Елена КРИВЦОВА

ДОРОГА ДЛИНОЙ В ВЕК
"...Нельзя войти дважды в одну и ту же реку. Но как же история, которую чья-то рука закручивает в спираль? Один виток от другого может отделять мгновение, а может век. И чем сильнее разрыв во времени, тем интереснее. А что если?.. Ах да, нельзя войти дважды... Но это ведь только с одной стороны..."

Быть может, об этом я должна была думать, когда балансировала на мокрой рельсе, убегающей вдаль мимо безлюдного перрона железнодорожной станции Шатки. На площадке перед серым зданием вокзала нет ни одного встречающего или провожающего. Нет даже привычных теток-продавцов ("Пиво! Рыба! Лимонад!"), без которых не обходится ни одна даже захудалая станция. Кругом пустота. И лишь непуганая черная курица разгуливала по тихому перрону. По тому самому, на который однажды почти век назад ступил человек, не сомневавшийся в том, что все возвращается на круги своя. Только у каждого своя дорога, даже если по ней уже прошли...

...Бабы с клетчатыми распухшими узлами, сермяжное мужичье, щелкающее семечки. Жалобно плачет ребенок на руках у молодухи. Вокруг крутятся неугомонные мальчишки, гоняющие приблудную вокзальную суку. Прикрыв глаза, дремлет на узлах старуха. Кто-то жует, кто-то дает последние наставления. Наконец послышался гудок паровоза и вся разношерстная публика пришла в движение. Нижегородский поезд стоит в Шатках всего лишь несколько минут и станционный смотритель известил ожидающих о том, чтобы люди поторапливались. Сбившуюся у края перрона публику обдало паровозным паром и все ринулись к дверям вагонов. Наверное, мало кто, из торопящихся в город за лучшей долей, обратил внимание на единственного вышедшего из поезда пассажира. Это был Василий Васильевич Розанов. Писатель, литературовед, публицист и философ…

Тогда, на рубеже 19 и 20 веков одни говорили о нем - гений, другие - махровый реакционер и двуличный циник. Он лично был знаком с "зеркалом русской души", графом Толстым и не стеснялся целовать ему руку. Максим Горький говорил о Розанове: "Интереснейший человек, почти гениальный". Василий Розанов, сотрудник "Нового времени", "продолжил Достоевского, унаследовал многие линии его мыслей о религии, человеке, обществе", - характеризовал его исследователь русских монастырей, автор книги "Черное воинство" Прошин. Сам же Розанов с присущим ему легким налетом юродства, отбиваясь от обвинений в аполитичности, говорил о себе так: "Яйца разных курочек, - гусиное, утиное, воробьиное - кадетское, черносотенное, революционное, - выпустил их "на одну сковородку", чтобы нельзя было больше разобрать "правого" и "левого"...

Розанова-философа интересовали в сущности теоретические вопросы: каков мир? Каков Бог? Большому оригиналу своего времени хотелось заглянуть в глубины русского духа, порой шокирующего, порой предельного, но который человечество еще долго будут исследовать. Идя каждый раз, казалось бы, своей дорогой...

В начале 20 века июльским днем на провинциальной станции Шатки почитатель Преподобного Серафима Саровского, сошел для того, чтобы потом рассказать своим современникам о глубинке, Саровской пустыне и близлежащих монастырях. Через сто лет в дождливый сентябрьский день мы оказались на том же самом месте для того, чтобы повторить Розановский путь. След в след. Четко следуя его описанию в книге "Темный лик".

"...В Саров надо ехать не через Арзамас, через который едут почти все, а через станцию Шатки, следующую за Арзамасом в направлении от Нижнего. Большой тракт, проложенный от Арзамаса и идущий мимо Сарова, страшно разбит несоразмерно большою ездою по нему, колеи страшно глубоки, и тройка лошадей почти все время тащит коляску шагом. К тому же ямщики этого тракта избалованы и развращены хорошим и верным заработком... Напротив, от Шатков, которых почти никто из едущих не выбирает, по незнанию. исходным пунктом отправления в Саров, - лежит хорошая, не разбитая дорога, пара лошадей все время бежит рысью, а главная получается отличная ночевка. Поезд приходит в Шатки часов в пять по полудни. Дорога сыра, местами грязна, но везде сносна, нигде не опасна при хорошем ямщике, умеющим объехать и совершенно негодный мост, и крутой овраг. Плата отсюда 15 рублей. Я долго выбирал ямщика из толпившихся перед вокзалом и не ошибся: мужик оказался, по отзыву крестьян, через деревни которых мы презжали, не берущим в рот вина. И во всех отношениях он был исправен, добросовестен, не жаден, хотя слишком сер и в мнениях своих, как увидит читатель ниже, излишне решителен и грубоват..."
Выйдя из зданья пустого вокзала и поискав (на всякий случай) глазами "ямщиков", занимающихся частным извозом, мы поняли, что Розанову повезло в этом смысле больше. Ни одного даже самого плохонького таски в районе вокзала не наблюдалось вовсе. Хорошо что мы были на своем редакционном "коне" и добраться до местного автовокзала нам особого труда не составляло.

Автовкозал, в отличии от железнодорожного был неожиданно переполнен. Народ стоял, сидел на лавках (кто-то прямо на холодном полу), обставленный узлами, пестрыми объемистыми сумками, с которыми совершают тур-шопинги русские челноки. По вокзалу гулял жуткий сквозняк.

- Почем билет до Понетаевки? - поинтересовалась я у той, что скрывалась за низеньким и в добавок крохотным окошечком кассы.

- Одиннадцать шестьдесят, - с неприятным прононсом ответила обладательница обкусанных ногтей и золотых перстней.

Преимущество перед Розановым было в ничтожном. Наш "ямщик", так же как и его был не пьющий (в отличии от нашей компании), во всех отношениях исправен и в мнениях своих излишне решителен. А вот нашу редакционную "лошадь" пришлось капитально подкормить на ближайшей бензозаправке, перед тем как направить по следам Розанова дальше. Сожрав двадцать литров "92-рого", она расправилась с трактом Шатки-Понетаевка за каких-то полчаса. Мы и глазом не успели моргнуть, как позади остались Шатковские приборостроительный и молокозавод, фабрика детской обуви, "Хлеб-вино" и еще что-то видимо из зрелищно-культурных сооружений. Что больше всего запомнилось? Объявления на каждом шагу "Cкупка волос от 300 до 600 рублей" и... резные наличники на домах, как заплатки на старенькой выцветшей фуфайке. Давно надо бы выбросить, да на новую денег не хватает. Разве что вот волосы продать...
"...Часа через три, все же измученный тряскою в безрессорной коляске, а, главное, отсырев и озябши, я въехал во двор. Стоял темный вечер, без луны и звезд, облачный. Лошади шлепали в грязи... Я перекрестился на издали видневшуюся церковь. Это была сельская, чуть бы не возле стены монастыря. Наконец, ямщик остановился около грязного, маленького, едва заметного крыльца. И выйти пришлось в грязь. Но едва я сделал несколько шагов по каменной лестнице и сейчас же по каменному коридору второго этажа, как передо мною распахнулась дверь обширной, чистой, необыкновенно уютной комнаты, хотя это был именно номер... Я помню отвращение, с каким ложился в буквально в ледяную и мокрую постель, великолепной гостиницы в Венеции в половине мая, и благословил ум русских, догадавшихся, что путешественнику нужны не канделябры, не зеркала, не шелковая обивка кресел, а чистая простыня, пуховая подушка да сухой и теплый воздух недавно протопленной комнаты. "Самовар, скорее самовар!" И через минуту я грелся в совершенно русской обстановке. Это была гостиница Понетаевского монастыря..."
...За год, что мы не были в Понетаевке, изменилось не многое. Над старым строением церкви, через стенку соседствующей с вечно улыбающимися жительницами Дома милосердия, выросла новая кладка из красного кирпича. А на самой верхушке в золоченом сияние красуется купол.

Возле двери в церковь, прислонившись спиной к стене, стояла совсем юная девушка полная той безгрешной покорности, что исходит от послушниц до того, как они принимают постриг. Без каких-либо намерений казаться красивой, юная дева была именно таковой. Едва повстречавшись с нами взглядом, она вспыхнула и опустила ресницы. Однако краем глаза можно было увидеть, как она с любопытством изучает нас. Юность, даже в черных одеждах, жаждет жизни и новизны.

- Я сторожу здесь, - ее голос от волнения таял словно свечка. На вид стеснительной барышне было не более пятнаднадцати лет.

- Ты учишься? - пристали мы к ней с расспросами.

Девушка отрицательно мотнула головой.

- Как же так? Почему? А ты местная?

- Нет. Мы с Брянщины...

Девчушка оказалась дочерью того самого Владимира, о котором год назад мы писали в очерке "Не от мира сего".

Отец против того, чтобы его Клавдия училась в среденобразовательной школе. А в церкви она на своем месте. Что же дальше?

- Господь направит, - уклонился от ответа Владимир, дав понять, что на этом тема исчерпана. - А как бы к вам в Саров попасть на праздники Серафима Саровского? Уж очень хочется...

- А если у вас тут гостиница или комната, где можно переночевать путнику? - в свою очередь поинтересовались мы у Владимира, памятуя о теплой гостинице и горячем самоваре для путешественников в начале прошлого века.

- Есть. Бесплатно. Но если вы захотите потрудится на благо храма нашего, мы не откажемся, - при этом Владимир вроде бы доброжелательно улыбался, но почему-то верить хотелось только его глазам - серым и настороженным, как сентябрьское небо над новеньким золоченым куполом церкви Преподобного Серафимо-Понетаевского скита.

Клаша проводила нас в дорогу таким долгим взглядом, от которого на сердце почему-то стало грустно...

"...Первый раз я видел пустынь. Это вот что такое: вы едете полями, лесами, кругом - хлеба и сосна, кругом - деревня на многие десятки верст, иногда на сотни верст. Все серо, грубо, бесприветно. Все - глубоко необразованно и, кроме вчерашнего и завтрашнего дня, ничего не помнит и ни о чем не заботится. И среди этой буквально пустыни, культурной и исторической, горит яркая точка истории, цивилизации, духа , - забот самых отделенных, воспоминаний самых древних..."

Наш редакционный "конь" поспешил взять направление на Большой Макателем, через который следовал хорошо отдохнувший Василь Василичь (о чем свидетельствуют его философские записки). Мы же, любуясь сиянием Понетаевкого купола, увлеклись заниятие менее достойным, но весьма приятным - поеданием сочных яблок, подаренных нам в дорогу доброй русской душой...

" - Ну, что же, отец бьет тебя? - спросил я девочку лет десяти во время отдыха в одной из проезжих деревень.

С изумленно поднятыми на меня глазами, она отвечала:

- Вестимо бьет!

Она как будто смеялась на мой вопрос, и что городские жители не знают такой простой вещи, что каждый отец бьет свою дочь.

- За что же он бьет тебя?

Сейчас ответа ее, с таким же изумленно поднятыми глазами, я не помню: не то - "шалю", не то - "много ем".

- А пьет он?

- Вестимо пьет.

- А мамка бьет тебя?

- Вестимо бьет!

И тоже как выражение - просто факта! И удивление, что городские не знают этого всеобщего их деревенского факта. Меня поразил совершенно иной тон в деревне, за два шага от монастыря, чем какой был тон в монастыре. "Вот это - правда! Вот это уже настоящая правда, в этих физиологических нуждах деревни, и в этом физическом языке, каким говорят деревенские жители", - промелькнуло у меня..."

Интеллигента Розанова, следующего по дороге Шатки - Саров, до глубины души цепляет встреча с маленькой крестьянкой, уже в нежном возрасте познавшей физическую боль. Он рассуждает о "связанности в боли", и где ее "нет - христианство тускло или не реально, риторично. От этого наши гимназисты так глухи к "урокам Закона Божия", что они еще здоровы, молоды, у них все еще - в надеждах!"

Нет, Василий Васильевич не предлагал пороть розовощеких, беззаботных школяров. Философ видел иной путь - вводить человека в религию лет с сорока, когда он уже достигнет определенной глубины духа. "Ведь и звезды многие видны только в телескоп, и мир новых тканей и новых организмов был неведом до микроскопа..."

Возможно в другой ситуации я бы и поломала голову над розановским предложением, но наш каурый редакционный "конь" въехал в первое село, повстречавшееся нам на дороге от Понетаевки. С того самого момента меня интересовал только один вопрос: где именно Розанов разговаривал с девчушкой? Если в Большом Мокателеме, куда мы свернули, значит отсюда должна быть дорога сначала на Кошелиху, а потом на Кременки? Значит, мы не ошиблись, восстанавливая "белые пятна" в его записках о путешествии в Саровскую пустынь. Значит...

...Я чуть не "въехала" носом в лобовое стекло "Баргузина". Машина резко затормозила оттого, что через единственную дорогу перебегала девчушка лет десяти. "Это судьба!" - промелькнуло в моей голове, и через минуту я уже разговаривала с селянкой. Быть может, с ее прапрапрабабкой в начале прошлого века повстречался "Василь Василич"?

Согласитесь, начать разговор с вопроса - бьют или не бьют родители? - было глупо. Малышка и так уже была напугана одним моим видом. Хлопая синими глазками, ребенок готов был в любую минуты дать деру. И я начала издалека бархатным-пребархатным голосом: мол, мы из Сарова, где когда-то жил Серафим Саровский...

- Я его знаю, - прозвенел колокольчиком голос отличницы, которую звали Алина. - Он жил с медведем, а потом...

Белокурая Алиночка замялась, закусив губы, и еще чаще захлопав своими ресницами.

- А потом... умер, - неожиданно нашлась девчушка.

К тому моменту, когда я готова была перейти к главному вопросу о наказании родителями, девочка окончательно успокоилась и даже готова была спеть мне песенку (ну, как в "Поле чудес").

- А бьют ли тебя родители?

Алина странно как-то посмотрела на меня и качнула головкой:

- Нет.

А, поразмыслив, поспешила добавить:

- Я даже полы мою.

- А папа твой... пьет?

В следующий момент я возненавидела себя. Белокурый ангел испуганно вскинул на меня взгляд, словно только что увидел злого мага. Уже из окна машины я увидела, как девочка изо всех сил бежала прочь, а яблоко, которое я прямо-таки всунула ей в руки на прощанье, было брошено в грязь...
Около какой-то мастерской мы остановились, чтобы разузнать у мужиков в телогрейках - а нет ли еще какой-нибудь дороги на Кошелиху, кроме центральной?

- Да есть, - тут же отозвались перекурщики. - До конца проедете и там за последним домом увидите. Токмо вы на машине не проедете по ней. Надо на телеге...

И правда, за околицей, где стояла полуразвалюшка, а рядом - новенький особняк, начиналась дорога, уходящая куда-то за горизонт. Да-а, в сухую погоду возможно мы бы и могли по ней проехать. Мысленно попращавшись с воображаемым путешественником Розановым, удаляющимся вдаль на своем экипаже, мы погрузились в машину и рванули в сторону Кременок через Глухово и Кошелеху. Крюк, конечно, но зато уж точно не завязнем...
"Коляска, после необозримых полей хлебных полей, въехала в высокий бор. "Я провезу вас дорогой, по которой никто не ездит. Она немного дальше, зато лучше". Действительно, только при въезде из Кавказских гор я видел это же великолепие лесной хорошей дороги; только там это было под-тропическое великолепие, а здесь все в миниатюре и скромнее. Лошади легко и быстро бежали по отличной дороге. Полная тишина кругом. Ни людей, ни строений, ни проезжих. Скоро уже гостиница, самовар, - и я млел в ожидании. Да и конечная цель довольно сложной и утомительной поездки оживляла душу. Вечерело..."

...Непогода и усталость сказывались. На секунду притормозив в Кременках возле церкви, знаменитой хотя бы тем, что она одна из первых в нашем крае была восстановлена в постсоветские времена, наш "ямщик" предложил:

- Может, поищем прямую дорогу в Саров? Говорят, она шла через Балыково.

Я, конечно же, за чистоту эксперимента - повторять дорогу Розанова, так уж, до конца. Но погибать в полях, где лишь упитанные коршуны, сверкая глазищами, обучали повзрослевших птенцов выживанию, не очень то хотелось. В конце концов, нам было уже известно, что отрезок дороги от Кременок до Сарова наш писатель благополучно преодолел без всяких приключений, что Саровские святыни и в частности мужской монастырь, поразят его больше, чем Дивеевские, и что Василий Васильевич будет таять от умиления, посетив известные места, где жил Преподобный старец: "...И капустка на грядках хороша! И камень чуден, очень чуден! И все кругом чудно и хорошо! Один есть добрейший обычай в Сарове: не бить медведей во всем этом, довольно обширном лесу, где медведи водятся и до сих пор..."

И домой Розанов вернется цел и невредим, и напишет свои восхитительные очерки про великую эстетику монастырей Нижегородчины. А в конце облегченно вздохнет: "Экстаз всякий тяжел, между прочим - и монастырский. Если эстетика приковывает внимание, то непременно должно быть и даже вожделенно что-то "после эстетики"", т.е. где нет эстетики: ибо вечное напряжение невозможно... Эстетически можно умереть, а прожить - никак нельзя эстетически, и здесь права жизни..."

Про что это он? Доподлинно известно, что утонченный Петербург "времен серебряного века" будет захлебываться от эмоций над розановскими строками об... обыкновенном мужицком напитке:

"...Чудный там квас! Выходя из гостиницы и уже садясь обратно на лошадей, увидели мы на крыльце начатую бутылку и, считая квас достоянием общечеловеческим, попробовали на дорогу, - да так и выпили всю бутылку. Замечательный вкус. И бутылки там чудные - вдвое больше петербургских (5 коп.), и до того нежно тесто, какого в Петербурге не найдешь, да я думаю - и нигде. И малосольные огурцы, накануне попробованные, оказались превкусными. Все это за ларями, на открытом воздухе, продают бабы и мужики. Услыхав наши похвалы, ямщик обернулся:

- Саровские квасы знаменитые. Тот, что вы кушали, не теперь заготовлен, а его замешивают в марте месяце и ставят в погреба. - И он стал объяснять что-то в технике заготовления, но я не помню и не очень понял..."
Нельзя войти дважды в одну и ту же реку. Но, честное слово, вернувшись из путешествия по дороге Розанова, у меня было полное ощущение, что где-то на длинном пути, быть может на каком-то повороте, мелькнул перед глазами задок старинного экипажа и чей-то голос грозно крикнул:

- А ну, родимая, пошевеливайся!..