Книга роман перевод с турецкого веры феоновой orhan Pamuk, 1990

Памук Орхан. Черная книга
РОМАН

Перевод с турецкого ВЕРЫ ФЕОНОВОЙ

Роман-цивилизация, или Возвращенное искусство Шехерезады

"Почему люди хотят жить не своей, а чьей-нибудь чужой жизнью?" -

спрашивает герой памуковской "Черной книги" (по-турецки ее заглавие звучит

еще лучше - "Кара китап"), на самом деле задавая этот вопрос - так уж

устроена любая книга! - нам, ее читателям. А каждый из шести изданных на

нынешний день романов Орхана Памука прочитали сегодня сотни и сотни тысяч

людей не только у него на родине, но и в большинстве стран Запада.

Сорокасемилетний на нынешний день Памук - вероятно, главное открытие в

мировой литературе девяностых годов (вместе с ним событием, кажется, стала и

вся новейшая турецкая проза, включая совсем не "женские" романы писательниц

Латифе Текин или Эмине Оздамар, в зеркала которых сейчас с интересом

вглядывается Европа).

Орхан Памук - представитель старой и состоятельной семьи выходцев из

греко-турецкого городка Маниса (древняя Магнезия) неподалеку от Измира

(Смирны). Учился в американском Роберт-колледже, лучшей стамбульской

спецшколе, три года стажировался в США, сейчас живет в Стамбуле. Дебютировал

в 1979 году, двадцатисемилетним. В начале девяностых итальянский писатель

Марйо Бьонди окрестил Памука турецким Умберто Эко. "Великий турецкий роман"

- представлял "Черную книгу" испаноязычным и французским читателям в 1996

году Хуан Гойтисоло. "Если говорить словами Борхеса и Памука... " -

заканчивалась рецензия на американское издание "Кара китап" (1995) в газете

"Нейшн". Дар воображения, пластическую силу и убедительность Памука

сравнивали с энергией фантазии у Германа Гессе и Итало Кальвино, Джеймса

Грэма Балларда, Уильяма Гасса, Джанет Уинтерсон. Мне же он напомнил тех - не

раз и не два поминавшихся Борхесом - полуночных сказителей, confabulatores

nocturni, которые слово за слово сплетают в веках бесконечную книгу "Тысячи

и одной ночи" и которых звал к себе с восточных базаров скрасить бессонницу

легендарный Зу-л-Карнайн, Александр Великий. С ковроткаческой выдумкой

повествователей из городского торгового люда Памук соединяет многослойную

аллегорическую метафорику ученой поэзии суфиев. Не зря герой нескольких

"рассказов в рассказе", составляющих головокружительные галереи и лабиринты

"Кара китап", - автор знаменитой и беспредельной "Книги о сокрытом смысле",

легендарный персоязычный поэт-мистик XIII века Джалалиддин Руми, получивший

титул "Мевляна" (наш господин).

Роман Памука - четвертый у него по счету - был написан в 1985-1989

годах, опубликован в 1990-м. Через год известный турецкий кинорежиссер О.

Кавур снял по книге фильм (позже вышли памуковские романы "Новая жизнь",

1994, и "Меня называют Красный", 1998, ставшие в Турции уникальными по

популярности бестселлерами). Поскольку "Черная книга" - если брать лишь один

из уровней повествования - детектив ("первый турецкий детективный роман",

как отмечено в самом его конце), то я не стану излагать сюжет, прослеживать

повороты запутанной интриги и предварять криминальную развязку. Скажу лишь,

что перед читателями - классический, родовой образец романного жанра, "роман

поиска" (novel of the quest). Причем поиск этот ведется опять-таки в

нескольких направлениях и нескольких смысловых планах: Памук -

писатель-симфонист, мастер большой формы; одному из рецензентов его роман

напомнил гигантский кристалл Дантовой "Комедии".

Герой романа Галип (Шейх Галип - эта подразумеваемая перекличка важна!

- крупнейший турецкий поэт-суфий XVIII века, член братства последователей

Руми) несколько дней ищет по огромному Стамбулу внезапно пропавшего

двоюродного брата, известного журналиста, мистификатора, исследователя чужих

секретов и любителя головоломных псевдонимов Джеляля Салика и свою, тоже

исчезнувшую, жену, поклонницу зарубежных детективов Рюйю (по материнской

линии она, кстати, принадлежит к роду пророка Мухаммеда, а ее имя означает

"мечта, греза"). Вместе с тем идущий по следам брата Галип отыскивает по его

старым заметкам и памятным для них обоих с детства уголкам города самого

себя, сливаясь с образом брата, больше того - как бы занимая его место и

становясь писателем. "Единственный способ для человека стать собой, -

заключает он в финале книги, - это стать другим, заплутаться в историях

других".

Джеляль же в своих корреспонденциях - ими перемежаются сюжетные главы

романа - пытался среди прочего разгадать тайну Мевляны: понять загадочную

фигуру его духовного возлюбленного-двойника и наставника-мюрида, "зеркала

его лица и души" Шемса Тебризи, разобраться в подробностях и смысле

таинственного убийства Тебризи - из тоски по ушедшему другу и родилась у

Руми его великая "Месневи". Кроме того, журналист, видимо, оказался опасным

свидетелем политических игр в верхах. С образами закулисного комплота и

тайного общества в роман входит дальняя и ближняя история Турции в ее

отношениях с мифологизированным Западом: тема скрытого спасителя-махди и

лжемессии с его лжепророками, мотив готовящегося пришествия антихриста

(перекличка с "Легендой о Великом инквизиторе"), череда исторических

развилок и нового выбора пути в сменяющихся попытках жесткой модернизации

сверху и консервативного противостояния им снизу вплоть до кемалистской

революции первой четверти XX века, левого подполья 1940-1950-х и военного

путча в начале 1980-х годов. Романный quest приобретает еще более

обобщенный, глубокий смысл. Наконец, через биографии героев в "Черную книгу"

вплетаются мотивы религиозной ереси и двойничества. Дело в том, что

братства-ордена хуруфитов и бекташи основаны на суфийской философии, которая

подпитывает сюжетные перипетии романа.

Виртуозно оркестрованное повествование, то отвлекаясь в сторону и как

бы спохватываясь лишь через несколько глав, то делая ложные ходы и тут же

посмеиваясь само над собой, бликуя из второй части в первую и наоборот,

эпизод за эпизодом набирает широту и силу. Рассказ о нескольких днях из

жизни трех человек, наращивая слои как автобиографического, так и

исторического материала, которые к тому же перекликаются друг с другом,

становится своего рода хартией ближневосточного жизненного уклада - старой

цивилизации, где сочетаются язычество и христианство, правоверный ислам и

конкурирующие с ним движения и секты, седая древность и новомодная

однодневка; так в находках на дне Босфора из заметки Джеляля соседствуют

олимпийские византийские монеты и крышки от газировки "Олимпос". В сторону

замечу: видимо, большую романную форму - по крайней мере, в XX веке - не

поднять и не удержать, не синтезировав кропотливую реальность частного

времени и места с универсальным горизонтом символов и идей, не соединив

древность начал и высоту ориентиров. Кстати, не частый, но и не такой уж

редкий в завершающемся столетии всеохватный роман-цивилизация, роман-хартия

(прообраз их всех, джойсовский "Улисс", непредставим ни без гомеровской

архаики, ни без католической литургии и латинской патристики, ни без

дублинского нового Вавилона, но далеко не каждая даже из припозднившихся

литератур может подобным жанровым монстром похвалиться) - по-моему, одна из

перспективных разновидностей крупной прозаической формы именно в последние

десятилетия: для примера назову хотя бы "Хазарский словарь" Милорада Павича

и "Лэмприровский словарь" Лоренса Норфолка, "Энциклопедию мертвых" Данило

Киша, "Палинура из Мехико" Фернандо дель Пасо и "Дух предков, или

Праздничную кутерьму на Иванову ночь" Хулиана Риоса. Причем подобная

итоговая "хартия" не только вбирает в себя прошлое, по привычной нам формуле

Белинского об энциклопедическом своде исторической и обыденной жизни нации

(памуковский роман - неисчерпаемая коллекция бытовых вещей, умений и имен,

примет своего времени, в том числе утерянных, забытых, потонувших или

запавших в щель безделушек и мелочей), но и загадывает грядущее. В

стереоскопической игре "тайной симметрии" - Гойтисоло говорит о

"призматическом видении" Памука - роман постоянно отсылает не только к

прошедшему, но и к будущему времени, а в одной из глав первой части, в

очередном вставном рассказе одного из полуконспиративных персонажей

разворачивается картина утопического государства завтрашнего дня. Метафоры

тайного сокровища и неотступного - то скрытого, то явного, а то и ложного -

двойника, перекличка облика и отображения, города и карты, игра снов и

зеркал, а в конце концов жизни и искусства в смене их сходств и различий

("Все убийства, как и все книги, повторяют друг друга", - говорит Джеляль) -

сквозные мотивы "Черной книги". Так, одно из навязчивых видений Джеляля -

"третий глаз" ("... глаз - это человек, которым я хотел бы быть"). Эта

образная нить

- Гойтисоло вспоминает в связи с Памуком иллюзионистскую архитектуру

борхесовских новелл и сервантесовского романа - дает и чисто сюжетные узлы

(скажем, представленный легковерным журналистам из Би-би-си макабрный театр

исторических манекенов в заключительных главах первой части или подпольный

публичный дом, где каждая из обитательниц изображает турецкую кинозвезду,

соответственно, выступавшую некогда в нашумевшем кинохите в роли девицы

легкогоповедения). Но развиваются эти метафоры и в более общем плане - как

своегорода философия романного письма. Здесь Памук повествовательными

средствамиразыгрывает, доводя до гротеска, некоторые идеи хуруфизма, своего

рода исламской каббалистики с ее идеей соответствий между чертами внешнего

образа (обликом места, лицом человека), буквами арабского алфавита и

божественным строеммира в его пространственном и временном целом. В главе

"Тайна букв и забытаятайна" символическая значимость любого предмета, имени,

жеста, поступка вырастает перед героем до циклопического наваждения, угрожая

ему утратой разума.

Вероятно, самая блистательная находка Памука здесь - замечательно

воссозданный им в хронологической многослойности и социальной полифонии

образ Стамбула. Гойтисоло верно замечает: подлинный главный герой

памуковского романа

-город. И какой! Город-символ, разорванный, как всякий символ, надвое

междуЕвропой и Азией. Палимпсест трех тысячелетий. Столица четырех империй

от Римской до Османской, включая средневековую Латинскую, основанную

крестоносцами. Странствия героев по пространству стамбульских кварталов, по

векам истории,этапам собственной жизни, часам изменчивого дня - особое и

увекательнейшееизмерение "Черной книги". Уверен, ее будущие издания еще

снабдят особым атласом и путеводителем, но уже и для сегодняшних читателей

памуковский Стамбул вошел в особую литературно-историческую географию наряду

с гамсуновскойКристианией и Парижем Пруста, Бретона или Кортасара,

борхесовским Буэнос-Айресом, беньяминовским или набоковским Берлином и

милошевским Вильно. Неслучайно одна из финальных, символически нагруженных

сцен романа - конкурсна лучшее изображение достопримечательностей и красот

Стамбула, ироническирассчитанный опять-таки на глаз иностранца. Картины

размещены в зале городского увеселительного заведения. Первую премию

получает участник, придумавшийповесить на противоположной стене гигантское

зеркало. И очень скоро зрители замечают, что образы в зеркале живут своей

жизнью - сложной, непредсказуемой игрозной...

БОРИС ДУБИН
Айлын посвящается

Согласно рассказанному Ибн Араби (Ибн аль-Араби (1165 - 1240) -

арабский поэт и философ-мистик) якобы реальному случаю, его товарищ,

бродячий дервиш, вознесенный духами на небо, сразу достиг легендарной горы

Каф (В мусульманских преданиях: священная гора, отделенная от земли

непроходимым пространством) и увидел, что она со всех сторон окружена

змеями. Известно, что нет такой горы, как и нет змей вокруг нее.

Энциклопедия ислама

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

Как Галип впервые увидел Рюйю

Не пользуйтесь эпиграфами, ибо они убивают тайну написанного. .

Адли
Коль суждено тайне погибнуть, убей сам и тайну, и лжепророка, ее

сотворившего.

Бахти
В приятной теплой полутьме комнаты Рюйя, уткнувшись в подушку, спала

под покрывавшим всю кровать голубым в клеточку одеялом, складки которого

образовывали мягкие холмы и тенистые долины. Снаружи в комнату проникали

первые звуки зимнего утра. Шуршание шин редких автомобилей, скрип старых

автобусов, звяканье поднимаемых и опускаемых на мостовую кувшинов салепщика

(продавец традиционного турецкого напитка салепа - горячего настоя из

ятрышника), работающего в паре с пекарем, свистки распорядителя на стоянке

маршрутных такси. По комнате разливался зимний серый свет, оттеняемый синими

занавесками. Галип сонно посмотрел на видневшуюся из-под одеяла голову жены:

подбородок ее тонул в пуховой подушке. Он видел только верхнюю часть лица,

на котором проступало загадочное выражение, побуждающее с испугом

задуматься: какие необычные мысли крутятся сейчас в этой голове? В одной из

статей Джеляль писал: "Память-это сад... " У Галипа в уме тогда мелькнуло:

"Сады Рюйи, сады Рюйи... - но он тут же оборвал себя: - Не думай, не думай:

начнешь ревновать!" Однако сейчас, глядя на лицо жены, он задумался.

Он хотел бы прогуляться под ивами, акациями и вьющимися розами в

запретном для него саду памяти Рюйи, погруженном в покой сна... Хотя и

испытывал некий страх перед теми, с кем мог там встретиться: "Ааа... и ты

здесь, привет!" Кроме неприятных лиц, о которых он знал и встреча с которыми

его не удивила бы, он мог, к своему огорчению, наткнуться на тени мужчин, о

существовании которых не подозревал: "Простите, а вы откуда знаете мою

жену?" - "Ну как же! Мы познакомились три года назад в вашем доме... в лавке

Алааддина, когда она покупала зарубежный журнал мод... в школе, куда вы

ходили вместе... у входа в кинотеатр, вы еще держались за руки... " Нет,

наверно, все же память Рюйи не так перенаселена и беспощадна; возможно даже,

в единственном освещенном солнцем уголке темного сада своей памяти Рюйя

вышла на лодочную прогулку с Галипом. Через полгода после того, как семья

Рюйи приехала в Стамбул, оба они, Галип и Рюйя, одновременно заболели

свинкой. Мать Галипа и красивая мать Рюйи, тетя Сузан, иногда возили их в

трясущихся по мощеным дорогам автобусах в Бебек или Тарабью (Районы в

европейской части Стамбула на берегу Босфора) покататься на лодке. В те

времена было много болезней, но мало лекарств: считалось, что детям,

болеющим свинкой, полезен чистый воздух Босфора. Утром море было спокойным,

лодка белой, лодочник, всегда один и тот же, дружелюбным. Мама и тетя

садились на корму лодки, а Рюйя и Галип - рядышком на носу, скрытые от

матерей могучей спиной лодочника. Море медленно колыхалось под их спущенными

в воду ногами с одинаково тонкими лодыжками; они смотрели на водоросли,

радужные пятна мазута, мелкую полупрозрачную гальку и куски газеты на ней с

четким шрифтом; они высматривали там имя Джеляля.

В день, когда Галип впервые увидел Рюйю, за полгода до того, как они

заболели свинкой, он сидел на табуретке, поставленной на обеденный стол, а

парикмахер стриг его. В ту пору высокий усатый парикмахер Дуглас по будним

дням приходил к ним домой и брил Дедушку. Как раз тогда перед лавками Араба

и Алааддина построили кофейни, контрабандисты продавали нейлоновые чулки, в

Стамбуле появилось много "шевроле" 56-й модели, а Галип пошел в школу и пять

дней в неделю внимательно читал статьи Джеляля за подписью Селим Качмаз на

второй странице газеты "Миллиет"; читать Галип научился не тогда; читать и

писать его научила Бабушка двумя годами раньше: они садились на угол

обеденного стола, и Бабушка хриплым голосом объясняла самое большое из чудес

- как бьются друг о друга буквы; Бабушка выдыхала дым сигареты "Бафра",

вечно торчавшей в уголке ее рта, от дыма у внука слезились глаза, а

громадного размера лошадь в букваре становилась голубой и расплывалась. Эта

огромная лошадь, надпись под которой удостоверяла, что она лошадь, была

больше костлявых лошадей, впряженных в повозки водовоза и

жулика-старьевщика. Галипу хотелось капнуть на изображение этой крепкой

лошадки волшебным эликсиром, который, попав на рисунок, оживит его, однако

позже, когда ему не разрешат пойти сразу во второй класс и он по тому же

букварю с лошадью будет учиться читать и писать еще и в школе, он сочтет это

свое желание глупостью.

Если бы Дедушка тогда, как обещал, принес чудодейственное лекарство в

бутылке гранатового цвета, Галип плеснул бы чудесную жидкость на страницы

старых пыльных журналов "Иллюстрасьон", заполненные фотографиями цеппелинов,

пушек и лежащих в грязи убитых в первой мировой войне; на открытки,

присланные дядей Мелихом из Парижа и Марокко, на вырезанные Васыфом из

газеты "Дюнья" снимки орангутангов, кормящих детенышей, на лица странных

людей, тоже вырезанные из газет, но уже Джелялем. Однако Дедушка теперь не

выходил никуда, даже в парикмахерскую, а сидел весь день дома. Одевался он

так же, как в те дни, когда еще выходил на улицу: в старый, с широкими

лацканами, английского покроя пиджак, свинцового, как и его отрастающая за

воскресенье щетина, цвета, потертые брюки и чиновничий, как называл отец,

галстук-шнурок. Мать произносила не "галстух", а "галстук", потому что ее

семья была богаче. Мать с Отцом говорили о Дедушке, как говорят о старых

деревянных домах, с которых каждый день осыпается кусочек штукатурки; потом,

когда, забыв про Дедушку, родители начинали громко спорить между собой, они

поворачивались к Галипу: "Иди наверх, поиграй". - "Мне подняться на лифте?"

- "Нет, один на лифте не езди!", "Один в лифт не садись!" - "Можно мне

поиграть с Васыфом?" - "Нет, он сердится!"

Васыф был глухонемой, он прекрасно понимал, что, ползая по полу, я

играю в "потайной ход" и, пробираясь под кроватями, оказываюсь в конце

пещеры, в мрачном подземелье под домом; я - солдат и бесшумно, как кошка,

крадусь по туннелю, прорытому к окопам врага; Васыф не сердился, но кроме

меня и Рюйи, которая появилась позже, никто не знал этого. Иногда мы с

Васыфом подолгу смотрели из окна на трамвайные линии. Одно окно эркера

нашего бетонного дома выходило на мечеть - один мир; другое на женский лицей

- совсем другой мир; между этими двумя мирами находились полицейский

участок, высокий каштан, перекресток и бойко торгующая лавка Алааддина. Мы

смотрели на входящих и выходящих из лавки, показывали друг другу проезжающие

машины, и Васыф вдруг начинал волноваться и издавал страшные хриплые звуки,

словно во сне схватился с дьяволом, а я всякий раз чего-то пугался. Дедушка

с Бабушкой сидели друг против друга недалеко от нас, слушая радио и дымя

сигаретами, как две трубы; Дедушка, одна нога которого покоилась на

низенькой скамеечке, говорил: "Васыф снова напугал Галина", а Бабушка без

всякого интереса, по привычке, спрашивала: "Сколько вы там машин насчитали?"

Но не слушала моего ответа о числе "доджей", "паккардов", "де сото" и новых

"шевроле".

Радиоприемник, на котором стояла фигурка спокойной пушистой, совсем не

турецкой собаки, был постоянно включен, и Бабушка с Дедушкой с утра до

вечера слушали турецкую и европейскую музыку, известия, рекламу банков,

одеколонов и лотерей и без умолку разговаривали. Они частенько жаловались на

сигареты, которые не выпускали изо рта, - так жалуются на привычную

непрекращающуюся зубную боль - и обвиняли друг друга в том, что никак не

могут бросить курить; когда один заходился в кашле, другой с победным и

радостным видом, впрочем быстро сменявшимся беспокойством и гневом, говорил:

"Видишь, моя правда, надо бросать!" А тот, кто кашлял, нервно парировал:

"Ради Всевышнего, отвяжись, только и осталось радости-то, что сигареты! - А

потом добавлял почерпнутое из газет: - Говорят, они успокаивают нервы!"

После этого Дедушка и Бабушка некоторое время молчали, и было слышно тиканье

стенных часов в коридоре, но длилось это недолго. Они разговаривали и во

время чтения шуршащих газет, и во время послеобеденной игры в карты, а когда

вечером собирались родственники, чтобы вместе поужинать и послушать радио,

Дедушка, огорченный очередной статьей Джеляля, говорил: "Может, он

образумился бы, если б ему разрешили подписываться своим именем". - "Ведь

взрослый человек, - вздыхала Бабушка и с выражением искреннего любопытства

задавала, словно в первый раз, вопрос, который задавала всегда: - Интересно,

он так плохо пишет потому, что ему не разрешают подписываться своим именем,

или ему не разрешают подписываться своим именем потому, что он так плохо

пишет?" - "Во всяком случае, - подхватывал Дедушка, - благодаря тому, что

ему не разрешают ставить свою подпись под статьями, мало кто понимает, что

он позорит именно нас". Это было их единственное утешение. "Никто не

понимает! Разве кто-нибудь когда-нибудь говорил, что он пишет о нас?" -

убежденно подтверждала Бабушка, но даже Галип улавливал, что доля сомнения в

ее словах все же есть. Однажды, когда он уже стал получать еженедельно сотни

писем от читателей, Джеляль слегка подредактировал и опубликовал одну из

старых статей - на сей раз под своим громким именем; одни говорили, что он

сделал это, так как у него иссякло воображение, другие - что из-за женщин и

политики у него нет времени, а третьи - что он просто ленив. Дедушка с видом

посредственного актера, повторяющего в сотый раз надоевшую и оттого фальшиво

звучавшую реплику, возмущался: "Кто же не знает, что в статье "Дом" он пишет

именно о нашем доме!" Бабушка молчала.

Дедушка начал рассказывать сон, который впоследствии будет ему часто

сниться. Сон Дедушки был, как и те истории, которые Бабушка с Дедушкой

рассказывали друг другу целый день, голубого цвета; так как в продолжение

сна не переставая шел синий дождь, у Дедушки быстро росли волосы и борода.

Терпеливо выслушав сон, Бабушка говорила: "Скоро придет парикмахер". Но

Дедушку это не радовало: "Уж очень он много болтает и много вопросов

задает!" Несколько раз Галип слышал, как после пересказа голубого сна и

разговора о парикмахере Дедушка тихо говорил: "Надо было строить другой дом

и в другом месте. Этот оказался несчастливым".

Позднее, когда они, продав, этаж за этажом, дом Шехрикальп (),

переехали в новый, похожий на все окружающие, где рядом с ними жили мелкие

торговцы готовой одеждой, где размещались кабинеты гинекологов, делающих

подпольные аборты, и страховые конторы, всякий раз проходя мимо лавки

Алааддина и глядя на уродливый, мрачный старый дом, Галип думал: почему

следующая страница>