Эдмунд Гуссерль

ИДЕЯ ФЕНОМЕНОЛОГИИ'

ЛЕКЦИЯ I

Натуралистический образ мыслей и наука. — Философский (рефлексивный) образ мыслей. — Противоречия познава­тельной рефлексии в натуралистической установке. — Дво­якая задача истинной критики познания. — Истинная кри­тика познания как феноменология познания. — Новое из­мерение философии, ее собственный метод по отношению к науке.

На прошлых лекциях я проводил различие между натуралистической и философской наукой; первая свое начало берет от натуралистической, последняя — от философской установки духа.

Натуралистическая установка еще не озабочена критикой познания. Натуралистически ориентирован­ный субъект в созерцании и мышлении воспринимает вещи в качестве само собой разумеющихся и данных ему, хотя и различным образом, в разнообразных спо­собах бытия в зависимости от источника и степени познания. При наблюдении перед глазами находится вещь, как само собой разумеющаяся для нас; она есть здесь среди других вещей, живых и безжизненных, одушевленных или неодушевленных, т. е. среди мира, который становится наблюдаемым отчасти как отдель­ная вещь, отчасти в связи с воспоминанием и прости­рается в неопределенное и неизвестное.

Наши суждения относятся к этому миру: к вещам, их отношениям, изменениям, функциональным зави­симостям и законам изменения, о которых мы делаем

160

то единичные, то общие высказывания. Мы выража­ем то, что дает непосредственный опыт. Следуя его мотивам, мы переходим от непосредственно опытного (наблюдаемого и вспоминаемого) к неизвестному; мы обобщаем, затем переносим общее знание на частные случаи или же дедуцируем в аналитическом мышлении из общих знаний новые общности. Знания вытекают не только из познания в виде простого чередования, они вступают в логические отношения друг с другом, они вытекают друг из друга, они «соответствуют» друг другу, подтверждаются, так сказать умножая свою ло­гическую силу.

С другой стороны, они вступают в отношения про­тиворечия и столкновения, они не соответствуют друг другу, снимаются очевидным знанием, утрачивают свои познавательные претензии. Противоречия воз­можны в силу действия закономерности чисто преди­кативной формы: мы допустили двусмысленность, со­вершили ложный вывод, ошиблись в расчетах. Если дело в этом, то мы восстанавливаем непротиворечи­вость, устраняем двусмысленность и т. п.

Или же противоречия возникают в силу нарушения мотивационных взаимосвязей опыта: основания опы­та вступают в столкновение друг с другом. Как выйти из этого положения? Мы оцениваем обоснованность различных определений и объяснений, более слабые должны уступить более сильным, которые сохраняют положение, все еще имеют вес, т. е. пока они выдер­живают логический спор с новым мотивом познания.

Таким образом, натуралистическое познание про­двигается вперед. Оно все более овладевает существу­ющим и данным, принятым с самого начала как само собой разумеющееся, и только затем по объему и со­держанию, по элементам, отношениям, законам при­ближается к исследуемой действительности. Так воз­никают и развиваются различные естественные науки, с одной стороны, естествознание как наука о физиче­ской и психической природе; науки о духе; с другой стороны — математические науки, науки о числах, множествах, отношениях и т. п. В последних речь вдет Не о реальной действительности, а об идеальных, дей­ствительных в себе возможностях, но также изначаль­но не подвергаемых сомнению.

б ФаустиЗара-iycTpa 161

На каждом шагу натуралистического научного по­знания выявляются и преодолеваются затруднения, и делается это чисто логически или вещно, на основа­нии соображений мышления, которые соответствуют вещам, исходят из них как требования, которые они, эти данные условия, ставят перед познанием.

Мы противопоставляем натуралистический образ мысли соответственно естественному философскому мыш­лению.

С пробуждением рефлексии над отношением по­знания и предмета обнаруживаются глубочайшие за­труднения. Познание самой естественной вещи в на­туралистическом мышлении в первый раз предстает как мистерия. Однако мне следует быть более точным. Для натуралистического мышления возможность по­знания является само собой разумеющейся. Натура­листическое мышление, действуя бесконечно плодо­творно, продвигаясь от открытия к открытию, не име­ет никакого повода усомниться в самой возможности познания. Хотя для него все, что происходит в мире, в том числе и познание, каким-то образом становит­ся проблемой, оно остается объектом натуралистиче­ского исследования. Познание рассматривается как факт природы, или как переживание какого-то живого существа, или как психологический факт. Оно может быть описано в соответствии со способами и форма­ми взаимосвязи, его можно исследовать в генетичес­ких отношениях, как и любой психологический факт. С другой стороны, разве познание не является по сво­ей сущности познанием предметности, и оно является таковым благодаря своему имманентному смыслу со­отнесения себя с предметностью. Именно в таких со­отнесениях действует натуралистическое мышление. Оно превращает априорные взаимосвязи значений в действительность значений; априорные закономерно­сти, которые относятся к предметности как таковой, в формальную всеобщность предмета исследования;

выявляется чистая грамматика, а на более высокой ступени — чистая логика (благодаря ее различным возможным ограничениям — целый комплекс дисцип­лин), и вновь выявляется нормативная и практическая логика как учение об искусстве мышления, особенно мышления научного.

162

В известной мере мы все еще стоим на почве на­туралистического мышления'.

Однако только что затронутые в целях сопоставле­ния психологии познания, чистой логики и онтологии корреляции между переживанием-познания, значени­ем и предметом являются источником глубочайших и труднейших проблем, охватываемых проблемой воз­можности познания.

Во всех своих формах познание есть психическое переживание — познание познающего объекта. Но то­гда как познание может быть верным, соответствую­щим познаваемым объектам, как оно может достовер­но постигать объект за своими пределами? Самооче­видная для натуралистического мышления данность объекта познания становится загадкой. В наблюдении исследуемая вещь должна быть дана непосредственно. Она стоит перед моим наблюдающим глазом, я вижу и охватываю ее. Но наблюдение есть только мое пере­живание, наблюдающего, субъекта. Такими же [субъ­ективными переживаниями.— Перев.} являются вос­поминание и ожидание, все надстраивающиеся над ними акты мышления, благодаря которым приходят к опосредованному усвоению реального бытия и к уста­новлению всякого рода истины о бытии. Откуда знаю я, познающий, и притом могу знать достоверно, что есть не только мое переживание, эти акты познания, но и то, что познается, что вообще есть нечто, которое в качестве объекта [познания. — Перев.} противостоит переживанию?

Я должен сказать: только феномены на самом деле даны познающему, субъект нигде и никогда не выхо­дит за рамки взаимосвязей своего переживания; разве не может он с полным правом сказать: есть я, все не-я есть только феномен, растворяющийся в феноменаль­ных взаимосвязях? Не должен ли я встать на точку зрения солипсизма? Суровое требование. Не должен ли я вслед за Юмом редуцировать всю трансцендент­ную объективность к фикции, которая объясняется ^едствами психологии? И это серьезное обвинение. Остается ли без трансцендирования юмовская психо­логия в сфере имманентного? Она оперирует назва­ниями — привычка, природа человека (human nature), орган чувств, раздражение и т. п. — не как трансцен-

163

дентными (трансцендентными согласно их самоопре­делению) сущими, но разве ее цель не состоит в том, чтобы низвести все трансцендентное содержание «впе­чатлений» и «идеи» к фикции?²

Но что дает ссылка на противоречие, если сама логика находится под вопросом и становится проблема­тичной. На деле реальное значение логической законо­мерности, которая для натуралистического мышления несомненна, теперь становится спорным и даже сомни­тельным. Напрашиваются биологические аналогии. Вспомним современную теорию развития, в соответ­ствии с которой человек возник в борьбе за существо­вание и в ходе естественного отбора вместе с чело­веком; естественно, сформировался и его интеллект, а с интеллектом все присущие ему формы, в том числе и формы логические. Разве в соответствии с этим ло­гические формы и логические законы не выражают случайное своеобразие человеческого вида, который мог бы быть и иным, а в ходе будущего развития и будет иным? Следовательно, познание есть лишь толь­ко человеческое познание, связанное с человеческими ин­теллектуальными формами, не способное постичь при­роду самих вещей, вещей в себе.

И вновь бросается в глаза нелепость: имеет ли смысл познание, которым оперирует подобное воззва­ние, и сами возможности, которые оно принимает в расчет, если логические формы приносятся в жерт­ву подобному релятивизму? Разве истина, действи­тельная или возможная, имплицитно не предполагает абсолютного значения закона противоречия, согласно которому истина исключает противоречие в суждении?

Этих примеров достаточно. Возможность познания стала загадкой. Свыкаясь с естественными науками, с развитием их точности, мы находим все ясным и по­нятным. Мы уверены, что обладаем объективной ис­тиной, обоснованной с помощью надежных методов, которые обеспечивают подлинную объективность. Но как только мы переходим к рефлексии, то впадаем в замешательство и заблуждение. Мы запутываемся в ошибках и даже в противоречиях. Мы в постоян­ной опасности впасть в скептицизм или в одну и его форм, общий признак которых один и тот же —

абсурд.

164

Ареной этих туманных и противоречивых теорий, как и связанных с этим бесконечных пререканий, яв­ляется теория познания и связанная с ней исторически и предметно метафизика. Задача теории познания или критики теоретического разума прежде всего критичес­кая. Она устраняет превратности, в которые почти не­избежно попадает натуралистическая рефлексия отно­сительно содержания познания, его смысла и объек­та, опровергает явные или тайные теории скептицизма о сущности познания, выявляя их противоречия.

С другой стороны, она решает позитивную задачу, исследуя сущность познания, связанную с корреляцией познания, его смысла и объекта, приводит проблемы к разрешению. К этим проблемам относится также выявление сущностных смыслов (des Wesens-Sinnes) познаваемой предметности, или, что то же самое, пред­метности вообще: смысла, который a priori предписан в силу корреляции познания и предметности познания. И это, естественно, касается всех предполагаемых сущ­ностью познания основных форм предметности вооб­ще (онтологических, апофатических, метафизических форм).

Благодаря решению этих задач теория познания оказывается способной к критике познания, точнее, к критике натуралистического познания во всех естест­венных науках. Это позволяет правильно и оконча­тельно интерпретировать результаты естествознания. Теоретико-познавательная неопределенность, в кото­рой пребывает натуралистическая (дотеоретико-позна-вательная) рефлексия по поводу возможности позна­ния и его обоснования, обусловливает не только лож­ные взгляды на сущность познания, но и неверные в своей основе, подчас внутренне противоречивые ин­терпретации бытия, познаваемого естественными на-Уками. В зависимости от принятой рефлексии одна и та же естественная наука интерпретируется в матери-злистическом, спиритуалистическом, дуалистическом, ^ихомонистическом, позитивистском и иных смыс-^ла^- Только теоретико-познавательная рефлексия про-одит разграничение между естественной наукой и фи-""^фией. Только благодаря ей обнаруживается, что •-гественные науки о бытии не являются окончатель­ной. Нужна наука о сущем в абсолютном смысле.

165

Эта наука, которую мы называем метафизикой, возни­кает из «критики» натуралистического познания в от­дельных науках на основе добытого общей критикой познания воззрения на сущность познания и его пред­метность в соответствии с ее основными формами, в смысле многообразных фундаментальных корреляций между познанием и его предметностью.

Если мы перед критикой познания ставим метафи­зические цели, придерживаемся только задачи выяс­нить сущность познания и его предметность, то это и есть феноменология познания и его предметности, и она образует первую и основную задачу феноменологии вообще.

Феноменология — это наука, взаимосвязь научных дисциплин; но феноменология есть вместе с тем и преж­де всего метод и образ мысли: специфически философ­ский образ мысли, специфически философский метод.

В современной философии, если она претендует быть серьезной наукой, стало почти общим местом, что только это могло бы дать всеобщий метод познания для всех наук и, следовательно, также для философии. Это убеждение полностью соответствует великим традици­ям философии XVII столетия, в соответствии с кото­рыми само благополучие философии зависит от того, что в качестве образца она берет точные науки, преж­де всего математику и математическое естествознание. С методическим взаимосвязано также вещное согласо­вание философии с другими науками, и преобладает мнение, что философия, и прежде всего учение о бы­тии, и наукочтение должны быть не только отнесены к наукам, но и основаны на их результатах; точно так же как науки создают фундамент друг для друга: результа­ты одной становятся предпосылками другой. Я вспо­минаю излюбленные обоснования теории познания с помощью психологии познания и биологии. В наши дни усиливается реакция против этих роковых предрас­судков. И в самом деле это предрассудки.

В сфере исследования естественного одна наука мо­жет надстраиваться над другой и одна может служить для другой в качестве методического образца, но только в известных, ограниченных природой данной области исследования масштабах. Но философия находится со­вершенно в новом измерении. Ей требуется совершенно

166

новый исходный пункт и совершенно новый метод, ко­торый она принципиально отличает от всякой «естест­венной» науки. Дело в том, что логические стандарты, которые обеспечивают естествознанию единство со все­ми меняющимися от науки к науке специальными ме­тодами, обладают принципиально унифицированным характером, которому противостоит методический об­раз действий философии как в принципе новое един­ство. Этим опровергается то, что чистая философия в рамках общей критики познания и «критических» дис­циплин вообще не должна усваивать всю работу мысли, проделанную в естественных науках и в научно не сис­тематизированной естественной мудрости.

Прежде чем развить это учение, чье более деталь­ное обоснование предстоит выполнить, познакомимся с ним с помощью следующего размышления.

В скептической атмосфере, которая необходимо по­рождает теоретико-познавательную рефлексию (я по­лагаю, первую, представшую перед научной критикой познания и осуществляющуюся в натуралистическом образе мышления), прекращается всякая естественная наука и всякий естественно-научный метод, когда це­нится лишь налично данное. Ибо объективная осно­вательность познания вообще загадочна по смыслу и по возможности и к тому же подвержена сомнению, и точное познание становится не менее загадочным, чем неточное, научное — не менее, чем донаучное. Проблематичность возможности познания, точнее, воз­можности как объективности, которая в себе есть то, что она есть, может быть угадана. Но за этим кроет­ся следующее: успех познания, смысл его ценностей и законной претензии, смысл разграничения дейст­вительного и лишь предположительного познания ока­жется под вопросом; с другой стороны, смысл пред­метности, которая есть то, что она есть, познана ли она или нет, и выражается как предметность предмет­ности возможного познания, принципиально познава­ема, даже если она [предметность.— Перев.} факти­чески никогда не была познана или будет познана, но в принципе представлена, определена в суждениях возможного мышления,

Однако нельзя представить, как оперирование пред­положениями, взятыми из натуралистического позна-

167

ния и в нем же «точно обоснованными», помогло бы разрешить познавательно-критические сомнения, от­ветить на познавательно-критические вопросы. Если смысл и ценность натуралистического познания вооб­ще со всеми его методическими процедурами, со всеми его строгими обоснованиями стали проблематичными, то не поразительно ли, что исходный пункт — поло­жение из натуралистической сферы познания и мнимо строгого метода обоснования? Здесь строгая математи­ка и математическое естествознание предпочтительнее действительного или мнимого познания опыта вооб­ще. Ясно также, что философия (которая начинается лишь с критики познания и которая со всем своим содержанием коренится в критике познания) должна ориентироваться на точные науки методически (или совершенно реально!), должна брать их методику за образец, должна только продолжать и завершать ра­боту, совершенную в точных науках с помощью мето­дики, по существу тождественной для всех наук. Фи­лософия заключается — я повторяю это, в противо­положность всему натуралистическому познанию — в новом измерении, а новое измерение, как это следует из образного смысла слов, обладает глубинными вза­имосвязями со старым, и, соответственно, новое, ос­нованное на новом методе, противоположно «натура­листическому». Кто отрицает это, тот не понял всего пласта проблем, присущего критике познания, и не понял также, чего же хочет и должна философия, что, в противоположность всему натуралистическому по­знанию и науке, придает ей своеобразие и собствен­ные права.

ЛЕКЦИЯ II

Начало критики познания: постановка вопроса о знании вообще. — Поиски абсолютного фундамента в соединении с Декартовым принципом сомнения. — Сфера абсолютных данностей. — Повторение и дополнение; опровержение ар­гументов против возможности критики познания. — Загад­ка натуралистического познания: трансцендирование. — Разделение понятий имманентного и трансцендентного. —

Ш

Первая проблема критики познания: возможность транс-цендируюцего познания. — Принцип теоретико-познава­тельной редукции.

В начале критики познания есть весь мир, физичес­кая и психическая природа, наконец, собственное че­ловеческое я, включая все науки, которые наделяют эти предметности знаком проблематичности. Но их бытие, их значение остается под вопросом.

Но как может критика познания открываться этим вопросом? Она хочет твердо установить научное позна­ние как нечто само собой разумеющееся и тем самым объективирует, чем является познание по своей сущно­сти, что в смысле определяется предметностью, которая предписывается ему [т. е. познанию. — Перев.] и пред­метной действительности или основательности, если критика познания должна быть познанием в подлинном смысле. Эпохе (греч. — «воздержание»), которое должно выполнять критику познания, следует понимать не толь­ко как начальную критику, но и как вопрос о всяком познании, об оценке его собственных данностей, вклю­чая и те, которые оно твердо устанавливает для себя са-;

мого. Если критика познания не разрешает ничего пред­полагать как предданное, то она должна начать с какого-нибудь познания, принимаемого на веру, которую она:

дает самому себе и само ставит себя как первое. ;

Это первое познание не может содержать ничего неясного и сомнительного, в противном случае его ре­зультаты приобретают характер загадочности, пробле­матичности, что ставит нас в конце концов в затруд­нительное положение и вынуждает сказать, что по­знание вообще есть проблема неясная, нуждающаяся в прояснении, по своим притязаниям вещь сомнитель­ная. Выражаясь иначе: если мы не можем принять ни­какое бытие как данное, так как теоретико-познава­тельная неясность приводит к выводу, что мы не по­нимаем, какой смысл может иметь бытие, которое в себе и все же не познано, то необходимо найти бытие, которое следует признать за абсолютно данное и не­сомненное, ибо оно дано таким образом, что относи­тельно его существует полная ясность, благодаря ко­торой каждый вопрос должен найти и находит свой непосредственный ответ.

169

И тогда вспоминается картезианский принцип со­мнения. Размышляя над многообразными возможно­стями заблуждения и иллюзии, я прихожу в скептиче­ское отчаяние оттого, что ничто для меня не очевид­но, все сомнительно. Но коль скоро очевидно, что не все для меня может быть сомнительным, ибо, утверж­дая, что все сомнительно, несомненно, что я сужу, и тогда было бы противоречием настаивать на универ­сальности сомнения. И в каждом случае определенного сомнения, безусловно, несомненно то, что я сомнева­юсь. И точно так же при каждом cogitatio. Когда я вос­принимаю, представляю, сужу, делаю вывод, то при этом испытываю уверенность или неуверенность по от­ношению к предметности или беспредметности этих актов, а по отношению к воспринимаемому, безуслов­но, подразумеваю, что я его именно воспринимаю по отношению к суждению, что я именно сужу и т. д.

Декарт использовал эти соображения для других це­лей, но, модифицировав надлежащим образом, мы мо­жем применить их здесь.

Если мы вопрошаем о сущности познания, то ответ может быть получен путем сомнения в его основатель­ности, и тем самым само познание — это название многосторонней сферы бытия, которая может быть да­на абсолютно и которая дана абсолютно в своих про­явлениях. А именно формы мышления, которые я дей­ствительно осуществляю, даны мне, поскольку я реф­лектирую над ними, воспринимаю и устанавливаю чисто созерцательно. Я могу говорить неопределенно о познании, о восприятии, о представлении, опыте, суж­дении, выведении и т.п., когда я рефлектирую, разу­меется, как данное — как абсолютно данное — сам этот феномен неопределенного «познания, опыта, суж­дения, речи и мнения». Уже этот феномен неопреде­ленности является одним из тех, которые в самом от­даленном смысле подпадают под рубрику познания. Но я могу также на самом деле осуществить наблюде­ние и с определенной целью, я могу далее представить себе наблюдение в фантазии или же воспоминании и в расчете на эту данность в фантазии. В таком случае у меня больше не пустопорожняя речь или неопреде­ленное мнение, представление о восприятии, ибо оно стоит у меня, так сказать, перед глазами как действи-

178

тельная или фантастическая данность. И так для каж­дого интеллектуального переживания, для каждой фор­мы мышления и познания.

Я сопоставил здесь созерцаемое рефлективное на­блюдение и фантазию. Картезианское воззрение преж­де всего выделило наблюдение, что до некоторой сте­пени соответствует так называемому внутреннему на­блюдению традиционной теории познания, которое является весьма неопределенным понятием.

Всякое интеллектуальное переживание и всякое пере­живание вообще, совершаясь, может быть превращено в предмет чистого усмотрения и схватывания, и в этом усмотрении наличествует абсолютная данность. Этим дано сущее, как «это — здесь» (Dies-da), сомневаться в бытии которого вовсе не имеет никакого смысла. Я могу, правда, обдумывать, что это за бытие и как этот способ бытия соотносится с другими, я могу мыс­ленно взвешивать, что здесь означает данность, и мо­гу, упражняясь в рефлексии далее, попытаться усмот­реть само усмотрение, в котором эта данность консти­туируется как способ бытия. При этом я продвигаюсь к абсолютной основе, а именно: это наблюдение есть и остается, пока оно продолжает абсолютное, «этим — здесь», нечто, что есть в себе то, что оно есть, нечто, с которым я могу сопоставлять, как с последней вели­чиной, то, что может означать бытие и бытие данно­сти; оно должно означать, хотя и не совсем естест­венно, способ бытия и способ данности, который по­ясняется примерами с помощью «это — здесь». И все это имеет силу для всех специфических форм мышле­ния, как они даны. Они все могут быть данностями в фантазии, они могут как будто стоять перед глаза­ми и все-таки отсутствовать в качестве актуально на­личествующего, в качестве актуально совершаемого наблюдения, суждения и т.д. В определенном смыс­ле они суть данности, они присутствуют наглядно, мы говорим о них не только с неопределенным наме­ком, с необоснованным мнением, мы всматриваемся ^в них и можем усмотреть их сущность, их строение, их имманентный характер, и наша речь в какой-то мере изобилует ясностью. Все это требует дополнения через обсуждение понятия сущности и познания сущ­ности.

171

Пока мы фиксируем, что сфера абсолютной дан­ности может быть указана с самого начала; и это *-сфера, которая необходима нам, если возможно осу­ществление теории познания. Действительно, имею­щаяся неясность в отношении смысла или сущности теории познания требует науки о познании, науки, ко­торая не хочет ничего иного, как придать познанию фундаментальную ясность. Она желает объяснить не познание как психологический факт, не исследовать природные условия очевидностей, не подводить под них научные выводы и законы, с которыми они свя­заны в их возникновении и изменении: такое иссле­дование является задачей, которую ставит перед собой естественная наука, наука о психических фактах, о со­бытиях в психике индивида. Скорее теоретико-позна­вательная критика хочет прояснить, составить ясное представление, вынести на свет сущность познания и относящееся к этой сущности право на значимость, что означает не что иное, как приводить к непосред­ственной самоочевидности.

Повторение и дополнение. Натуралистическое по­знание в его постоянном успешном развитии различ­ными науками кажется совершенно обоснованным, не имеет никакого повода ставить вопрос о возможности познания и смысла познаваемой предметности. Но как только рефлексия направляется на корреляцию позна­ния и предметности (а при случае также на идеальное содержание значений познания в его отношении к ак­ту познания), возникают трудности, препятствия, про­тиворечивые и все же кажущиеся обоснованными тео­рии, возможность познания вообще с точки зрения ее обоснованности остается загадкой.

Новая наука берет свое начало как критика позна­ния, которая хочет преодолеть эту путаницу и выявить сущность познания. От успехов этой науки зависит, очевидно, возможность метафизики, науки о бытии в абсолютном и последнем смысле. Но как можно со­здать такую науку о познании вообще? То, что наука ставит под вопросом, она не может использовать как предустановленный фундамент. Оказываясь под во­просом, критика познания ставит проблему возмож­ности познания вообще, а в зависимости от ее обосно­ванности — всего познания. Если она начинается, то

172

нельзя оценивать ее познание как данное. Она не мо­жет ничего заимствовать из сферы донаучного позна­ния, всякое познание несет знак проблематичности.

Без данного познания как начала невозможно ни­какое продолжение познания. Критика познания вовсе не может начаться. Такой науки не может быть вообще.

Я считаю, что вначале никакое познание нельзя оценить как несомненно предцанное. Но если критика познания не может признать никакое познание с са­мого начала, то она сама начинает давать познание, и познание естественное, которое она не обосновыва­ет, и тем самым логично задает то, чего требуют кон­кретные выводы науки, которые должны быть даны заранее; но познание, которое обнаруживает эти осно­вания, и есть тем самым абсолютно ясное и абсолют­ное, исключает всякое сомнение в его [познания. — Перев.] возможности и совершенно не содержит ниче­го загадочного, что дало бы повод для скептической путаницы.

И вот я указываю на картезианский принцип сомне­ния и сферу абсолютной данности, иначе, на область абсолютного познания, которая называется очевидно­стью — cogitatio. Следовало бы точнее показать, что имманентность этого познания позволяет ему служить первым исходным пунктом теории познания, что оно, благодаря этой имманентности, в дальнейшем осво­бождается от той неясности, которая является источ­ником скептических затруднений, и, наконец, что имманентность вообще является необходимой характе­ристикой всякого гносеологического познания и что не только вначале, но и вообще всякое обращение к сфе­ре трансценденции — другими словами, всякое осно­вание теории познания на психологии и какой-либо естественной науке — является нонсенсом.

В добавление я скажу еще: как может теория по­знания, так как она вообще ставит познание под во­просом, начаться, если всякое начинающееся позна­ние ставится под вопросом как познание? А если для теории познания все познание является загадкой, то в том числе и первое, с которого она сама начинает; я полагаю, что это рассуждение является, естественно, иллюзией. Источником иллюзии является неопреде­ленная всеобщность речи. «Поставить под вопросом»

ПЗ

есть познание вообще, т.е. не значит отрицать, что имеется познание вообще (что вело бы к бессмыслице), а [что] познание содержит определенную проблему, а именно как возможна приписываемая ему обоснован­ность, и тем самьм я сомневаюсь, как возможно обо­снованное знание. Но если я сам могу сомневаться, то этот первый шаг может некоторьм образом устранить сомнение в том, что получены определенные знания, которые делают беспредметным подобное сомнение. Если же я начинаю с того, что не понимаю познания вообще, то [это] делает, конечно, любое познание не­доступным пониманию его неопределенной всеобщ­ности. Может показаться, что отмеченная великая за­гадка навязана каким-то особым видом познания, придя же к общему затруднению, я говорю: познание вообще загадка, но тогда оказывается, что загадоч­ность не присуща конкретным результатам науки. И это, как мы увидим, и в самом деле так.

Я утверждаю, что выводы наук, с которых следует начинать критику познания, не могут содержать ничего проблематичного и сомнительного, ничего из всего то­го, что создает нам теоретико-познавательные затруд­нения и что освобождает от критики познания. Мы должны выявить то, что относится к сфере cogitatio. Но, кроме этого, требуется далеко идущая рефлексия, которая обеспечит нам существенное продвижение.

Если мы глубже вникнем в то, что является таким загадочным и что создает для нас трудности в связи с совершенно неизбежной рефлексией над возможнос­тью познания, то это — трансценденция. Все натура­листическое познание, донаучное и научное, есть по­знание трансценденгно-объективирующее; оно выстав­ляет объекты как сущее, стремится, познавая, охватить положение вещей, которые в «истинном смысле» в нем не даны, ему не «имманентны».

Если присмотреться, то, разумеется, эта трансцен­денция двусмысленна. В акте познания предмета по­знания можно иметь в виду либо нереальное бытие содержания (Nicht-reell-Enthaltensein), так что под ним понималось бы бытие содержания (das reelle Enthalten-sein) «в истинном смысле данное» либо «имманентно данное»; акт познания, cogitatio, содержит реальные моменты, конструирующие его реально, но вещь, ко-

следующая страница>