В.П.Большаков
Истина и Свобода в культуре послереволюционной России
Такая ценность как Истина, в культуре России послереволюционного периода, если и оказывалась реализованной, то только вопреки политическому режиму, социальному устройству, идеологическим установкам, которые довлели надо всем. Как известно, в нашей стране партия разбиралась не только в искусстве, но и во всем лучше, нежели любые специалисты. Это относится даже к фундаментальной науке. Не просто невеселая шутка – слова из песни Юза Алешковского: «Товарищ Сталин, Вы большой ученый. В языкознаньи знаете Вы толк…» Брошюра И.Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» явилась в свое время грубым вмешательством власти в область вроде бы неполитическую. Но ведь партия и дальше громила генетику и кибернетику (которую в печати называли «продажной девкой империализма»), фактически тормозя развитие отечественной науки. Ну, а уж изложение истории, экономическую теорию, философию, социологию, эстетику и весь блок так называемых общественных наук партия курировала постоянно и непосредственно. Любой из партийных вождей оказывался в этих науках более, чем сведущим. Если не классиком, то одним из основоположников обязательно. Писатель Алексей Толстой вряд ли ёрничал, не до того было), когда заявил: «В старое время говорили, что писатели должны искать истину. У нас частные лица поисками истины не занимаются: истина открыта четырьмя гениями и хранится в Политбюро»¹.

Информация обо всем, что происходило в самой стране и за ее рубежом, - дозировалась, искажалась так, как партийный и государственный аппарат считал выгодным в каждый данный момент. При этом партия была всегда права, даже если сегодня утверждалось противоположное вчерашнему, какая бы глупость ни утверждалась. В резолюции Пленума ЦК ВКПб принятой 28 ноября 1934 г. «О политотделах в сельском хозяйстве» с гордостью отмечалось: «Весенний сев 1934 года проведен на 15-20 дней быстрее, чем в 1933 году и на 30-40 дней быстрее, чем в 1932 г.».

После ХХ съезда КПСС некоторые из функционеров очень гордились тем, что народу сказана правда о преступлениях, о «культе личности». Но это была очередная ложь. Ибо то, что было обнародовано, представляло собой частично правдивые, весьма неполные сведения. А.Безансон отметил: «что в СССР происходило перевоспитание масс, доводившее до такой степени, «чтобы люди перестали верить своим глазам и ушам, чтобы белое беспрекословно именовалось черным»². Безансон считал, что идеологическая ложь, которой было пронизано все в СССР, - это не ложь даже, т.е. не ложь , противостоящая истине. Это выражение «мнимой» истины.

Истина действительная не представляла собой ценности ни для тех, кто властвовал (она им мешала), ни для тех, кто подчинялся. Слишком многого удобнее было не знать, знать не хотелось. Знание истины, особенно горькой, налагает ответственность на человека. Но ответственность – это, во-первых, бремя. А во-вторых, она предполагает наличие свободы, с которой в России и до революции было, мягко говоря, не все ладно. Н.Г.Чернышевский, как известно, как-то обмолвился о русской нации: «Жалкая нация, нация рабов. Сверху донизу – все рабы». При столь развитом абсолютизме самодержавной власти так оно и было в российской империи. А поскольку СССР оказался империей с еще более тонким и мощным правящим верхом и системой власти, пронизавшей всю страну, - постольку рабство не только не исчезло, а укрепилось.

Конечно, после революции очень много говорили и писали об исчезновении угнетения трудящихся, о том, что они стали свободными гражданами, о свободах слова, печати, совести. Однако, слова – словами, но в СССР были ликвидированы даже те островки свободы, которыми ограниченно, но пользовались в старой России хотя бы представители господствующих слоев общества: «Сталинский погром окончательно истребил ростки свободы, родившиеся на благодатной почве российской империи»³, Сталин явился «преемником царей московских и императоров всероссийских с их капиталом восточной покорности 150 миллионов…»⁴. Характерной для СССР стала незащищенность и зависимость каждого человека от властей, без соизволения которых нельзя было сделать ни шагу в своей стране. Ну, а в чужую можно было только сбежать, если удавалось. Но и сами представители власти в жесткой иерархичной системе соподчинения не были свободны ни от чего, ни от какого произвола вышестоящих. Псевдодемократические учреждения, которыми гордилась власть: советы всех уровней – голосовали по любому вопросу единогласно и избирались «без выбора» по принципу «один кандидат на одно место». Быть у власти означало иметь привилегии, а не свободу. У всего населения сформировалось рабское сознание, при котором состояние рабства воспринималось как нормальное, а попытки выйти из этого состояния выглядели чуть ли не как сумасшествие. Сладкое слово «свобода» произносилось в этом обществе, но смысл его был весьма неопределенным. А.Зиновьев считает, что «обычный индивид коммунистического общества не свободен в определенном отношении в силу объективных условий существования и вместе с тем обладает всеми видами свободы, которые необходимы ему для жизни в этих условиях и делает эту жизнь мало-мальски терпимой…»⁵. Но, в то же время, «…коммунистическое общество с гражданскими свободами для личности есть такой же нонсенс, как коммунистическое общество без денег, капитала, прибыли»⁶. Зиновьев полагает, что: «…нам удобно быть рабами. Быть рабами много проще и легче, чем не быть ими… Когда все рабы, понятие рабства теряет смысл»⁷.

Действительно, у тех, кого прямо не начинала давить система, сохранялось иллюзорное представление о собственной свободе и даже защищенности. Ведь в пределах, задаваемых властью, можно было «двигаться» и даже принимать решения. Что же касается защищенности, то своих рабов, если они сносно работают, не бунтуют, - любой рачительный хозяин защищает. Более того, само рабское состояние давало человеку уверенность в завтрашнем дне (о которой и до сих пор многие тоскуют), в куске хлеба и крыше над головой, наличие которых обеспечивал хозяин. Это состояние, даже при отсутствии комфорта в быту, обеспечивало комфорт душевный. В рабском состоянии можно жить более-менее спокойно, что бы ни творилось вокруг. Как часто говорили в народе: «лишь бы не было войны».

Такой покой обеспечивался тем, что все вокруг делалось не по твоему решению, не по твоей воле. Считалось, что обо всем существенном думают, где надо. И даже если что-то неправильно делается, то это они так решили и делают. И даже если я не одобряю, то и изменить не могу: не мое это дело, мое дело – сторона.

Это не значит, что люди были бессердечны, жестоки, равнодушны. Нет, они и сочувствовали обиженным («…и милосердие иногда стучится в их сердца» - М.Булгаков. Мастер и Маргарита.). Но вступиться, влезть, высунуться в защиту – это совсем другое, что требовало мужества, вплоть до безрассудного. Потому что политическая и идеологическая система, в которой жили обыкновенные люди (не злодеи), была необычайно жесткой. Иногда говорят: ну что вы о советской власти! Да любая власть, любое государство давит, и давление всегда не в пользу культуры. Так-то оно так, но есть еще и понятие степени жесткости осуществления власти.

Тоталитарный режим тем и отличается от других, что давление постоянно, повсеместно, сильно и порождает у людей всепроникающий страх, становящийся настолько привычным, что он и не осознаваем как страх, потому что он внутри тебя.

Когда говорят о цензуре, существовавшей в царской России, то надо помнить, что цензоры имели дело с разными людьми «от искусства»: с трусливыми, смелыми, каждый из которых по-разному же преодолевал цензурные ограничения. И цензоры были разные: и поумней и поглупей. А.С.Пушкин не мог быть дружен с цензурой, но писал при этом:

«И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура…»

(А.С.Пушкин. Из Пиндемонти)

Попробовал бы кто-нибудь в советское время шутки шутить с цензурой, которая была фактически системой досмотра внешнего, ставшего постепенно внутренним. Почти в каждом деятеле искусства «поселился» цензор: «так можно, так нельзя, а как поймут». Вся страна ведь приучалась с юных лет все, что вслух и публично, - произносить по бумажке. И это казалось нормальным. Иначе – вдруг что-то не так скажется.

Культура была изуродована цензурой, и внешней и внутренней (когда сам себе не доверяешь). Государству было значительно проще использовать культуру «полупридушенную», саму себя за горло хватающую. Культурой в таком ее состоянии уже можно было управлять командно-административно, осуществляя планирование ее достижений. Культура и понималась не иначе как функционально, начиная с ее элементарных проявлений, простейшей цивилизованности.

Большевики начали «строить новую культуру» с ликвидации безграмотности, которая считалась одним из самых очевидных достижений советской власти. И не без основания. Целью Всеобуча, правда, было прежде всего научить грамоте рабочих и крестьян для того, чтобы они могли читать обращения партии и правительства, труды классиков марксизма-ленинизма, политические брошюры, революционные призывы и т.д. Т.е. чтобы они становились сознательными строителями коммунизма. В.И.Ленин считал, что: «В стране безграмотной построить коммунистическое общество нельзя. Безграмотный человек стоит вне политики»⁸. Вообще «марксистская педагогика заменила идею «народного образования» идеей «социального воспитания», поставленного на службу «создания нового поколения людей»⁹. Но при этом, попутно, создавалась и база для освоения ценностей культуры прошлого и настоящего. Другое дело, что из этих ценностей власть выбирала то, что считала необходимым и полезным для граждан. Долгое время из литературного наследия, литературной классики многое было под запретом, выбрасывалось из школьных программ, изымалось из библиотек (Достоевский, Блок, часть творчества Есенина, и т.д.). Потом, частями читателям возвратили почти полное богатство русской классической литературы. Но идеологически обработали в объяснениях смысла произведений, нередко искажая этот смысл. И так заорганизовали изучение литературы в школе, что почти у всех выпускников начисто отбивался вкус к ее чтению. Вообще когда СССР называли самой читающей страной, как-то не возникало вопроса о том, а что же читала эта страна. Разные слои населения читали конечно разную литературу. Судя по социологическим опросам 70-х-80-х среди книг, которые читала молодежь 65% составляли элементарное развлекательное чтиво. Хорошие книги были в дефиците¹⁰. Значительно раньше в 60-е годы в одной из статей журнала «Новый мир» писалось, что «тираж книги в Советском Союзе – как правило – обратно пропорционален ее талантливости, художественности»¹¹.

При этом образование в целом от весьма примитивных его форм (трудовых школ, вузов, коммунистических университетов) поднялось-таки на высокий уровень. Государству понадобились хорошие инженеры и техники, талантливые ученые, в том числе и для «оборонки». Советская интеллигенция, созданная заново на рабоче-крестьянской основе, по своим знаниям, умениям не была ниже мировых стандартов, а в чем-то и превосходила их. Система образования, созданная в СССР, при всех издержках, связанных с идеологическим антуражем, была очень эффективной. Новая интеллигенция, правда, в ряде отношений была далека от собственно интеллигентности, в массе своей не имела за своей спиной нескольких поколений интеллигентов. Недаром ее иногда полупрезрительно называли «образовенцией». Впрочем, и в самых развитых странах мира в это время интеллигентность становилась анахронизмом, а количественно возраставшая интеллигенция «техническая» была по сути такой же «образовенцией», противопоставлявшей себя – естественнонаучно и технически необразованной культурной элите старого образца. Однако и гуманитарная культурная элита изменялась повсеместно, в том числе и в России, в которой формировалось что-то вроде нового, духовного «дворянства» («Я дворянин с арбатского двора» - Б.Окуджава). И как всякая элита, эта часть интеллигенции стала форондерской, выпадавшей из организуемых государством творческих союзов, академий и прочих официально-общественных объединений. Именно эта «фронда» (включая не только «лириков», но и «физиков» типа академика Сахарова) и после «оттепели» продолжала биться за свободу и искренность в жизни и творчестве.

В 70-е и 80-е годы, однако, проявилась не только активность небольшой, хотя и шумной этой части советского населения, но и апатия большинства, равнодушие массы, которую, правда, как и всегда можно было подвигнуть к тем или иным настроениям и даже действиям, если удавалось «завести». Веры в идеалы уже не было практически ни у кого. Экономический, политический, идеологический кризис системы вел ее к саморазрушению. Развитие культуры вольно или невольно содействовало «смерти» идей социализма и государства, основанного на этих идеях.

Но и сама культура изменялась в России, с некоторой задержкой, в тех же отношениях, что и во всем мире. За годы советской власти постепенно утрачивалось, например, то традиционное, что было характерным для российского крестьянства в какой-то мере даже после Второй мировой войны. Культура и городская (быстрей) и сельская (медленней) становилась массовой.

Происходило то, о чем, применительно к западному обществу, писал Ортега-и-Гассет. В СССР публиковали Ортегу с его критикой массовой культуры, ругали масскульт западного образца. И при этом спокойно, даже с удовлетворением наблюдали как расцветает советский масскульт. Он ярко проявлялся и в эстраде, и в литературе, и в кино и телепродукции. Достаточно напомнить хотя бы многосерийные телефильмы, подобные «Вечному зову», прозванному интеллектуалами «Вечный маразм». Эти телефильмы смотрела широчайшая телеаудитория, не отличавшаяся слишком взыскательным вкусом. В расчете на нее создавались и навязчивые музыкальные шлягеры, вроде песенки «Ландыши, ландыши…»

Так что к постсоветскому периоду в СССР в сфере художественной проявляла себя и культура высокой пробы, самой своей сутью (а не позицией отдельных художников), противопоставленная гниющему политическому режиму. Но все заметнее становилась культура массовая (если ее можно называть культурой), вполне соответствующая уровню вкусов и цивилизованности того же режима.

В целом к моменту так называемой «перестройки» в советском обществе, в самых разных его слоях, усилились ощущения необходимости существенных изменений жизни и культуры. Очевидным стало стремление к большей цивилизованности в хозяйстве, в государственном управлении, в быту. Желание жить в материальном плане не хуже, чем на Западе, и жить в действительно демократическом государстве. При этом кто-то ждал реального поворота к «истинному социализму», кто-то – к рыночно-капиталистической системе. Кто-то надеялся на быстрый эффект от необходимых реформ, кто-то считал, что реформировать страну надо медленно, постепенно.

Общество было таким образом готово к освобождению от тоталитарного давления, желая свободы действия, мысли, слова, печати, информации, совести, - свободы «от», от ограничений, стеснений. Для культуры именно поэтому важнейшим моментом перестройки стала «гласность», давшая возможность получать более-менее правдивую информацию и безопасно выражать свои мысли. И поскольку вера в строительство коммунизма была фактически утраченной, то как о высшей ценности, цели реализации свободы «для»), - заговорили о человеке с его частной жизнью, его правами. Человеке, которого нельзя было дальше унижать, держать в рабско-холопском состоянии перед всеми вышестоящими. О человеке, который был и ответствен за все происходящее с ним и вокруг него. В том числе и за то, что происходило в СССР, за массовые репрессии, которые требовали не просто осмысления, но – покаяния и уничтожения возможности их осуществления в дальнейшем. Общество вроде бы захотело знать правду, стремилось к снятию идеологического давления на средства массовой информации и на искусство.

Перестройка показалась началом действительно и скорого обновления жизни и культуры, вызвав эйфорию у тех, кто хотел этого и страх у тех, кто опасался за себя, за свое, в общем комфортное, бытие.

На деле очень быстро выяснилось, что, во-первых, цивилизоваться не так просто, как хотелось бы. Попытки «прыгнуть» из дикого социализма в капитализм, не порождали ничего, кроме дикого же капитализма, со всеми его издержками. Во-вторых, обнаружилось, что почти никто толком не знал, что же делать со свободой, которую вроде бы обрели. Социологические опросы, проводившиеся уже в послеперестроечный, «постсоветский» период показали, что для «значительной части опрошенных – свыше четверти – смысл свободы еще не прояснен»¹², хотя около 50% россиян «согласились в разной степени с утверждением, что приход к власти КПРФ угрожает породить новый ГУЛАГ, грозит тотальной национализацией всего и вся, снова обещает стране серое руководство. Вместе с тем сопоставимая по величине группа респондентов подобные оценки не разделяла»¹³. Всем ведь хотелось свободы, но как воли, по-русски, без груза ответственности за свои свободные решения и действия. И свобода и ответственность не базировались ни на чем постольку, поскольку вера в идеалы коммунизма испарилась, а новой веры, новых идеалов не появилось. Во всяком случае такой веры и таких идеалов, которые могли бы стать действенными ценностными ориентирами в этой, практической жизни. И если, скажем, в сфере права раньше был организованный беспредел государства, то теперь настало время беспредела неорганизованного. Вся ценностная мифология, бывшая в основании советских порядков, советского образа жизни уже осознавалась в качестве ложной. Но «свято место» пусто не бывает. Вместо одних мифов тут же родились иные.

Во-первых, обнаружил себя миф о том, что все прошлое (во всяком случае недавнее) было никуда не годным, а вот теперь (или завтра) наступает новая хорошая жизнь, рождается новая культура, которая и должна начаться заново «с нуля». Ну, если не с «нуля», то с того момента, когда «нормальное» развитие культуры было прервано большевиками. Этот миф – миф революционеров и реформаторов очень скоро стал обнаруживать свою жизненную несостоятельность. И, наряду с ним, оживился обычный миф реакционеров и консерваторов: миф о том, что перемены страшны и неправильны, в прошлом люди жили лучше, культура расцветала, и следует поэтому «повернуть вспять», спасать все лучшее, что было при советской власти, во всяком случае то, что характерно для самобытной России, своеобразие культуры которой не позволяет ей идти по пути западной цивилизации. Мифологичность этих последних утверждений и призывов состоит не в том, что вопреки им, надо цивилизоваться именно на западный марен. А в том, что цивилизоваться все равно надо, но на свой манер никак не получается. И вряд ли причина этого в своеобразии культуры. Японии и Южной Корее оно почему-то не мешает. Реальное воплощение Свободы и Истины в цивилизованных формах жизни (всегда ограниченное воплощение) не противостоит культурному своеобразию. Ведь и Свобода и Истина – ценности культуры, равно несовместимые и с недоцивилизованностью и с «суперцивилизованным» варварством.