Л-ков Н. Ф. Две репины. (Страничка из путешествия по нашему северу) // Исторический вестник. 1893. Т. 52. С. 690 – 699.

С. 690
ДВѢ РѢПИНЫ.

(Страничка изъ путешествія по нашему сѣверу).
Я ѢХАЛЪ въ широкихъ и неуклюжихъ саняхъ, запряженныхъ небольшой, рыженькой лошадкой. Снѣгъ крупными хлопьями медленно падалъ съ неба, описывая на пути круги, цѣпляясь по вѣтвямъ елей и безшумно срываясь съ нихъ на землю. Ямщикъ-корелякъ дремалъ на козлахъ и сквозь сонъ тянулъ какую-то безконечно-заунывную пѣсню: «Я пошелъ въ лѣсъ, лѣсъ далъ мнѣ вичку, вичку я бросилъ въ печку, печка – мнѣ камешокъ, камешокъ я въ море, море мнѣ соли» и т. д. безъ конца. Заиндивѣвшія отъ морозу ели и сосны, плотно обступившія дорогу, казались какими-то заколдованными, призрачными въ своемъ снѣжномъ уборѣ. Ни одной живой души въ лѣсу… Тихо, какъ въ могилѣ… Невольно становится страшно и жутко среди этого лѣснаго царства, запорошеннаго снѣгомъ, зарытаго сугробами и лишеннаго всякаго признака жизни.

Только изрѣдка, кое-гдѣ, выскочитъ изъ лѣсу на дорогу заяцъ, присядетъ на свои заднія лапы, посидитъ съ минуту, другую, и опять юркнетъ въ сторону и сразу же пропадетъ въ непроходимой чащѣ. Или тяжелый, старый воронъ, испуганный проѣзжими, грузно подымется на своихъ черныхъ крыльяхъ, встряхнетъ нѣсколько снѣжныхъ хлопковъ съ ели, на которой сидѣлъ, и перелетитъ на новое мѣсто, гдѣ, навѣрное, уже никто не нарушитъ его созерцательнаго спокойствія.

‒ Скоро ли до станціи доѣдемъ? – спросилъ я у своего возницы, когда морозъ чувствительно таки сталъ ощупывать мои ноги и бока…

С. 691

‒ Не многа таперь, твѣ вирсты,   отвѣчалъ маленькій мужиченко, съ желтыми плоскими волосами, съ безкровнымъ, чахоточнымъ лицомъ…

‒ А тебѣ не холодно?

‒ Не…

‒ Да вѣдь ты плохо одѣтъ, у тебя одинъ кафтанъ, даже и шубы нѣтъ…

‒ Суба мнѣ не нусна, мы тёпла… и опять что-то такое замурлыкалъ себѣ подъ носъ на своемъ трудно-понятномъ языкѣ: «море дало мнѣ соли, соль я высыпалъ въ квашню, квашня мнѣ дала тѣста, тѣсто я отдалъ сапожнику, сапожникъ – мнѣ сапожокъ, сапожокъ я курицѣ»…

‒ А скажи-ка, Пекко¹, кто у васъ въ приходѣ служитъ священникомъ?

‒ Свясенникъ?... свясенникъ у насъ отецъ Ифанъ.

‒ А фамилія его какая?

‒ Фамиль – Птица…

‒ Птицынъ… что ли ты хочешь сказать?

‒ Не… не Птицинъ, а птица такой есть, «кра» крицитъ, такъ вотъ и фамиль его такой…

‒ Не Вороновъ ли уже фамилія его?

‒ Та, та, Фороновъ, ‒ съ радостью въ голосѣ заговорилъ корелякъ, обрадовавшись моей догадливости…

‒ Ужели, думалъ я, это тотъ Вороновъ, который былъ моимъ товарищемъ по семинаріи и теперь священствуетъ въ этой глухой Корелѣ Повѣнецкаго уѣзда?... Мнѣ тотчасъ же представился бойкій живой юноша, съ пышными кудрями, съ сѣтлыми, отрадными взглядами на жизнь: «не робѣй, ребята, не пропадемъ… живы будемъ, и всякъ свое счастье найдетъ»… Его звонкій голосъ, бывало, раздавался по всему длинному коридору; крѣпкая, коренастая фигура не находила себѣ соперника по силѣ во всей семинаріи, и въ товариществѣ не было лучше человѣка, какъ Иванъ Вороновъ: выручить пріятеля изъ бѣды, помочь ему въ нуждѣ, скрыть подвыпившаго товарища отъ глазъ зоркаго начальства – никто не сумѣлъ бы такъ ловко, какъ онъ… И, при всемъ томъ, это была натура въ высшей степени честная: не зналъ ли когда Вороновъ урока, онъ кряду, по приходѣ учителя въ классъ, поднимался и заявлялъ ему, что сегодня отказывается отвѣчать… Сломаетъ ли нечаянно, развозившись съ товарищами, стекло, онъ прямо заявлялъ эконому о своей оплошности, молча платилъ послѣдніе гроши и никогда не слагалъ вины на безотвѣтный вѣтеръ…

С. 692

Каковъ-то теперь этотъ Вороновъ? – думалъ я, въѣзжая въ убогое село. Еще ли измѣнился, или остался такимъ же славнымъ малымъ, какимъ я зналъ его прежде?

Темные домишки, крытые тесовыми двухскатными крышами, потянулись вдоль длинной фалангой и угрюмо выглядывали своими маленькими стеклянными глазами. Нѣсколько собакъ, съ лихо закрученными пушистыми хвостами, бойко выскочили на дорогу, навстрѣчу намъ и, громко заливаясь на лошадь, чуть не хватали ее за морду… У самой церкви, саженяхъ въ 15–20, стоялъ священническій домъ, отличавшійся отъ крестьянскихъ большей величиной оконъ и бѣлыми занавѣсками, мелькавшими въ нихъ.

‒ Это, кажется, священническій домъ?

‒ Та, та, свясенникъ…

‒ Такъ остановись же предъ нимъ, я на станцію не поѣду, остановлюсь лучше у священника… И широкія сани остановились предъ низенькимъ крыльцомъ.

Сколько ни слыхалъ я прежде о необезпеченности нашего сѣвернаго духовенства, сколько ни видалъ на своемъ вѣку бѣдныхъ священниковъ, но, всетаки, такой бѣдности, такой нищеты, какая представилась теперь моимъ глазамъ, я и воображать даже не могъ. Небольшая кухня, въ которую я вошелъ, была догуста наполнена холоднымъ паромъ, который, какъ я потомъ узналъ, былъ надышанъ теленкомъ, пристроившимся въ одномъ изъ переднихъ угловъ. Пахло навозомъ, дѣтскими пеленками, печеной рѣпой… До чего ни касалась рука, все было холодно, сыро и крайне непріятно для ощущенія…

‒ Кого Богъ еще принесъ? – съ явнымъ неудовольствіемъ заговорила невысокая, среднихъ лѣтъ женщина, вышедшая ко мнѣ навстрѣчу изъ другой комнаты.

Я отрекомендовался ей, догадываясь, что предо мной стоитъ попадья, супруга о. Ивана… Что-то льстивое, что предъ ней – интеллигентный гость-баринъ, товарищъ ея мужа. Она какъ-то лихорадочно засуетилась около меня, развязывала шарфъ, разстегивала пальто, снимала шапку…

‒ Да вы пройдите, сдѣлайте милость, въ горницу, тамъ будетъ потеплѣе, да и почище…

Дѣйствительно, въ горницѣ было нѣсколько чище и теплѣе, чѣмъ въ кухнѣ… Но бѣдность вопіяла изъ каждаго угла, изъ каждой стѣнной трещины. Посрединѣ комнаты висѣла люлька, привязанная полотенцемъ къ потолку. Въ какомъ-то неопредѣленномъ тряпьѣ барахтался ребенокъ, выглядывавшій изъ колыбели своими невинными голубыми глазенками. Въ углу, подлѣ лежанки, стояла деревянная кровать, съ крашенинными синими наволочками на подушкахъ. На голыхъ стѣнахъ, замѣняя картины, были налѣплены

С. 693

фабричныя клейма съ ситцевыхъ матерій и бумажки съ національной карамели Кудрявцева. На столѣ валялся одинъ изъ давнишнихъ номеровъ «Церковныхъ Вѣдомостей»…

‒ Гдѣ же о. Иванъ? – спросилъ я у матушки, убравшей мою одежду и взявшейся уже было за самоваръ.

‒ А онъ у меня, видите ли, съ утра ужъ отправился по сбору, сбираетъ по селу осеньщину². Сей годъ такая бѣда, такая нужда въ народѣ, до сихъ поръ никакъ не можемъ окончить сборовъ… Что подѣлаешь! не даютъ… У самихъ бѣдность…

Супруга о. Ивана оказалась очень словоохотливой женщиной: она подсѣла поближе ко мнѣ и начала тотъ безконечный разговоръ, который обыкновенно заводятъ деревенскіе люди съ свѣжимъ человѣкомъ, особенно съ только что пріѣхавшимъ изъ губернскаго города.

‒ Подождите немножко, скоро теперь и «самъ» подойдетъ…

Она разсказывала о своемъ приходѣ, прихожанахъ-корелякахъ, о своемъ семействѣ (двое дѣтей были въ школѣ), но главнымъ образомъ о своей нуждѣ, бѣдности и недохваткахъ…

‒ Вотъ теперь, на прошлой недѣлѣ о. Иванъ былъ въ городѣ, привезъ опять кофею, чаю, гороху, конопляннаго масла на Рождественскій постъ… да какъ подсчиталъ лавочные счета, такъ оказывается, что одному купцу Зайцеву долженъ сто рублей слишкомъ, а когда ихъ уплатишь?.. Да вѣдь волосъ на головѣ не останется у моего батьки, если всѣ долги заплатить чистоганомъ… А гдѣ деньги взять? Приходъ нынче, въ эти годы, сталъ бѣдный, «подаяніе» скудное; народъ-мошенникъ того и глядитъ, какъ бы отлынить отъ платежа своему же батюшкѣ… Иной разъ ходишь, ходишь по приходу, не совру – скажу: не больше полтинника принесешь… Жалованья, кромѣ «законоучительскихъ», мы совсѣмъ вѣдь не получаемъ… Помилуй Богъ, что еще со школы даютъ шестьдесятъ рублей въ годъ, такъ хоть по крайности на «горячее» хватаетъ, да на сапожонки, а то въ лѣтнее время – хоть лапти обувай…

Самоваръ стоялъ уже на столѣ, окруженный тремя-четырьмя парами разноколиберной посуды; чайникъ, съ оловянной надставкой на рожкѣ, съ добрыхъ полчаса грѣлся надъ трубой, распаривая экономную щепотку матушкинаго чая, а о. Ивана все еще не было…

‒ Теперь скоро, должно быть, придетъ и батя… Вотъ откушайте стаканчикъ чайку, а онъ тѣмъ временемъ и подойдетъ… Извините только, что у насъ закуски-то никакой нѣтъ… Да и не достанешь ея здѣсь скоро, лавочекъ здѣсь совсѣмъ нѣтъ; вотъ когда съ нарочнымъ прикажешь изъ города, тогда еще привезутъ кренделей или саекъ… А не угодно ли вамъ нашихъ овсянниковъ? Попробуйте-ка;

С. 694

я думаю, что не ѣдали еще? У насъ здѣсь кореляки пекутъ…   и матушка принесла изъ кухни низенькій, продолговатый хлѣбъ, испеченный изъ овсяной муки наполовину съ отрубями…

‒ Вотъ откушайте-ка нашего кормильца…

Я отрѣзалъ себѣ ломоть и началъ ѣсть… Хлѣбъ былъ цвѣтомъ темно-зеленый и очень черствый. Онъ какъ-то клочками останавливался въ горлѣ, жегъ подъ ложечкой и производилъ крайне непріятное вкусовое ощущеніе… Только ужъ большой голодъ могъ заставить ѣсть этотъ Божій даръ…

‒ Не хочесь ли и ты, Мисенька, хлѣбуска? – наклоняясь надъ колыбелью, любовно, дѣтскимъ языкомъ, говорила попадья своему ребенку…

‒ Хочесь, хочесь? На, миленькій, ѣшь на здоровьице, коли хочесь… И полугодовой ребенокъ, поймавъ въ рученки кусокъ овсянника, слюнявилъ его во рту, жевалъ беззубыми деснами и справлялся съ нимъ, какъ довольно опытный, привыкшій къ такого рода пищѣ…

‒ Да вотъ еще съ ребенкомъ сей годъ бѣда, ‒ продолжала говорить матушка: ‒ въ нынѣшнюю осень случилось съ нами наприбавокъ несчастье: корова, очень хорошая корова, 15 рублей бы ни за что не взяла, телилась и потомъ, Богъ знаетъ, что съ ней ужъ попритчилось, чрезъ нѣсколько дней взяла да и околѣла… До крайности жаль коровы, да ничего не подѣлаешь… Вотъ теленокъ отъ нея теперь въ избу принесенъ; въ хлеву нельзя держать, холодно; того и глядишь, что еще замерзнетъ…Такая бѣда въ эту зиму безъ коровы жить… Молока нѣтъ, ребенокъ плачетъ, а гдѣ хватишь ему молока? Купить въ каждый разъ – не по карману будетъ; такъ теперь надумала кормить жиденькой толоконной кашицей, вареной на водѣ… Ничего, съ Богомъ, ѣстъ на здоровье… Да вотъ, кажется, и самъ домой идетъ, ‒ заявила матушка, выглянувъ на улицу въ полуоттаившее окно…

Въ гору, по направленію къ священническому дому, медленно брелъ высокій мужчина, одѣтый въ нагольный сѣрый тулупъ, съ небольшимъ холщèвымъ мѣшкомъ за спиной… Если бы не предупрежденіе матушки, мнѣ бы ни за что и въ голову не могло придти, что этотъ мужикъ – батюшка, мѣстный священникъ, мой бывшій товарищъ Вороновъ. Большіе неуклюжіе сапоги-кеньги, потертая мѣховая шапка, нечесанная борода, нагольный тулупъ и къ тому же еще этотъ холщевый мѣшокъ за спиной – все это давало возможность скорѣе предполагать въ идущемъ мѣстнаго кореляка, въ родѣ моего ямщика Пекко, но ни въ какомъ случаѣ не священника.

‒ Отецъ Иванъ, знаешь ли ты, что у насъ вѣдь гость? – предупреждала попадья своего мужа въ кухнѣ на счетъ моего посѣщенія. –

С. 695

Говоритъ, что твой товарищъ по семинаріи; чай теперь кушаетъ въ горницѣ…

Разоблачившійся о. Иванъ вошелъ въ горницу… Въ коротенькомъ казинетовомъ подрясникѣ онъ много напоминалъ прежняго бурсака Воронова. Все осталось въ немъ почти безъ перемѣнъ: тѣ же добродушные сѣрые глаза, полныя красныя губы, складывавшіяся въ мягкую добродушную улыбку. Только волосы и борода стали вдвое длиннѣе прежняго, и въ фигурѣ его замѣчалось больше неряшливости и опущенности. Онъ, улыбаясь, подошелъ ко мнѣ, пожалъ руку и какъ-то виновато усѣлся на уголкѣ рядомъ стоящаго стула.

‒ Какимъ образомъ Богъ занесъ тебя къ намъ, въ наши палестины? Вотъ ужъ по истинѣ, кого не чаялъ видѣть, такъ именно тебя. Жена говоритъ, что гость въ горницѣ. Кто такой, думаю?.. Оказывается, что ты… Ну, спасибо, другъ, что хоть вспомнилъ, заѣхалъ… Извини только, самъ видишь, не роскошно у меня… Ну, да знаю, что ты не взыщешь… ‒ и о. Иванъ разспрашивалъ меня о моей жизни, гдѣ я служу, сколько получаю жалованья, женатъ ли, имѣю ли дѣтей, и звучный смѣхъ его, какой слыхалъ я въ прежніе годы, снова сталъ раздаваться въ неряшливой горницѣ…

‒ А вы, о. Иванъ, какъ поживаете?

‒ Да я, благодареніе Богу, ничего себѣ, живу помаленьку, вотъ ужъ пятый годъ, какъ въ здѣшнемъ приходѣ, и съ своей стороны не могу сказать о немъ ничего худаго…

‒ А народъ каковъ?

‒ Народъ хорошъ, народъ добрый; такого въ нашихъ русскихъ мѣстахъ не скоро и сыщешь. Я въ первое время, признаюсь самъ, даже терялся когда выходилъ въ церкви говорить проповѣдь. О чемъ, думаю, буду говорить ему? О терпѣніи ли, честности ли, или воздержаніи?.. Такъ онъ терпѣливѣе и честнѣе меня въ тысячу разъ, и не ему у меня слѣдуетъ учиться, а скорѣе я могу поучиться у него. Вѣдь представь себѣ: зимой, въ трескучіе морозы, градусовъ 30, въ плохой одеженкѣ, по поясъ въ снѣгу, возятъ цѣлыми днями бревна лѣсопромышленникамъ. И хоть бы ночью-то отогрѣлись въ теплой хатѣ, такъ вѣдь и того нѣтъ… «Вывозка» бревенъ бываетъ обыкновенно далеко отъ деревни, и ночь спятъ кореляки подъ открытымъ небомъ; подстелетъ это подъ бокъ хвои, окутается овчинной шубенкой, въ которой, можетъ быть, мѣхъ такъ густъ, что, по пословицѣ, шерстинка отъ шерстинки – бѣгай съ дубинкой, и спитъ себѣ «страстотерпецъ» и на утро снова начинаетъ свой каторжный трудъ. А о честности и говорить нечего… Да честнѣе ихъ наврядъ ли кого и сыщешь. Въ лѣтнее время, когда уйдутъ всѣ на работу, домà свои оставляютъ незапертыми; замковъ здѣсь и не слыхали и не знаютъ, чтò такое и замокъ, а обыкновенно сунутъ съ уличной стороны колъ въ дверное кольцо,

С. 696

вотъ тебѣ тутъ и весь запоръ; и ничего, Богъ милуетъ, вотъ ужъ пять лѣтъ, какъ я здѣсь, и не бывало до сихъ поръ ни одной кражи.

‒ Ну, а въ религіозномъ отношеніи каковъ здѣшній народъ?

‒ Вотъ въ религіозномъ отношеніи такъ ужъ, слѣдуетъ сознаться, невѣжа… Спрашиваю я тутъ у одного старичка, который всѣми прихожанами считается за одного изъ самыхъ умныхъ и знающихъ людей, спрашиваю у него: кто такой Iисусъ Христосъ? А онъ мнѣ и говоритъ: «да какъ же мнѣ, батюшка, не знать? У меня сыновья, слава Богу, дѣтей имѣютъ…Кто такой Iисусъ Христосъ?.. Знамо, что братецъ Николы Угодника; буде Христосъ умретъ, такъ Никола на Его мѣсто и вступитъ»… И никакъ вѣдь не растолкуешь имъ путемъ, какъ слѣдуетъ. Порусски не понимаютъ, покорельски – я самъ плохо, не совсѣмъ правильно говорю, да и языкъ у нихъ такой, что на немъ ни за что, ни за какія блага, не изъяснишь догматическаго ученія; очень бѣденъ языкъ, не развитъ, и на немъ можно обозначать лишь самыя обыденныя житейскія понятія. А къ церкви, замѣть, народъ очень привязанъ; соберутся въ праздничный день въ церковь и хоть въ богослуженіи ни слова не понимаютъ, особенно бабы, но, тѣмъ не менѣе, молятся очень усердно, ставятъ свѣчи предъ иконами, крестятся и постоянно въ слухъ шепчутъ одно и то же: Господи Сусей Хр̀истосъ, Господи Сусей Хр̀истосъ… какъ мухи жужжатъ въ лѣтній день.

‒ Отчего же ихъ русскому языку не учатъ? Напримѣръ бы – въ школахъ?..

‒ Да учатъ… Какъ же не учатъ?.. Исключительно вѣдь на одномъ русскомъ языкѣ все преподаваніе и ведется… Но въ томъ-то и бѣда, что изъ своихъ уроковъ, заученныхъ на память, ученики зачастую не понимаютъ ни слова. Зазубрятъ это наизусть, отвѣчаютъ механически, безсознательно, какъ попугаи, и хоть бы слово одно понимали изъ своего отвѣта. «Богъ есть духъ – безтѣлесный, всевѣдущій, всемогущій, вездѣсущій, всеблагой»… ‒ отвѣчаетъ бойко иной мальчишка, и самъ, знаешь навѣрно, ни шпильки не смыслитъ. Или разсказываетъ учителю: «Соль есть минеральная пи-и-ишша». И какъ растолкуешь имъ покорельски?.. Такъ вотъ и ведется у насъ преподаваніе… Ежегодно кончаетъ курсъ въ нашей школѣ человѣкъ 5 6, и ни одинъ изъ нихъ толкомъ, понастоящему, не знаетъ русской рѣчи… Прошелъ годъ-два, и то немногое, что зналъ въ школѣ, забываетъ все безъ остатка… Жаль кореляковъ, жаль… И духовно бѣдны… да и въ матеріальномъ отношеніи не лучше того… Вѣдь здѣсь никакихъ почти промысловъ нѣтъ, сами они никакихъ ремеслъ не знаютъ, землишка плохая, и живутъ отъ этого такъ бѣдно, что и сказать я тебѣ не могу. Да вотъ надняхъ я разговорился съ однимъ изъ своихъ прихожанъ,

С. 697

который недавно еще возвратился изъ города, изъ земской больницы. Спрашиваю его: «каково, Амосъ, въ больницѣ жить?» ‒ «Да, говоритъ, батюшка, такой жизни мнѣ и во снѣ не снилось, такъ ужъ хорошо мнѣ было»… ‒ «Что же?» ‒ говорю. – «Да въ каждый день, говоритъ, гороховой каши ѣшь, сколько твоей душѣ угодно; ужъ ѣшь, ѣшь – больше не хочется, а сторожъ это ходитъ между кроватями, да покрикиваетъ еще: ѣшь, Амосъ, ѣшь, да чтобы худо тебѣ отъ этого не было?.. А какое, батюшка, худо? Развѣ отъ хорошей пищи когда худо бываетъ?». Такъ вотъ видишь, что за народъ у меня прихожане. Лучше гороху бѣдняга и пищи на своемъ вѣку не ѣдалъ и теперь всѣмъ своимъ землякамъ разсказываетъ, чуть не захлебываясь, что въ больницѣ – въ каждый день Свѣтлое Христово Воскресеніе… Это у кореляковъ самая высшая степень похвалы… Или у этого же Амоса въ прошломъ году женился сынъ; взялъ за себя одну дѣвушку, которая предъ этимъ только въ городѣ въ служанкахъ жила… Ну, извѣстно, какое же тамъ приданое у бѣдныхъ людей, а въ особенности у кореляковъ… Такъ нѣтъ… Приходитъ это ко мнѣ Амосъ и начинаетъ разсказывать, какое богатое приданое принесла имъ невѣстка: «вѣришь или нѣтъ, батюшка, у нашей невѣстки даже два хрустальныхъ стакана, два блюдца съ золочеными каемками, кофейникъ изъ красной мѣди, вѣришь или нѣтъ? не знаю только, гдѣ она, шельма, достала все это?»… А на самомъ дѣлѣ оказывается что же? – два стеклянныхъ стакана, самыхъ обыкновенныхъ, пятикопеечныхъ, кое-какія два блюдца и мѣдный кофейникъ, весь измятый и безъ ручки, а для Амоса и, Богъ знаетъ, что это за богатство, что за роскошь…

‒ Чудаки, однако, ваши прихожане; а къ вамъ они, отецъ Иванъ, какъ относятся?

‒ Какъ это – ко мнѣ?..

‒ Да къ вамъ лично, какъ къ священнику и какъ къ сосѣду?

‒ Ну, на счетъ этого и не спрашивайте… Отношенія у насъ первый сортъ, лучше и придумать нельзя: прямыя, искреннія, безъ всякаго манежничанья. Да нашъ корелякъ не только со мной, но даже и съ полицейскими и гражданскими своими властями обращается безъ всякой лести и притворства. Пріѣзжаетъ разъ сюда въ нашу мѣстность губернаторъ… Ну, самъ знаешь, пріѣздъ губернатора въ нашу трущобу – цѣлая эпоха… За мѣсяцъ раньше до пріѣзда начались приготовленія къ встрѣчѣ его. Зашныряли становые, забѣгалъ исправникъ, урядники ежедневно занимались обученіемъ сотскихъ: какъ имъ слѣдуетъ держать себя при встрѣчѣ его превосходительства, какъ дѣлать поклоны, какъ произносить титулъ губернатора… И, всетаки, не смотря на такія приготовленія, встрѣча не обошлась безъ курьеза: сотскій, который былъ поставленъ у входа въ волостное правленіе и долженъ былъ открыть двери губернатору, вмѣсто почтительнаго поклона, протянулъ его

С. 698

превосходительству руку и говоритъ: «Здравствуй, ваше благородіе, слава Богу, что ты пріѣхалъ, а мы вотъ уже цѣлый мѣсяцъ ждемъ тебя и отъ работы совсѣмъ отбились»… Урядникъ и становой, какъ увидѣли это, такъ и обомлѣли отъ страху…

Но, къ счастью, все кончилось благополучно. Губернаторъ только улыбнулся и сказалъ сопровождавшему его исправнику: какіе они, однако, еще дикари, имъ слѣдуетъ еще много и много развиваться.

Такъ же точно со мной вотъ обращаются… Придешь это къ нимъ въ избу: требу ли исправлять, или просто такъ – посидѣть, каждый протягиваетъ тебѣ руку, и хозяинъ дома безъ всякихъ ужимокъ, безъ всякаго низкопоклонничанья, прямо спроситъ: батюшка, хочешь чаю или сядешь обѣдать? Скажешь ему, что спасибо, не хочу молъ; такъ ужъ не ожидай, чтобы другой разъ предложили; «а не хочешь, батька, такъ ужъ это твое дѣло»: этимъ и все угощеніе кончается. Не любитъ мой прихожанинъ разсыпаться на словахъ, не лебезитъ языкомъ, какъ это дѣлаетъ русскій человѣкъ.

‒ А теперь вы, о. Иванъ, по сбору ходили?

‒ Да, «осеньщину» сбиралъ…

‒ Да гдѣ же она?

‒ А вотъ въ мѣшечкѣ,   и отецъ Иванъ встряхнулъ холщевый мѣшокъ, съ которымъ пришелъ изъ деревни, и изъ него, подпрыгивая по столу, выскочили двѣ рѣпины

‒ Развѣ все тутъ?

‒ Да, все… и батюшка, пришуривъ свои сѣрые глаза, сморщивъ какъ-то уморительно носъ, залился добродушнымъ заразительнымъ смѣхомъ. Темнорусые густые усы его тихо шевелились отъ приступовъ смѣха, и вся фигура выражала такое благодушіе, такое довольство, что я невольно самъ вслѣдъ за нимъ какъ-то непріятно хихикнулъ нѣсколько разъ.

‒ Дали въ одномъ домѣ и говорятъ: снеси, батюшка, хоть ребятишкамъ въ гостинцы… Ну… взялъ, поблагодарилъ, и вотъ тутъ, въ двухъ рѣпинахъ вся, моя «осеньщина»…

Больше я уже не любопытствовалъ разспрашивать о житьѣ-бытьѣ о. Ивана. Вся жизнь его была наружу, напоказъ, и двѣ его рѣпины, какъ ключъ къ загадкѣ, разъясняли все, что на первый разъ, можетъ быть, и казалось непонятнымъ. Мнѣ теперь яснымъ стало – и убогость обстановки, приниженная льстивость матушки, грязь и бѣдность о. Ивана,   все было для меня раскрыто. Я отпилъ скорѣе чай, приказалъ Пекко запрячь лошадь, простился съ батюшкой и матушкой, сѣлъ въ сани и долго дорогой не могъ забыть двухъ рѣпинъ… Онѣ, какъ живыя, стояли въ моемъ сознаніи, кивали мнѣ со смѣхомъ, дразнили меня, подпрыгивая по сосновому некрашенному столу… Село давно окончилось, и уже начался густой еловый лѣсъ, глубоко занесенный бѣлымъ пушистымъ снѣгомъ,

С. 699

а я все думалъ о жизни нашего сѣвернаго духовенства, бѣднаго, заброшеннаго и забытаго всѣми…

‒ А скажи-ка, Пекко, каково живется вашему священнику, хорошо или худо?

‒ Насему свясенникъ?.. Оцинъ хоросо зить… Сто ему не зить? деньга постоянно… Мой ребенка крестилъ, ри (три) копейка ему платилъ, водкомъ поилъ; твой вѣнчалсе – опять деньга платилъ… Ему сто зить? Ему лутце меня зить…

‒ Да, пожалуй, только что лучше тебя, ‒ подумалъ я и, завернувшись теплѣе въ шубу, больше уже не возбуждалъ разговора на ту же тему.

Н. Ө. Л–ковъ.