частью английской публики: место

одного из самых больших романистов, которых

когда-либо знала Англия.

Можно только восхищаться здравым

суждением критики и публики, которые сумели

увидеть новизну и значимость во всех

отношениях необычного произведения.

В самом деле, нет ничего менее современного,

чем те круги общества, которые

описывает Айви Комптон-Бернетт (богатая

буржуазия и мелкое английское дворянство

между 1880 и 1900 годами), ничего более ограниченного,

чем та привычная среда, в которой

действуют ее персонажи, ничего более

устарелого, чем описания их внешности, которыми

она их представляет, ни более захва-

250

тывающего, чем непринужденность, с которой

она развязывает, следуя наиболее рутинным

способам, свои интриги, и монотонное

упорство, с которым на протяжении сорока

лет работы и двух десятков произведений,

она ставит и разрешает одинаковым образом

одни и те же проблемы.

Но в этих книгах есть нечто абсолютно

новое — они представляют собой не что

иное, как длинную череду диалогов. Автор все

еще представляет их в традиционной манере,

держась на расстоянии от своих персонажей,

на большой церемониальной дистанции, ограничиваясь

чаще всего, подобно бихевиори-

стам, простым воспроизведением их слов и

спокойным осведомлением читателя, без каких-

либо попыток разнообразить формулы,

в монотонной манере: сказал X, сказал Y.

Но эти диалоги, на которых все держится,

не имеют ничего общего с теми короткими

быстрыми репликами, похожими

друг на друга, которые, существуют ли они

сами по себе или сопровождаются несколькими

беглыми объяснениями, все чаще наводят

на мысль о тех маленьких облачках, обведенных

жирной чертой, что выходят из рта

персонажей на рисунках в комиксах.

Эти длинные напыщенные фразы,

словно одеревенелые и в то же время извилистые,

не вызывают никакой продолжительной

беседы. И однако, если они и кажут-

251

ся странными, они никогда не создают впечатления

фальши и необоснованности.

Так происходит оттого, что они располагаются

не в воображаемом месте, но в

том, что существует реально: где-то поверх

той размытой границы, которая отделяет

прямой диалог от скрытого. Внутренние движения,

для которых диалог является лишь завершением

и, так сказать, наивысшим пиком,

как правило, осторожно маскируемым

перед выходом на поверхность, — стараются

здесь раскрыться в самом диалоге. Для

того, чтобы сопротивляться их непрестанному

давлению и чтобы сдерживать их, диалог

становится негибким и извилистым, принимает

осторожный, замедленный темп. Он

растягивается и сворачивается, образуя

длинные витиеватые фразы. Игра — сдержанная,

утонченная, жестокая — разыгрывается

между прямым и скрытым диалогом.

Чаще всего скрытый диалог берет

верх: каждый миг, когда что-то показывается

наружу, разворачивается, исчезает и появляется

вновь, тут же возникает и что-то грозящее

каждый момент все разрушить. Читатель,

пребывая в непрерывном напряжении,

все время оставаясь настороже, как если бы

он был на месте того, кому адресованы слова,

мобилизует все свои защитные инстинкты,

весь свой дар интуиции, свою память,

свои способности к здравомыслию и рассу-

252

дительности: в этих слащавых фразах кроется

опасность, в милое сердечное беспокойство

проникают убийственные импульсы,

выражение нежности тотчас же преобразуется

в тонкий яд.

Случается, что обычный диалог одерживает

верх, что он оттесняет слишком далеко

диалог внутренний. Тогда, подчас в тот

самый момент, когда читатель верит, что может

наконец расслабиться, автор тут же нарушает

молчание и вмешивается, чтобы коротко

уведомить, не вдаваясь в объяснения,

что все только что сказанное было фальшью.

Но читатель лишь в редких случаях

поддается искушению ослабить свою бдительность.

Он знает, что каждое слово идет в

расчет. Поговорки, цитаты, метафоры, избитые,

напыщенные или педантские выражения,

пошлости, вульгаризмы, маньеризмы,

откровенный вздор, которыми, как правило,

пестрят эти диалоги, не являются, как в

обычных романах, знаками различия, которые

автор прикрепляет к характерам своих

персонажей, чтобы сделать их более узнаваемыми,

более привычными и более «жизненными

», — чувствуется, что здесь они те же,

что и в реальности: результат движений, поднявшихся

с глубины, многочисленных, запутанных,

которые тот, кто замечает их снаружи,

охватывает мгновенным взглядом, не

имея ни времени, ни средств их разделить и

проименовать.

253

Несомненно, этот метод довольствуется

тем, что заставляет читателя каждый миг

подозревать о существовании сложности и

разнообразии внутренних движений. Он не

дает узнать их, как могли бы сделать другие

методы, которые погрузили бы читателя в их

поток и заставили бы плавать среди многочисленных

подводных течений. Он имеет над

ними по крайней мере то преимущество, что

смог сразу достичь совершенства. И этим ему

удалось нанести традиционному диалогу наиболее

сильный удар из всех, которые тот

когда-либо испытывал.

Очевидно, что с помощью этой техники,

как и других, в ближайшее время можно

будет описывать одну лишь видимость. И

ничто не является более утешительным и

стимулирующим, чем эта мысль. Это будет

знак того, что все к лучшему, что жизнь продолжается

и что не нужно оглядываться назад,

но стараться идти вперед — как можно

дальше.

N.N.R.F., январь, февраль 1956 г.
То, что видят птицы

Перевод Г. Источниковой

Из всех значительных тем для размышления,

которые предоставляет нам мнение

публики в области литературы, и в частности

романа, одной из самых важных, безусловно,

является восхищение и всеобщая безграничная

любовь этой публики, — впрочем,

столь неоднородной, переменчивой и капризной

— к общепризнанным шедеврам.

Само собой разумеется, речь идет не о тех

читателях, которые восхищаются с уверенностью,

по праву знатоков, но о тех, кому эти

произведения кажутся такими знакомыми,

что все вокруг просто обязаны верить, что

они находят в регулярном общении с ними

истинное удовольствие.

Хорошо известно, какие прекрасные

качества предполагалось приписывать тем,

кто получал удовольствие от подобного общения.

Впору бы восторгаться. Однако здесь

невольно колеблешься. Поклонники этих

произведений зачастую говорят о них в столь

странной манере... Приходишь в замешательство

от незначительных деталей, которые

оказывают на них особенно сильное воздействие,

больше всего их захватывают: безделицы,

которые они могли бы с тем же успехом

отыскать в произведениях, лишенных

всякой литературной ценности, такие, как

физические особенности, пристрастия, черты

характера определенных персонажей,

258

анекдоты, светские обычаи, практические

советы, рецепты преуспевания, правила поведения

и т.д., — которые немного напоминают

замечание Рильке, сделанное перед

портретом жены Сезанна: «И как он мог жениться

на такой дурнушке?» или же другое,

перед полотном Ван Гога: »Бедняга! Сразу

видно, что на его имущество недавно наложили

арест!»

Но, по здравом размышлении, замечания

подобного рода не содержат в себе

ничего, что могло бы вызвать тревогу. Скорее

они должны бы вселять уверенность. Возможно,

здесь проявляются всего, лишь дружеские

манеры, немного бесцеремонные,

порожденные тесной близостью. Такой способ

оценки незначительных деталей, возможно,

позволяет понять, что все составляющее

истинную ценность этих произведений

принято считать достоверным и хорошо известным.

Или, может быть, из скромности

люди избегают говорить о том, что лежит глубоко

на сердце; или еще здесь присутствует

некая доля снобизма, потребность, — как у

того персонажа из «Бэббитта», который говорил,

что особенно любит Рим за те нежные

fettucine25, которые можно найти в маленькой

траттории на Виа делла Скрофа, —

казаться искушенным и пресыщенным.

Во всяком случае, здесь нет ничего

серьезного, ничего, что могло бы вызвать уг-

259

розу разрушения, путем постоянных вторжений,

тайны в высшей степени благопристойного

уединения литературных шедевров и их

читателей; и на этот союз, столь достойный

всяческих поощрений, стараются набросить

тонкую вуаль целомудрия, доверия и уважения,

какой принято укрывать законные союзы,

если только время от времени не происходит

что-нибудь, способное внести смуту.

Случается время от времени, что нечто

вроде помутнения рассудка, объясняемого

у занятых людей таким количеством чтения,

овладевает наиболее авторитетными

критиками, и они вдруг принимаются восхвалять

и превозносить до небес произведение,

лишенное всякой литературной ценности,

как это выясняется некоторое время спустя,

и тогда его ждет равнодушие, а потом

забвение — там, где его слабость оказывается

недостаточной, чтобы просто оставить его

без внимания.

Тогда, в свой черед, настоящий морской

вал подхватывает публику и возносит ее

к вершинам восхищения и воодушевления.

Поразительно наблюдать за тем, с

какой жадностью, отбросив все запреты, наиболее

верные и воодушевленные поклонники

литературных шедевров, которые обычно

при виде нового произведения становятся

столь сдержанными, столь суровыми,

столь утонченными, пожирают эти произве-

260

дения, словно необыкновенно вкусные кулинарные

блюда. Даже еще более вкусные,

признают они (а с чего бы им скрывать свои

пристрастия, разделяемые даже уважаемыми

критиками?), чем те, что предлагают великие

шедевры прошлого. Здесь нет никакой

необходимости в адаптации: в них входишь

без усилия, тут же оказываешься на одном

уровне с ними; персонажи похожи на нас или

на наших знакомых, или еще на тех, на кого,

как мы думаем, должны бы походить те наши

современники, с которыми мы хотели бы

познакомиться; их чувства, мысли, конфликты,

ситуации, в которые они попадают,

проблемы, которые им приходится решать,

их надежды и разочарования те же, что и у

нас. В их жизни мы чувствуем себя как рыба

в воде. Напрасно некоторые софистические

умы и те, кто не желает приспосабливаться,

хранят намеренное молчание. Здесь недостает

искусства, заявляют они, столь же туманным,

сколь и претенциозным тоном, от которого

им самим делается неловко. Или, возможно,

стиль слабоват... Их тут же грубо

одергивают; они навлекают на себя всеобщее

неодобрение, вызывают у окружающих даже

неприязнь. К ним относятся как к сторонникам

искусства для искусства, обвиняют в

формализме. И надо сказать, упреки эти небеспочвенны.

Можно ли столь неловко подставлять

себя саркастическим нападкам, за-

261

трагивая достаточно серьезные вопросы с

такой неуклюжестью и легкомыслием?

Но вот проходит несколько месяцев

или, как чаще случается, несколько лет, и мы

становимся свидетелями удивительного факта:

не только новые читатели этих романов,

но даже их самые большие поклонники, стоит

лишь им в недобрый час проявить неосторожность

и заново раскрыть книгу, испытывают

при этом то же самое болезненное ощущение,

что должны были бы испытать птицы,

которые хотели склевать знаменитые виноградины

Зевксиса26. То, что они видят, всего

лишь иллюзия. Плоская и неподвижная

копия. Персонажи напоминают восковых манекенов,

сфабрикованных в самой простой и

грубой манере. Ясно, что эти книги не могут

служить даже, подобно некоторым романам

прошлого, документами своей эпохи, — настолько

трудно поверить, что эти детские схемы,

эти куклы, обнаруживающие самое грубое

сходство с живыми людьми, — их герои,

могли бы когда-либо испытывать те чувства,

вступать в те конфликты, быть вынужденными

решать те проблемы, которые хотя бы отдаленно

напоминали чувства, конфликты и

проблемы реальных людей своего времени.

Что же произошло? И как объяснить

подобную метаморфозу?

Прежде всего нужно отметить, что

авторы тех произведений, о которых идет

262

речь, не лишены таланта. Они, бесспорно,

обладают тем, что принято называть даром

романиста. Они умеют не только придумать

интригу, развить действие, создать то, что

называется атмосферой, но, что особенно

важно — они умеют ухватить и передать сходство.

Каждый жест их персонажей, манера,

с которой они приглаживают волосы, поправляют

складку на брюках, зажигают сигарету

или заказывают кофе со сливками, а

также разговоры, которые они ведут, чувства,

которые они испытывают, идеи, которые

их посещают, — в любой момент дают читателю

ободряющее и приятное чувство узнавания

того, что он уже мог или смог бы наблюдать.

Можно даже сказать, что большая

удача этих романистов, секрет их — и читательского

— счастья заключается в том, что

они непринужденно устраивают свой наблюдательный

пост в том самом месте, где располагается

и читатель. Ни там, где находятся

авторы и читатели романов-фельетонов,

ни в тех таинственных сумерках, в неясном

брожении, где вырабатываются наши действия

и слова, — нет, именно там, где имеем

привычку располагаться мы сами, когда хотим

достаточно ясно дать отчет себе и другим

о наших чувствах и впечателниях. И

даже, насколько можно судить по разговорам

людей, наиболее сведущих в психологии,

когда они начинают обмениваться тайнами

263

или сплетнями, рассказывать о себе или о

своем прошлом, — эти романисты заходят

чуть дальше, на чуть большую глубину.

Благодаря такой удачной позиции

они пользуются доверием у своих читателей;

дают им ощущение, что те находятся у себя

дома, среди знакомых предметов. Чувство

симпатии, солидарности, а также признательности

связывает их с этим романистом,

который так похож на них самих, так хорошо

умеет понять, что они испытывают, но в

то же время более проницателен, более внимателен

и опытен, который рассказывает им

о них самих и о других немного больше того,

что они надеялись узнать, и ведет их, приходящих

в достаточное возбуждение от самого

незначительного усилия, но никогда не устающих

и не унывающих от усилий чрезмерных,

никогда не замедляющих и не приостанавливающих

хода, к тому, к чему они стремятся,

принимаясь за чтение романа: к избавлению

от одиночества, к описанию их

собственной ситуации, к разоблачению секретных

сторон жизни других, к мудрым советам,

к справедливым разрешениям конфликтов,

в которые они вступают, к расширению

своего опыта, к ощущению того, что

они живут другими жизнями.

Эти потребности кажутся столь естественными,

а удовольствие, доставляемое их

удовлетворением, таким сильным, что стано-

264

вится понятным нетерпение, которое вызывают

у читателей, в тот момент, когда последние

чувствуют себя наиболее щедро облаго-

дельствованными, те зануды, которые говорят

им об «искусстве» и о «стиле». Какая им

разница, этим читателям, что такие произведения

не предназначены для того, чтобы

существовать долго? Да, тот день, когда, с

помощью этих книг, те трудности, с которыми

они сталкиваются, возрастут, когда их

положение изменится, когда их чувства станут

иными, а их любопытство будет возбуждено

новым образом жизни, интерес к этим

произведениям должен упасть, а вызванное

ими возбуждение сойти на нет. Здесь нечего

возразить, и было бы ошибкой об этом сожалеть.

Есть ли необходимость хранить для

неизвестного будущего прочные на вид произведения?

Речь идет о том, чтобы со всей

поспешностью оказать действенную помощь

людям своего времени. То, что книга изнашивается

после того, как отслужит свое, естественно

и разумно. Ее выбрасывают и заменяют

новой.

И это мнение было бы столь бесспорно

мудрым, что никто не решался бы его оспаривать,

если бы не одно огорчительное

обстоятельство: то болезненное ощущение,

от которого возбуждение, вызываемое этими

произведениями, спадает, что все описанное

в них не было реальностью. Или, скорее,

265

что все это было лишь поверхностной реальностью,

не чем иным, как самой плоской и

банальной видимостью. Еще более банальной

и поверхностной, в отличие от того, что

казалось вначале, — чем та, которую замечаем

мы сами, как бы мы ни были озабочены

или рассеяны.

Хорошо известно, что в нашей спешке,

в испытываемой ежеминутно необходимости

торопиться изо всех сил, ориентируясь

на самые грубые иллюзии, мы можем

быть несведущими и легковерными. Достаточно

вспомнить, каким откровением стал

для нас внутренний монолог; с каким недоверием

мы восприняли и не раз еще воспримем

старания Генри Джеймса и Пруста разобрать

хрупкие винтики наших внутренних

механизмов; с какой готовностью мы согласились

верить, что такой фильтр, как психоанализ,

помещенный над той огромной движущейся

массой, которую называют «глубиной

души», где можно отыскать все что захочешь,

полностью перекрывает ее и фиксирует

каждое из этих движений; и с каким

удовлетворением, с каким чувством освобождения

мы дали себя убедить и остались,

по крайней мере большинство из нас, убежденными

в том, что эта «глубина души», еще

совсем недавно представляющая собой столь

щедрую почву для открытий, не существует,

что это лишь ветер и пустота.

266

Но что заставило нас потерять всякую

справедливость и довести свою доверчивость

до крайних пределов, это потребность,

что побуждает нас искать в романе

того удовлетворения, о котором мы уже говорили

и которое следовало бы назвать

сверх-литературным, поскольку произведения,

лишенные литературной ценности, могут

доставить его нам с тем же успехом, что и

произведения, претендующие на высокий

уровень мастерства.

Итак, наша внушаемость и податливость,

и без того достаточно большие, становятся

поистине удивительными: в том нетерпении,

в котором мы пребываем, испытывая

удовольствия, щедро предлагаемые нам подобными

произведениями, мы стремимся

узнавать себя в самых грубых образах, мы не

в силах противостоять желанию отлиться в

полностью готовые формы, к которым нас

приближают; мы становимся в своих собственных

глазах столь же бескровными и пустыми,

столь же убогими, как и эти формы,

нам кажется, что они полностью замуровали

нас в себя. Но это даже не бумажки с мелко

набранным текстом, которые раздают гадалки

и от которых мы не получили бы впечатления,

что чудесным образом узнали себя,

с того момента как у нас появилась смутная

надежда найти в них поддержку и прочесть

свое будущее!

267

Вот почему роман, которому удается

удовлетворить эту опасную страсть, легко

становится для нас отображением самой

жизни, в высшей степени реалистическим

произведением. Мы сравниваем его с сочинениями

классиков, с наиболее совершенными

шедеврами.

Здесь подтверждаются наихудшие

подозрения. Чтобы подобная путаница оказалась

возможной, нужно, чтобы это были

удовольствия того рода, которых требуют от

выдающихся произведений их поклонники.

Позволю себе предположить, что большинство

читателей Пруста любили и продолжают

любить его по причинам, которые имеют

мало общего с тем, что составляет его истинную

ценность, и не очень сильно отличаются

от тех, по которым их родители или деды

и бабки любили того же Жоржа Онэ27.

Даже то — приходится в это поверить,

— что в хороших произведениях наиболее

устарело, то, что было наиболее надуманным

и именно поэтому наиболее охотно

принималось, кажется само собой разумеющимся,

что приближает их — в глазах их поклонников

— к якобы хорошим романам.

Как и последние, они больше не воздвигают

препятствий, не требуют ни малейших усилий

и позволяют читателям, удобно устроившимся

в знакомой вселенной, мягко скользить

к опасным удовольствиям.

268

Однако хорошие книги спасают читателей

вопреки их пожеланиям. Эти книги

на самом деле имеют то отличие, к которому

большой ошибкой было бы относиться

небрежно: они выдерживают повторное

прочтение.

И не следовало бы думать, что авторов

этих двух сортов произведений разделяет

в первую очередь разный уровень таланта.

Приглядевшись внимательнее, можно

увидеть, что это скорее абсолютно разные

позиции по отношению к объекту, на который

направлены все их усилия, и, как следствие,

совершенно разные методы. Так что

следовало бы поместить в ту же самую категорию,

— как только они продемонстрируют

то же самое отношение и переймут те же

методы работы, — наряду со старыми авторами,

чьи книги перечитываются, также и

современных авторов, каков бы ни был их

талант (талант, как обнаруживается, распределен

между двумя этими категориями почти

поровну) и какой бы слабой ни была уверенность

в том, что их книги сохранятся для

будущего.

Если нужно назвать определение для

этих последних, их стоило бы обозначить как

«реалистов», чтобы противопоставить другим,

к которым надежно приклеилось, каким

бы парадоксальным и даже скандальным это

не казалось, наименование «формалисты».

269

Но, спросят у нас, кого же вы называете

автором-реалистом? Ну что ж, со всей

прямотой — да и как иначе? — ответим, что

это автор, который прежде всего стремится,

— как бы ему ни хотелось развлекать своих

современников, или исправлять и наставлять

их, или бороться за их независимость, —

уловить, стараясь как можно меньше прибегать

к обманным трюкам и ничего не сокращая

и не урезая, чтобы покончить с противоречиями

и сложностями, и исследовать со

всей тщательностью, на какую он способен,

настолько глубоко, насколько позволяет ему

острота его взгляда, — то, что, как ему представляется,

должно быть реальностью.

Чтобы этого достичь, он из всех сил

старается освободить все, за чем наблюдает,

от шелухи предвзятых мыслей и избитых образов,

которыми оно обернуто, от всей той

поверхностной реальности, которую любой

замечает без труда и которой каждый пользуется,

за неимением лучшего. И порой ему

случается добраться до чего-то еще не известного,

что, как ему кажется, в первую очередь

достойно внимания. Он часто замечает,

когда пытается вытащить на свет «свою»


<предыдущая страница | следующая страница>