя ожидает. Тогда за те несколько дней, которые ты будешь на этом свете, ты с их помощью сможешь добраться до порога обители твоего счастья, которую знающие называют Божественными Чертогами, а простые люди – раем. Чтобы познать смысл всего этого, тебе нужно узнать себя, и для того, кто себя не узнает, суть Веры останется скрытой...

Если хочешь познать себя, то знай, что ты создан из двух вещей: одна вещь – это явная форма, или тело, которое ты можешь явно увидеть глазами, а другая вещь – это твой скрытый смысл, который называют душой, духом или Сердцем и который ты можешь узнать внутренней проницательностью, а явными глазами ты этого видеть не можешь. Твоя истинная сущность заключается в этом внутреннем смысле – Сердце. Все остальное подчинено Сердцу. ...Сердце не из этого мира, но Оно попало сюда, чтобы пройти через этот мир. Познание Бога и свидетельство Красоты Его Величия – это задачи Сердца... Познание истинной сути и качеств Сердца и есть ключ к познанию Бога...

Человек создан не для пустого времяпрепровождения и развлечений. Дело его – великое. Его тело из праха и грязи, но душа принадлежит к Высшему миру. Жемчужина его сущности поначалу запачкана скотскими, звериными и бесовскими качествами, но переплавка в тигле Усердия очищает ее и делает достойной Божественных Чертогов. Человек может и опускаться до состояния скота, зверей и бесов, а может и возвыситься до состояний Ангелов и Пророков, достойных быть Рабами Бога, а это высшая ступень человека. И тогда он видит Божественную Красоту и не может уже оторваться от Нее. Это и есть его рай, по сравнению с которым рай желудка и чресел кажется ему ничтожным. Но как не все умеют получить из руды золото, так не каждый знает и способ, как извлечь жемчужину человеческой сущности из скотской грязи и придать ей ангельское сияние Вечного Счастья.

Казалось бы – примерно об одном. Но аудитории Платона Газали просто не был бы доступен. Даже заглавие «Алхимия счастья» звучало бы для них бессмыслицей.

И онтология Газали совсем другая, чем у Платона, – и по глубине, и по расстановке акцентов.

Все, что есть, – от Него и в Нем. А точнее, все «само по себе» – это Он, и ничто истинно не существует без Него. Бытие всех вещей – это сияние лучей Его бытия. ...Его великолепия никто из сотворенных Им не видел, и без Него никто не может познать Его. Признание своего бессилия есть предел познания Искренних Праведников. Признание недостаточности славословий для выражения благодарности Ему есть предел восхвалений Ангелов и Пророков. Изумление первыми лучами Его Великолепия есть предел ума Умнейших и предел, которого достигают Аскеты в своем стремлении приблизиться к чертогам Его Красоты.

Для людей-II ничего этого не было – ни про бытие всех вещей – это сияние лучей Его бытия (для них это бессмыслица вроде «стул – это Солнце»), ни про предел ума Умнейших (бессмыслица вроде «ограниченной безграничности»).

Точно так же непонятен для человека-II и Руми. Вот просто несколько строк, почти наугад:

Ищет образов мир, чтобы форму принять.

* * *

...В плену бытия

Весть понятна ли, свыше нам данная?

* * *

Любовь – это к небу стремящийся ток,

Что сотни покровов прорвал и совлек.

* * *

Когда путей нет внешних – в себе самом ты странствуй.

Как лалу – блеск пусть дарит тебе лучистый свод.

Ты в существе, о мастер, своем открой дорогу –

Так к россыпям бесценным в земле открылся ход.

Из горечи суровой ты к сладости проникни...

* * *

...Познанья свет не всем блеснет в ночи.

Не каждый бодрствующий сознает,

Что беспробудный сон его гнетет.

Лишь тот, как цепи, сбросит этот сон,

Кто к истине душою устремлен.

Но если смерти страх тебя томит,

А в сердце жажда прибыли горит,

То нет в душе твоей ни чистоты,

Ни пониманья вечной красоты!

Спит мертвым сном плененный суетой

И видимостью ложной и пустой.

Богостремительный человек

Что же это такое – человек-III? С людей-III начиналась Европа. Рыцари, монахи, купцы, скоморохи и менестрели – все это люди-III. Само слово «рыцарство» и означает комплекс «фамильных» черт людей-III: благородство, бесстрашие, галантность, преданность, бескорыстие. Другие черты человека-III – авантюризм, романтизм, аскетизм... Людей-III мы угадываем в византийцах. Очень много людей-III было (да и остается) в России, и в каждом русском очень много от человека-III. Но самые типичные люди-III – это люди «золотого века ислама».

Но при том, что их легко узнать, определить точно, что это такое – человек-III, непросто. Потому что Богостремительного человека-III в нас еще больше, чем античного человека-II. Если людьми-II мы перестаем быть, вступая в юность, то людьми-III мы остаемся до наступления зрелости (того, что мы считаем зрелостью сейчас) – зрелых мыслей, зрелых чувств, зрелого поведения. А у тех, кто так и не дорастает до зрелости, человек-III составляет самую высшую их «часть». Впрочем, на Земле и сегодня немало тех (и отдельных людей, и целых народов), которым до человека-III еще расти и расти.

Многие черты человека-III «количественны» и занимают промежуточное положение между античным человеком-II и современным человеком-IV. Человек-III сложнее человека-II и проще человека-IV: мир человека-III больше мира человека-II и меньше мира человека-IV; человек-III душевнее человека-II и бездушнее человека-IV, и, наконец, человек-III умнее человека-II и глупее человека-IV. Понятно, что невозможно четко указать границы этой «срединной области» ума-III или души-III.

Но у человека-III не только «больше души», но его душа другая, не такая, как у человека-II. Например, для людей-II не было даже самого понятия «счастье». А человек-III мечтает быть счастливым и надеется на счастье. Надежда вообще его хлеб; юноши, которых питает надежда, – это люди-III. Человек-III верит так, что готов ради своей веры на самопожертвование. Человек-III хочет учиться, копить знания. Человеку-III не скучно в одиночестве. Человек-III наблюдателен. Человек-III жаждет чудес, любит слушать сказки и предаваться фантазиям. Человек-III подобострастно льстит сильным. Человек-III бывает не просто хитрым, но и коварным. Человек-III способен на торгашеский расчет. Человек-III ценит милосердие, хотя сам часто жесток. Человек-III смеется над глупостью. Вообще, человек-III делит мир на хорошее и плохое; гордится, делая хорошее, и стыдится, делая плохое.

Чего нет у человека-III – это сопереживания, нет тонкого психологизма. Нет и сентиментальности. Он не мучается внутренними противоречиями и проблемами поиска смысла жизни. Это целостная натура. Человек-III не знает аналитического мышления, не знает эксперимента. Он не переживает непрерывной изменчивости мира. Человек-III лишен жара преобразований и не жаден до «покорения мира». Все это придет потом – в культуре-IV.

Но его самая главная отличительная черта – в том, что человек-III чувствует внутри себя связь с Чем-то Высшим и свою причастность Высшему. Это религиозное чувство, пуповина, которая соединяет человека с Богом, – центр, «ось» души человека-III, которое делает его жизнь «Богостремительной». Главным становится стремление к Богу, им определяется вся жизнь: Чувство Бога зовет человека-III Вверх, а неспособность следовать этому Зову – его самое серьезное горе. Эта связь – другая по сравнению со связями, которые существуют между посторонними людьми или которые существовали между людьми и «почти людьми» – эллинскими богами. Те связи связывали разных, но примерно равных существ, которые влияли на жизнь друг друга (или по крайней мере более сильные односторонне влияли на жизнь более слабых). А эта связь связывает человека с Чем-то одним с ним – конечно, большим, чем он, но Чем-то таким, частью Чего является он сам. Это было очень важное, просто революционное психологическое изменение – от бога вовне к Богу внутри. Для человека-II бог был другим, посторонним, внешним, таким, как, например, судьба или рок. А для человека-III Бог – свой. Если человек-II был «человеком культурным», то человек-III – «человек религиозный». И религиозность его – новая, не такая, как у человека-II: «сердечная», а не «головная».

Пропасть, которую преодолели в два прыжка

Ростки будущего Центра-III видны в римской жизни повсюду. Роскошное прикладное искусство – из будущего искусства-III. Сказочность «Золотого осла» Апулея – из первых ласточек литературы-III. Астрономия Птолемея и математика Диофанта – это науки-III. И так далее. Все эти новации принес в Рим Свет Первохристианской Вспышки.

Но, для того чтобы превратить Центр-II в Центр-III, усилий одной только Первохристианской Вспышки было мало. Слишком велика была пропасть, чтобы ее могла преодолеть одна метакультура. Созданная Первохристианской Вспышкой метакультура начала этот подъем. Но чтобы закончить его, понадобилась еще одна Вспышка – Исламская: Центр-III достиг максимального расцвета в «золотом веке ислама». Именно в исламской метакультуре особенно ясно видно, насколько Богостремительный Центр-III другой и насколько он выше античного Центра-II.

Но начинала этот «двойной прыжок» первохристианская метакультура. Ей предстояло расчистить дорогу Свету в душах, созданных античностью, заполненных античностью и начавших изнемогать под гнетом античности. А для этого Свету Первохристианской Вспышки было необходимо вступить в долгую борьбу с античностью – борьбу, в которой и была создана первохристианская метакультура.

Первохристианская метакультура

Главным в метакультуре, созданной Первохристианской Вспышкой, была религия. И именно в этом направлении были сфокусированы все творческие силы первохристиан: они организовывали церковь, создавали ритуалы, устанавливали правила, регулирующие жизнь христиан, формулировали доктрину и, конечно, создавали произведения нового, христианского искусства: храмы, мозаики, фрески...

Естественно, что такая сфокусированность творческой активности на религиозной культуре привела к упадку культуры светской. Этот упадок мы и видим начиная века с третьего-четвертого. Массовое производство красивых вещей прекращается.

Из путевых заметок. Это поразительно – римское раннехристианское материальное производство кажется куда более «первобытным» по сравнению с римским позднеантичным! Все прекрасные римские вещи: бани, стадионы, театры, виллы и т.д., вплоть до изысканной посуды и изумительных ювелирных украшений, – исчезают, и оказывается, что, скажем, европейское оружие и доспехи времени меровингов продолжают скорее линию доримских кельтов, чем римское изящество.

И дело тут не в захвате Рима «варварами». «Варвары» тяготели к римской культуре, и история о том, что они до камня разрушили огромную страну, – это просто результат буквально истолкованного поздними историками плача римлян по «унесенной ветром» жизни. (Подобный плач мы слышим после любой революции.) Упадок материального производства начался раньше и захватывал не только западные области империи, но и, например, Египет, который никто не завоевывал. Римский Египет, хотя и производит впечатление умирающего, сохранял древнее мастерство ремесленников. И вот без каких-либо внешних потрясений оно куда-то исчезает, прерывая многотысячелетнюю традицию производства красивых вещей. Когда сравниваешь коптские ткани или коптскую резьбу по камню с дохристианскими, поражаешься их неумелости и наивности. Кажется, что они не моложе, а гораздо старше аналогичных вещей эпохи Нового Царства.

Куда-то девается знаменитый римский скульптурный портрет. Я нигде не видел ни статуй Блаженного Августина, ни бюстов крестившего Августина Амвросия Медиоланского. Казалось бы, должно было сохраниться столовое серебро – сервизы, где античные сюжеты заменены евангельскими. Но их почти нет. Римляне делали прекрасные саркофаги с многофигурными барельефами. Но с христианскими сюжетами саркофагов сравнительно немного, а главное, мастерство их резчиков уже не то. Казалось бы, должны были массово производиться изумительной работы, изукрашенные камнями нательные кресты, подобные тем, которые мы видим в Европе 17–18-го веков. Римляне умели делать такие вещи. Но в музеях их почти нет. А то, что есть, наоборот, поражает как бы нарочитым антиизяществом. Очень грубые кресты с наивной гравировкой, как будто сделанные детскими руками. Грубоватые масляные лампы. Что это – результат проповеди аскетичной бедности? Но тогда где богатая церковная утварь, коль скоро мы видим огромные и роскошно изукрашенные церкви? Но ни богатых церковных одеяний, ни искусно сделанных сосудов и ларцов от этого времени до нас почти не дошло. Дошли многочисленные рассказы о богатстве Константинополя. Но не вещи.

Зато на смену производству вещей приходит производство божьих слов. Здесь, в трудах отцов церкви, отчетливо видно, куда перетекла творческая энергия первохристиан. И то же самое видно в поиске художников.

Самое интересное в первохристианском искусстве – то, что оно началось едва ли не раньше самого христианства. Портретисты и архитекторы почувствовали новое время очень рано – во всяком случае, не позднее 1-го века. Но и тех и других ждал трудный путь от умения делать «просто красивое» – вещи яркостью 30–40, максимум 50 люм – к умению делать красивое не «просто», а красивое особой красотой духа – к искусству 65–70 люм – к тем высотам египетского искусства, которые были утрачены при переходе к античности. И понятно, что движение в этом направлении уничтожало прикладное искусство: от производства «предметов быта» художники устремились к «производству» высокого искусства. Поэтому-то церковная утварь и оказалась гораздо тусклее самих церквей, среди которых было немало архитектурных шедевров.

История христианской архитектуры – это история попыток насытить духом позднеантичные архитектурные формы псевдоклассических храмов, базилик, ротонд. Все это переделывалось под церкви.

Из путевых заметок. От античных храмов при их переделке в церкви, естественно, использовались только элементы экстерьера – портики, колонны... Таков, например, Храм Минервы (Tempio di Minerva) в Ассизи.

По-настоящему серьезное влияние античной архитектуры на христианскую было в другом – в самой античной идее «экстерьерного храма». Правда, в полной мере это влияние обнаружит себя не в первохристианской архитектуре, а позднее, когда она пышно расцветет и в Европе (вся готика), и в России (все ярчайшие церкви), и в позднеисламской архитектуре (ансамбли Самарканда, Тадж-Махал, некоторые бакинские мечети, Султан-Теке на Кипре и многое другое). Но и среди первохристианских церквей попадаются такие «экстерьерные» шедевры, как грузинские Джвари и Атенский сиони («сиони» – по-грузински «церковь»). Обе эти церкви больше поражают, когда ты не внутри, а рядом с ними. Атенский сиони в закатном освещении дышит чистой гармонией и как будто вырастает из ущелья, как вырастает и Джвари из вершины своего холма. И та и другая церкви как бы сливаются с природой и становятся рукотворной частью ландшафта. Это не просто «красиво» – это «невозможно оторвать глаз».

У приспособления базилик под церкви тоже была долгая и сложная история. Завершат ее готические соборы. А вначале лишь изредка архитекторам удается нащупать то (наверное, пропорции, а может быть, и не только пропорции, но и что-то еще), что одухотворяет внутреннее пространство базилики. И тогда среди множества бездушных базилик, таких, как огромная и изукрашенная, но неяркая базилика Санта-Мария Маджоре (Santa Maria Maggiore) в Риме или «новая» базилика Святого Аполлинария (Sant’Apollinare Nuovo) в Равенне, появлялись такие шедевры, как Болнисский сиони.

Эта совсем небольшая церквушка снаружи больше похожа на сарай. А внутри! Внутри тебя захватывает то общее, что есть во всех великих церквях – и в Софии, и в парижском Нотр-Дам: космическое круговращение сфер, в которое включен ты сам. А архитектурные средства – самые простые: фресок не осталось – «просто» организованное арочными сводами пространство.

В такое же круговращение сфер погружают входящего и еще одна равеннская базилика Святого Аполлинария – «портовая» (Sant’Apollinare in Classe), и настоящий храм Света в Салониках – базилика Нерукотворной Богоматери (Panagia Ahiropiitos).

А постройки с центральным куполом – ротонды – и переделывать было почти не нужно. (Переделка ротонд в «греческие кресты» добавила им символизма, но не архитектурной выразительности.) Уже сам архитектурный замысел ротонд был неантичным. Ротонды как бы изначально были предназначены стать христианскими храмами, и как будто двести (а то и триста) лет ждали Миланского эдикта. Храмы уже были – не было религии: храмы ждали религию. Пантеон хотя и самая великая, но вовсе не единственная из «дохристианских христианских церквей». Было и много других. Например, Ротонда в Салониках (неизвестно даже, каким было ее изначальное предназначение – не то мавзолей правителя, не то храм Зевса), без больших переделок превратившаяся в церковь Святого Георгия.

Были и такие «потенциальные христианские церкви», которые по тем или иным причинам конвертированы так и не были. Например, мавзолей Ummidia Qudratilla (1-й век нашей эры) у подножия Монте-Касино (Monte Casino).

Но самое полное выражение идея купола получила в константинопольской Софии. Безусловная вершина, и одна из самых высоких, в церковной архитектуре всех времен. Как и Пантеон, не ниже 70 люм. Все ее внутреннее пространство создает особую атмосферу, уносящую к Богу. Кто видел это, знает, что такое настоящий «греческий огонь».

Конечно, сама по себе идея купола не обеспечивала «храмовость». И здесь наряду с великой архитектурой хватало и вполне заурядных, формальных сооружений, некоторые из которых в наше время даже знамениты, как церковь Святого Витале (San Vitale) в Равенне или еще одна София – в Салониках.

Такой же «поиск духа» виден и в искусстве портрета. Римляне умели делать очень красивые мозаичные портреты и довольно точно изображать своих современников. Христианским же художникам предстояло научиться изображать не обычных людей, а человека Божественного.

Из путевых заметок. Это был трудный путь. В сохранившихся мозаиках (а сохранилось их мало – помимо того что это вообще хрупкий жанр, ему пришлось пережить натиск иконоборцев, уничтоживших, например, все ранние мозаики константинопольской Софии) видны и взлеты, и падения. Но общая линия ведет Вверх: лики главных героев христианства просветляются все больше и больше, пока не достигают сияния запредельной яркости. В полной мере этот поиск завершит только поздняя Византия. Но начинается и довольно четко прослеживается он уже в первые века «официального» христианства.

Самые тусклые мозаики, по которым можно судить об отправной точке художественного поиска, не намного выше, а то и вообще не выше уровня дохристианского римского портрета. Эти мозаики изображают людей в состояниях 40–50 люм. Иногда даже у Иисуса состояние не выше 50 люм. Это почти «бытовой» уровень для нас, сегодняшних. Но для них, тогдашних, это было высоко. Такие мозаики можно видеть в Милане – в капелле Святого Витторе (San Vittore in Ciel d’Oro) базилики Святого Амвросия (Sant’Ambrogio) или в капелле Святого Акулино (Sant’Aquilino) базилики Святого Лоренцо (San Lorenzo Maggiore), в римских церквях Святой Констанцы (Santa Constanza) и Санта-Мария Маджоре, в Равенне – в арианском баптистерии, в церкви Святого Витале и в мавзолее Галлы Плацидия (Galla Placidia). Такими же мозаиками украшена и Ротонда в Салониках.

Часто, как бы обозначая переход «античность – христианство», в этих мозаиках звучит мотив стоицизма. Например, в капелле Святого Витторе римлянином-стоиком представлен сам Амвросий. (Впрочем, налет стоицизма ощутим и в несравненно более ярких ликах Петра и Павла в великой мозаике церкви Козьмы и Дамиана (Santi Cosma e Damiano) в Риме.)

Дальше лица начинают наполняться внутренним светом. Сначала это страсть богоискательства. Такова мозаика в крохотной полуразрушенной церкви Блаженного Давида (Ossios David) в монастыре Латомос (Latomos) в Салониках. Или лики Иисуса и Марии в равеннской «новой» базилике Святого Аполлинария и там же, в Равенне, лики Петра, Павла, Андрея, Филиппа в капелле Святого Андрея, своей страстностью предвосхищающие их же портреты, которые через тысячу лет напишет Эль Греко. Той же Страстью дышат и лики на мозаиках из кипрской церкви Канакария (Kanakaria) в Лифрангоми (Lythrangomi), которые сейчас можно видеть в византийском музее в Никосии. И римские мозаики в баптистерии базилики Святого Иоанна (San Giovanni in Laterano) и в церкви Святой Сабины (Santa Sabina).

Дальше в лицах появляется Всезнание, печать Посвящения, как в римской церкви Святой Агнессы «за стенами» (Sant’Agnese fuori le Mura) или как мозаика Святого Себастьяна там же, в Риме, в церкви Святого Петра «в цепях» (San Pietro in Vincoli) (которая знаменита, кстати, совсем не этой мозаикой, а микеланджеловским «Моисеем»). Или как в кипрской церкви Ангелоктистос (Angeloktistos) в Кити (Kiti), где борьбу Божественно-золотого и коричнево-земного тонов разрешает лик Богоматери, пронизывающий взглядом неземного Служения.

Еще выше – то, чем вообще сильна византийская мозаика, – Святость, как в огромной церкви Святого Димитрия (Agios Dimitrios) в Салониках, где несколько мозаик чудом уцелели во время пожара и теперь украшают вновь отстроенную церковь. Это лики уже не только Возжаждавших и не только Прикоснувшихся, но уже и Преодолевших, Ставших, вышедших на Прямой Путь. (Впрочем, опять – слова, слова... У нас нет развитого, дифференцированного языка, чтобы говорить об Этом.)

А потом... Потом – То, перед Чем пасуют любые слова. Из мозаик раннехристианского периода это чудо я видел только в римской церкви Козьмы и Дамиана, которая построена почти одновременно с константинопольской Софией. Композиция мозаики в апсиде – пирамидальная. На вершине пирамиды – Христос, Дверь – человек-Бог. Выражение Его лица передать словами невозможно. Оценить по шкале яркости я тоже не берусь – во всяком случае, не меньше 80 люм (как только они сумели Такое изобразить?!). Далее идут Петр и Павел – оба познавшие Бога (их состояния – люм 75–77). Еще ниже – Козьма и Дамиан (чуть меньше 75), и, наконец, внизу пирамиды – святой Теодор и папа Феликс IV, при котором и было создано это чудо (оба – около 70 люм). Портрет Феликса – высочайшего психологизма: когда всматриваешься в лицо, оно оживает.

Но, конечно, какое бы культурное строительство ни вела Первохристианская Вспышка – строительство храмов или строительство богословия, строительство церковных институтов или строительство новой науки, – главным, что Она строила, была душа нового человека.