Литература и театр издательство «наука» москва 1978

АКАДЕМИЯ НАУК СССР

ОТДЕЛЕНИЕ ЛИТЕРАТУРЫ И ЯЗЫКА

НИКОЛАЙ ИОСИФОВИЧ

КОНРАД

Н.И. КОНРАД

Избранные

труды

ЛИТЕРАТУРА

И ТЕАТР

ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА» МОСКВА 1978

Настоящая книга завершает посмертное издание избранных трудов академика Н. И. Конрада. Она включает работы по проблемам мировой литературы и сравнительного литературоведения; специальный раздел посвящен японской литературе и театру.

Редакционная коллегия:

М. Б. ХРАПЧЕНКО (ответственный редактор)

Е. М. ЖУКОВ, Б. Л. СУЧКОВ , В. Н. ЯРЦЕВА, И. М. ОШАНИН,

Н. И. ФЕЛЬДМАН-КОНРАД, И. С. БРАГИНСКИЙ

Ответственный редактор тома

академик М. Б. ХРАПЧЕНКО

Составитель тома

А. И. ВЛАДИМИРСКАЯ

Подготовка текстов и указателей

О. Л.ФИШМАН и В. С. САНОВИЧ

ОБЩИЕ ВОПРОСЫ

ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ

И КУЛЬТУРЫ

О НЕКОТОРЫХ ВОПРОСАХ ИСТОРИИ

МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

В последние два-три десятилетия в различных странах мира под теми или иными названиями появились труды, излагающие историю литератур всех народов¹^[1]. Эти работы очень различны и по объему материала, и по его расположению, и по форме его подачи, не говоря уже о различиях в трактовке как отдельных частей материала, так и общего процесса исторического развития литературы. Ведется такая работа и у нас.

Сама устойчивость стремления обобщить и осветить мировой историко-литературный процесс говорит, как мне кажется, о том, что подобная работа подсказывается самим ходом развития нашей науки. За последнее полустолетие чрезвычайно возросло наше знание литератур различных народов мира. Не говоря уже о давно и хорошо изученных литературах Европы, мы в настоящее время достаточно хорошо знаем и литературы стран Азии и Африки; знаем их благодаря трудам ученых этих стран и ученых различных стран Европы. Можно сказать даже, что сейчас мы знаем историю литератур многих народов Востока не хуже, чем историю литератур народов Запада. В связи с этим и возникло вполне естественное желание этот огромный материал как-то обобщить. Традиции старой, заслуженной культурно-исторической школы давали при этом удобную почву для подобного обобщения. Так возникли историко-литературные своды, излагающие истории различных литератур в рамках общей истории культуры человеческого общества. Эти своды-обзоры, если они достаточно полны, уже самой своей полнотой материала представляют очень большую ценность.

Но на этом дело не остановилось. Сводка материала со всей ясностью показала наличие многосторонних и разнообразных связей между многими отдельными литературами. Связь эта была понята в аспекте влияния одной литературы на другую, и на этой основе, как известно, возникло множество работ, раскрывающих случаи подобного влияния. На этой почве возникла даже целая школа сравнительного литературоведения, ведущее место в которой с начала века заняла французская literature comраrée²^[2]. Само по себе влияние, т. е. активная роль чего-либо в литературе одной страны в какой-либо области литературы другой,— факт несомненный, наблюдаемый в истории очень многих литератур. Поэтому работы, раскрывающие такие явления, не только законны, но и просто необходимы.

Наличие связей, однако, было понято и в другом аспекте — как показатель известной общности истории двух или нескольких литератур,

обычно народов-соседей. На этой почве родилось представление о зональных литературах, например о литературах народов Западной Европы, славянских народов и т.д.

Тесная связь истории литератур некоторых народов — факт несомненный, неоднократно наблюдавшийся в истории. В правильном, конкретно-историческом понимании такого явления открытие зональных литератур составляет большое достижение литературоведения. Французская компаративистика показала общность литератур в пределах одной зоны, той, в которую входят литературы народов Западной Европы и Америки, притом в определенное историческое время, главным образом в масштабе XVII—XIX вв., максимально — с Ренессанса³^[3]. Этого, конечно, недостаточно, но и за это литературоведение может быть весьма обязано французским компаративистам. Во всяком случае идея зональных литератур несомненно отразилась, и весьма плодотворно, на некоторых из вышедших всеобщих историй литератур.

И этим, однако, дело не ограничилось. Идея зональных литератур естественно породила идею мировой общности литературы. В свете этой идеи выражение «мировая литература» получило особый смысл — не совокупности отдельных явлений, пусть и тесно связанных между собой, а явления самостоятельного. На этой почве возникла даже особая отрасль компаративистической школы, развивающаяся главным образом в США⁴^[4].

Несомненно, аспект этот новый и безусловно важный. Он необходим для понимания историко-литературного процесса. Но только при правильном его понимании. Понятие «мировая литература» в американском сравнительном литературоведении образовалось в сущности путем распространения понятия «зональная литература» на всю совокупность литератур. Иными словами, принцип связей, лежащий в основе концепции зональных литератур, остается краеугольным камнем и этой концепции.

Разумеется, и тут налицо некая историческая реальность; американские компаративисты говорят о литературе новейшего времени, главным образом даже о литературе современности, конечно, в широком смысле этого слова, а известная общность всех литератур, во всяком случае с середины XIX в., факт несомненный. Но если оперировать только признаком связей и создаваемой ими общности, по необходимости придется ограничивать историю мировой литературы одной новейшей эпохой, т. е. превратить понятие «мировая литература» из общего в частное, применимое лишь к одному определенному историческому этапу.

Мы назвали создаваемую ныне историю литератур всех народов и за все историческое время «историей мировой литературы». Из этого явствует, что мы понимаем выражение «мировая литература» иначе. Наша работа должна раскрыть это иное понимание и его оправдать.

Но на этом пути необходимо сначала наметить несколько частных вопросов; частных по отношению к общему — вопросу о существе «мировой литературы» и ее судьбах, но самих по себе достаточно общих.

1
Приступая к обозрению истории мировой литературы, мы прежде всего сталкиваемся с одним вопросом, старым и элементарным,— с вопросом о составе литературы.

Факт разного состава литературы в разное историческое время совершенно очевиден. В составе древнегреческой литературы мы находим «Пир» Платона, но «Так говорит Заратустра» Ницше в составе немецкой литературы нового времени не значится, «История» Тита Ливия и «История» Сыма Цяня входят в состав литературы, первая — древнего Рима, вторая — древнего Китая, но «Величие и падение Рима» Ферреро в составе итальянской литературы нового времени не числится, как не числится в составе английской литературы того же времени «Герои и героическое в истории» Карлейля — при всем бесспорно блистательном, именно литературном, качестве этих двух произведений. «Исповедь» Аврелия Августина безусловно памятник литературы поздней античности в грекоримском мире (это произведение даже называют первым по времени автобиографическим романом), но вот «Исповедь» Жан-Жака Руссо то упоминается в истории французской литературы своего времени, то нет; также и «Исповедь» Льва Толстого в обычных историях русской литературы не рассматривается: о ней говорят только в плане общего изучения творчества ее автора. Таким образом, очень сходные по теме, характеру, несомненно замечательные по литературным качествам произведения в более раннее историческое время входят в состав литературы, в более позднее — нет.

Бывает и обратное. «Троецарствие» и «Речные заводи» — произведения типа больших романов-эпопей, появившиеся в средние века в Китае, долго находились в китайском литературоведении за пределами того, что считалось литературой, а вот публицистическая статья, философский трактат тогда были литературой, да еще самого высокого плана. И только позднее, примерно с XVII в., они стали признаваться литературными произведениями. Следовательно, общественно признаваемый состав литературы зависит и от представлений о литературном произведении, а эти представления всегда историчны, т. е. определяются общим положением литературы в данную историческую эпоху: ее местом в культурной жизни страны, ее ролью в этой жизни; определяются отношением общества своего времени к вопросам темы литературного произведения, его материала, формы, жанра, назначения.

Все это известно, но сейчас при нашем выросшем знании материала и лучшем понимании его становится ясным, что исторический состав литературы — одно из важнейших явлений истории литературы. И чего более всего приходится опасаться — это трафаретных представлений о ходе литературного развития: о первоначальном недифференцированном составе литературы и о последующем процессе его дифференциации; о постепенном складывании особого явления, наименованного художественной литературой и т. п. Опасность оперирования только этими положениями — в том, что при таком подходе исчезает цельность, законченность в их неповторимом своеобразии литературных систем каждой большой исторической эпохи, качественная полноценность каждой из них для своего времени и для своего общества. Именно поэтому нам снова следует вернуться к вопросу об историчности состава литературы.

Непосредственно с этим связан вопрос о представлениях о литературе как об элементе ее истории. Забыть об этом элементе просто нельзя: сам наш материал настойчиво напоминает о том, что история литературы есть вместе с тем и история представлений о ней. Хорошо известны, например, всевозможные поэтики — трактаты о поэтическом искусстве, его формах и приемах, о существе и задачах поэзии. Подобными поэтиками усеяна чуть ли не вся история поэзии индийской, японской, китайской, арабской. Среди них особенно выделяются те, которые возникают в какие-либо особо значительные моменты, например, такой, какой запечатлен в «Мейстерзингерах» Вагнера. Закачивается поэзия мейстерзингеров. Стар становится сам знаменитый мастер Ганс Закс. На смену ему приходит Вальтер, у которого звучит совсем иная песня. Она очень не нравится Бекмессеру: ведь Вальтер поет не так, «как положено», т. е. не по табулатуре, а табулатура — закон. Закс же понимает, что пришло время именно такой песни. И оказывается, что на нюрнбергском фестивале поэтической самодеятельности цеховых мастеров и подмастерьев эта песня побеждает, табулатуре же, как и всякой табулатуре, которая начинает воображать себя единственной истиной на свете, предстоит сойти со сцены и даже еще хуже — превратиться, как это получилось у жреца табулатуры Бекмессера, в карикатуру на самое себя.

Вот такой песней Вальтера в один из важных переломных моментов истории поэзии народов Запада прозвучали стихи дю Белле, а вместе с ними заговорил и его знаменитый манифест — «Защита и прославление французского языка», в котором даны новые для французской поэзии, уже выходившей из средневековья, представления о поэтическом искусстве. В очень сходный момент истории поэзии в Японии на рубеже XVII—XVIII вв. своей «песнью Вальтера» прозвучала поэзия Басе, а вместе с нею и его мысли о сущности и задачах новой поэзии, которая шла на смену поэзии хайкай — творчества цеховых мастеров и гильдейских купцов. Подобное соединение нового литературного явления с новыми представлениями о литературе можно обнаружить почти в каждой отрасли литературного творчества, притом как на Западе, так и на Востоке.

Таким образом, история литературы слагается из двух переплетающихся явлений — самой литературы, т. е. совокупности литературных произведений, и мыслей о ней, т. е. представлений о ее сущности, ее задачах и видах. Отсюда и вопрос о том, как и в чем выражается взаимодействие этих двух явлений, каково значение этого взаимодействия и чем определяется оно в жизни самого общества. Но само взаимодействие — факт несомненный и всеобщий.

3
Если считаться с историческим характером состава литературы и допускать, что каждая большая эпоха имеет свою литературу как нечто цельное, общественно и эстетически для своего времени полноценное, естественно возникает вопрос об исторических системах литературы. Мы достаточно ясно видим удивительную устойчивость однородных или очень близких явлений в литературах разных народов одного и того же исторического времени. Вряд ли простой случайностью следует считать, например, факт одновременного существования в древнегреческой и древ-

6

некитайской литературе такого литературно-исторического жанра, как «прагматическая история», и параллельно с ним такого, как «исторические жизнеописания». В Греции это — «История» Полибия, в Китае — «История» Сыма Цяня, «Сравнительные жизнеописания» Плутарха и «Жизнеописания» Сыма Цяня. Последние хотя и не названы «сравнительными», но точно так же, как и у Плутарха, построены на сопоставлении, казалось бы, разных и в то же время в чем-то сходных фигур и судеб. В средневековой Европе мы находим, с одной стороны, мистерии и миракли, с другой — фарсы и фастнахтшпили. И в средневековой Японии были свои мистерии — ёкёку, свои фарсы — кёгэн. Если учесть, что подобные же произведения в своей жанровой форме встречаются в средние века и у некоторых других народов Востока, невольно возникает мысль о закономерности параллельного возникновения и развития двух противоположных видов драматургии и о принадлежности их к одной системе. То же можно сказать о куртуазной лирике и куртуазном эпосе: в том или ином виде они представляют принадлежность системы литературы своего исторического времени. Вряд ли случайно существование в средневековой литературе рядом с изысканно-галантной поэмой-новеллой вроде «Окассен и Николет» и самого бесшабашного шванка. Или так уж случайно одновременное появление обличительного романа и слезливой мелодрамы, что очень показательно для литературы последней поры феодального общества и во Франции, и в Китае? Едва ли вероятно, чтобы литературные формы романтизма и реализма — так, как они даны в художественных произведениях и в соединенных с ними манифестах, памфлетах, полемических статьях — не были бы взаимозависимы и чтобы эта взаимозависимость не являлась одним из важнейших признаков системы литературы капиталистического общества в пору его расцвета. Ведь именно эти формы мы неизменно находим как в литературах XIX в. Франции, Англии, России, так и в литературах XX в., — исторически сходного времени — в Японии, Турции. Объяснять такие совпадения одним литературным влиянием нельзя. Влияние может ускорить какой-либо процесс или замедлить его, может направить его в какую-либо сторону, но вызвать процесс, притом такой, который имеет кардинальное значение для всей литературы данного народа, оно не может. Вопрос об исторических системах литературы встает сам собой, и на него необходимо так или иначе ответить.

4
Видимо, основные типы литературных систем придутся на такие большие эпохи человеческой истории, как Древность, Средние века, Новое время. Эти эпохи, конечно, сопряжены с определенными социально-экономическими системами — рабовладельческой, феодальной, капиталистической, но только в самой основе. Все системы всегда находятся в движении: конец одного большого этапа вливается в начало другого; начало нового этапа вытекает из последней стадии прежнего. Поэтому «чистую» форму общественно-исторической системы создает, по-видимому, средний период ее истории, когда развитие всех элементов системы идет в возможно гармоническом порядке.

Очень явственно этот факт обнаруживается в истории рабовладельческого общества. В какую свою пору эллинская цивилизация создала самое великое, что она дала миру, ставшее классическим наследием для всех народов Европы? В среднюю пору своей истории: в эпоху полисов,

городов-государств. Именно тогда действовали Сократ, Платон, Аристотель, Эсхил, Софокл, Еврипид, Фидий и т.д. В какую свою пору древний Китай создал культуру, ставшую классическим наследием для всех народов Восточной Азии? В свою среднюю пору — в эпоху лего, городов-царств. Именно тогда действовали Конфуций, Лао-цзы, Чжуан-цзы, Ле-цзы, Сюнь-цзы, Гуань-цзы и т.д. На такую же свою среднюю пору приходится и расцвет средневековой цивилизации — в форме, типичной для нее, только искать ее наиболее показательную форму следует в истории не старых, а молодых для того времени народов — тех, которые шагнули к феодализму, миновав самостоятельный этап рабовладельческого строя: они пришли к феодальному строю свободными от огромного груза античного наследия, которого у них просто не было. В Италии, например, переход к феодализму был процессом сложным, перегруженным всевозможными элементами, идущими из прошлого, и прошлого великого. То же можно сказать и о других народах, в истории которых был этот всесторонне развитый этап рабовладельческого общества. Таких народов мы знаем в истории человечества не более пяти: эллины, латиняне, иранцы, индийцы, китайцы. Они вместе с евреями древности создали то, что составляет мировое «классическое» наследие. Поэтому моделировать систему средневековой литературы следует скорее по литературе франков, англосаксов, японцев, арабов, чем по литературе средневековых итальянцев или китайцев. «Классическая», или средневековая, поэзия сложилась у провансальских трубадуров; германских минезингеров, арабских и японских певцов. То же можно сказать о рыцарском эпосе. Он создан именно исторически более молодыми народами. Вспомним «Песню о Роланде» и «Слово о полку Игореве», «Песни о Сиде» и «Сказание о Тайра».

5
Если вопрос о типичных для больших исторических эпох системах литературы имеет решающее значение для раскрытия общего хода литературной жизни человечества, то для понимания перехода литературы одной большой эпохи к другой исключительную важность приобретают литературы переходных эпох, так сказать «крайних» для каждой общественно-исторической формации: выводивших из одной формации и вместе с тем подводивших к другой.

В истории Западного мира такие переходные эпохи выявлены с чрезвычайной ясностью. Первая из них — время перехода от древнего общества к средневековому, эпоха эллинизма, как ее обычно называют; вторая — время перехода от Средневековья к новому времени, ей присвоено название эпохи Ренессанса; третья — время перехода от нового времени к новейшему, общепринятого наименования у нее пока нет, но дата ее рождения известна всем: время Парижской Коммуны и «Интернационала».

Огромное значение этих трех переходных эпох для истории литературы можно усмотреть хотя бы из того, что каждая из них открывается гениальным литературным произведением, возвестившим ее наступление. О первой возвестил «О граде божием», о второй — «Божественная Комедия», о третьей — «Коммунистический Манифест».

Наличие в истории Запада этих столь важных для истории литературы переходных эпох сразу же ставит нас перед вопросом: что же, они принадлежность только народов Европы? Иначе говоря, исторически они явление локальное?

История народов Запада — один из важнейших массивов мировой истории. Как много она дала науке для понимания общеисторического процесса в целом, видно хотя бы из того, что такие категории, как рабовладельческий строй, феодализм, капитализм, открытые исторической наукой в истории европейских народов, оказались категориями общеисторическими. Поэтому вполне законна мысль о том, что переходные эпохи подобного же значения должны быть и в истории тех народов, которые, как греки и итальянцы, имели свою древность со столь же великой разносторонней культурой. Такими народами были иранцы, индийцы, китайцы. И они так же, как греки и итальянцы, перешли к феодализму. Переходная эпоха у них, конечно, была.

Эпоха перехода от Древности к Средневековью — это уже не рабовладельческий строй в его классической форме, но еще и не феодальный также в его классической форме. Однако поворот намечался и отразился в сознании людей. Эпоха эллинизма возникла и развернулась в истории старых цивилизованных народов восточного Присредиземноморья — всех трех его частей: европейской, африканской и азиатской. Революция умов, происшедшая здесь, состояла в крушении прежнего мировоззрения, языческого, как тогда говорили, и замене его новым, христианским. Разумеется, и то и другое наименование — лишь самые общие обозначения, сами же комплексы явлений, которые этими наименованиями покрываются, весьма сложны, разнообразны и противоречивы, но все они равным образом вступили в борьбу со старым миром. И это новое пришло в мир Римской империи как бы извне — с Востока: иудейского, сирийского, египетского — Римского Востока, как называют этот Восток историки. Собственно говоря, революция умов началась и развернулась прежде всего именно на этом Римском Востоке, но она захватила и греко-латинскую часть «римского круга земель», в котором шел свой кризис старого сложившегося мировоззрения.

Переход от Древности к Средневековью у китайцев и иранцев также сопровождался своей революцией умов. Такая революция в первую очередь питалась собственными внутренними источниками — далекими от идеологической ортодоксии идейными течениями: тем, что в Китае суммарно называют даосизмом, в Иране — манихейством. Сюда присоединялся и внешний фактор: система идеологии, пришедшая извне. В Китае это был буддизм, в Иране — ислам. Под воздействием этих двух сил и совершалась в этих частях мира перестройка умов в эту первую великую переходную эпоху.

Вторая переходная эпоха — от Средневековья к Новому времени — в Европе развернулась раньше всего в Италии; и то, как она происходила в этой стране, раскрывает ее содержание. Это была также революция умов, и она также черпала свое воодушевление из двух источников. Первый — то, что в кругах ортодоксальной идеологии называлось ересями; второй — то, что шло из греко-римской древности, своей древности. Конечно, кое-что пришло и извне: отчасти — из возникшего рядом арабского мира, отчасти — из мира средневекового еврейства, но главными факторами умственной революции были несомненно два слоя: один — из своей современности, другой — из своего прошлого.

Развитие событий, однако, показало, что второй фактор вышел на первое место, во всяком случае в глазах деятелей этой второй переходной эпохи. Участию Древности в перестройке их собственного времени они придавали такое значение, что даже все свое движение назвали «Возрождением». Разумеется, никакого восстановления древности не было и не могло быть; фактически создавалась новая философия, новая по-

литическая и правовая наука, новая литература, новое естествознание, но древность, конечно, по-своему была призвана содействовать этому.

Совершенно такую же картину мы наблюдаем в IX—XII вв. в обширном индо-иранском и среднеазиатском мире. И там в эти века происходила своя революция умов, приведшая к расцвету философскую мысль, литературу, науки — как гуманитарные, так и естественные. И, как и в Италии, это движение питалось из двух источников: из своей современности — различных антиортодоксальных течений в исламе, и своей древности. Насколько велико было значение этого движения в глазах его деятелей, видно хотя бы из того, что они назвали происходящее «Обновлением».

В VIII—XIII вв. подобное же движение со всей ясностью обрисовалось и в Китае. Оно привело к созданию новой философии, новой исторической науки, новой литературы. Питалось оно также из двух источников: из своей современности — различного рода умственными течениями, противопоставлявшими себя официальной идеологии, и из своего прошлого — древности. Сколь значителен в глазах представителей этого движения был второй источник, видно из того, что они назвали свое дело «возвращением к древности» (фугу).

Таким образом, перед историками мировой литературы встает вопрос: как исторически расценить эти факты? Видеть в них некую случайность или закономерность? И далее: закономерность общего исторического хода, в своих собственных чертах проявившуюся в истории во всяком случае трех великих и, несомненно, тогда в культурном отношении ведущих народов? Избежать этого вопроса невозможно. Без его решения нельзя просто понять хотя бы того удивительного расцвета лирической поэзии, который связан с именами Ли Во, Ду Фу, Во Цзюй-и, Рудаки, Саади, Хафиза, Петрарки, Ронсара, дю Белле.

следующая страница>