Евгений Лукин. Sol Oriens. Стихотворения в прозе. СПб, издательство «Царское село», 2003.

Евгений Лукин

SOL ORIENS

Санкт-Петербург

2003

Они сошлись. Волна и камень,

Стихи и проза, лед и пламень...

Александр Пушкин
В Летнем саду есть заветный Философский уголок, расположенный в начале аллеи Старых Лип. Этот уголок уставлен мраморными статуями античных мудрецов. Мудрецы облачены в кипенные тоги, удержанные тонкой перевязью, а головы украшены средневековыми уборами. Но главное – на ликах философов запечатлена глубокая экклезиастическая печаль. Кажется, здесь явлены не столько древние мыслители, сколько христианские страстотерпцы.

Здесь, в Философском уголке, где мраморные статуи равноудалены друг от друга, хорошо думается о мере – о Боге как мере времени и человеке как мере мгновения, о любви как мере мира и ненависти как мере войны, о Востоке как мере света и Западе как мере тьмы, о прозе как мере льда и поэзии как мере пламени. Скульптура двуглавого Януса, воздвигнутая посреди Философского уголка, заставляет находить во всяком явлении нераздельную неслиянность.

Двуглавый Янус представляет собою некий символ бытия, где между любыми противоположностями существует такая же неразрывная взаимосвязь, как между небом и землей, между жизнью и смертью, между началом и концом. Долгий поиск различий неизбежно заканчивается обнаружением схожестей, а в каменном кругу античных мудрецов, представляющих самые разные течения мысли, эта давняя философия Януса особенно впечатляет.

Выразительнее других фигура Сенеки: искривленный от боли рот, задыхающаяся впалая грудь с резко очерченными ребрами. Да и как еще изобразить нравственные мучения человека, кончающего счеты с жизнью по приказу своего любимого ученика – чудовищного тирана Нерона? Этот страдающий мудрец – не рядовой обыватель, который сполна расплачивается за свои земные услады, но истинный мученик, распинающий себя на духовном кресте покаяния.

Не случайно легенда сочетает имя Сенеки с именем апостола Павла – оба мыслителя олицетворяют идею страдания с той лишь разницей, что один печалуется за одного, а другой – за каждого. В конце концов, подобным жертвенным образом поступает и Иисус Христос, не имеющий ни малейшего помысла избежать какой-либо ответственности за этот грешный мир и грешного человека, обретающегося в нем.

Не случайно и Россия как страна двуглавого орла обретает свою мученическую судьбу на перекрестии Востока и Запада, на перекладине света и тьмы. Она, как и мир, собрана из нераздельной неслиянности, где некоторая мера является необходимым условием зыбкого существования. Потому на Руси никогда не было и не будет классической философии, что русская любовь к мудрости оказывается всегда за пределами определяемых границ.

Отсюда и русское чувство меры как бесконечности, готовой сопрягать несопрягаемое. Такова вообще русская традиция, которая зиждется на философии Януса как духовной многосторонности бытия. Чем постижимее мир, тем непостижимее Бог. Чем невероятнее случайность, тем определеннее закон. Чем окольнее дорога, тем ближе цель. Иными словами, чудеса составляют не только суть православия, но и суть русского духа.

В русле такой традиции нет ничего несоединимого: здесь проза и стихи сходятся, как лед и пламень, камень и вода. Разве водоразделы мысли Флоренского или петербургские ночи Карсавина не насыщены тем же согласием, что и лунный свет Бертрана или веселая наука Ницше? Разве опавшие листья Розанова бледнее городских озарений Рембо или духовных роз и фиалок Мосха? Везде присутствует только один лад, одна мера – мера вечно звучащего мира.

Евгений Лукин

Настоящее настоящее

Русский разглагол
Мы познаем Бога только через Иисуса Христа.

Без этого посредника мы лишаемся

всякого общения с Богом.

Блез Паскаль
Лука. Заглянем в древние лета, как говорил Сковорода. Когда белый свет разделился на Запад и Восток? Какое необычайное случилось со-стояние, чтобы обратиться в необычайное противо-стояние сторон света? Какую роль сыграл здесь дьявол, от решения которого до прегрешения человеческого есть только мгновение?
Фома. В день первый Бог сотворил свет, а в день шестой создал человека, которого поместил в Эдеме – на Востоке. Стало быть, Восток был уже в райские времена, до грехопадения Адама, а Запад отворился позже потопа и Вавилонской башни, когда Господь сказал Аврааму возвести очи к Северу и к Югу, к Востоку и к Западу.
Егорий. Воистину свет и Восток есть одно чистое утвердительное начало, отделенное только от тьмы. Изначально белый свет имеет одну восточную сторону, а тьма имеет другую, противоположную сторону, куда устремляется падший ангел, низринутый Господом. И лишь позднее открываются человеку четыре стороны света.
Лука. Выходит, Восток есть Божественное первоначало, а Запад есть начало отделенное – греховное и отрицательное, отворившееся во времена людского разноязычия и расточения по землям. Однако Христова истина также расточается по разным землям и исповедуется разными языками – для нее несть ни эллина, ни иудея.
Фома. Истина Христова едина, да толкуется экзегетами по-разному. Один вещает: «Отец всегда предшествует Сыну, и потому Сын подобносущен Ему». Другой увещевает: «Окстись, Отец и Сын равны и единосущи». «Это не соответствует природе!» – вопит третий. «Зато соответствует природе Божественной», – заключает четвертый.

Егорий. Воистину: «Веруем во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца всех видимых и невидимых. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, единородного, рожденного от Отца, то есть из сущности Отца, Бога от Бога, Света от Света, Бога истинного от Бога истинного, рожденного, несотворенного, единосущного Отцу».
Фома. Это случилось в царствование равноапостольного Константина Великого, когда Первый Вселенский собор в Никее утвердил Символ веры, а еретиков изгнал за пределы святой Византии. Вот они и разбрелись по Западу, где обратили в арианскую ересь вестготов: у них Сын подобносущен, а не единосущен Отцу.
Лука. Да, эта ересь содеялась на Востоке, и вестготы подверглись дьявольскому искушению. Еретик Ульфила достоин преисподней, раз совратил варварское племя с истинного пути. Неспроста Лютер, глашатай личной свободы и священства, почитал этого библейского толмача. Да и Ницше усматривал в нем предтечу немецкой надежды.
Фома. Оно и понятно: если Сын всего лишь подобносущен Отцу, Он неизбежно является другим, отличным от Отца. А поскольку Церковь утверждается Словом Христовым, она в силу подобносущности Сына может заблуждаться, как блудный сын. В таком случае будет вернее обращаться не к земной Церкви, а напрямую к небесному Богу.
Егорий. Воистину таково основное различие между Востоком и Западом – из-за одного слова, искаженного дьяволом. «Вера наша всегда одна, – говорили православные в старину, – а за морем что ни человек, то и вера». Потому что на Западе всякий считает себя этаким пророком, знающим истину прямиком от Бога.
Лука. Получается, две противостоящие стороны разделяет всего лишь слово – одно Слово, Которое стоит неколебимо, как краеугольный камень. Тогда следует поразмышлять над современным глобальным проектом: может ли Восток стать Западом? И не противоречит ли это замыслу Творца о Творении?

Хождение на Эдем
Бей! бей! барабан! – труби! труба! труби!

Уолт Уитмен
А намаз у них на Восток, по-русски.

Афанасий Никитин
Граница этого царства совпадает с границей Творенья – там, где небо смешивается с землею. А посреди царства колеблется песчаное море. Когда дует ветер, вздымаются желтые валы и обрушиваются на берег. И впадает в то море каменная река Эдем, текущая из рая, и бывает урочный час, когда разверзается река и обнажает свои сокровища – камень акинф и сапфир, измарагд и карбункул, горящий в ночи, как огонь. Кто храбр, тот бросается в эту полость и набирает полную горсть драгоценных камней. А кто боязлив, тот обходится мелким песком, который обращается в жемчуг. Охраняет сказочное царство дракон о трех огненных головах, а чешуя серебряная.
Путешествуют по сказочному царству чужестранцы. Спрашивают старика, как пройти к каменной реке Эдем. «Есть две дороги, – говорит тот. – Одна прямоезжая, а другая окольная, с обиняком. Лучше держаться обиняка. Будьте осторожны и помните, что вы на Востоке». «Отец, мы не трусы, мы европейцы, – острят путники. – Мы плаваем по морям на фрегатах, летаем по небу на самолетах-невидимках, и никакая земля нам не страшна». Они пустились напрямик, а в урочный час разразилась песчаная буря. Укрывшись за скалою, гадают они: не пошлет ли Господь сокровищ? Кажется, что-то блеснуло по ту сторону бездны. Храбрецы ринулись вперед и наткнулись на дракона…

Кенотаф

Бог переживет радугу Завета.

Роберт Лоуэлл
Напротив вертограда Марфы возвышается каменный кенотаф лейтенанту Уоррену Уинслоу. Этот кенотаф пасется на квакерском кладбище, как диковинный морской кентавр – грубоватый кусок зеленого мрамора испещрен серебристой чешуей. Так вечная память о незаметном герое войны покрывается травой забвения.
Его смерть в проливе Лонг-Айленд, за снежными зарядами, среди огненного моря, никто не удостоверил. Никто не обнаружил его бренные останки на палубе летучего эскадренного миноносца. Никто не подтвердил его небесный перелет на ту сторону бытия, где покоится кубический город из ясписа, золота и стекла.
Мало того, его юродивый брат, воздвигая под могучим дубом кенотаф, загадочно сказал о пропавшем без вести: «сверху ангел, снизу рыба». С тех пор в округе распространились две версии гибели Уоррена Уинслоу – не то улетел, не то утонул. Причем мать и отец считали, что улетел, а остальные – что утонул.
Однажды, когда на небесах засияла радуга и прекратился сильный дождь, шедший сорок дней и сорок ночей, местные рыбаки вытащили на берег бредень с мертвецом, но тотчас вернули прах морю и рыбам. Это ничтожное происшествие юродивый брат Уоррена Уинслоу почему-то истолковал как конец света.

Придорожный камень
И для меня везде твоя могила,

И всюду – воскресение твое…

Ольга Берггольц
Большой придорожный камень – вокруг изумрудная трава-мурава, лазоревые цветы спасения – покоится на околице деревни, затерявшейся в глухих новгородских лесах. «Цветет мой сад-вертоград, как цветет печаль моя и надежда о тебе, – нараспев говорит Марфа. – Крепка любовь моя и память о тебе, как бел горюч камень Алатырь». Вечером она приходит сюда, садится на заветный валун и подолгу смотрит на меглецкую дорогу.
Последнее письмо от мужа Марфа получила под Рождество. А накануне Пасхи пришла похоронка, извещавшая, что красноармеец Николай Боровков пропал без вести в приволжских степях под Сталинградом. Марфа вспомнила, как на Прощеное воскресение лазоревая синица неожиданно постучала в окошко. Марфа вышла на крыльцо, а синица засвиристела, точно куда-то зазывая, полетела за изгородь и села на камень, темневший среди снеговин.
О, придорожный камень – нерукотворный русский кенотаф! Божьим промыслом воздвигся ты на всякой деревенской околице, у всякой захолустной росстани, при всяком пустынном урочище, как великий светоблистанный памятник тем, кто не вернулся с ратного поля, кто сгинул без весточки в неведомом краю. «Памятный камень мужу Николаю на веки вечные утвердился в сердце моем, – говорит Марфа. – А место на околице Бог указал».

Сибирская лихорадка
Пусть Господь прошибет

мне башку зелеными яблоками,

если я не напал на то, что нужно!

Джек Лондон
«Однако любопытно бы знать,

отчего я такой?» –

веки его закрылись.

Иван Гончаров
Золотая клондайкская лихорадка… Золотоискатель в одиночку устремляется на край земли, к таинственному каньону сокровищ, в дикий вертоград неизвестности. Денно и нощно он долбит, режет, крошит каменистую твердь, выискивая золотые россыпи своего светлого будущего. Опасаясь другого – соискателя или грабителя, он мгновенно стреляет в любую промелькнувшую тень – птицы, зверя, человека. Он доверху наполняет жестяную коробку редкими чудесными самородками и, возвращаясь домой, распевает веселую песнь победы. Он – настоящий американец.
Золотая сибирская лихорадка… Золотоискатель сидит в прокуренном шалмане, где вразнобой стучат пивные кружки. Он рассказывает каждому встречному-поперечному о сказочном кладе, схороненном в далеких угольных штольнях. Обсмеянный, он истово божится, целует нательный крест и на спор выпивает граненый стакан своего вечного злосчастья. Он рвется тотчас отправиться на край земли за сказочным кладом. Но внезапный хмельной сон мешает ему тронуться в опасный путь. Во сне он видит золотые божественные звезды и улыбается. Он – настоящий русский.


Страсти Богородицы
Здесь кончаются

все пути этого мира.

Павле Рак
Как можно представить

это пространство без нас?

Ричард Уилбер

Эгейское синее море. Святая Афонская гора – благоуханный сад Пресвятой Богородицы. Древняя Иверская обитель на берегу.

На воротах обители – ржавое кольцо. Трижды стучит паломник. Внезапно ворота отворяет американский пастор: What do you need?
Здесь – чудотворная икона Богородицы, пронзенная римским мечом в незапамятные времена. Сквозная рана и поныне мироточит.
Не надобно многих доказательств бытия Божия. Вполне достаточно и одного-единственного – сгустка крови на дивном образе.
Тихая молитва перед чудотворной иконой. И, как молния, жгучая мысль: Пресвятая Богородица – под американским приглядом.
А пастор, дружелюбно улыбаясь и окидывая хозяйским глазом божественные сокровища, настойчиво позванивает ключами.


Настоящее настоящее
Каркнул Ворон: «Nevermore!»

Эдгар По
В минувшем столетии Германия выбирает прошлое: исступленную ярость Одина, бесстрашие железного ясеня, высокую песнь валькирий в мерцающем северном тумане.
В минувшем столетии Россия выбирает будущее: красные гвоздики любви, трудовое вдохновение звездно-колючего пространства, жгучие лучи мирового разума.

И прошлое, и будущее оказываются несбыточными. И Германия, и Россия очутились у разбитого корыта. Современный мир выбирает настоящее, как выбирает старик золотую рыбку из невода.

Сегодня Россия выбирается из будущего, как Германия выбиралась из прошлого. Скоро грянет настоящее настоящее, где нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется памяти.
Однако не придется ли в один прекрасный день выбираться из этого настоящего настоящего? Когда что-либо выбираешь, всегда думай о том, как потом из него выбираться.

Чеченское уравнение

Чеченское уравнение
Из края в край, из града в град

Судьба, как вихрь, людей метет.

Федор Тютчев
Расстояние между городом Петербургом и городом Грозным, между войной и миром, между любовью и ненавистью, между мной и тобой равняется четырем часам небесного пути – четырем часам бескрайней синей роздыми и мерцающих созвездий разлуки.
Расстояние между мной и тобой равняется четырем человекам. Они стоят в очереди к междугороднему телефону в грозненском вагончике, куда исчезают один за другим – первый, второй, третий. Я тоже исчезаю в вагончике, и расстояние между мной и тобой исчезает.
Расстояние между мной и тобой исчезает. Исчезает расстояние между городом Грозным и городом Петербургом. Кавказ стоит на Пулковских высотах. За каналом Грибоедова слышатся выстрелы. На стене Мариинского дворца чернеет надпись: «Свободу волкам!».

Высота войны
Он видел над собою

далекое, высокое и вечное небо

Лев Толстой

Низко несутся тучи. Низко летит вертолет. Сгорбившись, бежит человек. На войне все перемещается низко, прижимаясь к земле, укрываясь за пригорком, хоронясь в лощинке. Как будто все время готовится сойти под землю. Война имеет самую низкую высоту.

Высоко плывут облака. Высоко летят мысли. Высоко взмывает душа. На войне все перемещается высоко, у самого престола любви и свободы. Как будто совершается небесный полет, равнобежный звездам, равнобежный Богу. Война имеет самую высокую высоту.

Свобода наперевес
Им Бог – свобода, их закон - война

Михаил Лермонтов
Человек с автоматом Калашникова ступает по земле. Перед ним расстилаются шелковые травы, перед ним растворяются синие реки, перед ним расступаются высокие горы – вся земля пораскинула пути. Потому что человек с автоматом Калашникова – смелый человек.
Человек с автоматом Калашникова ступает по земле. Его приветствуют молодые орлы, ему повинуются матерые волки, его боготворят красивые люди – все земные царства простерлись ниц. Потому что человек с автоматом Калашникова – сильный человек.
Человек с автоматом Калашникова ступает по земле. Он обращает полет самолетов, движение поездов и ход времени. Он распахивает настежь врата дворцов и двери лачуг – он входит куда пожелает. Потому что человек с автоматом Калашникова – вольный человек.
И вот человек с автоматом Калашникова лежит ничком на земле. В мгновение ока он лишился отваги, лишился силы и лишился воли. Его замыкают травы, его затворяют горы, его забывают люди. Потому что человек с автоматом Калашникова – все равно смертный человек.

В ночной засаде
Открылась бездна, звезд полна;

Звездам числа нет, бездне – дна.

Михаил Ломоносов
В городе Грозном воцаряется ночь, и крупные, чистые, кристальные звезды встают над руинами. В городе Грозном воцаряется тишина – такая тишина, что слышно, как движутся эти звезды, перешептываясь друг с другом.
В городе Грозном среди развалин хоронятся двое. Затаившись, слушают, как оглушительно молчит черная чеченская ночь, как безмолвно плачут и рыдают израненные камни, как источается сверху небесный мерцающий шепот.
«Дома, – тоскует лейтенант, – люблю читать философию. Многие вопросы бытия еще не разгаданы. Когда-то Плутарх спросил: какое число звезд считать убедительным – четное или нечетное? Вот теперь думаю, мучаюсь, какое это число?»
«Чего ж тут думать, мучиться? – бурчит майор. – Это очевидно: у тебя на погоне две звездочки, мелкашки, в телескоп не разглядишь. А у меня одна звезда, большая, издали видать. Вот теперь сообрази, какое число звезд убедительнее?»
В городе Грозном среди развалин хоронятся двое. Тихо лежат, в раскидку, не шевелясь, не дыша. И какая бездна бездонная перед ними открылась, какая звезда – четная или нечетная – каждому из них выпала, известно одному Богу.

Вертолет над бездной
Ты цепь существ в себе вмещаешь,

Ее содержишь и живишь;

Конец с началом напрягаешь

И смертию живот даришь.

Гавриил Державин
Когда вертолет, подбитый над Шали, падает в темнозвонкую бездну, каждый думает о дикой, нелепой случайности, которая, конечно, минует его. И лишь раскаленный дым обжигает эту мысль до состояния жуткой, смертельной неизбежности.
Когда вертолет, подбитый над Шали, рушится о темнозвонкую бездну, эта жуткая, жгучая мысль мгновенно вспыхивает неугасимым желанием жить. И лишь первый глоток холодного горнего воздуха дозволяет думать о чудесном спасении.
Когда вертолет, подбитый над Шали, полыхает среди темнозвонкой бездны, из груды огненного железа доносится истошный плач обреченной тени, придавленной кусками пламени: «Спасите, у меня двое детей, двое детей, дво…».
И лишь теперь, в темнозвонкой бездне, у догорающего вертолета, подбитого над Шали, опаленная мысль ясно осознает, что жизнь – это великий дар всемилостивого Бога, Который вторично вручает драгоценный сосуд отнюдь не каждому.

Двенадцатый блок-пост
В белый рай растворилась калитка

Анна Ахматова
Здравствуй, двенадцатый блок-пост! Три русских солдатика – ясные глубокие глаза, светлые осененные лики – три русских инока, как будто сошедшие с осенней нестеровской картины. Они стоят на пыльной обочине – тонкие, почти прозрачные, как северные березки. У них в руках – серебряные ключи от рая, где есть ржаной хлеб, чистая вода и долгожданный святой покой.
А поодаль, на другой стороне дороги, черная чеченская гвардия – черные береты с зелеными волчьими значками, черные рубашки, опоясанные кожаными ремнями и патронташными лентами, черные брюки, заправленные в высокие армейские башмаки. Гвардейцы останавливаются, грозят автоматами Калашникова и картинисто выкрикивают: «Аллах акбар! Аллах акбар! Аллах акбар!»
А затем тебя хлопают по плечу и толкают в спину. Ты неспешно переходишь эту пыльную дорогу к раю, не оглядываясь на гогочущих черных головорезов, которым напоследок велено стрелять или не стрелять – на усмотрение. И три русских солдатика приветливо улыбаются тебе, бредущему из иного темного края, откуда обычно не возвращаются. Здравствуй, двенадцатый блок-пост!

Прощание с волком
И человека зверь почуя,

В пустыню темную бежит.

Александр Пушкин
Этот волк – дымчатая шерсть, белые клыки свободы – отличался от других волков. Он стоял поодаль, за железными розами, под железными светильниками петербургского кафе, и пристально глядел на тебя в четыре глаза. «Посмотри, четырехглазый волк, – сказал ты. – Это плохое предзнаменование».
Ты медленно поднялся из-за кофейного столика и направился к мрачной картине, где возвышался этот фантастический волк. Он притягивал тебя зеленым мистическим взглядом, словно звал на другую сторону холста – в мерцающую тьму. И было бессмысленно говорить тебе: «Остановись!»

А утром – острые крылья, красные облака войны – ты улетел сражаться на Северный Кавказ и сгинул там без вести. Говорят, будто бы погиб в кровавом бою за фантастический город Грозный. Но я знал наверняка – ты просто ушел в мерцающую тьму за четырехглазым волком на другую сторону холста.

Дорога на Обердорф

Философская картошка
Всех за стол зову, гурманы!

Нынче яства слишком пряны,

Завтра будут в самый раз.

Фридрих Ницше
Зеленые виноградные листья – лучший венок для Фридриха Ницше. Лучшее вино для Фридриха Ницше – искрометное дионисийское веселье. Он возвращает философии живой дух королевского пира, блеск рыцарского глагола, остроту шутовской мысли. Он сочиняет опус о картофеле и делает глубокомысленный вывод: сей овощ приводит к водке.
Вот откуда пьянство на Руси, а также пьянство на всей земле. Русские едят картошку и потому пьют водку. Немцы едят сосиски и потому пьют пиво. Французы едят сыр с плесенью и потому пьют коньяк с шампанским. Англичане едят бифштекс с кровью и потому пьют виски с содовой. Американцы едят гамбургеры, чизбургеры и потому пьют черт знает что.
Ницшеанская мудрость скрывается за обыкновенной картофельной шелухой. В дымящемся ломтике, круто посыпанном солью, и прозрачной водке, загустевшей от холода, проницательный Фридрих Ницше разглядел хитроумный закон всемирного охмурения. Посему его никогда не приглашали ни на королевские пиры, ни на ученые симпозиумы.


Булочные метаморфозы
Ныне хочу рассказать про тела,

превращенные в новые формы.

Публий Овидий Назон
Как хороши, как свежи были булки в булочной на углу Гагаринской улицы! Тонкая хрустящая корочка еще хранила животворное тепло пекарни, еще источала сладкое благоухание жизни, еще сияла золотистым светом мира. Наверняка булочник Розанов пек эти райские булки. Говорят, по осени Василий Васильевич все собирал в короба разноцветные опавшие листья, а с наступлением крещенских холодов вдруг взмолился: «Булочки, булочки… Хлеба пшеничного». И стал булочником от Бога.
А теперь на углу Гагаринской улицы раскачивается кабачок – синие волны бьются о стены, скрипит деревянный штурвал, колеблется обломанная мачта и гремит судовой колокол с грехом пополам – оглушительным рок-н-роллом. Наверное, какой-нибудь восставший матрос Кириллов установил в старой булочной корабельную оснастку и возгласил здесь огневую песнь рубиновых слов: во имя грядущего сожжем Рафаэля, сокрушим Шумана, растопчем Тютчева. И стал кабатчиком от дьявола.

Игорный дом
Я – Никто. А ты – ты кто?

Может быть – тоже – Никто?

Тогда нас двое. Молчок!

Чего доброго – выдворят нас за порог.

Эмили Дикинсон

– Эх! – сокрушается она.

– Эх! – соглашаюсь я.

Два эха претворяются в эхо.

– Ам! – хапает она.

– Ам! – цапаю я.

Два ама претворяются в Ам-ерику.
– Ап! – падает она.

– Ап! – следую я.

Два апа претворяются в Апо-калипсис.

Рюмочная на Фонтанной
Мы вам фиглярских выкрутас

Не спустим в следующий раз!

Иоганн Вольфганг Гете
В рюмочной, где на граненом стекле отпечатаны туманные шестипалые буквы, где юркая блестящая муха пробегает пунктиром по полоске пожухлого сыра, где синий табачный дым клубится в воздухе, как вчерашняя скомканная газета;
В рюмочной, куда забегают на минутку розовые мясники с соседнего Мальцевского рынка, выпивают залпом по стакану водки и шумно, расхристанно дурачатся, предлагая друг другу закусить свежатинкой – бычьим рогом с окровавленным опушком;
В рюмочной – «Эй, гражданин!» – окликает завсегдатай вошедшего невзрачного мужичка, который приблизился к замызганному прилавку и невзначай зацепил грязным сапогом этот бычий рог, позаброшенный весельчаками на полу;
«Эй, гражданин! – показывает завсегдатай на рог. – Это не вы случайно обронили?» Невзрачный мужичок почесывает затылок, как будто проверяет, не отвалилось ли что-нибудь: «Нет, кажись, не я!». И дебелая буфетчица заходится сатанинским хохотом.

Письмо в Виттенберг
Пусть смелый король скажет мирное слово

Под знаком участливых звезд и планет.

Мишель Нострадамус
Дорогой спонсор! В предыдущем письме Вы упоминаете о моем проекте путешествия к звездам и говорите, что это – неосуществимая идея, возможная разве что при содействии волшебника или какой-нибудь другой твари. Действительно, недавно в Петербурге появился японский волшебник с островов Фиджи и пообещал горожанам фантастическое зрелище, на которое собрался миллион дураков. Поскольку белая ночь над Невою была безоблачной, волшебник напустил дыму на всю округу, думая устроить искусственные облака и начать представление. Но сильный ветер со стороны Финского Синуса разгонял эту дымовую завесу быстрее, чем думал волшебник. И миллион дураков, толпившихся на мостах и набережных в ожидании чуда, долго таращился на лохмотья улетающего дыма, пытаясь разглядеть среди них обещанные лазерные диковины.
Между тем, когда я с удовольствием наблюдал за этим сказочным надувательством из окна своего дома, расположенного неподалеку от Прачечного моста, меня посетила идея воспользоваться услугами той самой твари, о которой Вы упомянули. Для этого я опустошил бокал хорошего вина и повторил. Вскоре поднялся неистовый шум, и к окну подкатила повозка, запряженная зеленым драконом. Я прыгнул в возок и отправился в заветное путешествие к звездам, которое началось в среду, а завершилось к воскресенью. За это время я не сомкнул глаз и видел Петербург как на ладони: ростральные колонны были величиной со свечку, а люди с вершок. Обращаю Ваше внимание, дорогой спонсор, на дешевизну путешествия и предлагаю еще раз подумать о моем проекте: здесь всегда найдется миллион дураков, желающих поглазеть на звезды.

На неаполитанской завалинке
По синим по морям на славных кораблях

Я вкруг Сицилии объехал в малых днях,

Бесстрашно всюду я, куда хотел, пускался.

Харальд Хардрада
Путешествие к синему морю – вечерние корабельные огни, розоватая роздымь мечты – есть путешествие к свободе. Море и свобода образуют нераздельную слиянность, являясь желанным пределом русской души на земле. Не бескрайнее поле золотое, не святое безграничное небо, но безбрежное синее море волнует глухую сказочную память о былом – о прекрасных витязях, белых парусах, волшебном Царьграде.
Путешествие к синему морю есть отшествие от печальной земли, от мира сего, ограниченного тяжелыми земными законами труда и заботы, к миру иному, где действуют другие правила жизни – от вольного заоблачного полета души до мрачной всепозволенности плоти. При пересечении невидимой прибрежной границы вдруг осуществляется это чудесное преображение русского человека в человека всесвободного.
Этот всесвободный человек в кругу своих товарищей пирует где-нибудь на берегу Неаполитанского залива, среди дорогих помпейских руин, под сенью мандариновых деревьев, у средоточия античного космоса. И стаканчик с красным виноградно-серным вином неспешно переходит из рук в руки. Так в незапамятные времена двигалась по кругу старинная братина – символ названного братства бесстрашных русских витязей.
О, круговая стихия бытия – искрометная, расхристанная, пьянящая! Кажется, никакая сила не остановит тебя в стремлении овладеть мировым пространством духа, утвердить на веки веков золотые невозбранные времена. И только старуха итальянка – длинное черное платье, цветастый платок на шее, – проходя мимо чужаков, весело пирующих на неаполитанской завалинке, искоса взглянет с укором: «Вот варвары!»
Дорога на Обердорф
Здесь приятно позабыть о мире,

но уйти отсюда должен я,

ибо радость выпивки в трактире

не заменит смысла бытия.

Теодор Крамер

Дорога на Обердорф – багровые глазищи чертополоха вперемешку с консервными кильками и сваренными вкрутую желтками куриной слепоты – лежит мимо заросшего поля. Мимо дремучего леса – телеграфные столбы информации вповалку с тонкими костлявыми березами – лежит дорога на Обердорф.

По дороге на Обердорф – между дремучим лесом и заросшим интервалом, между небом и незаконно построенной паутиной, между огненной печью и соломенным ухватом, между храбрым зайцем и морковью наизготовку, между небылью и сном с кочерыжкой пополам – кособокая темная пивнушка.
Как месяц на небе, как звезда в облаках, как черт в кустах, как козел в огороде, как профессор в камилавке, как машинист в паровозном дыму, как подсолнух в облузганных семечках, как луч света в темном царстве, как питерец в Москве, как серебряная вилка в квашеной капусте – так Генрих Инститорис в пивнушке.
Генрих Инститорис, магистр пивных наук, читает научный трактат русским пилигримам: «Светлое пиво рождает светлые мысли. Темное пиво рождает темные мысли. Мартовское пиво рождает мартовских котов. А жигулевское пиво неизбежно рождает Степана Разина, который с перепою бросает в Волгу персидскую княжну».

Вечеринка под кумачом

Вечеринка под кумачом
Над нашим нищенским пиром

Свет небывалый зажжен…

Валерий Брюсов
Куда как картиниста эта забегаловка забвения – аляповатые натюрморты тоски вперемешку с бумажными цветами смерти. Мраморная глыба вчерашнего вождя – пустые недвижные глазницы – громоздится у заколоченного выхода, задрапированного кумачом. И паутина, символ интернациональной вечности, пылится в углу.
Куда как картиниста здешняя публика – черные полуистлевшие пиджаки периода физиков и лириков, черные потрескавшиеся ботинки эпохи луноходов, черные изъеденные шляпы времени победных речений и краснознаменных шествий. И значок, символ железной причастности, меркнет на лацкане.
Куда как картиниста живая пьянчужка, забредшая на вечеринку старой гвардии – курточка цвета церковной мыши да изодранный рюкзачок, бренчащий пустой посудой. «Коммунисты, вперед!» – стуча костями, выгоняют взашей подгулявшую побирушку. И вождь, символ каменной человечности, щурит пустые недвижные глазницы.

Красная прозопопея
Меня окружали привычные вещи,

И все их значения были зловещи.

Николай Олейников
Я живу – стихи, журналы, числа, насекомые, картинки, рецептура, знаки, спички, две копейки, ключи, телефонный справочник, капитанский табак, трубка, рюмка, карандаши, бумага, фотография, магнит, визитки, штепсель, электрический провод, грамота «Золотые руки», конверты, гильза, резинка, зеркальце, дискета, скоросшиватель, скрепки, блокнот, календарь, шариковая ручка, ножницы, дырокол – в уголке твоего письменного стола.
Как младенец завернут в пеленки, так человек завернут в вороха бумаг – с тайными водяными знаками, круглыми печатями и личными подписями. Одна бумага нумерует радость твоего рождения, другая бумага нумерует успех твоего учения, третья бумага нумерует огонь твоей любви, четвертая бумага нумерует итог твоего труда, пятая – нумерует цветы твоего почета, шестая – скорбь твоей смерти (посмертно). Но я – особенная бумага.
Я нумерую твой образ мысли. Я дисциплинирую твой образ мысли. Я выстраиваю его, как оловянного солдатика, в один ряд с другими образами мысли. Поэтому твой образ мысли имеет номер 22104681. И когда бегемотистый субъект ставит четырехугольный штамп «уплачено» на твою бумагу, ты по-настоящему счастлив от зачаровывающего чувства соответствия твоего образа мысли краснозвездному образу мысли.
Потому что я живу – занимательное чтение, женщины, правила жизни, «ницшеанство-шпенглерейство», задачи, масштабы, мировые положения, искусство разговаривать, взаимоотношения с людьми, доморощенная философия, «розановщина», скука, проза, кино, телевидение, балет, природа, история нашего времени, озарение, формы бесконечности, терпимость, жалость, консерватизм, Бог – в уголке твоего рядового сердца.
На книжном развале

Вырваны ветрами

Из бочаг пустых,

Хлопают крылами

Книжные листы.

Эдуард Багрицкий

Приветствую тебя, чудесное время – время веселого низвержения тугодумных фолиантов, бездарных книг и никчемных брошюрок. Вчерашние божки, они нехотя слезают с пыльных заоблачных полок и нехотя срывают дорогие золоченые обложки. А то соберутся на книжном развале и толкуют про свою нежданную беду.

«Что делать, что делать?» – ходит по кругу роман, в ужасе стиснув переплет. «Шаг назад, два шага вперед», – наставляет опытная потасканная брошюра. «Я им покажу, как закалялась сталь!» – грозится том знатного формата. «А я, натуралка, покажу смерть пионерки!» – хлопает листами тощая книжица.
Но никто не слышит разговор низвергнутых кумиров на книжном развале у Пантелеймоновской улицы в час мирного весеннего заката, когда звонят колокола Преображенского собора в память Мефодия и Кирилла, зовут окрестных прихожан на вечернюю службу – услышать сокровенное слово воистину подлинной Книги.

Хозяйка невского лабиринта
Быт превращался в бытие.

Глеб Семенов
Петербургская коммуналка напоминает загадочный лабиринт, где кругом громоздятся платяные шкафы наподобие египетских гробниц и белеют сырые простыни, как паруса византийских трирем. Здесь не живут – здесь существуют. Отсюда не уходят – отсюда выбираются, потому что выйти отсюда без путеводной нити невозможно.
Хозяйка невского лабиринта – съемщица убогого времени и пространства, обрамленного круглой печью и пыльным зарешеченным окном – издали смахивает на взлохмаченное чудовище с роговыми очками, которое издает странные невнятные звуки, похожие то на зловещий трубный зов, то на частую барабанную дробь.
И вот поутру, когда последний обитатель лабиринта хлопает входной дверью и окунается в водоворот Невского проспекта, старуха торжественно выходит в коридор, высоко держа над собою знамя, как какой-нибудь драконарий полководца Велиазара, выступающего в поход на диких мавританских кочевников.
«Смело, товарищи, в ногу» – запевает она и, вскинув красное знамя под потолок, марширует по длинному изгибистому лабиринту – от двери к двери, от поворота к повороту, от угла до угла, минуя сырые полотнища, железные корыта и трехколесные велосипеды, парящие в воздухе, как персидские колесницы.
У каждой соседской двери старуха замедляет шаг, угрожающе стучит древком о крашеный косяк, как будто вызывает воображаемого врага на поединок. Выкрикнув «паразит!», она запевает очередную революционную песнь и с высоко вскинутым знаменем продолжает маршировку вглубь своего фантастического бытия.

Митинг на поле Марса
Мы разливом второго потопа

перемоем миров города.

Владимир Маяковский

Бог знает, откуда они являются – эти озлобленные старухи, пожухлые и сморщенные, как прошлогодние лимоны, эти ожесточенные старики, угрюмые и обшарпанные, как дубовые комоды, эти бритоголовые пацаны, наглые и остроглазые, точно хрустальные ножи, эти крашеные девицы, длинные и кривоногие, как алюминиевые вилки.

Бог знает, откуда они приходят – из какого глухого осклизлого подвала, густо засиженного темно-красными мальтузианскими тараканами, из какой затхлой беспросветной каморки, оштукатуренной болезненными достоевскими фантазиями, с какого качающегося вороньего чердака, насквозь пронизанного ледяными ницшеанскими идеями.
Бог знает, чего они хотят – вселенского пожара, когда среди пылающих земель уцелеет заповедный участок – с ними, горемычными, посреди? Или всемирного потопа, когда к седьмому небу вознесется сказочный корабль – с ними, горемычными, на борту? Или, на худой конец, распятия очередного галилеянина, ответственного за всякие грехи человеческие?
А тот, кто возвышается на шатком помосте тщеславия, кто вскидывает вверх грозную руку возмездия, кто горланит в охрипший громкоговоритель правды, – тот знает, откуда являются и чего хотят эти митингующие люди, но самое главное – точно знает, зачем это необходимо ему, истинному ценителю статуи Свободы и прочих заморских чудес.


Рождественская свеча
Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Борис Пастернак.

Вносят рождественскую свечу в рыцарский зал Михайловского замка – махонькую, копеечную. Ставят на ветхий стол, рядом с иконкой огнеокого Спаса – такой же махонькой, копеечной, картонной. Затеплят ее чудовской спичкой и крестятся.

Озаряет рождественская свеча рыцарский зал, а в зале – барабанщики старого времени, седые графини графомании, кавалеры золотой пентаграммы. Стоят – иные руки прячут за спину, иные осеняют себя знамением, а иные опускают очи долу.
Озаряет рождественская свеча белую стену, а на стене – огромная феерическая фотография крейсера, гордого крестителя пучины. Развевается на ветру Андреевский флаг, рассекает стальной штевень волны памяти, плывет крейсер за мировой окоем.
Запевают перед свечою молитву, и чудится: не огнеокому Спасу молятся, а этому грозному кораблю – символу былой славы и былого времени. И чем ярче горит свеча, чем громче звучит аллилуйя, тем дальше и дальше уходит он к осененному небу.


Портрет минувшего времени
Движимый раскаянием,

Я за все плачу.

Не хочу быть Каином,

Авелем хочу.

Владимир Кошелев
Портрет минувшего времени – черный квадрат с мерцающей свечой. Над свечою склоняются два призрачных лика, как будто творят молитву. А еще на черном квадрате светятся стихи безвестного поэта о Каине и Авеле.
В этих покаянных стихах заключается вся разноречивая философия русского интеллигента прошлого века – философия отрицания греховного бренного мира, философия вознесения кроткой голубиной жертвы.
Да вот беда: чем сильнее разгорается свеча любви, чем быстрее исчезают мрачные краски черного квадрата, тем резче и грубее сквозь Авелеву философию отрицания мира проступает кровавая Каинова печать.

Сон о Византии

Родословная от царя Гороха

Я естем мнимый подьячий,

а истинный царевич московский,

яко же иногда король Аполлон Тирский…

Тимофей Акундинов

Родословная – это свидетельство кровной причастности каждого к истории своего Отечества. Отец, почетный учитель, был узником Крестецкого острога. Дед, солдат Отечественной войны, погиб в приволжских степях. Прадед, регент церковного хора, скончался в архангельской ссылке. А прапрадед? Бог весть.

Родословные не почитают на Руси с петровских времен. «Знатность по годности считать!» – сказал Великий Петр и с размаху рубанул плотничьим топором по старинному родословному древу, похожему на зеленую веточку жизни, змейчатый плющ или горох, вьющийся к небу. По годности так по годности – руби, ребята!
Окаянная братия кичится своим неизвестным именем-племенем: «Мы из народа. А вы?» – А мы от лихого новгородского стрельца Тимофея, что выехал из Московии в Константинополь на службу к римскому кесарю Овиану в туманные времена самозванства. – «Ну, вы тогда от царя Гороха начните».
Начну: царь Горох еще с грибами воевал – это был первый культурный герой. Та стародавняя война разразилась между лесом и полем, между природой и культурой. Отсюда и древние фамилии лесные, звериные, и древние фамилии полевые, огородные. Так что царь Горох приходится кое-кому пращуром.

На русской печи

Величество Твое и мудрость,

сила Твоя и крепость

вышним чином недозрима,

человеком непостижима.

Евфимия Смоленская

Где философствует эллин? В сумраке прохладного портика, под мраморными изваяниями Харит, в кругу мудрых друзей, за чашей розового хиосского вина, посыпая шутки острой аттической солью. Или на бойком базаре, у какой-нибудь дубовой бочки, около крикливой торговки маслинами. Эллин философствует прилюдно.

Где философствует германец? В городе готических туманов, в каменном зале средневековья, у камина с синими перебежками огней. Или на пустынном тротуаре, под мелким геттингенским дождем, в холодном, неоновом тумане одиночества. Германец философствует в уединении.
А где философствует русский? В светлых березовых лесах, в какой-нибудь избушке на курьих ножках, под ликом родного Спаса, у старой лампы силою света в полсвечи. Творит, так сказать, критику чистого разума на печи. И выдает что-нибудь глубокое: «Божеское не от человека, а человек от Бога». Русский философствует с Богом.


Философ

с Петроградской стороны

Понеже мнози обходят грады и земли...

Максим Грек

В балаганчике на Петроградской стороне накрыт стол – иссиня-зеленый лук, бледно-розовая ветчина, черный с отрубями хлеб. И, конечно, красное испанское вино в глиняной бутыли. Но никто не пьет, не ест. Все слушают философа, случайно забредшего на представление и затем приглашенного к артистическому столу.

«Прошло две тысячи лет, а ничего не изменилось, – говорит философ. – И Христос так же вечерял, как вечеряем сегодня мы. И паломник говорил о трех годах пути к Святой земле, как мы говорим теперь о десяти минутах езды до дома. Пространство так же измеряется временем, как любовь – верностью».
«Вот византиец Прокопий Кесарийский, – продолжает философ, – давным-давно написал, что у славян исстари счастье и несчастье почитается делом общим. А современный певец поет: «Если радость на всех одна, то и беда – одна». Века миновали, а ничего не изменилось. Так что ешьте хлеб, пейте вино и думайте о Боге».

Волховские нетопыри

Сила бо Твоя божественная явится,

Яко Византия в руце Его утвердится.

Алексей Онуфриев
«Викинги шли, как острый колотый лед, – говорит отец Евстафий. – Железные мечи, железные панцири, железные шлемы – холодный полночный блеск. Черный ворон, раскинув крылья по бледному полотнищу, кружился над ними. Викинги шли напролом, как идет по реке весенний ледоход».
Церковь Иоанна Предтечи – белопенные стены, синие маковки с золотыми искорками – выплескивается из бездны вод на высокий волховский берег, как какой-нибудь волшебный корабль. И отец Евстафий – рыжебородый, в черном облачении – предстает суровым кормчим этого корабля.
Вот он сидит – суровый морской кормчий, ведущий по звездам невидимый духовный остов, и держит в руке крепкий деревянный посох, готовый в мгновение ока преобразиться в могучий царственный жезл и ударить молнией оземь, озарив убогую трапезную вспышкой ярого небесного огня.
«Викинги шли, как лед, – говорит отец Евстафий. – А здесь, на высоком волховском берегу, вознеслась византийская церковь. И таков был свет ее лучей, такова сила ее молитвы, что растопился лед, растворился, а темные души викингов забились в пещеру под берегом и обратились в нетопырей».

Сон о Византии
И пришед в Византию,

виде на том месте семь гор.

Нестор Искандер
Византия. Весна. Сад. И когда в саду блаженной августы цветет миндаль, когда журчит вешний ручей среди обломков зеленого фессалийского мрамора, она в прозрачной накидке медленно шествует к Магнаврскому дворцу, а перед ней несут красное, с жемчужинками, яблоко – символ любви.

Византия. Весна. Бог. И когда две щеголихи, шурша легкими платьями, где вышиты райские кущи и золотистые ангелы, проносятся мимо, он сворачивает с улицы в хлебную лавку, а веселый торговец, подавая ему пшеничную лепешку, участливо справляется: «Отче, неужели Сын родился от Ничего?»

Византия. Весна. Мир. И когда на синем изгибе Мраморного моря зажигаются корабельные огни, когда в каменной Влахернской церкви поют о Сыне Божием, познаваемом неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно в двух естествах, Небесная Владычица накрывает землю своим воздушным звездчатым покровом.
Византия. Весна. Мы. И когда чайки летят над фонтанными струями, когда звонкий конь высекает искры о пьедестал столетия, когда русский император выезжает навстречу любви, я вижу, как милая, дорогая Византия является из петербургского тумана и тихо, по-матерински, благословляет нас.

Иоанн Мосх

по прозвищу Цветовар

Книги духовныя – разумныя цветы,

Научают воздати Христовы обеты.

Иван Хворостинин

Иоанн Мосх по прозвищу Цветовар собирает цветы на духовном лугу для чудесного венка. Являются к старцу в глухую обитель два молодых философа и просят напутствовать в дальнюю дорогу – идут они учиться древней премудрости. «Вы поэты, а не философы, – изрекает старец, – потому что любуетесь словом, не постигнув, что оно значит. Вот предмет настоящей философии – непрестанно размышлять о смерти в тишине и безмолвии». Тогда один философ уходит, а другой остается, чтобы изучить науку молчания.

Иоанн Мосх по прозвищу Цветовар день и ночь плетет венок из благоухающих роз и фиалок, подобных царской багрянице. Однажды вечером военные стражи приграничного города Солуни наблюдают с крепостной стены странный огонь в обители старца и думают, что там разбойничают варвары – грабят и жгут добро. Поутру стражи находят жилище целым, а старца невредимым: всю ночь в тишине и безмолвии размышлял он о смерти, и свет грядущего Царства Небесного озарял его лик, отражаясь в окошках обители.
Иоанн Мосх по прозвищу Цветовар вручает молодому философу свой многолетний труд – полное собрание цветов, где повествуется о духовных подвигах святых мужей, просиявших в каменных пустынях от Красного моря до Черного. И вот перед смертью приходят к старцу в глухую обитель и спрашивают: «Чего ты достиг в тишине и безмолвии?» Тот, помолчав, просит прийти за ответом позже. Спустя неделю его обнаруживают в постели бездыханным, а на мертвом челе читают последнее слово: «Простите, что никогда не обращал свою мысль к земной юдоли».

Конец света
Аз же отгоним бываю сего света,

лишаются дние мои и кончаютца лета.

Алексей Романчуков
Лука. Есть много признаков, которые все время свидетельствуют о приближении конца света. Например, в ясную звездную ночь на небе наступает жуткое безмолвие как бы на полчаса, что означает канун пришествия семи ангелов с трубами, которые вострубят о мировом граде, огне и звездопаде. Получается, замысел Творца состоит в том, чтобы в одночасье разрушить собственное Творение по причине человеческой греховности и безбожия.
Фома. Есть притча, как некий муж хранил в сосудах мед и масло. «Хочу продать сие масло и мед, – размышлял он, – купить волов и посеять нивы. От плода житного стану богат. И воздвигну дом, и брачуюсь. Жена родит отрока, коего нареку Пангелом, сиречь Прекрасным. И научу его молитве, как подобает. А ежели он будет нерадивым, буду бить его сим жезлом». Схватил муж этот жезл и разбил понапрасну сосуды. И пролился мед и масло по его бороде.
Егорий. Возникает соблазн истолковать эту притчу: не так ли и Господь поступит с сосудом нашим, как поступил этот муж? Не так ли и кровь наша прольется по браде Его, как мед и масло? Однако нельзя уподоблять Господа неразумному бедняку, который строил в воображении воздушные замки, а на деле разрушил то, чем владел. Замысел Творца о Творении никому неведом, простираясь выше воздушных замков и дальше глиняных сосудов с медом и маслом.
Лука. Здесь есть некое лукавство. Мы страшимся признать, что замысел Творца о Творении абсурден. Если наступит конец света, то разрушатся наши воздушные замки – наши фантастические проекты будущего. Следовательно, либо замысел Творца неразумен и бытие теряет смысл, либо замысел Творца разумен и никакого конца света не будет, а значит, не будет ни Суда, ни Воскресения. Но если не будет Воскресения, то не было, нет и не будет никакого Бога.
Фома. Давным-давно притчу про мед и масло толковал с византийского образца святогорский монах Евсевий. Это было накануне тогдашнего конца света, который исчислялся семитысячным годом от сотворения мира. Каждую ночь, с мыслями о скорой кончине, монах трудился над старинными сказаниями, а на заре, когда звонили серебряные колокола, торжествующе осенял себя знамением: своим еженощным трудом он вновь превозмог конец света.
Егорий. То-то и оно. Раз Господь сотворил человека по образу и подобию Своему, значит, и земной образ мысли должен сочетаться с небесным. Не строить воздушные замки – как свет превратить во тьму, Восток сделать Западом, реки повернуть вспять, но творить в ладу с Творцом, не разрушая Творения и себя самого. Сим малым трудом, сим малым подвигом превозмогается и грех человеческий, и вечно приближающееся светопреставление.

Содержание
От автора
Настоящее настоящее

1.Русский разглагол

2.Хождение на Эдем

3.Кенотаф

4.Придорожный камень

5.Сибирская лихорадка

6.Страсти Богородицы

7.Настоящее настоящее

Чеченское уравнение

1.Чеченское уравнение

2. Высота войны

3.Свобода наперевес

4.В ночной засаде

5.Вертолет над бездной

6.Двенадцатый блок-пост

7.Прощание с волком

Дорога на Обердорф

1.Философская картошка

2.Булочные метаморфозы

3.Игорный дом

4.Рюмочная на Фонтанной

5.Письмо в Виттенберг

6.На неаполитанской завалинке

7.Дорога на Обердорф

Вечеринка под кумачом

1.Вечеринка под кумачом

2.Красная прозопопея

3.На книжном развале

4.Хозяйка невского лабиринта

5.Митинг на поле Марса

6.Рождественская свеча

7.Портрет минувшего времени

Сон о Византии

1.Родословная от царя Гороха

2.На русской печи

3.Философ с Петроградской стороны

4.Волховские нетопыри

5.Сон о Византии

6.Иоанн Мосх по прозвищу Цветовар

7.Конец света