Как российские университеты нанести на научную карту мира
Наталия Теряева
Есть ли шанс вернуть на родину российских ученых-эмигрантов и если да, то на каких условиях?
Об этом размышляет Михаил ШИФМАН, ученый с мировым именем, работавший в Институте теоретической и экспериментальной физики РАН, а с 1990 года — профессор Института теоретической физики Университета штата Миннесота (США).
— Вы живете в США 18 лет и знакомы со многими российскими учеными, работающими там. На ваш взгляд, реально их привлечь для работы в России?
— Не уверен. Американская и российская система организации науки, я бы сказал, максимально противоположны. В России наука традиционно концентрировалась в нескольких финансируемых государством мощных лабораториях, директора которых имели почти неограниченные возможности. Поэтому успех работы во многом зависел от личности директора. Иногда это приводило к успеху, например в случае с Институтом ядерной физики имени Будкера в Новосибирске. Но недостатки модели гиперцентрализованной и несамоуправляемой науки хорошо известны — потеря динамики и тенденция к старению, стагнации.
В США наука делается в большом количестве университетов и финансируется из многих источников, что рационально: в случае выпадения одного источника из системы финансирования его компенсируют другие. Кроме того, наука в США самоуправляема: важные решения (об открытии новых направлений, приеме на работу, карьерных продвижениях и т.д.) принимаются коллективно профессорами соответствующих факультетов. Конечно, ректор имеет право вето, но лишь в исключительных случаях. Если нужно решить конкретную задачу, то в Америке это делается так: собирается группа экспертов и принимает решение — возглавить группу для решения задачи должен такой-то человек. Если этот человек соглашается, ему говорят: «Мы даем вам столько-то денег, исходные данные таковы, проблема такова, решайте задачу как хотите». Такой подход обеспечивает обратную связь и самоочищение науки — если кому-то дело не по плечу, то человек, как правило, сам понимает, что ему надо сменить направление деятельности.
К такому стилю организации науки быстро привыкаешь. И когда человек, привыкнув, едет в страну, где все совсем иначе, это приводит к конфликтам с людьми, функционирующими вне системы самоуправления.
Вот, например, в Южной Корее попытались создать институт, аналогичный всемирно известному Принстонскому институту фундаментальных исследований, где в свое время работали Эйнштейн и Оппенгеймер, а сейчас работает Эдвард Виттен. Корейцы пригласили возглавить новый институт нобелевского лауреата из Калифорнии, который досконально знает американскую систему организации науки. Он попытался свои знания и умения перенести на корейскую действительность. Ничего не вышло. Задачи либо не решались, либо решались плохо. Традиционный для Кореи способ работать победил. В результате институт создан на корейский манер, он имеет много денег, но его научный вес несопоставим с Принстоном.
Быть может, смена менталитета у российских ученых, работающих за границей, и не самое главное. Но это серьезное препятствие для возвращения в Россию тех, кто погрузился в другую систему организации науки.
— У нас распространено мнение, что, если дать ученым высокую зарплату и создать комфортные условия жизни, этого будет достаточно для их возвращения.
— Зарплата, конечно, важна, но до американских зарплат допрыгнуть трудно — они высокие. В европейских странах, скажем в Англии или Италии, они намного меньше. Тем не менее англичанин хочет жить в Англии, итальянец — в Италии. Есть другие преимущества — культурная среда, язык, родственные связи.
— Каким, по-вашему, должен быть разумный размер зарплаты российского ученого?
— Уровень цен в России европейский. Значит, и зарплата должна быть минимального европейского уровня. То есть после уплаты налогов, пенсионных взносов и медицинской страховки у человека должно в месяц оставаться минимум
2 тысячи долларов. Если это будет достигнуто, я не вижу причин, которые помешали бы молодым людям потянуться работать в российскую науку. Это необходимое условие, но далеко не достаточное. Многих пугает то, что политическая стабильность в России под вопросом. Например, большинство правящей партии в парламенте может принять какое-нибудь безответственное решение без общественной дискуссии. Демократия, конечно, не страхует от ошибок — и Гитлер, и Саддам Хусейн пришли к власти демократическим путем. Но когда есть сильная оппозиция, то процесс принятия решения все же протекает достаточно медленно и долго. А так соберутся, примут решение с завтрашнего дня закрыть границы. 90 — за, 10 — против. И все. А наука интернациональна, она так же глобализирована, как и экономические процессы.
— Помимо изменения системы управления, повышения зарплаты и политической стабильности, какие, на ваш взгляд, должны быть предприняты государством шаги, которые бы способствовали возвращению ученых и прогрессу российской науки?
— Необходима интернационализация. Под этим я подразумеваю не то, что в каждой группе или лаборатории должны быть иностранцы, хотя это было бы неплохо. Я имею в виду процесс формирования исследовательских программ. Например, я подаю заявку на грант. Чиновник ведомства, распределяющего гранты, должен послать мою заявку на экспертизу, скажем, в десять мест, из них пять или шесть должны быть за рубежом. То есть подальше от моих знакомых. Принципа: я дам отзыв тебе, ты — мне — в науке не должно быть. Нужна объективная оценка, она препятствует финансовым злоупотреблениям и уменьшает количество обид на коллег.
Еще наукой должны заниматься не только Москва и Петербург. Исследовательские группы обязательно должны быть в каждом университете страны. Необходимо также сочетать с занятиями наукой преподавание. Я всегда вспоминаю Ричарда Фейнмана, одного из величайших физиков XX века. Когда Фейнман завершил свою деятельность в ЛосАламосе, ему предложили исследовательскую работу в Принстонском институте фундаментальных исследований. Он предложение отклонил, выбрав обычную профессорскую позицию в Корнельском университете. Фейнман обосновал свое решение так: «Мне иногда приходят в голову хорошие идеи, и тогда хочется бросить все и заниматься только ими. Но они приходят не каждый день и даже не каждый год. В эти годы я все равно счастлив, передавая свои знания студентам. Я чувствую, что не зря получаю зарплату. Кроме того, когда я общаюсь со студентами, это увеличивает шансы быть осененным замечательной идеей». Кстати, в СССР так и было — преподаватели были обязаны заниматься наукой.
— Но, с другой стороны, преподаватели советских вузов были перегружены аудиторными часами.
— Но этот шаг — качественное развитие исследований в каждом российском университете — не требует финансовых затрат, он требует изменения кадровой политики. Профессор университета должен быть в университете не потому, что он там пребывает уже тридцать лет и выучил на память «свой» курс (кстати, в американских университетах считается неэтичным преподавать один курс более трех лет), и не потому, что он родственник или приятель начальства, а потому, что он честно выиграл конкурс. И конкурсное жюри должно включать в себя не только сотрудников данного университета, но и коллег из других университетов и лабораторий. Изменение кадровой политики позволило бы сегодня никому не известные российские университеты нанести на научную карту мира. Это привлекло бы молодых людей не только внутри России, но и извне.
Вот, например, моя дочь, работавшая в Калифорнийском технологическом институте, получила приглашение на профессорскую позицию в Израиле. Это небогатая по уровню обеспеченности ученых страна. Но там моей дочери доверили лабораторию, дали возможность строить ее с нуля, набирать людей, оснащать оборудованием и проводить эксперименты. Ее лаборатория, может, и не станет большой, но дело свое сделает.
При разумном подходе даже без больших средств можно поддерживать высокий уровень исследований. И в этом смысле у России широкие резервы, которые мало используются. Научные группы катастрофически стареют. В той конкурсной системе грантов, которая сегодня действует, насколько я знаю, решения принимаются за закрытой дверью. И, к сожалению, продолжает действовать принцип «каждой сестре по серьге», а сильнейшие исследователи не получают финансовых преимуществ.
— В России наука стареет во многом и потому, что на пенсию профессора прожить невозможно…
— Да, смена пенсионной системы — это сложная проблема. Но ученые пенсионного возраста могли бы занимать почетные должности (ProfessorEmeritus), освободив места для карьерного роста молодым. На Западе переход в статус ProfessorEmeritus не означает «научной смерти». Люди продолжают работать, имеют гранты. Хотя, конечно, на Западе совсем другая пенсионная система.
— В США существенный вклад в финансирование фундаментальной науки вносят частные фонды. В России же пока меценатов, жертвующих на науку, раз, два — и обчелся. Да и жертвы, прямо скажем, небольшие…
— В США действительно есть существенная поддержка фундаментальной науки со стороны частного сектора. Например, институт, где я работаю, был создан на средства богатого местного промышленника, который сквозь всю жизнь пронес интерес к физике, но был из бедной семьи и не мог себе позволить долго учиться. Он быстро получил юридическое образование, заработал много денег и под конец жизни отдал должное своей страсти — подарил Университету штата Миннесота несколько миллионов долларов под целевую программу создания института теоретической физики. Он основал фонд, который является частью бюджета нашего института. Эта часть в процентном отношении не доминирует, составляя
15—20% от всего бюджета, но она не регулируется ни государством, ни университетом. А это означает, что эти деньги в любой момент доступны. Не нужно писать заявку и долго ждать на нее ответа. Хочется надеяться, что и в России найдутся такие люди.
Опубликовано в журнале «Профиль» №1, 2009 г.