Суоми в огне
Перед бурей

Книга первая (отрывок)
АУКУСТИ КАРПАККО

Началась эта весна, весна 1917 года, как обычно. Подули теплые ветры, начали возвращаться перелетные птицы, и на валах старой крепости зазеленела первая трава. И все-таки эта весна была какой-то особенно светлой и радостной, непохожей на другие.

Ранним апрельским утром Аукусти Карпакко вышел из дощатой хибарки, в которой он жил с семьей. Он стоял во дворе, наслаждаясь свежестью утреннего воздуха и прислушиваясь к веселому щебетанию воробьев, радовался весеннему солнцу, успевшему уже высоко подняться над лесом. Шумно вдыхая полной грудью воздух, чувствовал, как им наполняются легкие, как в груди рождаются новые силы.

В такие минуты совсем не хотелось думать о том, что где-то идет война, что жизнь с каждым днем становится все труднее. Правда, финнов не берут на войну, но зато работать им приходится так, что домой приходишь чуть живой. И заработки стали совсем никудышные. А цены все растут и растут.

Занятый этими невеселыми размышлениями, Аукусти стал делать обычную утреннюю зарядку. Его большие кулаки взлетали в стороны и снова возвращались к плечам, да так энергично, что суставы похрустывали. Вот кулаки коснулись плеч, и Аукусти почувствовал, как упруго налились бицепсы. Тут он увидел Яли, своего соседа, проходившего мимо с охапкой дров, и настроение окончательно испортилось. Яли поздоровался, но Аукусти сделал вид, что не заметил его.

Поправив рукой жесткие непослушные волосы, Аукусти направился к дому. В лицо ударил прохладный ветерок, опять растрепал волосы и, шмыгнув за воротник, надул парусом толстую фланелевую рубашку.

Эстери встретила мужа в дверях. Она уже успела заметить, что между Аукусти и Яли опять что-то произошло. Избегая пытливого взгляда жены, Аукусти налил воды в таз и начал умываться. Мимоходом глянув в зеркало, он сел к столу. Эстери налила ему горячего ячменного кофе и стала заворачивать в газету хлеб и салаку. Бутылка с молоком стояла уже на столе.

С верфи донесся гудок, протяжный и жалобный.

Аукусти посмотрел на часы и торопливо встал из-за стола. Дожевывая на ходу, натянул серую тужурку, сунул в один карман пакет с завтраком, в другой бутылку, взял кепку.

Когда Аукусти был уже в дверях, Эстери подошла к нему: «Ты на меня не сердишься? Ведь нет?» – спрашивали ее глаза. Аукусти улыбнулся: «Нет, конечно», – и обнял ее за талию. Маленькая теплая рука Эстери задержалась в его сильной ладони.

Эстери посмотрела в окно вслед Аукусти и увидела, что он, не дожидаясь Яли, вышел на дорогу и торопливо зашагал под гору: «Опять поссорились...»

Аукусти Карпакко жил на Торппала-горе, на самой окраине города, где среди кустов можжевельника и низких сосенок разбросаны убогие хибарки рабочих. В одной из них ютилась и семья Карпакко.

Они поселились здесь сразу же после выселения из Лаукко, когда им пришлось оставить свою торппу.

Злые ветры дули тогда над Финляндией. Рабочие потребовали от сената национализировать земли Лаукко, разделить их на участки и отдать в аренду торппарям. В ответ на это требование власти решили показать, что такое право сильного, и послали отряд полицейских под командой ротмистра Калониуса выселить торппарен с земель имения Лаукко.

«Во имя закона и правосудия» совершалось насилие. Полицейские шли от хутора к хутору, врывались в мирные жилища, снимали с петель двери, ломали печи, выбивали окна. За долги и недоимки угоняли скот. Женщин с перепуганными, плачущими детьми выгоняли в январскую стужу под открытое небо, выбрасывали в снег больных, беспомощных стариков.

Сердце Аукусти и сейчас щемит острая боль когда он вспоминает, как со звоном сыпались стекла и как скрежетали, не поддаваясь, заржавленные гвозди, когда ломали их дом. Земля вздрагивала от падающих бревен. Избушка стояла черная, полуразрушенная, словно после пожара. Отец ходил по двору, заваленному щепками и обломками досок, собирая и складывая в кучу разбросанные вещи. Аукусти, кусая губы, наблюдал за ним. Потом вскочил, схватил старый стул, на котором сидел, и с такой силой ударил им о каменный фундамент, что стул разлетелся в щепки.

– Пропадай и это! Пропадай все… к дьяволу! – кричал он.

Все оглянулись: с ума, что ли, вдруг спятил. Мать подошла к нему, взяла за руку.

– Не стоит, Аукусти. Разве этим поможешь? Надо вытерпеть, – стала она успокаивать сына.

– Вытерпеть, вытерпеть… – Аукусти буквально задыхался от злости, казалось, он вот-вот расплачется.

Этот день на всю жизнь запомнился Аукусти.

– Как же теперь нам быть? – спрашивал отец у Аукусти. Они сидели в избушке Алаторппа, куда их пустили переночевать. Хозяева уже спали, но им, лишенным родного крова, не спалось. Они всё сидели и говорили о своей участи, и спокойное похрапывание хозяев сливалось с их перешептыванием. Часть их пожитков была сложена в сенях у Алаторппа, часть лежала под навесом, а остальное валялось на снегу, во дворе разрушенного дома.

Аукусти, угрюмо уставившись на пламя, время от времени подкладывал хворост в плиту. У чужого огня они грелись, в чужой избе. Не было у них даже своего очага.

– Да, да… – начинал опять старик. – Нет больше у старого Карпакко ни торппы, ни арендованной земли, ни отработок… Ничего. Ни кола, ни двора, и это на старости лет. Как жить-то будем теперь, а?

И снова спрашивал:

– Ну что, Аукусти? Как ты думаешь?

Аукусти ничего не мог сказать. Он думал о хозяине Лаукко, о его обширных поместьях, о жестоких пехтоpax¹, об этих собаках-полицейских. Думал и о своей избушке, о плите, которую они с отцом только осенью переложили и которую сломали сегодня чужие люди.

– Может, сходить к хозяину? Может, согласиться с новыми условиями? – размышлял отец.

– Просить пощады? Ни за что, лучше с голоду подохну, – бросил в ответ Аукусти. – Вы поступайте как хотите, а я уйду, уйду на завод. Там и то будет лучше. Здесь эти мироеды живьем съедят...

Так он и сделал. Он стал рабочим.

Его старший брат Энокки остался поденщиком в Весилахти. Отец и мать жили с ним, ютились по чужим углам. Потом умерла мать, не вынесла всех мытарств. После ее смерти брат с отцом перебрался в Турку, где устроился на работу в кооперативе «Валио».

Старик Карпакко часто вспоминает торппу, которой отдал всю молодость, все силы. Каждый раз, когда Аукусти заходит к брату, отец говорит об их избушке. Обычно он сидит перед плитой и греет руки. Старик страдает суставным ревматизмом, и руки у него вечно зябнут. Аукусти больно смотреть на эти руки, посиневшие, негнущиеся, заскорузлые, на сгорбленную, с выпирающими лопатками спину. А смиренный вид старика, испуганное выражение его бесцветных глаз, в которых какая-то усталость и забитость, голос, робкий, глухой, шепчущий, вызывают у Аукусти раздражение.

Когда их выселили, Аукусти не было еще и двадцати. Теперь ему скоро тридцать. Он в самом расцвете сил, крепко сбитый, мускулистый. Ладони широкие, грубые. Чего только не делали эти руки! Копали канавы, косили сено, катали бревна на лесозаводе, толкали тачку с опилками. Имели они дело и с машинами.

За эти годы Аукусти был лесорубом, рамщиком на лесопилке, одно лето работал на строительстве железной дороги и вот наконец перешел сюда, на верфь, стал монтером. Вместе со своим помощником Тенхо Халоненом он отвечает за всю электросеть верфи. Карпакко хотелось бы стать механиком. Но для этого надо угождать начальству, а Аукусти на это неспособен.

Хозяева верфи, инженеры и всякое там начальство недолюбливают его. Впрочем, он тоже не питает к ним особой приязни, как вообще ко всем, кто стоит над рабочими. Зато товарищи по работе любят его. «Хороший парень», – говорят о нем.

Тернистые тропы

Чем ближе Аукусти подходил к верфи, тем неприятнее у него становилось на душе. «И какой черт принес вчера на Корппола-ropy этих русских? Все это из-за них...»

Вчера после получки они решили подняться на вершину горы, посидеть там среди низкорослых сосенок часок-другой за бутылкой пива. Старик Анстэн опять расфилософствовался:

– Да... вот оно как. Господа кутят в ресторанах. У рабочего человека ресторан куда шикарнее. Места сколько хочешь. И виды вокруг неплохие...

Аукусти слушал Анстэна и лениво возражал: откуда, мол, тебе все известно?

– Да-а. Великие дела сейчас делаются, – рассуждал старик. – Молодцы русские. Они и власть возьмут... Вот увидишь.

– Ты так полагаешь? – Юкка Ялонен с улыбкой повернулся к старику.

– Я не полагаю, я знаю. – И старик поджал губы.

– Откуда тебе все это известно? – не уступал Карпакко. – Самому богу еще ничего не известно, а тут нашелся какой-то ясновидец из рабочих...

– Ясновидец, значит? – Анстэн исподлобья взглянул на Аукусти, обиженно пожевал губами и замолчал.

В это время на горе появились два русских матроса. Они оказались знакомыми Юкки, и он пригласил их в свою компанию. Юкка заговорил с матросами по-русски. Яли и Анстэн улыбались русским. Карпакко не понимал, о чем они говорят. Да и не хотел понимать.

Заметив недружелюбные взгляды Аукусти, один из матросов спросил у Ялонена:

– Что это ваш товарищ такой сердитый?

Юкка ответил что-то. Русский, обратившись к Карпакко, сказал добродушно:

– Э-э, брат! Тебе надо еще над многим поразмыслить.

Тут Аукусти и прорвало. Из слов матроса он понял только одно – «много».

– Да, да... много, много! Столько-то и я понимаю, – заговорил он возбужденно, – что вас много... Он говорит, что много... Ишь, много! Ну и пускай. Плевать я хотел.

И Карпакко выругался.

Анстэн, стараясь предотвратить назревавший скандал, поднял кружку и кивнул матросам – выпьем, мол.

– Ваше здоровье.

Тогда Карпакко вскочил и, побагровев, заявил, что с русскими он не пил и пить не будет. И швырнул кружку.

– Да что ты, Аукусти. Брось... – Яли встал и попытался удержать своего соседа. Но не тут-то было. Разве утихомиришь Карпакко, когда он разойдется?

– Отпусти, черт возьми, не то худо будет, ты, щенок! – рявкнул Аукусти, когда Яли попробовал усадить его на место. – Я сказал, что не буду пить, значит не буду... Ясно?

– Да никто тебя и не заставляет, – заметил Юкка. – Пусти его, пусть уходит, если не нравится наша компания. – И Юкка сердито махнул рукой.

– Пусть, пусть... – добавил и Анстэн, – всяких тут остолопов уламывать...

Карпакко, ругаясь, побрел к своему дому:

– Черт возьми! Каждый сопляк еще указывать будет...

Ушел и пусть себе идет – решили и остальные товарищи и продолжали беседу с русскими.

– А где же Фомин? Его что-то давно не видать?.. – спросил Ялонен.

Инженер-механик Фомин был представителем русского флота на верфи.

Матросы ответили, что Фомин в Петрограде. Уехал делегатом на какое-то важное совещание. Еще они рассказали, что Ленин вернулся в Петроград.

– Да, я читал. Об этом было в газете, – подтвердил Анстэн.

Говорил Демин, коренастый, кудрявый матрос. Другой, высокий и статный, молчал и только изредка кивал головой. Юкка переводил.

– А кто такие меньшевики? – спросил Анстэн.

– Они вроде тоже социал-демократы, – пояснил Демин, – но только на словах… Вот Фомин приедет, он расскажет подробнее.

– Да, вот таких, как Карпакко, у нас еще хватает, – продолжал Анстэн. – Не понимает, что наш брат рабочий, будь то финн или русский, должен держаться друг за друга. – И он попросил Юкку перевести его слова матросам.

Шагая на работу, Аукусти вспоминал вчерашнее и пытался как-то оправдать себя.

Теперь ему хотелось поспорить, доказать свою правоту. Находились и убедительные доводы. А вчера он наговорил много лишнего, даже вспоминать противно. И Яли щенком назвал – это уж чересчур. Но что поделаешь, характер такой! Вот и неделю назад, в Рабочем доме...

В кафе Рабочего дома пришли русские матросы, но официантка не стала обслуживать русских. После ухода матросов в кафе начался ожесточенный спор. Большинство присутствующих осудило поведение официантки Особенно возмущались старик Висанен, отец Яли, и Юкка Ялонен.

– Ничего... Так им и надо, Карпакко был до волен.

Услышав это, старик Висанен, всегда такой выдержанный, чуть было не выругался, но все-таки сдержался. А Карпакко он сказал:

– Ведь «Интернационал» ты небось поешь на вечерах, а что такое интернационал – не понимаешь.

Тогда на Аукусти обрушились и другие. Ему оставалось только слушать.

Сегодня его опять, наверно, пропесочат.

(Перевод Т. Сумманена)