Перейти на главную страницу
Один день Ивана Денисовича
В пять часов утра, как всегда, пробило подъем -- молотком об рельс у
штабного барака. Перерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в
два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго
рукой махать.
Звон утих, а за окном все так же, как и среди ночи, когда Шухов вставал
к параше, была тьма и тьма, да попадало в окно три желтых фонаря: два -- на
зоне, один -- внутри лагеря.
И барака что-то не шли отпирать, и не слыхать было, чтобы дневальные
брали бочку парашную на палки -- выносить.
Шухов никогда не просыпал подъема, всегда вставал по нему -- до развода
было часа полтора времени своего, не казенного, и кто знает лагерную жизнь,
всегда может подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на
рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему
босиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптеркам,
где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти в
столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку -- тоже
накормят, но там охотников много, отбою нет, а главное -- если в миске что
осталось, не удержишься, начнешь миски лизать. А Шухову крепко запомнились
слова его первого бригадира КузЈмина -- старый был лагерный волк, сидел к
девятьсот сорок третьему году уже двенадцать лет и своему пополнению,
привезенному с фронта, как-то на голой просеке у костра сказал:
-- Здесь, ребята, закон -- тайга. Но люди и здесь живут. В лагере вот
кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму1 ходит
стучать.
береженье их -- на чужой крови.
Всегда Шухов по подъему вставал, а сегодня не встал. Еще с вечера ему
было не по себе, не то знобило, не то ломало. И ночью не угрелся. Сквозь сон
чудилось -- то вроде совсем заболел, то отходил маленько. Все не хотелось,
чтобы утро.
Но утро пришло своим чередом.
Да и где тут угреешься -- на окне наледи наметано, и на стенах вдоль
стыка с потолком по всему бараку -- здоровый барак! -- паутинка белая. Иней.
Шухов не вставал. Он лежал на верху вагонки, с головой накрывшись
одеялом и бушлатом, а в телогрейку, в один подвернутый рукав, сунув обе
ступни вместе. Он не видел, но по звукам все понимал, что делалось в бараке
и в их бригадном углу. Вот, тяжело ступая по коридору, дневальные понесли
одну из восьмиведерных параш. Считается, инвалид, легкая работа, а ну-ка,
поди вынеси, не пролья! Вот в 75-й бригаде хлопнули об пол связку валенок из
сушилки. А вот -- и в нашей (и наша была сегодня очередь валенки сушить).
Бригадир и помбригадир обуваются молча, а вагонка их скрипит. Помбригадир
сейчас в хлеборезку пойдет, а бригадир -- в штабной барак, к нарядчикам.
Да не просто к нарядчикам, как каждый день ходит, -- Шухов вспомнил:
сегодня судьба решается -- хотят их 104-ю бригаду фугануть со строительства
мастерских на новый объект "Соцбытгородок". А Соцбытгородок тот -- поле
голое, в увалах снежных, и прежде чем что там делать, надо ямы копать,
столбы ставить и колючую проволоку от себя самих натягивать -- чтоб не
убежать. А потом строить.
Там, верное дело, месяц погреться негде будет -- ни конурки. И костра
не разведешь -- чем топить? Вкалывай на совесть -- одно спасение.
Бригадир озабочен, уладить идет. Какую-нибудь другую бригаду,
нерасторопную, заместо себя туда толкануть. Конечно, с пустыми руками не
договоришься. Полкило сала старшему нарядчику понести. А то и килограмм.
Испыток не убыток, не попробовать ли в санчасти косануть, от работы на
денек освободиться? Ну прямо все тело разнимает.
И еще -- кто из надзирателей сегодня дежурит?
Дежурит -- вспомнил: Полтора Ивана, худой да долгий сержант черноокий.
Первый раз глянешь -- прямо страшно, а узнали его -- из всех дежурняков
покладистей: ни в карцер не сажает, ни к начальнику режима не таскает. Так
что полежать можно, аж пока в столовую девятый барак.
Вагонка затряслась и закачалась. Вставали сразу двое: наверху -- сосед
Шухова баптист Алешка, а внизу -- Буйновский, капитан второго ранга бывший,
кавторанг.
Старики дневальные, вынеся обе параши, забранились, кому идти за
кипятком. Бранились привязчиво, как бабы. Электросварщик из 20-й бригады
рявкнул:
Валенок глухо стукнулся об столб. Замолчали.
В соседней бригаде чуть буркотел помбригадир:
-- Василь Федорыч! В продстоле передернули, гады: было девятисоток
четыре, а стало три только. Кому ж недодать?
Он тихо это сказал, но уж, конечно, вся та бригада слышала и затаилась:
от кого-то вечером кусочек отрежут.
А Шухов лежал и лежал на спрессовавшихся опилках своего матрасика. Хотя
бы уж одна сторона брала -- или забило бы в ознобе, или ломота прошла. А то
ни то ни сЈ.
Пока баптист шептал молитвы, с ветерка вернулся Буйновский и объявил
никому, но как бы злорадно:
-- Ну, держись, краснофлотцы! Тридцать градусов верных!
И Шухов решился -- идти в санчасть.
И тут же чья-то имеющая власть рука сдернула с него телогрейку и
одеяло. Шухов скинул бушлат с лица, приподнялся. Под ним, равняясь головой с
верхней нарой вагонки, стоял худой Татарин.
Значит, дежурил не в очередь он и прокрался тихо.
-- Ще -- восемьсот пятьдесят четыре! -- прочел Татарин с белой латки на
спине черного бушлата. -- Трое суток кондея с выводом!
И едва только раздался его особый сдавленный голос, как во всем
полутемном бараке, где лампочка горела не каждая, где на полусотне клопяных
вагонок спало двести человек, сразу заворочались и стали поспешно одеваться
все, кто еще не встал.
-- За что, гражданин начальник? -- придавая своему голосу больше
жалости, чем испытывал, спросил Шухов.
С выводом на работу -- это еще полкарцера, и горячее дадут, и
задумываться некогда. Полный карцер -- это когда без вывода.
-- По подъему не встал? Пошли в комендатуру, -- пояснил Татарин лениво,
потому что и ему, и Шухову, и всем было понятно, за что кондей.
На безволосом мятом лице Татарина ничего не выражалось. Он обернулся,
ища второго кого бы, но все уже, кто в полутьме, кто под лампочкой, на
первом этаже вагонок и на втором, проталкивали ноги в черные ватные брюки с
номерами на левом колене или, уже одетые, запахивались и спешили к выходу --
переждать Татарина на дворе.
Если б Шухову дали карцер за что другое, где б он заслужил -- не так бы
было обидно. То и обидно было, что всегда он вставал из первых. Но
отпроситься у Татарина было нельзя, он знал. И, продолжая отпрашиваться
просто для порядка, Шухов, как был в ватных брюках, не снятых на ночь
(повыше левого колена их тоже был пришит затасканный, погрязневший лоскут, и
на нем выведен черной, уже поблекшей краской номер Щ-854), надел телогрейку
(на ней таких номера было два -- на груди один и один на спине), выбрал свои
валенки из кучи на полу, шапку надел (с таким же лоскутом и номером спереди)
и вышел вслед за Татарином.
Вся 104-я бригада видела, как уводили Шухова, но никто слова не сказал:
ни к чему, да и что скажешь? Бригадир бы мог маленько вступиться, да уж его
не было. И Шухов тоже никому ни слова не сказал, Татарина не стал дразнить.
Приберегут завтрак, догадаются.
Так и вышли вдвоем.
Мороз был со мглой, прихватывающей дыхание. Два больших прожектора били
по зоне наперекрест с дальних угловых вышек. Светили фонари зоны и
внутренние фонари. Так много их было натыкано, что они совсем засветляли
звезды.
Скрипя валенками по снегу, быстро пробегали зэки по своим делам -- кто
индивидуальную кухню. У всех у них голова ушла в плечи, бушлаты запахнуты, и
всем им холодно не так от мороза, как от думки, что и день целый на этом
морозе пробыть.
А Татарин в своей старой шинели с замусленными голубыми петлицами шел
ровно, и мороз как будто совсем его не брал.
Они прошли мимо высокого дощаного заплота вкруг БУРа2 -- каменной
внутрилагерной тюрьмы; мимо колючки, охранявшей лагерную пекарню от
заключенных; мимо угла штабного барака, где, толстой проволокою
подхваченный, висел на столбе обындевевший рельс; мимо другого столба, где в
затишке, чтоб не показывал слишком низко, весь обметанный инеем, висел
термометр. Шухов с надеждой покосился на его молочно-белую трубочку: если б
он показал сорок один, не должны бы выгонять на работу. Только никак сегодня
не натягивало на сорок.
Вошли в штабной барак и сразу же -- в надзирательскую. Там
разъяснилось, как Шухов уже смекнул и по дороге: никакого карцера ему не
было, а просто пол в надзирательской не мыт. Теперь Татарин объявил, что
прощает Шухова, и велел ему вымыть пол.
Мыть пол в надзирательской было дело специального зэка, которого не
выводили за зону, -- дневального по штабному бараку прямое дело. Но, давно в
штабном бараке обжившись, он доступ имел в кабинеты майора, и начальника
режима, и кума, услуживал им, порой слышал такое, чего не знали и
надзиратели, и с некоторых пор посчитал, что мыть полы для простых
надзирателей ему приходится как бы низко. Те позвали его раз, другой,
поняли, в чем дело, и стали дергать на полы из работяг.
В надзирательской яро топилась печь. Раздевшись до грязных своих
гимнастерок, двое надзирателей играли в шашки, а третий, как был, в
перепоясанном тулупе и валенках, спал на узкой лавке. В углу стояло ведро с
тряпкой.
Шухов обрадовался и сказал Татарину за прощение:
-- Спасибо, гражданин начальник! Теперь никогда не буду залеживаться.
Закон здесь был простой: кончишь -- уйдешь. Теперь, когда Шухову дали
работу, вроде и ломать перестало. Он взял ведро и без рукавичек (наскорях
забыл их под подушкой) пошел к колодцу.
Бригадиры, ходившие в ППЧ -- планово-производственную часть, --
столпились несколько у столба, а один, помоложе, бывший Герой Советского
Союза, взлез на столб и протирал термометр.
Снизу советовали:
-- Ты только в сторону дыши, а то поднимется.
-- Фуимется! -- поднимется!... не влияет.
Тюрина, шуховского бригадира, меж них не было. Поставив ведро и сплетя
руки в рукава, Шухов с любопытством наблюдал. А тот хрипло сказал со столба:
-- Двадцать семь с половиной, хреновина.
И, еще доглядев для верности, спрыгнул.
-- Да он неправильный, всегда брешет, -- сказал кто-то. -- Разве
правильный в зоне повесят?
Бригадиры разошлись. Шухов побежал к колодцу. Под спущенными, но не
завязанными наушниками поламывало уши морозом.
Сруб колодца был в толстой обледи, так что едва пролезало в дыру ведро.
И веревка стояла коло'м.
Рук не чувствуя, с дымящимся ведром Шухов вернулся в надзирательскую и
сунул руки в колодезную воду. Потеплело.
Татарина не было, а надзирателей сбилось четверо, они покинули шашки и
сон и спорили, по скольку им дадут в январе пшена (в поселке с продуктами
было плохо, и надзирателям, хоть карточки давно кончились, продавали
кой-какие продукты отдельно от поселковых, со скидкой).
-- Дверь-то притягивай, ты, падло! Дует! -- отвлекся один из них.
Никак не годилось с утра мочить валенки. А и переобуться не во что,
хоть и в барак побеги. Разных порядков с обувью нагляделся Шухов за восемь
лет сидки: бывало, и вовсе без валенок зиму перехаживали, бывало, и ботинок
тех не видали, только лапти да ЧТЗ (из резины обутка, след автомобильный).
Теперь вроде с обувью подналадилось: в октябре получил Шухов (а почему
получил -- с помбригадиром вместе в каптерку увязался) ботинки дюжие,
твердоносые, с простором на две теплых портянки. С неделю ходил как
именинник, все новенькими каблучками постукивал. А в декабре валенки
подоспели -- житуха, умирать не надо. Так какой-то черт в бухгалтерии
начальнику нашептал: валенки, мол, пусть получают, а ботинки сдадут. Мол,
непорядок -- чтобы зэк две пары имел сразу. И пришлось Шухову выбирать: или
в ботинках всю зиму навылет, или в валенках, хошь бы и в оттепель, а ботинки
отдай. БерЈг, солидолом умягчал, ботинки новехонькие, ах! -- ничего так
жалко не было за восемь лет, как этих ботинков. В одну кучу скинули, весной
уж твои не будут. Точно, как лошадей в колхоз сгоняли.
Сейчас Шухов так догадался: проворно вылез из валенок, составил их в
угол, скинул туда портянки (ложка звякнула на пол; как быстро ни снаряжался
в карцер, а ложку не забыл) и босиком, щедро разливая тряпкой воду, ринулся
под валенки к надзирателям.
-- Ты! гад! потише! -- спохватился один, подбирая ноги на стул.
-- Рис? Рис по другой норме идет, с рисом ты не равняй!
-- Да ты сколько воды набираешь, дурак? Кто ж так моет?
-- Гражданин начальник! А иначе его не вымоешь. Въелась грязь-то...
-- Ты хоть видал когда, как твоя баба полы мыла, чушка?
Шухов распрямился, держа в руке тряпку со стекающей водой. Он улыбнулся
простодушно, показывая недостаток зубов, прореженных цингой в Усть-Ижме в
сорок третьем году, когда он доходил. Так доходил, что кровавым поносом
начисто его проносило, истощенный желудок ничего принимать не хотел. А
теперь только шепелявенье от того времени и осталось.
-- От бабы меня, гражданин начальник, в сорок первом году отставили. Не
упомню, какая она и баба.
-- Та'к вот они моют... Ничего, падлы, делать не умеют и не хотят.
Хлеба того не стоят, что им дают. Дерьмом бы их кормить.
-- Да на хрена' его и мыть каждый день? Сырость не переводится. Ты вот
что, слышь, восемьсот пятьдесят четвертый! Ты легонько протри, чтоб только
мокровато было, и вали отсюда.
-- Рис! ПшЈнку с рисом ты не равняй!
Шухов бойко управлялся.
Работа -- она как палка, конца в ней два: для людей делаешь -- качество
дай, для начальника делаешь -- дай показуху.
А иначе б давно все подохли, дело известное.
Шухов протер доски пола, чтобы пятен сухих не осталось, тряпку
невыжатую бросил за печку, у порога свои валенки натянул, выплеснул воду на
дорожку, где ходило начальство, -- и наискось, мимо бани, мимо темного
охолодавшего здания клуба, наддал к столовой.
Надо было еще и в санчасть поспеть, ломало опять всего. И еще надо было
перед столовой надзирателям не попасться: был приказ начальника лагеря
строгий -- одиночек отставших ловить и сажать в карцер.
Перед столовой сегодня -- случай такой дивный -- толпа не густилась,
очереди не было. Заходи.
Внутри стоял пар, как в бане, -- на'пуски мороза от дверей и пар от
баланды. Бригады сидели за столами или толкались в проходах, ждали, когда
места освободятся. Прокликаясь через тесноту, от каждой бригады работяги по
два, по три носили на деревянных подносах миски с баландой и кашей и искали
для них места на столах. И все равно не слышит, обалдуй, спина еловая, на'
тебе, толкнул поднос. Плесь, плесь! Рукой его свободной -- по шее, по шее!
Правильно! Не стой на дороге, не высматривай, где подлизать.
Там, за столом, еще ложку не окунумши, парень молодой крестится.
Бендеровец, значит, и то новичок: старые бендеровцы, в лагере пожив, от
креста отстали.
А русские -- и какой рукой креститься, забыли.
Сидеть в столовой холодно, едят больше в шапках, но не спеша,
вылавливая разварки тленной мелкой рыбешки из-под листьев черной капусты и
выплевывая косточки на стол. Когда их наберется гора на столе -- перед новой
бригадой кто-нибудь смахнет, и там они дохрястывают на полу.
А прямо на пол кости плевать -- считается вроде бы неаккуратно.
Посреди барака шли в два ряда не то столбы, не то подпорки, и у одного
из таких столбов сидел однобригадник Шухова Фетюков, стерег ему завтрак. Это
был из последних бригадников, поплоше Шухова. Снаружи бригада вся в одних
черных бушлатах и в номерах одинаковых, а внутри шибко неравно --
ступеньками идет. Буйновского не посадишь с миской сидеть, а и Шухов не
всякую работу возьмет, есть пониже.
Фетюков заметил Шухова и вздохнул, уступая место.
-- Уж застыло все. Я за тебя есть хотел, думал -- ты в кондее.
И -- не стал ждать, зная, что Шухов ему не оставит, обе миски
отштукатурит дочиста.
Шухов вытянул из валенка ложку. Ложка та была ему дорога, прошла с ним
весь север, он сам отливал ее в песке из алюминиевого провода, на ней и
наколка стояла: "Усть-Ижма, 1944".
Потом Шухов снял шапку с бритой головы -- как ни холодно, но не мог он
себя допустить есть в шапке -- и, взмучивая отстоявшуюся баланду, быстро
проверил, что там попало в миску. Попало так, средне. Не с начала бака
наливали, но и не доболтки. С Фетюкова станет, что он, миску стережа, из нее
картошку выловил.
Одна радость в баланде бывает, что горяча, но Шухову досталась теперь
совсем холодная. Однако он стал есть ее так же медленно, внимчиво. Уж тут
хоть крыша гори -- спешить не надо. Не считая сна, лагерник живет для себя
только утром десять минут за завтраком, да за обедом пять, да пять за
ужином.
заготовят. В летошнем году заготовили одну соленую морковку -- так и прошла
баланда на чистой моркошке с сентября до июня. А нонче -- капуста черная.
Самое сытное время лагернику -- июнь: всякий овощ кончается и заменяют
крупой. Самое худое время -- июль: крапиву в котел секут.
Из рыбки мелкой попадались все больше кости, мясо с костей сварилось,
развалилось, только на голове и на хвосте держалось. На хрупкой сетке
рыбкиного скелета не оставив ни чешуйки, ни мясинки, Шухов еще мял зубами,
высасывал скелет -- и выплевывал на стол. В любой рыбе ел он все: хоть
жабры, хоть хвост, и глаза ел, когда они на месте попадались, а когда
вываривались и плавали в миске отдельно -- большие рыбьи глаза, -- не ел.
Над ним за то смеялись.
Сегодня Шухов сэкономил: в барак не зашедши, пайки не получил и теперь
ел без хлеба. Хлеб -- его потом отдельно нажать можно, еще сытей.
На второе была каша из магары. Она застыла в один слиток, Шухов ее
отламывал кусочками. Магара не то что холодная -- она и горячая ни вкуса, ни
сытости не оставляет: трава и трава, только желтая, под вид пшена. Придумали
давать ее вместо крупы, говорят -- от китайцев. В вареном весе триста грамм
тянет -- и лады: каша не каша, а идет за кашу.
Облизав ложку и засунув ее на прежнее место в валенок, Шухов надел
шапку и пошел в санчасть.
Было все так же темно в небе, с которого лагерные фонари согнали
звезды. И все так же широкими струями два прожектора резали лагерную зону.
Как этот лагерь, Особый, зачинали -- еще фронтовых ракет осветительных
больно много было у охраны, чуть погаснет свет -- сыпят ракетами над зоной,
белыми, зелеными, красными, война настоящая. Потом не стали ракет кидать.
Или до'роги обходятся?
Была все та же ночь, что и при подъеме, но опытному глазу по разным
мелким приметам легко было определить, что скоро ударят развод. Помощник
Хромого (дневальный по столовой Хромой от себя кормил и держал еще
помощника) пошел звать на завтрак инвалидный шестой барак, то есть не
выходящих за зону. В культурно-воспитательную часть поплелся старый художник
с бородкой -- за краской и кисточкой, номера писать. Опять же Татарин
широкими шагами, спеша, пересек линейку в сторону штабного барака. И вообще
снаружи народу поменело -- значит, все приткнулись и греются последние
сладкие минуты.
Шухов проворно спрятался от Татарина за угол барака: второй раз
попадешься -- опять пригребЈтся. Да и никогда зевать нельзя. Стараться надо,
чтоб никакой надзиратель тебя в одиночку не видел, а в толпе только. Может,
он человека ищет на работу послать, может, зло отвести не на ком. Читали ж
вот приказ по баракам -- перед надзирателем за пять шагов снимать шапку и
два шага спустя надеть. Иной надзиратель бредет, как слепой, ему все равно,
а для других это сласть. Сколько за ту шапку в кондей перетаскали, псы
клятые. Нет уж, за углом перестоим.
Миновал Татарин -- и уже Шухов совсем намерился в санчасть, как его
озарило, что ведь сегодня утром до развода назначил ему длинный латыш из
седьмого барака прийти купить два стакана самосада, а Шухов захлопотался, из
головы вон. Длинный латыш вечером вчера получил посылку, и, может, завтра уж
этого самосаду не будет, жди тогда месяц новой посылки. Хороший у него
самосад, крепкий в меру и духовитый. Буроватенький такой.
Раздосадовался Шухов, затоптался -- не повернуть ли к седьмому бараку.
Но до санчасти совсем мало оставалось, он и потрусил к крыльцу санчасти.
Слышно скрипел снег под ногами.
В санчасти, как всегда, до того было чисто в коридоре, что страшно
ступать по полу. И стены крашены эмалевой белой краской. И белая вся мебель.
Но двери кабинетов были все закрыты. Врачи-то, поди, еще с постелей не
подымались. А в дежурке сидел фельдшер -- молодой парень Коля Вдовушкин, за
чистым столиком, в свеженьком белом халате -- и что-то писал.
Никого больше не было.
Шухов снял шапку, как перед начальством, и, по лагерной привычке лезть
глазами куда не следует, не мог не заметить, что Николай писал
ровными-ровными строчками и каждую строчку, отступя от краю, аккуратно одну
под одной начинал с большой буквы. Шухову было, конечно, сразу понятно, что
это -- не работа, а по левой, но ему до того не было дела.
-- Вот что... Николай Семеныч... я вроде это... болен... -- совестливо,
как будто зарясь на что чужое, сказал Шухов.
Вдовушкин поднял от работы спокойные, большие глаза. На нем был чепчик
белый, халат белый, и номеров видно не было.
-- Что ж ты поздно так? А вечером почему не пришел? Ты же знаешь, что
утром приема нет? Список освобожденных уже в ППЧ.
Все это Шухов знал. Знал, что и вечером освободиться не проще.
-- Да ведь, Коля... Оно с вечера, когда нужно, так и не болит...
-- А что -- оно? Оно -- что болит?
-- Да разобраться, бывает, и ничего не болит. А недужит всего.
Шухов не был из тех, кто липнет к санчасти, и Вдовушкин это знал. Но
право ему было дано освободить утром только двух человек -- и двух он уже
освободил, и под зеленоватым стеклом на столе записаны были эти два
человека, и подведена черта.
-- Так надо было беспокоиться раньше. Что ж ты -- под самый развод? На!
Вдовушкин вынул термометр из банки, куда они были спущены сквозь
прорези в марле, обтер от раствора и дал Шухову держать.
Шухов сел на скамейку у стены, на самый краешек, только-только чтоб не
перекувырнуться вместе с ней. Неудобное место такое он избрал даже не
Перерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго
17 12 2014
10 стр.
Цель урока: показать публицистичность рассказа, обращенность с читателю, вызвать эмоциональный отклик при анализе рассказа
10 10 2014
1 стр.
Тэц, клал весело, миновал благополучно шмон и пронес в лагерь ножовку, подработал вечером у Цезаря, купил у латыша два стакана самосаду, а самое главное то, что не заболел
17 12 2014
1 стр.
В пять часов утра, как всегда, пробило подъем молотком об рельс у штабного барака. Перерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было
17 12 2014
9 стр.
Человеческая жизнь обесценена. Рядовой заключенный подчинен всем — от состоящих на службе надзирателя и конвоира до повара и старшины барака, таких же узников, как и он. Его могут
17 12 2014
1 стр.
Но сегодня Шухов не встал сразу. С вечера ему нездоровилось, за ночь он так и не угрелся. Жалел, что утро уже наступило. Барак огромный, окна обледенели, снутри лед в два пальца то
17 12 2014
1 стр.
Один из рабочих постоянно должен исполнять ежедневные ритуальные обязанности, во время которых он не работает
13 09 2014
1 стр.
Иван Константинович Айвазовский один из крупнейших русских живописцев XIX века
25 12 2014
1 стр.