Začátek formuláře

Один день Ивана Денисовича

В пять часов утра, как всегда, пробило подъем -- молотком об рельс у

штабного барака. Перерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в

два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго

рукой махать.

Звон утих, а за окном все так же, как и среди ночи, когда Шухов вставал

к параше, была тьма и тьма, да попадало в окно три желтых фонаря: два -- на

зоне, один -- внутри лагеря.

И барака что-то не шли отпирать, и не слыхать было, чтобы дневальные

брали бочку парашную на палки -- выносить.

Шухов никогда не просыпал подъема, всегда вставал по нему -- до развода

было часа полтора времени своего, не казенного, и кто знает лагерную жизнь,

всегда может подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на

рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему

босиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптеркам,

где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти в

столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку -- тоже

накормят, но там охотников много, отбою нет, а главное -- если в миске что

осталось, не удержишься, начнешь миски лизать. А Шухову крепко запомнились

слова его первого бригадира КузЈмина -- старый был лагерный волк, сидел к

девятьсот сорок третьему году уже двенадцать лет и своему пополнению,

привезенному с фронта, как-то на голой просеке у костра сказал:

-- Здесь, ребята, закон -- тайга. Но люди и здесь живут. В лагере вот

кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму¹ ходит

стучать.

Насчет кума -- это, конечно, он загнул. Те-то себя сберегают. Только

береженье их -- на чужой крови.

Всегда Шухов по подъему вставал, а сегодня не встал. Еще с вечера ему

было не по себе, не то знобило, не то ломало. И ночью не угрелся. Сквозь сон

чудилось -- то вроде совсем заболел, то отходил маленько. Все не хотелось,

чтобы утро.

Но утро пришло своим чередом.

Да и где тут угреешься -- на окне наледи наметано, и на стенах вдоль

стыка с потолком по всему бараку -- здоровый барак! -- паутинка белая. Иней.

Шухов не вставал. Он лежал на верху вагонки, с головой накрывшись

одеялом и бушлатом, а в телогрейку, в один подвернутый рукав, сунув обе

ступни вместе. Он не видел, но по звукам все понимал, что делалось в бараке

и в их бригадном углу. Вот, тяжело ступая по коридору, дневальные понесли

одну из восьмиведерных параш. Считается, инвалид, легкая работа, а ну-ка,

поди вынеси, не пролья! Вот в 75-й бригаде хлопнули об пол связку валенок из

сушилки. А вот -- и в нашей (и наша была сегодня очередь валенки сушить).

Бригадир и помбригадир обуваются молча, а вагонка их скрипит. Помбригадир

сейчас в хлеборезку пойдет, а бригадир -- в штабной барак, к нарядчикам.

Да не просто к нарядчикам, как каждый день ходит, -- Шухов вспомнил:

сегодня судьба решается -- хотят их 104-ю бригаду фугануть со строительства

мастерских на новый объект "Соцбытгородок". А Соцбытгородок тот -- поле

голое, в увалах снежных, и прежде чем что там делать, надо ямы копать,

столбы ставить и колючую проволоку от себя самих натягивать -- чтоб не

убежать. А потом строить.

Там, верное дело, месяц погреться негде будет -- ни конурки. И костра

не разведешь -- чем топить? Вкалывай на совесть -- одно спасение.

Бригадир озабочен, уладить идет. Какую-нибудь другую бригаду,

нерасторопную, заместо себя туда толкануть. Конечно, с пустыми руками не

договоришься. Полкило сала старшему нарядчику понести. А то и килограмм.

Испыток не убыток, не попробовать ли в санчасти косануть, от работы на

денек освободиться? Ну прямо все тело разнимает.

И еще -- кто из надзирателей сегодня дежурит?

Дежурит -- вспомнил: Полтора Ивана, худой да долгий сержант черноокий.

Первый раз глянешь -- прямо страшно, а узнали его -- из всех дежурняков

покладистей: ни в карцер не сажает, ни к начальнику режима не таскает. Так

что полежать можно, аж пока в столовую девятый барак.

Вагонка затряслась и закачалась. Вставали сразу двое: наверху -- сосед

Шухова баптист Алешка, а внизу -- Буйновский, капитан второго ранга бывший,

кавторанг.

Старики дневальные, вынеся обе параши, забранились, кому идти за

кипятком. Бранились привязчиво, как бабы. Электросварщик из 20-й бригады

рявкнул:

-- Эй, фитили'! -- и запустил в них валенком. -- Помирю!

Валенок глухо стукнулся об столб. Замолчали.

В соседней бригаде чуть буркотел помбригадир:

-- Василь Федорыч! В продстоле передернули, гады: было девятисоток

четыре, а стало три только. Кому ж недодать?

Он тихо это сказал, но уж, конечно, вся та бригада слышала и затаилась:

от кого-то вечером кусочек отрежут.

А Шухов лежал и лежал на спрессовавшихся опилках своего матрасика. Хотя

бы уж одна сторона брала -- или забило бы в ознобе, или ломота прошла. А то

ни то ни сЈ.

Пока баптист шептал молитвы, с ветерка вернулся Буйновский и объявил

никому, но как бы злорадно:

-- Ну, держись, краснофлотцы! Тридцать градусов верных!

И Шухов решился -- идти в санчасть.

И тут же чья-то имеющая власть рука сдернула с него телогрейку и

одеяло. Шухов скинул бушлат с лица, приподнялся. Под ним, равняясь головой с

верхней нарой вагонки, стоял худой Татарин.

Значит, дежурил не в очередь он и прокрался тихо.

-- Ще -- восемьсот пятьдесят четыре! -- прочел Татарин с белой латки на

спине черного бушлата. -- Трое суток кондея с выводом!

И едва только раздался его особый сдавленный голос, как во всем

полутемном бараке, где лампочка горела не каждая, где на полусотне клопяных

вагонок спало двести человек, сразу заворочались и стали поспешно одеваться

все, кто еще не встал.

-- За что, гражданин начальник? -- придавая своему голосу больше

жалости, чем испытывал, спросил Шухов.

С выводом на работу -- это еще полкарцера, и горячее дадут, и

задумываться некогда. Полный карцер -- это когда без вывода.

-- По подъему не встал? Пошли в комендатуру, -- пояснил Татарин лениво,

потому что и ему, и Шухову, и всем было понятно, за что кондей.

На безволосом мятом лице Татарина ничего не выражалось. Он обернулся,

ища второго кого бы, но все уже, кто в полутьме, кто под лампочкой, на

первом этаже вагонок и на втором, проталкивали ноги в черные ватные брюки с

номерами на левом колене или, уже одетые, запахивались и спешили к выходу --

переждать Татарина на дворе.

Если б Шухову дали карцер за что другое, где б он заслужил -- не так бы

было обидно. То и обидно было, что всегда он вставал из первых. Но

отпроситься у Татарина было нельзя, он знал. И, продолжая отпрашиваться

просто для порядка, Шухов, как был в ватных брюках, не снятых на ночь

(повыше левого колена их тоже был пришит затасканный, погрязневший лоскут, и

на нем выведен черной, уже поблекшей краской номер Щ-854), надел телогрейку

(на ней таких номера было два -- на груди один и один на спине), выбрал свои

валенки из кучи на полу, шапку надел (с таким же лоскутом и номером спереди)

и вышел вслед за Татарином.

Вся 104-я бригада видела, как уводили Шухова, но никто слова не сказал:

ни к чему, да и что скажешь? Бригадир бы мог маленько вступиться, да уж его

не было. И Шухов тоже никому ни слова не сказал, Татарина не стал дразнить.

Приберегут завтрак, догадаются.

Так и вышли вдвоем.

Мороз был со мглой, прихватывающей дыхание. Два больших прожектора били

по зоне наперекрест с дальних угловых вышек. Светили фонари зоны и

внутренние фонари. Так много их было натыкано, что они совсем засветляли

звезды.

Скрипя валенками по снегу, быстро пробегали зэки по своим делам -- кто

в уборную, кто в каптерку, иной -- на склад посылок, тот крупу сдавать на

индивидуальную кухню. У всех у них голова ушла в плечи, бушлаты запахнуты, и

всем им холодно не так от мороза, как от думки, что и день целый на этом

морозе пробыть.

А Татарин в своей старой шинели с замусленными голубыми петлицами шел

ровно, и мороз как будто совсем его не брал.

Они прошли мимо высокого дощаного заплота вкруг БУРа² -- каменной

внутрилагерной тюрьмы; мимо колючки, охранявшей лагерную пекарню от

заключенных; мимо угла штабного барака, где, толстой проволокою

подхваченный, висел на столбе обындевевший рельс; мимо другого столба, где в

затишке, чтоб не показывал слишком низко, весь обметанный инеем, висел

термометр. Шухов с надеждой покосился на его молочно-белую трубочку: если б

он показал сорок один, не должны бы выгонять на работу. Только никак сегодня

не натягивало на сорок.

Вошли в штабной барак и сразу же -- в надзирательскую. Там

разъяснилось, как Шухов уже смекнул и по дороге: никакого карцера ему не

было, а просто пол в надзирательской не мыт. Теперь Татарин объявил, что

прощает Шухова, и велел ему вымыть пол.

Мыть пол в надзирательской было дело специального зэка, которого не

выводили за зону, -- дневального по штабному бараку прямое дело. Но, давно в

штабном бараке обжившись, он доступ имел в кабинеты майора, и начальника

режима, и кума, услуживал им, порой слышал такое, чего не знали и

надзиратели, и с некоторых пор посчитал, что мыть полы для простых

надзирателей ему приходится как бы низко. Те позвали его раз, другой,

поняли, в чем дело, и стали дергать на полы из работяг.

В надзирательской яро топилась печь. Раздевшись до грязных своих

гимнастерок, двое надзирателей играли в шашки, а третий, как был, в

перепоясанном тулупе и валенках, спал на узкой лавке. В углу стояло ведро с

тряпкой.

Шухов обрадовался и сказал Татарину за прощение:

-- Спасибо, гражданин начальник! Теперь никогда не буду залеживаться.

Закон здесь был простой: кончишь -- уйдешь. Теперь, когда Шухову дали

работу, вроде и ломать перестало. Он взял ведро и без рукавичек (наскорях

забыл их под подушкой) пошел к колодцу.

Бригадиры, ходившие в ППЧ -- планово-производственную часть, --

столпились несколько у столба, а один, помоложе, бывший Герой Советского

Союза, взлез на столб и протирал термометр.

Снизу советовали:

-- Ты только в сторону дыши, а то поднимется.

-- Фуимется! -- поднимется!... не влияет.

Тюрина, шуховского бригадира, меж них не было. Поставив ведро и сплетя

руки в рукава, Шухов с любопытством наблюдал. А тот хрипло сказал со столба:

-- Двадцать семь с половиной, хреновина.

И, еще доглядев для верности, спрыгнул.

-- Да он неправильный, всегда брешет, -- сказал кто-то. -- Разве

правильный в зоне повесят?

Бригадиры разошлись. Шухов побежал к колодцу. Под спущенными, но не

завязанными наушниками поламывало уши морозом.

Сруб колодца был в толстой обледи, так что едва пролезало в дыру ведро.

И веревка стояла коло'м.

Рук не чувствуя, с дымящимся ведром Шухов вернулся в надзирательскую и

сунул руки в колодезную воду. Потеплело.

Татарина не было, а надзирателей сбилось четверо, они покинули шашки и

сон и спорили, по скольку им дадут в январе пшена (в поселке с продуктами

было плохо, и надзирателям, хоть карточки давно кончились, продавали

кой-какие продукты отдельно от поселковых, со скидкой).

-- Дверь-то притягивай, ты, падло! Дует! -- отвлекся один из них.

Никак не годилось с утра мочить валенки. А и переобуться не во что,

хоть и в барак побеги. Разных порядков с обувью нагляделся Шухов за восемь

лет сидки: бывало, и вовсе без валенок зиму перехаживали, бывало, и ботинок

тех не видали, только лапти да ЧТЗ (из резины обутка, след автомобильный).

Теперь вроде с обувью подналадилось: в октябре получил Шухов (а почему

получил -- с помбригадиром вместе в каптерку увязался) ботинки дюжие,

твердоносые, с простором на две теплых портянки. С неделю ходил как

именинник, все новенькими каблучками постукивал. А в декабре валенки

подоспели -- житуха, умирать не надо. Так какой-то черт в бухгалтерии

начальнику нашептал: валенки, мол, пусть получают, а ботинки сдадут. Мол,

непорядок -- чтобы зэк две пары имел сразу. И пришлось Шухову выбирать: или

в ботинках всю зиму навылет, или в валенках, хошь бы и в оттепель, а ботинки

отдай. БерЈг, солидолом умягчал, ботинки новехонькие, ах! -- ничего так

жалко не было за восемь лет, как этих ботинков. В одну кучу скинули, весной

уж твои не будут. Точно, как лошадей в колхоз сгоняли.

Сейчас Шухов так догадался: проворно вылез из валенок, составил их в

угол, скинул туда портянки (ложка звякнула на пол; как быстро ни снаряжался

в карцер, а ложку не забыл) и босиком, щедро разливая тряпкой воду, ринулся

под валенки к надзирателям.

-- Ты! гад! потише! -- спохватился один, подбирая ноги на стул.

-- Рис? Рис по другой норме идет, с рисом ты не равняй!

-- Да ты сколько воды набираешь, дурак? Кто ж так моет?

-- Гражданин начальник! А иначе его не вымоешь. Въелась грязь-то...

-- Ты хоть видал когда, как твоя баба полы мыла, чушка?

Шухов распрямился, держа в руке тряпку со стекающей водой. Он улыбнулся

простодушно, показывая недостаток зубов, прореженных цингой в Усть-Ижме в

сорок третьем году, когда он доходил. Так доходил, что кровавым поносом

начисто его проносило, истощенный желудок ничего принимать не хотел. А

теперь только шепелявенье от того времени и осталось.

-- От бабы меня, гражданин начальник, в сорок первом году отставили. Не

упомню, какая она и баба.

-- Та'к вот они моют... Ничего, падлы, делать не умеют и не хотят.

Хлеба того не стоят, что им дают. Дерьмом бы их кормить.

-- Да на хрена' его и мыть каждый день? Сырость не переводится. Ты вот

что, слышь, восемьсот пятьдесят четвертый! Ты легонько протри, чтоб только

мокровато было, и вали отсюда.

-- Рис! ПшЈнку с рисом ты не равняй!

Шухов бойко управлялся.

Работа -- она как палка, конца в ней два: для людей делаешь -- качество

дай, для начальника делаешь -- дай показуху.

А иначе б давно все подохли, дело известное.

Шухов протер доски пола, чтобы пятен сухих не осталось, тряпку

невыжатую бросил за печку, у порога свои валенки натянул, выплеснул воду на

дорожку, где ходило начальство, -- и наискось, мимо бани, мимо темного

охолодавшего здания клуба, наддал к столовой.

Надо было еще и в санчасть поспеть, ломало опять всего. И еще надо было

перед столовой надзирателям не попасться: был приказ начальника лагеря

строгий -- одиночек отставших ловить и сажать в карцер.

Перед столовой сегодня -- случай такой дивный -- толпа не густилась,

очереди не было. Заходи.

Внутри стоял пар, как в бане, -- на'пуски мороза от дверей и пар от

баланды. Бригады сидели за столами или толкались в проходах, ждали, когда

места освободятся. Прокликаясь через тесноту, от каждой бригады работяги по

два, по три носили на деревянных подносах миски с баландой и кашей и искали

для них места на столах. И все равно не слышит, обалдуй, спина еловая, на'

тебе, толкнул поднос. Плесь, плесь! Рукой его свободной -- по шее, по шее!

Правильно! Не стой на дороге, не высматривай, где подлизать.

Там, за столом, еще ложку не окунумши, парень молодой крестится.

Бендеровец, значит, и то новичок: старые бендеровцы, в лагере пожив, от

креста отстали.

А русские -- и какой рукой креститься, забыли.

Сидеть в столовой холодно, едят больше в шапках, но не спеша,

вылавливая разварки тленной мелкой рыбешки из-под листьев черной капусты и

выплевывая косточки на стол. Когда их наберется гора на столе -- перед новой

бригадой кто-нибудь смахнет, и там они дохрястывают на полу.

А прямо на пол кости плевать -- считается вроде бы неаккуратно.

Посреди барака шли в два ряда не то столбы, не то подпорки, и у одного

из таких столбов сидел однобригадник Шухова Фетюков, стерег ему завтрак. Это

был из последних бригадников, поплоше Шухова. Снаружи бригада вся в одних

черных бушлатах и в номерах одинаковых, а внутри шибко неравно --

ступеньками идет. Буйновского не посадишь с миской сидеть, а и Шухов не

всякую работу возьмет, есть пониже.

Фетюков заметил Шухова и вздохнул, уступая место.

-- Уж застыло все. Я за тебя есть хотел, думал -- ты в кондее.

И -- не стал ждать, зная, что Шухов ему не оставит, обе миски

отштукатурит дочиста.

Шухов вытянул из валенка ложку. Ложка та была ему дорога, прошла с ним

весь север, он сам отливал ее в песке из алюминиевого провода, на ней и

наколка стояла: "Усть-Ижма, 1944".

Потом Шухов снял шапку с бритой головы -- как ни холодно, но не мог он

себя допустить есть в шапке -- и, взмучивая отстоявшуюся баланду, быстро

проверил, что там попало в миску. Попало так, средне. Не с начала бака

наливали, но и не доболтки. С Фетюкова станет, что он, миску стережа, из нее

картошку выловил.

Одна радость в баланде бывает, что горяча, но Шухову досталась теперь

совсем холодная. Однако он стал есть ее так же медленно, внимчиво. Уж тут

хоть крыша гори -- спешить не надо. Не считая сна, лагерник живет для себя

только утром десять минут за завтраком, да за обедом пять, да пять за

ужином.

Баланда не менялась ото дня ко дню, зависело -- какой овощ на зиму

заготовят. В летошнем году заготовили одну соленую морковку -- так и прошла

баланда на чистой моркошке с сентября до июня. А нонче -- капуста черная.

Самое сытное время лагернику -- июнь: всякий овощ кончается и заменяют

крупой. Самое худое время -- июль: крапиву в котел секут.

Из рыбки мелкой попадались все больше кости, мясо с костей сварилось,

развалилось, только на голове и на хвосте держалось. На хрупкой сетке

рыбкиного скелета не оставив ни чешуйки, ни мясинки, Шухов еще мял зубами,

высасывал скелет -- и выплевывал на стол. В любой рыбе ел он все: хоть

жабры, хоть хвост, и глаза ел, когда они на месте попадались, а когда

вываривались и плавали в миске отдельно -- большие рыбьи глаза, -- не ел.

Над ним за то смеялись.

Сегодня Шухов сэкономил: в барак не зашедши, пайки не получил и теперь

ел без хлеба. Хлеб -- его потом отдельно нажать можно, еще сытей.

На второе была каша из магары. Она застыла в один слиток, Шухов ее

отламывал кусочками. Магара не то что холодная -- она и горячая ни вкуса, ни

сытости не оставляет: трава и трава, только желтая, под вид пшена. Придумали

давать ее вместо крупы, говорят -- от китайцев. В вареном весе триста грамм

тянет -- и лады: каша не каша, а идет за кашу.

Облизав ложку и засунув ее на прежнее место в валенок, Шухов надел

шапку и пошел в санчасть.

Было все так же темно в небе, с которого лагерные фонари согнали

звезды. И все так же широкими струями два прожектора резали лагерную зону.

Как этот лагерь, Особый, зачинали -- еще фронтовых ракет осветительных

больно много было у охраны, чуть погаснет свет -- сыпят ракетами над зоной,

белыми, зелеными, красными, война настоящая. Потом не стали ракет кидать.

Или до'роги обходятся?

Была все та же ночь, что и при подъеме, но опытному глазу по разным

мелким приметам легко было определить, что скоро ударят развод. Помощник

Хромого (дневальный по столовой Хромой от себя кормил и держал еще

помощника) пошел звать на завтрак инвалидный шестой барак, то есть не

выходящих за зону. В культурно-воспитательную часть поплелся старый художник

с бородкой -- за краской и кисточкой, номера писать. Опять же Татарин

широкими шагами, спеша, пересек линейку в сторону штабного барака. И вообще

снаружи народу поменело -- значит, все приткнулись и греются последние

сладкие минуты.

Шухов проворно спрятался от Татарина за угол барака: второй раз

попадешься -- опять пригребЈтся. Да и никогда зевать нельзя. Стараться надо,

чтоб никакой надзиратель тебя в одиночку не видел, а в толпе только. Может,

он человека ищет на работу послать, может, зло отвести не на ком. Читали ж

вот приказ по баракам -- перед надзирателем за пять шагов снимать шапку и

два шага спустя надеть. Иной надзиратель бредет, как слепой, ему все равно,

а для других это сласть. Сколько за ту шапку в кондей перетаскали, псы

клятые. Нет уж, за углом перестоим.

Миновал Татарин -- и уже Шухов совсем намерился в санчасть, как его

озарило, что ведь сегодня утром до развода назначил ему длинный латыш из

седьмого барака прийти купить два стакана самосада, а Шухов захлопотался, из

головы вон. Длинный латыш вечером вчера получил посылку, и, может, завтра уж

этого самосаду не будет, жди тогда месяц новой посылки. Хороший у него

самосад, крепкий в меру и духовитый. Буроватенький такой.

Раздосадовался Шухов, затоптался -- не повернуть ли к седьмому бараку.

Но до санчасти совсем мало оставалось, он и потрусил к крыльцу санчасти.

Слышно скрипел снег под ногами.

В санчасти, как всегда, до того было чисто в коридоре, что страшно

ступать по полу. И стены крашены эмалевой белой краской. И белая вся мебель.

Но двери кабинетов были все закрыты. Врачи-то, поди, еще с постелей не

подымались. А в дежурке сидел фельдшер -- молодой парень Коля Вдовушкин, за

чистым столиком, в свеженьком белом халате -- и что-то писал.

Никого больше не было.

Шухов снял шапку, как перед начальством, и, по лагерной привычке лезть

глазами куда не следует, не мог не заметить, что Николай писал

ровными-ровными строчками и каждую строчку, отступя от краю, аккуратно одну

под одной начинал с большой буквы. Шухову было, конечно, сразу понятно, что

это -- не работа, а по левой, но ему до того не было дела.

-- Вот что... Николай Семеныч... я вроде это... болен... -- совестливо,

как будто зарясь на что чужое, сказал Шухов.

Вдовушкин поднял от работы спокойные, большие глаза. На нем был чепчик

белый, халат белый, и номеров видно не было.

-- Что ж ты поздно так? А вечером почему не пришел? Ты же знаешь, что

утром приема нет? Список освобожденных уже в ППЧ.

Все это Шухов знал. Знал, что и вечером освободиться не проще.

-- Да ведь, Коля... Оно с вечера, когда нужно, так и не болит...

-- А что -- оно? Оно -- что болит?

-- Да разобраться, бывает, и ничего не болит. А недужит всего.

Шухов не был из тех, кто липнет к санчасти, и Вдовушкин это знал. Но

право ему было дано освободить утром только двух человек -- и двух он уже

освободил, и под зеленоватым стеклом на столе записаны были эти два

человека, и подведена черта.

-- Так надо было беспокоиться раньше. Что ж ты -- под самый развод? На!

Вдовушкин вынул термометр из банки, куда они были спущены сквозь

прорези в марле, обтер от раствора и дал Шухову держать.

Шухов сел на скамейку у стены, на самый краешек, только-только чтоб не

перекувырнуться вместе с ней. Неудобное место такое он избрал даже не

следующая страница>