Карл Ясперс

Ницше и христианство

Введение

Все знают, с какой неслыханной резкостью отвергал Ницше христианство. Например: "Кто выкажет сегодня хоть малейшее колебание в своем отношении к христианству, тому я не про­тяну и мизинца. Здесь возможна лишь одна по­зиция: безусловное "Нет" (XVI, 408)¹ .

Ницше не устает разоблачать христианство, переходя от негодования к презрению, от спо­койного исследования к язвительному памфле­ту. С удивительной изобретательностью он ме­няет точки зрения, рассматривая христианские реалии со всех сторон и раздевая их донага. Он усвоил мотивы всех своих предшественников в этой борьбе и положил начало новой войне про­тив христианства — войне небывало радикаль­ной и до конца осознанной.

Зная об этой пламенной вражде, вниматель­ный читатель Ницше не раз встанет в тупик пе­ред некоторыми его высказываниями, на пер­вый взгляд никак не совместимыми с антихри­стианством. Ницше случается говорить о хри­стианстве так: "Это лучший кусок идеальной жизни, какой мне по-настоящему довелось уз­нать: я устремился вслед за ним чуть не с пе-

[3]
ленок и, думаю, никогда не предавал его в сердце своем" ("Письмо к Гасту", 21.7.81). Он может одобрительно высказываться и о воздействии Библии: "Неизменное благоговение перед Биб­лией, сохраняющееся в Европе, в общем, и по сей день, — это, пожалуй, лучший образчик культуры и утончения нравов, каким Европа обязана христианству..." (VII, 249). Более того, Ницше, отпрыск священнических семей по ли­нии обоих родителей, видит в совершенном хри­стианине "благороднейший из человеческих ти­пов", с какими ему приходилось сталкиваться: "Я почитаю за честь, что происхожу из рода, в котором принимали свое христианство всерьез во всех отношениях" (XIV, 358).

Словом, если мы решим перебрать все вы­сказывания Ницше о христианских предметах по отдельности, будь то о "священнослужителе" или о "Церкви", мы натолкнемся на подобные трудносовместимые оценки; правда, отрица­тельные оценки будут в таком подавляющем большинстве, что положительные просто трудно будет заметить.

Так, священников он называет "коварными карликами", "паразитическим типом человека", "миропомазанными клеветниками", "ядовитыми пауками на древе жизни", "самыми ловкими из сознательных лицемеров", — и вдруг неожидан­ный панегирик "в честь благородных священни­ческих натур": "Народ тысячу раз прав в своей неизменной любви к людям этого типа: к крот­ким, простым и серьезным, целомудренным священникам, которые принадлежат к нему и выходят из него, но выходят как посвященные, избранные, обрекшие себя на жертву ради него; и перед ними он может безнаказанно излить свое сердце..." (V, 287-288). К известным свя­щенническим типам он выказывает чуть ли не

[4]
робкое уважение; именно христианство, полага­ет он, "отчеканило самые, пожалуй, тонкие лица в человеческом обществе: лица, несущие на себе печать высокой и наивысшей католической ду­ховности... Человеческий облик достигает здесь той всепроникающей одухотворенности, какая возникает в результате постоянного прилива и отлива двух родов счастья (чувства своей власти и чувства самоотречения)... здесь царит то бла­городное пренебрежение к хрупкости нашего те­ла и нашего счастья, какое бывает у прирожден­ных солдат... Властная красота и утонченность облика князей Церкви во все времена служила для народа подтверждением истинности Церк­ви..." (IV, 59-60). Иезуитов Ницше, как известно, особенно склонен поносить, однако не без вос­хищения пишет он о том, "какой подвиг само­преодоления возлагает на себя буквально каж­дый иезуит: ибо та облегченная жизненная практика, которую проповедуют иезуитские учебники, предназначается отнюдь не для них самих, а лишь для мирян" (II, 77).

Церковь для Ницше — смертельный враг всего благородного на земле. Она отстаивает рабские ценности, она стремится растоптать всякое величие в человеке, она — союз больных, она — злокозненная фалыпивомонетчица. Одна­ко и тут он не может отказать ей в своем ува­жении как к особого рода власти: "Всякая Цер­ковь есть прежде всего институт власти, обеспе­чивающий высшее положении духовно одарен­ным людям; она настолько верует в могущество духовности, что отказывается от всех более гру­бых средств насилия, и уже по одному этому Церковь при всех обстоятельствах более благо­родное учреждение, нежели государство" (V, 308). Размышляя об истоках могущества като­лической церкви, Ницше приходит к заключе-

[5]
ник), что она черпает свою силу в тех, до сих пор еще многочисленных, священнических на­турах", которые добровольно "делают свою жизнь исполненной трудностей, а тем самым и глубокого смысла" (II, 76). Потому и борьбу против Церкви он одобряет отнюдь не во всех случаях: "Борьба против Церкви означает поми­мо всего прочего также и сопротивление натур более низких, самодовольных, наивных и повер­хностных против господства более глубоких, бо­лее тяжелых и осмотрительных, а потому и бо­лее злых и подозрительных людей, мучимых не­престанным сомнением относительно ценности бытия и собственной своей ценности..." (V, 286).

Примеров подобных противоречивых оце­нок и толкований можно привести еще много; важно другое: чтобы понять Ницше в целом, не­обходимо понять эти его противоречия, ибо они не случайны. В поисках разумного и верного ис­толкования двойственного отношения Ницше к христианству попытаемся подойти к проблеме вот с какой стороны.

Свое происхождение из дома протестантских священников и, следовательно, "естественную" близость к христианам сам Ницше расценивал как факт первостепенной важности, как нечто незаменимое. Однако сама эта близость приоб­ретает для него совершенно иной смысл с тех пор, как он осознает, что большинство христиан — христиане несовершенные. Расхождение меж­ду притязанием, требованием и действительно­стью испокон веков было движущей силой хри­стианства. Правда, нередко притязание, требую­щее невозможного, и действительность, отказы­вающаяся повиноваться требованию, могут спо­койно сосуществовать, не соприкасаясь. Но там, где они, встретившись, не дают друг другу по­коя, может вырасти нечто из ряда вон выходя-

[6]
щее. Ницше замечает, что "дерзкий внутренний скептицизм" вырос "в Германии именно среди детей протестантских пасторов". Почему? "Слишком много в Германии философов и уче­ных, которым случалось в детстве, послушав проповедь, перевести глаза на самого проповед­ника (!)—и в результате они больше не верят в Бога... Немецкая философия есть, в сущности, не что иное, как неверие в homines religiosi ("лю­дей религии"), в святых второго ранга, во всех деревенских и городских пасторов, включая и университетских богословов..." (XIII, 314).

Здесь намечена характернейшая особенность страстной ненависти Ницше: его вражда к хри­стианству как действительности неотделима от его связи с христианством как требованием. И эту фактическую связь сам он рассматривает не как прах, который следует отрясти со своих ног, а как нечто весьма позитивное. Он отлично со­знает, что именно моральный импульс христи­анства впервые вызвал к жизни не знающую границ волю к истине; "что даже мы, сегодня ищущие познания, мы — безбожники и анти­метафизики — зажигаем наши факелы от того старого пожара, разожженного тысячелетнею ве­рой" (VII, 275). Вот почему он призывает "не просто отделаться от всего христианского, но преодолеть его через сверххристианское" (XVI, 390). Значит, Ницше понимает себя так: его мысль выросла из христианства под воздейст­вием христианских же импульсов. Его борьба против христианства отнюдь не означает стрем­ления просто выбросить его на свалку, отменить или вернуться в дохристианские времена: на­против, Ницше желает обогнать его, преодолеть, опираясь на те самые силы, которые принесло в мир христианство — и только оно.

[7]
Ницше твердо знает: "Мы больше не христи­ане", но к этому он тотчас прибавляет: "Быть христианами сегодня не позволяет нам само на­ше благочестие — оно стало и строже, и каприз­нее" (XIII, 318). Когда он противопоставляет всякой морали свое "по ту сторону добра и зла", он хочет сделать из морали нечто большее, чем мораль: "Мы желаем сделаться наследниками морали, уничтожив ее" (XII, 85). В наших руках "высокий результат, достигнутый прежним че­ловечеством — моральное чувство" (XI, 35). "Все, что мы делаем, — всего лишь моральность, толь­ко обратившаяся против своей прежней формы" (XIII, 125).

Именно христианские импульсы, то есть до­стигшая высочайших степеней моральная прав­дивость, во все времена возбуждали христиан­скую борьбу против действительного, реального христианства, как оно проявляет себя здесь — во власти Церкви и в фактическом бытии и пове­дении людей, называющих себя христианами. Эта борьба внутри христианского мира не оста­лась без последствий — Ницше видит себя как раз последним из таких последствий. Века хри­стианской культуры вывели новую христиан­скую породу людей и породили, по его мнению, небывалую доселе возможность, реализации ко­торой он посвящает самого себя: "Борьба против тысячелетнего христианско-церковного гнета создала в Европе великолепнейшее духовное на­пряжение, какого никогда еще не бывало на зем­ле: отныне, держа в руках столь туго натянутый лук, можно поразить самые отдаленные цели... Мы, добрые европейцы, носители свободного, очень свободного духа — мы сохранили все том­ление духа, все напряжение духовной тетивы! Не исключено, что найдется у нас и стрела — зада-

[8]

ча, а может быть, даже и цель — кто знает?.." (VII, 5).

Подытожим: основной опыт собственной жизни Ницше — противостояние христианству из христианских побуждений — становится для него моделью всемирноисторического процесса. Век, в который он жил, обозначал для него — на историческом фоне тысячелетий — некий по­воротный пункт, таивший одновременно и ве­личайшую опасность и величайшую возмож­ность для души человека, для истины его оценок и ценностей, для самой сути человеческого бы­тия. И Ницше сознательно вступает в самый центр этого водоворота мировой истории.

Чтобы измерить душевную глубину, в кото­рой совершилась эта революция, нам следовало бы поставить вопрос так: каким образом она происходила в самом Ницше? Нам было бы же­лательно увидеть его первоначальное наивное христианство, а затем шаг за шагом проследить, как совершалось превращение. Нас интересова­ли бы подробности освободительной борьбы Ницше на пути его развития — из христианина в противника христианства. Но на самом деле ничего подобного никогда не происходило: Ницше с самого начала — и это чрезвычайно важно для характеристики его мышления в це­лом — воспринял христианские импульсы именно в том виде, в каком они продолжали жить в нем до самой его смерти; то есть безус­ловность высшей морали и истины он изначаль­но ощущал как нечто свое, родное, как несом­ненную действительность, но христианское со­держание этой морали и этой истины, христи­анские данности и христианские авторитеты не существовали для него как нечто реальное даже в детстве. Так что впоследствии ему не от чего было освобождаться: не было юношеских иллю-

[9]

зий, которые пришлось бы разбивать, не было праха, который пришлось бы отрясать с ног сво­их. Ход размышлений мальчика-Ницше мы мо­жем восстановить с помощью нескольких при­меров.

Христианство как содержательное вероуче­ние и догма чуждо ему с самого начала; он при­знает в нем лишь человеческую истину в сим­волической форме: "Главные учения христиан­ства выражают лишь основные истины челове­ческого сердца" (1862). А эти основные истины для мальчика те же, какими они останутся и для взрослого философа Ницше, к примеру: "Обре­сти блаженство через веру — это значит, что не знание, а только лишь сердце может сделать нас счастливыми. Бог стал человеком — это значит, что человеку должно искать блаженства в беско­нечном, но созидать себе свое небо на земле". Уже в ранней юности он записывает мысли, предвосхищающие его позднейшую критику христианства. Вот — против мировой скорби, которую порождает христианское миросозерца­ние: это не что иное, как примирение с собст­венным бессилием, благовидный предлог, изви­няющий собственную слабость и нерешитель­ность, трусливый отказ от созидания собствен­ной судьбы. Мальчик уже пишет о своем подо­зрении: "Не идет ли человечество две тысячи лет по ложному пути в погоне за миражом?" Или вот: "Нам еще предстоят великие потрясения, когда масса начнет сознавать, что все христиан­ство стоит на одних лишь допущениях; что бы­тие Божие, бессмертие, авторитет Библии, инс­пирация всегда были и останутся под вопросом. Я пробовал все это опровергать: о, до чего же легко разрушать, но вот строить!.." Поначалу мальчик высказывает лишь гипотезы — нере­шительно, с сомнением и колебанием; с годами

[10]

характер высказывании изменится радикально: всякая страсть начинается с ошеломления, и только позднее превращается в волю к борьбе. Но принципиальная позиция налицо уже в ре­бенке и останется неизменной до конца.

Если мы сравним в этом отношении Ницше с Киркегором, разница окажется колоссальной. У Киркегора христианская вера всегда покоится в глубине его души, где-то на самом дне; до кон­ца дней он не теряет связи с нею, именно с ис­торическим ее содержанием: "потому что так сказал мне отец". Ницше же, напротив, истори­ческое содержание христианства изначально чуждо. В результате Киркегор удостоился посвя­щения — проник в самые глубины христианско­го богословия. А Ницше и в голову никогда не приходило, что у этого богословия могут быть глубины, и до его возвышенных и утонченных конструкций ему просто не было дела.

Все вышесказанное позволяет нам наметить основное направление предпринятого нами кри­тического анализа. Во-первых, мы рассмотрим прежде всего, каким образом борьба Ницше против христианства мотивируется христиан­скими импульсами и в какой степени он сам это сознает. Во-вторых, нам предстоит убедиться в том, что христианские импульсы Ницше с са­мого начала лишены всякого христианского со­держания, превратившись в голую движущую энергию. А отсюда мы сможем разглядеть, в-третьих, тот путь, на котором Ницше громил од­ну за другой все позиции, какие ему случалось занимать, и который привел его к нигилизму. Причем стоило ему самому отдать себе отчет в том, куда он движется, как он тотчас объявлял движение к нигилизму неизбежным для всей эпохи; правда, толпе оно только еще предстоит в будущем, но он, Ницше, отныне станет совер-

[11]

шать его вполне сознательно и пройдет этим пу­тем до конца. Однако отнюдь не ради того, чтобы остаться нигилистом, нет, но чтобы открыть аб­солютно новый источник сопротивления ниги­лизму, антинигилистического движения. И пе­ред лицом этой новой философии мы попыта­емся дать ответ на наши последние вопросы: со­хранила ли эта философия что-нибудь общее со своим христианским исходным пунктом? и су­ществует ли она вообще в действительности? а если да, то какого рода эта ее действительность?

Однако прежде чем подойти к этим крити­ческим вопросам, нужно уяснить взгляды Ниц­ше на сущность и историю христианства. Изла­гая их, мы оставим вначале без внимания про­тиворечивые высказывания и дадим единую, четкую картину так, как она выступает на пер­вый план в поздних сочинениях Ницше. Лишь разглядев ее во всей ее резкости, мы можем дви­нуться глубже и постараться рассмотреть второй план — глубинную взаимосвязь мыслей; отсюда первоначальная картина покажется поверхност­ной и грубой — такую сам Ницше едва ли мог считать абсолютным и окончательным знанием.

[12]
Взгляд Ницше на мировую историю
Теперь перед нами три круга вопросов: пер­вый — осознание Ницше современной эпохи как кризиса; второй — учение о христианстве как ис­точнике этого кризиса; и третий — взгляд Ниц­ше на мировую историю в целом и на место христианства в этой истории.

1. Кризис современной эпохи

Устрашающую картину современного мира, которую все с тех пор без устали повторяют, пер­вым нарисовал Ницше: крушение культуры — образование подменяется пустым знанием; ду­шевная субстанциальность — вселенским лице­действом жизни "понарошку"; скука заглушается наркотиками всех видов и острыми ощущени­ями; всякий живой духовный росток подавляет­ся шумом и грохотом иллюзорного духа; все го­ворят, но никто никого не слышит; все разлага­ется в потоке слов; все пробалтывается и пред­ается. Не кто иной как Ницше показал пустыню, в которой идут сумасшедшие гонки за при­былью; показал смысл машины и механизации труда; смысл нарождающегося явления — мас­сы.

Но все это для Ницше — передний план, рябь на поверхности. Сегодня, "когда дрожит вся

[13]
земля, когда все трещит по швам , главные со­бытия происходят в глубине — в недрах, а то, что мы наблюдаем — лишь последствия; житель уютного века спокойной и самодовольной бур­жуазности, Ницше с содроганием подлинного ужаса пишет о том, чего никто еще не замечает: главное событие — это то, что "Бог умер". "Вот чудовищная новость, которая дойдет до созна­ния европейцев лишь через пару столетий; но тогда — тогда им долго будет казаться, что вещи утратили реальность" (XIII, 316).

Ницше не мысль формулирует, он сообщает факт, ставит диагноз современной действитель­ности. Он не говорит: "Бога нет", не говорит: "Я не верю в Бога". Не ограничивается он и пси­хологической констатацией растущего безверия. Нет, он наблюдает бытие и обнаруживает пора­зительный факт, и тотчас объясняются все от­дельные черты эпохи,— как следствия этого главного факта: все беспочвенное и нездоровое, двусмысленное и изолгавшееся, все лицедейство и суетливая спешка, потребность в забвении и дурмане, характерные для этой эпохи.

Но на констатации факта Ницше не останав­ливается. Он задается вопросом: "Отчего умер Бог?" Ответов на этот вопрос у него несколько, но только один до конца продуман и развит: причина смерти Бога —христианство. Именно христианство разрушило всякую истину, кото­рой жил человек до него, и прежде всего разру­шило трагическую истину жизни досократовских греков. На ее место христианство пос­тавило чистые фикции: Бога, моральный ми­ропорядок, бессмертие, грех, милость, искупле­ние. Так что теперь, когда начинает обнару­живаться фиктивность христианского мира — ведь в конце концов "чувство правдивости, столь высоко развитое самим христианством, не мо-

[14]
жет не внушить отвращения к фальшивому и насквозь изолгавшемуся христианскому миро-осмыслению" (XV, 141) — теперь на месте фик­ции не остается Ничего: нигилизм — законо­мерный итог всех наших великих ценностей и идеалов, продумайте их до логического конца и вы найдете Ничто (XV, 138). Поскольку абсо­лютно все ценности, какими держалось христи­анство, были фиктивны, постольку тотчас же по разоблачении фикции человек обречен прова­литься в пустоту — в Ничто — так глубоко, как он еще не проваливался ни разу за всю свою ис­торию.

Сегодня все это лишь едва намечается. "Воз­растание нигилизма, — предсказывает Ницше, — составит историю двух ближайших столетий". Вся наша европейская культура давно уже дви­жется с мучительным напряжением, с дрожью и скрежетом, нарастающим от десятилетия к де­сятилетию, навстречу катастрофе; движется не спокойно, а судорожно, стремительными рывка­ми, словно через силу: "скорей бы уж конец, лишь бы не опомниться, ведь очнуться и опом­ниться так страшно" (XV, 137).

Ответ, который дал Ницше на вопрос: "От­чего умер Бог?" — указав причину его смерти в христианстве, — должен был дать совершенно новый смысл и всей истории христианства. Два христианских тысячелетия, лежащие за ними, — это наш злой рок. Как же этот злой рок прояв­ляется в истории?
2. Происхождение христианства и его изменение

Из текстов Ницше можно составить связную историческую картину возникновения, извра-

[15]
щения и дальнейшего развития христианства² . Из этой истории христианства целиком изыма­ется сам Иисус. Он у Ницше стоит особняком. Реальность Иисуса не имеет к истории христи­анства решительно никакого отношения.

а) Кто такой Иисус?

Ницше отвечает: некий человеческий тип, которому нужно дать психологическую характе­ристику.

Иисус несет в мир новую жизненную прак­тику, а не новое знание, перемену жизни, а не новую веру (VIII, 259). Им руководит "глубин­ный инстинкт", указывающий, "как должно жить, чтобы ощущать себя "на небесах", чтобы ощущать себя "вечным" (VIII, 259). То "блажен­ство", которым жил Иисус, которого он достиг своей жизненной практикой, есть "психологиче­ская реальность спасения" (VIII, 259).

Это блаженство заключается в том, чтобы "чувствовать себя дома в том мире, который не властна потревожить никакая реальность — в мире внутреннем" (VIII, 253). Иисус говорит только о нем: "жизнь" или "истина" или "свет" — этими словами он обозначает глубину внутрен­него мира; все остальное — вся реальность, вся природа, сам язык — ценны для него лишь как символы, знаки в сравнении, в притче" (VIII, 257). В предельно краткой форме это звучит у Ницше так: "Блаженство — единственная реаль-

[16]

ность; все остальное — знаки, чтобы говорить о ней" (VIII, 258). Все, существующее предметно, — мир, вещи — не более как "материал для прит­чи". Да, ни одно слово не понимается буквально, "но подобному антиреалисту это не только не мешает, а составляет главное условие, без кото­рого он вообще не может говорить" (VIII, 257). Вот почему не может быть никакого учения Иисуса, не говоря уж о каком-то однозначном и твердом учении: "Эту веру в принципе нельзя сформулировать: она живет и сопротивляется любой формуле" (VIII, 256).

Но как проявляется в слове и деле принци­пиальная установка на эту "истинную жизнь", эту "вечную жизнь", которая не "обещается" в пророчестве, а "существует здесь и теперь"?

Когда блаженный произносит слово, всякая однозначность обречена потонуть в символиче­ских образах и притчах. "Благая весть состоит в том, что нет больше противоположностей" (VIII, 256), то есть кончаются и исчезают все разли­чия. Иисус у Ницше говорит так, словно не су­ществует более ничего, что мы мыслим, восп­ринимаем и познаем как бытие, как сущее — в силу того, что оно различно, противопоставлено и тем самым определено.

А дело блаженного проявляется в том, что он проходит мимо мира, или сквозь мир, не позво­ляя ему себя затронуть. Какие же следствия дол­жны проистечь из подобной установки? Вот как выводит их Ницше.

Первая, с необходимостью следующая отсю­да заповедь: никогда ничему не противиться! Ничему не говорить "нет", всему говорить "да". Именно такую установку Иисус называет любо­вью. Его "жизнь в любви, без исключений, без дистанции" (VIII, 252) означает, что для него все равно близко. Он не делает "различия между чу-

[17]
жими и своими, между иудеями и не-иудеями" (VIII, 258). Это неизбирательная любовь ко вся­кому ближнему, к тому, кто случайно оказался сейчас рядом. Такая любовь действительно "ни­кого не презирает".

Но это непротивление любви не ограничи­вается тем, что игнорирует всякие различия. Христианин нс борется — не борется даже тогда, когда его собственная жизнь под угрозой. "По­добная вера не гневается, не осуждает, не защи­щается, она не "приносит меча". Христианин "не противится тому, кто держит против него зло, ни словом, ни в сердце своем" (VIII, 258). Он не вступает в борьбу ни при каких обстоятель­ствах, и потому "не показывается в судах и ни против кого не свидетельствует ("Не клянись!")" (VIII, 258).

Но если поколеблено в своих основах все различающее, деятельное отношение человека к миру, если то, что он привык звать действитель­ностью, оказалось лишь зыбкой символикой, существующей для того, чтобы говорить с ее по­мощью о подлинной действительности — о внутреннем блаженстве, тогда неизбежно и второе следствие, о котором Ницше говорит так: "Подобная символика par excellence стоит за пределами всякой религии, всех культовых по­нятий, всякой истории, всех книг, всех ис­кусств". "Знание" и "мудрость" Иисуса заключа­ются как раз в полнейшем неведении того, что такие вещи вообще бывают" (VIII, 257). "С куль­турой он не знаком даже понаслышке... и потому ему нет нужды даже отрицать ее... То же самое относится и к государству, к труду, к войне — он никогда с ними не сталкивался, и потому не имел причины отрицать "мир"... Ибо отрицать что бы то ни было для него решительно не­возможно..." (VIII, 257). А поскольку нет больше

[18]
никаких противоположностей, то нет и "понятий вины и возмездия. Грех и вообще всякое пред­полагающее дистанцию отношение между Богом и человеком отменено начисто" (VIII, 258).

А после того, как вся мировая действитель­ность растаяла, как мираж, становится — третье следствие — недействительной и смерть. "В Евангелии начисто отсутствует понятие естест­венной смерти: смерть не мост, не переход — ее просто нет, ибо она принадлежит иному, нере­альному, призрачному миру. Время, физическая жизнь с ее кризисами просто не существует для проповедников "благой вести"..." (VIII, 260).

Своей смертью Иисус подтвердил блаженст­во своей жизненной практики: "Этот "благовест-ник" умер, как жил: не ради "искупления людей", но для того, чтобы показать, как нужно жить". Именно так "ведет он себя перед судьями... ведет себя на кресте. Он не сопротивляется, не отста­ивает свои права... Он просит, страдает, он любит тех, кто причиняет ему зло, — он с ними и в них". И это принципиальная установка: "Не за­щищаться, не гневаться, не возлагать на кого-то ответственность... не противиться даже и злому — любить его..." (VIII, 261).

Характеризуя таким образом жизненную практику Иисуса, Ницше тем самым показыва­ет одну из принципиальных возможностей че­ловеческого бытия вообще. Он ставит вопросы так: что за люди, какого типа люди способны из­брать себе такой путь? какого рода человеком должен был быть Иисус? Подобные вопросы Ницше называет вопросами о физиологических условиях. И вот как он отвечает.

следующая страница>