Н. Е. Выжлецова
Проблема первоначала русской культуры в советской историографии
В советской историографии проблема начала русской культуры решалась в трех вариантах. Во-первых, с конца 40-х годов господствующей была концепция об автохтонном, средне-днепровском происхождении Руси (Рось), древнерусского государства и русской-культуры (Б.Д.Греков, Б. А.Рыбаков). Ее сторонники связывали основы формирования русской национальной культуры с классообразованием, становлением государственности, возникновением городов, феодализацией. Под влиянием этих процессов культура восточных славян приобрела целенаправленное развитие и его итогом стала единая русская культура. Тезис о культуре восточного славянства как истоке русской культуры здесь не ставится под сомнение, что противоречило бы исторической реальности и начальным основам русского самосознания. Спорным и явно недостаточным представляется обоснование этно- и социокультурных процессов учением об экономическом базисе. При таком подходе культура понимается как эманация социально-экономических процессов в обществе. И тогда за начало русской культуры принимаются различные вехи русской государственности: VI в. (Б. А. Рыбаков), IX—X вв. (И. П. Шаскольский), XIV—XV вв. (Б. И. Краснобаев). Но формирование государственности любого народа аккумулирует национальные основы культурного бытия народа, сложившиеся в глубокой древности.

Автохтонные построения изолируют историю русской культуры от геополитических и культурно-исторических процессов, происходивших на европейском континенте. Славянская в своей основе, она воспринимала и преодолевала инокультурные традиции, что пиридавало ей целостность, богатство своеобразие. Рассуждения об автохтонности популярны в условиях политических конъюнктур, что порождает исторические мифы. В официальной советской историографии на не сведены варяжский и хазарский элементы в становлении русской культуры. Современные украинские ученые доказывают глубокие (начало 1-го тысячелетия н. э.) местные основы украинского народа и его отличия от «москалей» и белоруссов, которые, де, свою этническую и культурную самоиденочность приобрели лишь в конце XIV — начале XV вв. (Ю. Д. Карпенко). А новые «евразийцы» отказывают русской культуре в славянских корнях, видят в ней конгломерат менталитетов.

Во-вторых, Д. С. Лихачев связывает начальный период русской культуры с социокультурными процессами, особо выделяя принятие христианства и трансплантацию византийской культуры в ее славянской редакции. Такой подход раскрывает внутренний строй, глубинные основания, целостность и единство того мира, в котором жил древнерусский человек, что собственно, и составляет предмет истории культуры. Однако культурное бытие определяется не только христианским мировоззрением, но и представлениями, психологическими ориентациями, сложившимися в ранние эпохи народной жизни. И это не «предполагаемые ценности» (Д. С. Лихачев), а реальная основа самоопределения складывающегося этноса, придающая древнерусской культуре многообразие, самобытный колорит, тенденции последующего развития.

Увязывание достижений русской культуры с христианизацией, с одной стороны, ориентирует ее изучение на выявление новообразований. Поэтому не случайно в отечественной историографии полнее изучены древнерусская литература, архитектура, изобразительное искусство. С другой, — способствует искусственному противопоставлению массовой народной культуры культуре христианско-элитарной, через которое в историю культуры вошли учение о классовой борьбе и концепция «двух культур» русского феодализма. В современной историографической ситуации данный подход преломляется через концепцию «осевого времени» К. Ясперса и рассуждения В. С. Соловьева и Н. А. Бердяева о прерывности русского цивилизационного развития. Принятие христианства оценивается как национально-культурное самоотречение, положившее начало приобщения Руси к ценностям европейской культуры, особенно с петровских реформ (И. В. Кондаков). В данном случае проблема начала русской культуры решается в контексте однолинейного эволюционизма европейского образца, а сама культура обретает свое начало лишь в шкале ценностей европейской цивилизации. В реальности же ученый имеет дело с конкретными обществами, которые не совпадают с заданной системой координат, а являются неповторимыми феноменами во всех проявлениях от структуры до содержания.

Третий вариант решения проблемы связан с творчеством Л. Н. Гумилева, который, исходя из своей пассионарной теории, видит начальные пласты русской истории в эпохе XIV—XV вв. К этому времени уже сложился, по Гумилеву, собственно российский суперэтнос со свойственной только ему этнической традицией, которая принципиально отличается от восточноевропейской в базовых характеристиках. Это позволило сделать вывод о двух несвязанных потоках отечественной истории. Но при этом делается оговорка о сохранении культурной преемственности Киевской Руси в Московском Царстве и прежде всего — православной веры. Различая этническую и собственно культурную традиции, историк относит к первой само поведение людей, а ко второй — сумму знаний и представлений, передаваемых от этноса к этносу, что создает единство исторического развития.

Таким образом, проблема начала в советской историографии решалась, соответственно, в политическом, социокультурном и этнокультурном аспектах. Каждый из них имел своих предшественников в дореволюционной историографии. Социокультурный восходит к традициям русских летописей, политический — к построениям академической историографии, этнокультурный — к работам Н. А. Полевого и Н. И. Костомарова. Историки культуры советского периода и подводил свои концепции под эти построения.