И. В. СТАЛИН И ВОПРОСЫ ИМЯСЛАВИЯ:

ПАРАДОКСЫ СОВЕТСКОГО ЯЗЫКОЗНАНИЯ
Нижеизложенный материал не имеет целью ни входящую сегодня в моду идейную апологетику самого имени и деяний Сталина, сам псевдоним которого метонимичен по отношению к символической морфологии «железного века», ни намерение во что бы то ни стало вписать мысли великого советского вождя и бывшего семинариста о сущности языка в традиции древней православной мистики. Речь пойдёт скорее о некоей тенденции существенного отхода позднего Сталина от номиналистической парадигмы западноевропейской науки последних столетий и неожиданного (!) приближения в ряде моментов к лингвофилософскому наследию А. Ф. Лосева, а также священников Павла Флоренского и Сергия Булгакова, связанному с имяславческим учением о существенности имени Божьего и шире – об энергийности языка (1). Осознание того факта, что именно в сталинскую эпоху последний из них вынужден был умереть на чужбине – в «бессрочной командировке», а другие два были отправлены в концлагеря, где первый необратимо подорвал здоровье, а второй был оклеветан и расстрелян 8 декабря 1937 года – не позволяет нам занять мечтательную позицию и плодить фантомы. Останемся с интересующими нас фактами запечатленного в слове мышления, ограничиваясь минимальной интерпретацией обширных – в силу их важности – цитат.

Статья И. В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания. Относительно марксизма в языкознании» появилась в 1950 году, она вышла в газете «Правда» за 20 июня (2) и была направлена против господствующих в марксистско-ленинском языкознании представлений скончавшегося (точнее: почившего на лаврах!) ещё в 1936 г. Н. Я. Марра о языке как надстройке (3). «Язык, - подчёркивает здесь Сталин, - коренным образом отличается от надстройки». По сути это – главная мысль автора, сразу переводящая разговор о сущности языка в область совершенно инородную для сложившихся научно-материалистических представлений о сугубой «вторичности» сферы сознания и духовной жизни. «Русский язык, развивает свои доводы Сталин, - остался в основном таким же, каким он был до Октябрьского переворота… Что же касается основного словарного фонда и грамматического строя русского языка, составляющих основу языка, то они после ликвидации капиталистического базиса не только не были ликвидированы и заменены новым основным словарным фондом и новым грамматическим строем языка, а, наоборот, сохранились в целости и остались без каких-либо серьёзных изменений, – сохранились именно как основа современного русского языка».

Сталин далее проводит мысль о сквозной логоцентричности человеческой истории, усиливая идею о фундаментальности языковой основы человеческой культуры: «Язык порожден не тем или иным базисом, старым или новым базисом внутри данного общества, а всем ходом истории общества и истории базисов в течение веков». Безусловно, в устах марксистского теоретика эта логосность носит всё-таки не мистический, но антропо-орудийный характер: «…служебная роль языка как средства общения людей состоит не в том, чтобы обслуживать один класс в ущерб другим классам, а в том, чтобы одинаково обслуживать всё общество, все классы общества», причём, «как эксплуататоров, так и эксплуатируемых»; а потому «стоит только сойти языку с этой общенародной позиции, стоит только стать языку на позицию предпочтения и поддержки какой-либо социальной группы в ущерб другим социальным группам общества, чтобы он потерял своё качество, чтобы он перестал быть средством общения людей в обществе, чтобы он превратился в жаргон какой-либо социальной группы, деградировал и обрёк себя на исчезновение».

Согласно Сталину, «язык, принципиально отличаясь от надстройки, не отличается, однако, от орудий производства, скажем, от машин, которые так же одинаково могут обслуживать и капиталистический строй и социалистический». Мы видим, что язык здесь принципиально сближается с феноменом техники… Интересно, что в год смерти Сталина (1953 г.) М. Хайдеггер выступил в Мюнхенском высшем техническом училище с докладом «Вопрос о технике», где прозвучала мысль о том, что «в самом злом плену у техники… мы оказываемся тогда, когда усматриваем в ней что-то нейтральное; такое представление в наши дни особенно распространённое, делает нас совершенно слепыми к её существу» (4); мыслитель иллюстрирует «чудовищность этого обстоятельства» в пику цивилизационной гидроинженерии, обретшей у нас особый циклопическо-рабовладельческий размах в «сталинскую» эпоху: «Гидроэлектростанция не встроена в реку так, как встроен старый деревянный мост, веками связывающий один берег с другим. Скорее река встроена в гидроэлектростанцию» (5). Хотя, отмечая «двусмысленность» самого технического феномена, в итоге и Хайдеггер склоняется видеть в «существе техники» некую сотериологию и «звёздный ход тайны», что позволяет ему указать на этимологическое родство техники и «искусства» (др.-греч. «техне»!), сообщая всей этой проблематике некое эпическое дыхание и образ праосновы…

«Язык, - в близком эпическом ключе отмечает и Сталин, - является продуктом целого ряда эпох, язык живет несравненно дольше, чем любой базис и любая надстройка… <…> …рождение и ликвидация не только одного базиса и его надстройки, но и нескольких базисов и соответствующих надстроек не ведёт в истории к ликвидации данного языка, к ликвидации его структуры и рождению нового языка с новым словарным фондом и новым грамматическим строем».

По-своему, конечно, впечатляет, что для продолжателя дела Маркса и Ленина оказывается наиважнейшей и аксиологически абсолютно значимой консервативность языковой основы культуры: «…современный русский язык по своей структуре мало чем отличается от языка Пушкина. <…> …что касается структуры пушкинского языка с его грамматическим строем и основным словарным фондом, то она сохранилась во всем существенном как основа современного русского языка. <…> Кому это нужно, чтобы "вода", "земля", "гора", "лес", "рыба", "человек", "ходить", "делать", "производить", "торговать" и т. д. назывались не водой, землей, горой и т. д., а как-то иначе? Какая польза для революции от такого переворота в языке? История вообще не делает чего-либо существенного без особой на то необходимости. <…> …какая необходимость в таком языковом перевороте, <…> …как уничтожить существующий язык и построить вместо него новый язык в течение нескольких лет, не внося анархию в общественную жизнь, не создавая угрозы распада общества?»

Короче говоря, то, о чём мечтал «эсхатологист» Троцкий – а именно: о полной общественной трансформации через углубление мирового хаоса! – вызывает открытое отторжение у «космиста» Сталина, подчёркивающего в отличие от своих былых соратников по делу революции «коренное отличие между надстройкой и языком». Он непосредственно указывает на этот принципиальный космологизм языка: «…сфера действия языка, охватывающего все области деятельности человека, гораздо шире и разностороннее, чем сфера действия надстройки. Более того, она почти безгранична».

Но вождь советского государства, восстановивший русское православное патриаршество в годы второй мировой войны и попытавшийся организовать на исходе сороковых годов восьмой Великий Вселенский Собор в Москве – то есть пытающийся действовать в метафизическом отношении как последовательный традиционалист и антимодернист, оказывается в гносеологической ловушке, когда фатальным образом связывает свою метафизику с философией марксизма и поднимает последнюю на уровень, ей совсем не свойственный: «…марксист не может считать язык надстройкой над базисом; смешивать язык с надстройкой – значит допустить серьезную ошибку. Первобытно-общинный родовой строй не знал классов, следовательно, не могло быть там и классового языка, везде на всех этапах развития язык как средство общения людей в обществе был общим и единым для общества, равно обслуживающим членов общества независимо от социального положения. <…> …некоторые наши товарищи пришли к выводу, что национальный язык есть фикция, что реально существуют лишь классовые языки. <…> …цитировали Маркса не как марксисты, а как начетчики, не вникая в существо дела».

Высказывая глубочайшие соображения в пользу сближения грамматики и онтологии, находящие интересные параллели в крымских послереволюционных работах отца Сергия Булгакова «Философия имени» и «Трагедия философии», а также пристально сосредотачиваясь на том, что М. М. Бахтин называл «большим временем» культурной истории человечества, Сталин вместо платонизма обращается к марксизму, при этом стоя на явно антиреволюционерских позициях: «…словарный состав, взятый сам по себе, не составляет ещё языка, – он скорее всего является строительным материалом для языка. <…> …словарный состав языка получает величайшее значение, когда он поступает в распоряжение грамматики языка, <…> …благодаря грамматике язык получает возможность облечь человеческие мысли в материальную языковую оболочку. <…> Грамматика есть результат длительной абстрагирующей работы человеческого мышления, показатель громадных успехов мышления. <…> …грамматика напоминает геометрию, <…> …языку в отличие от надстройки не приходится дожидаться ликвидации базиса, он вносит изменения в свой словарный состав до ликвидации базиса и безотносительно к состоянию базиса. <…> Грамматический строй языка изменяется ещё более медленно, чем его основной словарный фонд. Выработанный в течение эпох и вошедший в плоть и кровь языка, грамматический строй изменяется ещё медленнее, чем основной словарный фонд. <…> …основы грамматического строя сохраняются в течение очень долгого времени, так как они, как показывает история, могут с успехом обслуживать общество в течение ряда эпох. <…> …грамматический строй языка и его основной словарный фонд составляют основу языка, сущность его специфики. <…> Сотни лет турецкие ассимиляторы старались искалечить, разрушить и уничтожить языки балканских народов. За этот период словарный состав балканских языков претерпел серьёзные изменения, было воспринято немало турецких слов и выражений, были и "схождения" и "расхождения", однако балканские языки выстояли и выжили. Почему? Потому, что грамматический строй и основной словарный фонд этих языков в основном сохранились. <…> Структура языка, его грамматический строй и основной словарный фонд есть продукт ряда эпох. <…> …элементы современного языка были заложены еще в глубокой древности, до эпохи рабства. <…> Марксизм не признает внезапных взрывов в развитии языка, внезапной смерти существующего языка и внезапного построения нового языка. <…> Главное в языке – его грамматический строй и основной словарный фонд».

Подчёркивая сугубую «постепенность» в процессе «отмирания элементов старого качества», Сталин выступает против самой стратегии революции: «…нужно сказать к сведению товарищей, увлекающихся взрывами, что закон перехода от старого качества к новому путём взрыва неприменим не только к истории развития языка, – он не всегда применим также и к другим общественным явлениям базисного или надстроечного порядка… Скрещивание языков есть длительный процесс, продолжающийся сотни лет. Поэтому ни о каких взрывах не может быть здесь речи».

На вопрос корреспондента «Правильно ли поступила "Правда", открыв свободную дискуссию по вопросам языкознания?» Сталин даёт развёрнутый ответ, в котором звучит как научное, так и моральное оправдание легитимации этих, казалось бы, частных узконаучных языковедческих вопросов: «Правильно поступила», поскольку «в органах языкознания как в центре, так и в республиках господствовал режим, не свойственный науке и людям науки. Малейшая критика положения дел в советском языкознании, даже самые робкие попытки критики так называемого "нового учения" в языкознании преследовались и пресекались со стороны руководящих кругов языкознания. За критическое отношение к наследству Н. Я. Марра, за малейшее неодобрение учения Н. Я. Марра снимались с должностей или снижались по должности ценные работники и исследователи в области языкознания. Деятели языкознания выдвигались на ответственные должности не по деловому признаку, а по признаку безоговорочного признания учения Н. Я. Марра. <…> …никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики. Но это общепризнанное правило игнорировалось и попиралось самым бесцеремонным образом. Создалась замкнутая группа непогрешимых руководителей, которая, обезопасив себя от всякой возможной критики, стала самовольничать и бесчинствовать».

В конце Сталин делает очень важную оговорку в адрес продолжателей дела Марра, не позволяющую интерпретировать его позицию как призыв к полицейскому режиму в науке, а, скорее, напротив, обосновывающую крайнюю необходимость снятия такого режима: «Если бы я не был убежден в честности товарища Мещанинова и других деятелей языкознания, я бы сказал, что подобное поведение равносильно вредительству. <…> …аракчеевский режим, созданный в языкознании, культивирует безответственность и поощряет такие бесчинства. <…> Дискуссия оказалась весьма полезной прежде всего потому, что она выставила на свет Божий этот аракчеевский режим и разбила его вдребезги».

Удивительным образом сквозь марксистскую риторику бывший семинарист высказывается не только в пользу Божьего света, но и в пользу историософского идеализма и даже в пользу теории «праязыка»: «Н. Я. Марр внёс в языкознание неправильную, немарксистскую формулу насчёт языка как надстройки и запутал себя, запутал языкознание. <…> Н. Я. Марр крикливо шельмует сравнительно-исторический метод как "идеалистический". А между тем нужно сказать, что сравнительно-исторический метод, несмотря на его серьёзные недостатки, всё же лучше… Н. Я. Марр высокомерно третирует всякую попытку изучения групп (семей) языков как проявление теории "праязыка". А между тем нельзя отрицать, что языковое родство, например, таких наций, как славянские, не подлежит сомнению, что изучение языкового родства этих наций могло бы принести языкознанию большую пользу в деле изучения законов развития языка».

Таким образом, мы видим (если, конечно, ещё окажемся способными взглянуть на этот вопрос непредвзято!), что провозглашаемая Сталиным необходимость «ликвидации аракчеевского режима в языкознании» создаёт вполне определённую основу для формирования дискурса культурологического типа, причём, укоренённого в традициях отечественного философского имяславия, во всяком случае, имеющего с ними явное характерологическое сродство…

Статья А. Ф. Лосева «Имяславие» была написана, согласно устному предположению крупнейшего исследователя его наследия и хранителя «Дома А. Ф. Лосева» на Арбате В. П. Троицкого, приблизительно в 1919 году на немецком языке и существует в переводе с немецкого А. Г. Вашестова под редакцией Л. Гоготишвили и Л. Тахо-Годи (6). «Имяславие – одно из древнейших и характерных мистических движений православного Востока, - сразу подчёркивает его позитивную архаичность Лосев, - современное имяславие коренится не только в первых столетиях христианства, но обнаруживается как характерная черта и в ряде древних религий, в первую очередь в религии Ветхого Завета… <…> …и Новый Завет тоже полон мистики имени». Согласно этой позиции, «имя является определенным местопребыванием божественных энергий, погружение в него и пребывание в нём всякого тварного бытия приводит к просветлению и спасению последнего».

Как до него отец Сергий Булгаков в «Философии имени» и отец Павел Флоренский в своих многоплановых разработках по вопросам именования, А. Ф. Лосев подчёркивает иконичность имени и, давая историко-философскую экспликацию этой проблемы, справедливо заявляет, что «последовательно проводимое иконоборчество несомненно есть кантианство», а «последовательно проводимое почитание образа – это платонизм»; поэтому очевиден исходный экклезиологический платонизм, связанный с тем, что «церковь не могла быть на стороне иконоборчества и что она должна была идти своим опытным, объективно-идеалистическим и мистическим путем».

Лосев, как и во многих других своих работах, указывает здесь на деструктивность процессов, протекающих в ходе последних столетий: «Столетия, прошедшие со времени средневекового миросозерцания, – это столетия разрушения и гибели как религиозной жизни вообще, так в особенности религиозной и религиозно-философской мысли. В православии оно сменилось необозримым множеством различных систем и учений, возникших на основе атеистических и позитивистских направлений западной мысли. Сама церковь теряла порой веру в свои учения и шла на компромисс с различными нерелигиозными философскими системами, искала способы подтвердить догматику средствами науки, сближая её даже с современной атеистической наукой, чтобы тем самым завоевать симпатии публики, которая или уже достаточно удалилась от церкви, или ещё только имела намерение удалиться. Древнее учение о сущности и энергиях Бога, открыто хранимое в скитах и монастырях, не проявилось ни в одном новом влиятельном движении. Лишь с начала XX в. мы являемся свидетелями возобновления древних споров в новой дискуссии, которая, развившись на основе и по поводу учения об имени Божьем, придала вышеизложенному учению о Божественных энергиях, в их связи как с проблемой почитания образа, так и с вопросом о божественности Фаворского Света, новую модификацию».

Лосев справедливо отмечает полную глухоту к этой проблематике клерикальной бюрократии: «…представители администрации, учили, что имя Божие – лишь звук пустой и не стоит ни в каком отношении к самому Богу, что у него то же начало, что и у всего тварного, а потому обожествление его, говорили они, есть языческий пантеизм и магия» – тогда как собственно «монахи, ревнители и отшельники, имевшие обыкновение исполнять Иисусову молитву и давшие обет молчания», с которыми собственно и связано само понятие «имяславия», «утверждали, что в имени Божьем пребывает энергия Бога, неотделимая от Его сущности, и потому оно не может быть тварным», более того: «Имя Божие – это сам Бог».

Лосев подчёркивает, что «движение имяславия» достигло «определенного размаха» и «стали явными его связи с исихастским движением XIV века», однако со стороны воинствующего «иконоборческого» клерикализма «приверженцы имяславия были обвинены в языческом пантеизме»: «иконоборцы обвиняли православных помимо идолопоклонства – в магии», и «дело… было завершено чисто полицейскими мероприятиями». «Синод, - констатирует Лосев, - принял двусмысленное решение, пронизанное сильным номинализмом и позитивным сенсуализмом, в старинном английском духе». Причём, «даже и сегодня вопрос об имени Божьем продолжает оставаться для церковных властей совершенно не проясненным и запутанным, - пишет он в двадцатые годы, по-видимому, ещё до мученической кончины св. патриарха Тихона, - учение имяславцев ещё и сегодня считается еретическим. <…> …патриарх Тихон принял весьма дипломатическое решение, достаточно любезное для имяславцев, совершив даже вместе с ними богослужение. Однако при этом он не отменил открыто прежнего осуждения. <…> …в высшей степени антицерковный подход к делу, когда догматическое учение приносится в жертву церковной политике… Патриарх показал себя достаточно осторожным иерархом и тем самым упустил возможность серьезной постановки этого важного и вечного для православия вопроса».

Довольно интересно рисуется Лосевым (в пику уже устойчивому для начала ХХ века религиозно-философскому шельмованию русской интеллигенции) интеллектуальная среда, оказавшаяся способной к творческому восприятию этого опыта: «Совершенно другую позицию заняли некоторые представители интеллигенции, не стоявшие ни в каких отношениях с церковной бюрократией и проявлявшие живой интерес к мистике православного Востока».

Мыслитель обозначает две смысловые точки-экстремумы, фиксирующие, соответственно, как дежурно-клерикальный, так и массово-профанический отходы от христианской ортодоксии, основания которой реконструируются Лосевым с опорою на мистику исихазма, корпус Ареопагитик и воцерковленный неоплатонизм: «Из предположения, что Бог – совершенно непознаваем и не открывается никаким образом, проистекает чистое кантианство, отрицание откровения и полный атеизм. Если, с другой стороны, предполагать, что Бог открывается целиком, так что в нём не остается ничего непостижимого, то такого рода рационализм также ведёт к отрицанию религии, поскольку здесь в основу полагается отрицание всего таинственного и сверхчувственного. Взамен абсолютного апофатизма и абсолютного рационализма православие может принять лишь абсолютный символизм, т. е. учение, согласно которому сама по себе непостижимая божественная сущность является и открывается в определенных ликах… Понимаемое таким образом учение о символе в некотором отношении следует имяславию Дионисия Ареопагита и учению об умопостигаемом свете у Дионисия Ареопагита, Максима Исповедника, Симеона Нового Богослова и исихастов XIV века… <…> …должна быть исключена как всякая формально-логическая система типа сенсуализма, рационализма, кантианства, неокантианства, аристотелизма и т. д., так и всякая абстрактно-метафизическая система картезианского, лейбницеанского… толка. Имяславие возможно лишь как строгий диалектический платонизм типа Плотина или Прокла. В качестве образца могут служить учение Плотина о трех мировых субстанциях или триадическая диалектика Прокла. Имяславие предстаёт здесь как строжайше выводимая система категорий, форма соединения которой с непосредственной мистикой молитвы является типичнейшим признаком могучих систем неоплатонизма. Новоевропейская метафизика в сравнении с ними – это жалкое вырождение как в отношении диалектики, так и в отношении мистики».

Более того, в тенденциях новейшей математической науки Лосев обнаруживает предпосылки некоего магико-мистического поворота в истории европейского мышления: «…сущностно-теоретической опорой имяславия стало учение Г. Кантора и его современных последователей о "множествах", в котором можно найти в высшей степени интересные конструкции таких понятий, как "актуальная бесконечность", "мощность", "тип" множества, а также ряд так называемых "парадоксов". Будучи приложенным к имяславию, всё это даст ясный образ логической структуры имени в его бесконечном и конечном функционировании». В этом же ключе истолковывается мыслителем «также современная феноменология», которая поднимается им до собственного (лосевского) «учения о мире как своего рода законченном имени, подражающем Божьему имени».

В свете этих представлений особенно подчёркивается, что «концепция о пространственной и временной бесконечности мира есть для имяславия лишь произвольный миф, измысленный нигилизмом Нового времени. Механика Ньютона также относится имяславием к нигилизму, поскольку она подчиняет мировое целое простому ряду гипостазированных абстрактных понятий и законов: классическая химия, современные учения об электрической природе материи и учение о неизменности элементов – это также абстракция и убивание действительной жизни. Имяславие, напротив, провозглашает с помощью современных математических методов пространственную и временную конечность мира, оно применяет дифференциальную геометрию и вектор-тенсорный анализ в своём учении о реальности неоднородных пространств; в полной мере оно пользуется также теорией относительности, защищает с помощью современной математики алхимию и астрологию; в биологии оно отвергает как механицизм, так и витализм, признавая за единственно возможную здесь точку зрения символический органицизм».

При таком «органическом» мировидении всё сверхумное и метакосмическое, непостижимое и неизречённое, меональное и уконическое – через именование! – благодатно приобщается логоцентрическому ряду, точнее, раскрывается некая исходная приватная общёвость всякой локализированной мироустроительности и бездонности бытийной праосновы.

Вычленим общие позиции и своеобразные смысловые мосты у Сталина и Лосева: говоря о существенности слова, оба автора, конечно же, отстоят друг от друга как – соответственно – земля и небо; и речь могла бы идти о сверхзадаче креативного восстановления этой символической связи, об изживании проклятия земли, отвернувшейся от неба, и о приблизившемся в христианской истории человечества царствии небесном, влекущем радикальное преобразование ветхого ума (Матфей, 3 : 2). Удивительно, что Сталин облекает в чисто внешнюю форму марксистско-ленинской риторики взгляд на язык, проистекающий из тех глубинных предпосылок, о которых говорит здесь Лосев. Во всяком случае, он приближается к нему… Но Лосев говорит о том, что с очевидностью было утрачено на фарватере исторической жизни, текущей в западном направлении.

Можно, конечно, упиваться и руинами былого: «Мы, - восклицал ещё на исходе ХIХ столетия Ницше, - европейцы, присутствуем при зрелище чудовищного мира развалин, где кое-что ещё гордо высится, где многое подгнило и продолжает жутко торчать на месте, а большая часть уже обратилась в руины, достаточно живописные – были ли ещё когда-либо более прекрасные руины?» (7).

Мы не собираемся здесь анализировать все причины сталинского обращения к онтологическому пониманию археосновы языка, однако хотелось бы особо отметить, что богодарованная победа в Великой Отечественной войне, начавшейся для Сталина православным обращением «Братья и сестры!» и закончившейся его тостом «За русский народ!», который, как известно, умирал в этой чудовищной бойне не только за свою земную родину, но и за некоего «небожителя» Сталина – ярко акцентировала возможность иного неокцидентального центра смысловых сил, действующих в современном мире – центра, имеющего совершенно иную метафизическую гео-метрию, нуждающуюся в последовательной реконструкции, точнее, в духовной реставрации. То, что было отменено на разрушенных декретом совнаркома вершинах человеческого существования, иными словами, это – всё, раскрывавшееся прежде в метафизической сфере Богочеловеческого общения, Сталин обнаруживает в глубинах и фундаментальных основаниях культурно-исторического бытия всего человечества.

Базисная логосность макроистории, в которой человек и мир оказываются со-космичны, софийно взаимо-вовлечены, остаётся нерушимой и на самых катастрофических ступенях и поворотах социальной жизни… Бытие имеет смысл, исходно развёрнутый на языковых вершинах в качестве незыблемой терминосферы.

ПРИМЕЧАНИЯ
1. Мы неоднократно обращались к библиографической репрезентации этой проблематики и её современной рецепции; см., например, примечания к кн.: Океанская Ж. Л. Ословесненный космос отца Сергия Булгакова: «Философия имени» в контексте поэтической метафизики конца Нового времени. Иваново; Шуя: Центр кризисологических исследований при ГОУ ВПО «ШГПУ», 2009. С. 304 – и далее.

2. Ниже мы используем интернет-версию данного материала; см.: www.philology.ru/linguistics1/stalin-50.htm

3. Нам здесь совсем не хотелось бы акцентировать некие продуктивные для современного языкознания стороны учения Н. Я. Марра; это было великолепно сделано в книге глубоко уважаемого нами учёного и мыслителя – см.: Бибихин В. В. Слово и событие. М., 2001.

4. Хайдеггер М. Вопрос о технике // Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления. М.: «Республика», 1993. С. 221. Сказанное здесь Хайдеггером сохраняет свою актуальность и «в наши дни»: благословенны лишь те инновации, которые не подрывают жизнь в её смысловой основе…

5. Там же. С. 226 – 227.

6. Ниже мы используем интернет-версию данного материала; см.: losevaf.narod.ru/imeslav.htm

7. Ницше Ф. Весёлая наука // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М.: «Мысль», 1990. Т. 1. С. 683.