Воспоминания о выставке Владимира Янкилевского


<…>

Мы вешали работы сами весь день и всю ночь. Рабочие сразу напились, и мы их прогнали. Никто не понимал, что происходит и почему такая спешка. Ночью приезжали члены Политбюро, министр культуры Фурцева, молча и озабоченно обходили наши залы, с нами, конечно, не здоровались и не говорили. Когда ночью нам раздали анкеты, чтобы их заполнить, и велели прийти к 9 утра с паспортами, мы узнали, что придет партийно-правительственная делегация. В 5 утра мы разъехались по домам. Эрнст попросил меня одолжить ему галстук (у меня был один), так как хотел быть в костюме. Мы договорились встретиться у метро «Университет» в 8 утра.

Я проспал, Неизвестный разбудил меня телефонным звонком. Он поднялся ко мне за галстуком, был гладко выбрит, напудрен, глаза возбуждены: «Я не спал всю ночь, сидел в горячей ванне, проигрывал ситуацию», – сказал он мне. Мы поехали в Манеж. План академиков был такой: сначала провести Хрущева и всю компанию по первому этажу и, пользуясь его некомпетентностью и известными вкусовыми предпочтениями, спровоцировать негативную реакцию на «формалистов» 30-х годов в исторической части выставки. Затем плавно перенаправить эту реакцию на своих молодых оппонентов из «левого» МОСХа, сосредоточив на них недовольство Хрущева, и потом показать ему второй этаж, чтобы закрепить разгром «оппозиции», представив выставленных там художников как крайне реакционную и опасную для государства перспективу либерализации в области идеологии.

Итак, драма развивалась точно по сценарию. Проходя по первому этажу, делегация восхищалась достижениями академиков, смеялась «остроумным» шуткам Хрущева и его высказываниям по поводу Фалька и других мертвых, очень негативно реагировала на «суровый стиль» молодого «левого» МОСХа. Выставленные на втором этаже «предатели Родины», как их представили академики, вызвали уже подготовленный взрыв негодования.

Когда вся процессия во главе с Хрущевым стала подниматься по лестнице на второй этаж, мы, ничего не понимающие в том, что происходит, и наивно предполагая, что после посещения Хрущева нас «признают», стали вежливо аплодировать – это была идея Белютина («Надо их поприветствовать, все-таки премьер-министр»). Но Хрущев грубо нас оборвал: «Хватит хлопать, идите, показывайте вашу мазню!» – и прошел в первый зал, где были представлены ученики студии Белютина.

Войдя в зал, Хрущев сразу стал орать и искать «зачинщиков» выставки на Большой Коммунистической. Было два эпицентра разговора: с Белютиным и с Неизвестным. Кроме того, были ругань и угрозы, обращенные ко всем, и, на периферии события, несколько точечных вопросов к ученикам студии, на чьи работы случайно указывал палец Хрущева.

Мне запомнились такие эпизоды. Хрущев после гневной тирады, обращенной ко всем художникам, грозно спрашивает у Белютина: «Кто вам разрешил устроить выставку на Большой Коммунистической и пригласить иностранных журналистов?» Белютин, оправдываясь: «Это были корреспонденты коммунистических и прогрессивных органов печати». Хрущев восклицает: «Все иностранцы наши враги!» Кто-то из «белютинцев» спрашивает, почему Хрущев так негативно относится к их работе, тогда как сам открыл процесс десталинизации в стране. На что Хрущев очень твердо: «Что касается искусства, я – сталинист».

Что-то пытается доказать Неизвестный. Ему хочет заткнуть рот министр Госбезопасности Шелепин: «А где вы бронзу берете?» Неизвестный: «На помойках нахожу водопроводные краны». Шелепин: «Ну, это мы проверим». Неизвестный: «А что вы меня пугаете, я могу прийти домой и застрелиться». Шелепин: «А вы нас не пугайте». Неизвестный: «А вы меня не пугайте». Хрущев ко всем: «Обманываете народ, предатели Родины! Всех на лесозаготовки!» Затем, передумав: «Пишите заявления в правительство: всем иностранные паспорта, довезем до границы – и на все четыре стороны!»

Он стоит в центре зала, вокруг члены Политбюро, министры, академики. Белое лицо внимательно слушающей грязную ругань Фурцевой, зеленое злобное лицо обсыпанного перхотью Суслова, довольные лица академиков... Главные атакуемые – Белютин и Неизвестный. Затем все вслед за Хрущевым плавно перетекли во второй зал, где были экспонированы работы Юло Соостера, Юрия Соболева и мои. Сначала Хрущев увидел работы Соостера: «Кто автор?» Вышел Юло. «Как фамилия? Что это вы такое рисуете?» Юло стал, от волнения с очень сильным эстонским акцентом, что-то объяснять. Хрущев напрягся: что это за иностранец? Ему на ухо: «Эстонец, сидел в лагере, освобожден в 56 году». Хрущев отстал от Соостера, повернулся к моим работам. Ткнул пальцем в триптих №2: «Кто автор?» Я подошел. «Как фамилия?» – «Янкилевский». Явно не понравилась.

«Это что такое?» – «Триптих №2 «Два начала». – «Нет, это мазня». – «Нет, это триптих №2 «Два начала». – «Нет, это мазня». Но уже не так уверенно, так как увидел две цитаты из Пьеро делла Франческа – портрет сеньора де Монтефельтро и его жены, коллажированные в триптих. Хрущев не понял, это я нарисовал или нет, и потерял интерес. Я был настолько потрясен всем абсурдом и необъяснимой для меня несправедливостью происходящего, что по наивности готов был вступить с Хрущевым в дискуссию об искусстве, но я знал, что в соседнем зале Эрнст очень серьезно готовится к разговору с ним, и из композиционных соображений решил не начинать дискуссию, оставив ее режиссеру Неизвестному. (Когда потом я сказал об этом Эрнсту, он был очень удивлен: «Ты об этом подумал?»)

Все двинулись в третий зал, где были выставлены скульптуры Неизвестного. В зале Неизвестного академики стали через голову Хрущева нападать на него, почувствовав, что наступил решающий момент. Эрнст их оборвал, сказав довольно резко: «А вы помолчите, я с вами потом поговорю. Вот Никита Сергеевич меня слушает и не ругается». Хрущев улыбнулся и сказал: «Ну, я не всегда ругаюсь». Потом Хрущев приводил много примеров хорошего, как он понимал, искусства, вспоминая и Солженицына, и Шолохова, и песню «Рушничок», и нарисованные кем-то деревья, где листики были как живые. Характер диалога с Неизвестным менялся, сначала больше говорил Хрущев, затем Эрнст овладел положением и сам стал вести Хрущева по залу, давая, например, такие объяснения: «Это крылья, символизирующие полет». Он показал несколько официальных проектов и памятник Гагарину, и Хрущев стал с интересом слушать. Академики очень нервничали, они явно упустили инициативу. Закончив экскурсию, Хрущев попрощался с Эрнстом за руку и сказал вполне доброжелательно: «В вас сидит ангел и черт. Ангел нам нравится, а черта мы из вас вытравим». На этом закончилась эта встреча. Мы не знали, чего ждать. На всякий случай я собрал записные книжки и отвез моему другу Вите Пивоварову. Затем поехал к родителям предупредить о возможных репрессиях. Когда я рассказал про «довезем до границы – и на все четыре стороны», мама неожиданно воскликнула: «Неужели выпустят?»

Через несколько дней я узнал, что «белютинцы» написали письмо в ЦК, где объясняли, что они хотели воспеть «красоту русской женщины». Это с негодованием цитировалось в газете «Правда». Как дальше развивались события, довольно хорошо известно. Встреча с деятелями искусства на правительственной даче, куда я, уже все поняв, отказался дать свои работы, затем заседание Идеологической комиссии ЦК с молодыми деятелями культуры, где я с удивлением и любопытством наблюдал фарс «доброжелательной» критики чуждых тенденций в советском искусстве, а также верноподданические и оправдательные выступления многих, в том числе Никонова и Белютина. (Последний в надежде спасти студию говорил, что «...твердо убежден в том, что среди советских художников нет и не может быть абстракционистов».) Затем триумф сталинских академиков и их победа над «левым» МОСХом. Нас же, «независимых», впервые признали как существующих, обрушив на нас шквал газетно-журнальной брани. Зарабатывать на жизнь в издательствах стало трудно, пришлось работать под псевдонимом. Но победа академиков была декоративной, она уже не соответствовала динамике либерализации общества. Продолжались выставки в научно-исследовательских институтах, концерты современной музыки. Это уже невозможно было остановить, несмотря ни на какие запреты.

Париж, февраль 2003 г

Эрнст Неизвестный

Говорит Неизвестный

<…>

Обстановка накануне 1 декабря 1962 года была страшно нервная. Мы работали всю ночь, и среди художников, которые находились в Манеже, было много нескрываемых агентов. Особенно это стало ясно к утру, когда пришел начальник правительственной охраны. Он заглядывал под столы, простукивал бронзу, видимо, боясь бомб или магнитофонов. Произошел довольно забавный эпизод. Когда я спросил его: "Вы что, действительно такой-то?" "Да-да", сказал он, не скрывая. Тогда я указал на окно, которое просматривалось с противоположной стороны Манежа, со стороны Университета. И как офицер, с некоторой долей пижонства, сказал, что если он действительно заботится о безопасности Хрущева, то ведь с той стороны вполне можно стрельнуть и во всяком случае увидеть, как к нам, в комнату, по лестнице будет подниматься правительство. Он взволновался, послал туда несколько человек, чтобы забить окно. Но было поздно - в Манеж прибыло правительство.

Мы были измотаны, небриты. Бросилась в глаза небезынтересная деталь, которая мне сейчас вспоминается. Студия Белютина, довольно широко представленная в Манеже, состояла из людей разных национальностей. И, в частности, не было никакого перевеса евреев. Но каким-то странным образом в Манеж были приглашены в основном евреи, причем с типично еврейскими лицами.

Уже тогда я почувствовал некий привкус провокации. Кстати, об этом я сказал Леве Копелеву, который был с друзьями внизу, в залах выставки, в то время как наверху шла подготовка экспозиции. Мы с ним гуляли по залам, и я, обратив его внимание на присутствующих, заметил: "Не понимаю, что происходит, Лев, провокация это или не провокация?" Он сказал: "Я тоже многого не понимаю, может быть, да, может быть, нет".

Кстати, Копелева я очень любил, познакомились мы с ним следующим образом. В 1956 году у меня, вместе с другими художниками, была однодневная выставка в МОСХе, где меня очень сильно и неаргументированно критиковали. И вот встает рослый красавец и просит председательствующего, главу МОСХа Шмаринова, быть осторожным. "Сейчас, - говорит он, - вы критикуете художника уровня Маяковского и Брехта. Поэтому ваши фразы становятся историческими, и я вас прошу быть осторожными..." На вопрос, от чьего имени он выступает и кто он такой, он очень вальяжно сказал: "Во-первых, я говорю от собственного имени. Я - Копелев, и, во-вторых, я говорю от имени критиков Союза писателей", чем вызвал некоторое замешательство. После этого я к нему подошел и сказал: "Вы мне выдали такой аванс, что я просто обязан серьезно работать".

Так вот тогда, в Манеже, у нас у обоих возникла мысль о возможной провокации.

Наконец, в здание входит Хрущев со свитой. Мы находимся наверху, но до нас доносятся крики и вопли уже снизу, там происходит некий шабаш.

Какой это был шабаш, я не знаю, потому что я в нем не принимал участия. Но когда нас выстроили в ряд перед лестницей на верхней площадке, все мои друзья, создав некий круг, начали аплодировать поднимающемуся Хрущеву. Их аплодисменты слились с криками Хрущева: "Дерьмо собачье!"

Я еще не знаю, относилось ли это к нам, но, во всяком случае, он был воспален и все были очень возбуждены.

Осмотр он начал в комнате, где экспонировалась живопись, представляемая Белютиным и некоторыми моими друзьями. Там Хрущев грозно ругался и возмущался мазней. Именно там он заявил, что "осел хвостом мажет лучше". Там же произошла очень смешная сцена с Сусловым, который, осматривая работы, сделанные в Саратове, без конца бубнил: "Я сам из Саратова! Я сам из Саратова, это непохоже". Там же было сделано замечание Жутовскому, что он красивый мужчина, а рисует уродов, там же произошла и моя главная стычка с Хрущевым, которая явилась прелюдией к последующему разговору. Стычка эта возникла так. Хрущев спросил: "Кто здесь главный?" Из рядов вытолкнули Белютина. Белютин был растерян, смущен и подавлен. Возможно, он действительно не ожидал провокации. Именно эта его растерянность и подтверждает, что он не был сознательным провокатором, хотя такая идея бытует и по сей день. Хрущев задал ему вопрос, который я не могу расшифровать. Он спросил: "Кто ваш отец?" На что Белютин, заикаясь, ответил: "Политический работник".

В это время Ильичев сказал: "Не этот главный, а вот этот!" И указал на меня. Я вынужден был выйти из толпы и предстать перед глазами Хрущева. Тогда Хрущев обрушился на меня с криком, именно тогда он сказал, что я гомосексуалист.

Эта "шутка" стала довольно известной, она много раз повторялась на Западе. Я извинился перед Фурцевой, которая стояла рядом со мной, и сказал: "Никита Сергеевич, дайте мне сейчас девушку, и я вам докажу, какой я гомосексуалист". Он расхохотался. После этого Шелепин, курирующий КГБ, заявил, что я невежливо разговариваю с премьером и что я у них еще поживу на урановых рудниках. На что я ответил - и это было именно так, это есть в стенограмме: "Вы не знаете, с кем вы разговариваете, вы разговариваете с человеком, который может каждую минуту сам себя шлепнуть. И ваших угроз я не боюсь!" Я увидел в глазах Хрущева живой интерес. Именно тогда я повернулся и сказал, что буду разговаривать только у своих работ, и направился в свою комнату, внутренне не веря, что Хрущев последует за мной. Но он пошел за мной, и двинулась вся свита и толпа.

И вот в моей-то комнате и начался шабаш. Шабаш начался с того, что Хрущев заявил, что я проедаю народные деньги, а произвожу дерьмо! Я же утверждал, что он ничего не понимает в искусстве. Разговор был долгий, но в принципе он сводился к следующему: я ему доказывал, что его спровоцировали и что он предстает в смешном виде, поскольку он не профессионал, не критик и даже эстетически безграмотен. (Я сейчас не помню слов и говорю о смысле.) Он же утверждал обратное. Какие же были у него аргументы? Он говорил: "Был я шахтером - не понимал, был я политработником - не понимал, был я тем - не понимал. Ну вот сейчас я глава партии и премьер и все не понимаю? Для кого же вы работаете?"

Должен подчеркнуть, что, разговаривая с Хрущевым, я ощущал, что динамизм его личности соответствовал моему динамизму, и мне, несмотря на ужас, который царил в атмосфере, разговаривать с ним было легко, это был разговор, адекватный моему внутреннему ритму. Опасность, напряженность и прямота соответствовали тому, на что я мог отвечать. Обычно чиновники говорят витиевато, туманно, на каком-то своем жаргоне, избегая резкостей. Хрущев говорил прямо, неквалифицированно, но прямо, что давало мне возможность прямо ему отвечать. И я ему говорил, что это провокация, направленная не только против либерализации, не только против интеллигенции, не только против меня, но и против него.

Как мне казалось, это находило в его сердце некоторый отклик, хотя не мешало ему по-прежнему нападать на меня. И интереснее всего то, что, когда я говорил честно, прямо, открыто и то, что я думаю, - я его загонял в тупик. Но стоило мне начать хоть чуть-чуть лицемерить, он это тотчас чувствовал и сразу брал верх.

Вот один только пример. Я сказал: "Никита Сергеевич, вы меня ругаете как коммунист, вместе с тем, есть же коммунисты, которые и поддерживают мое творчество, например, Пикассо, Ренато Гутузо". И я перечислил многие ангажированные и уважаемые в СССР фамилии. Он хитро прищурился и сказал: "А вас лично это волнует, что они коммунисты?" И я соврал: "Да!" Если бы я был честным, я должен был сказать: "Мне плевать, мне важно, что это большие художники!" Словно почувствовав все это, он продолжал: "Ах, вас это волнует! Тогда все ясно, пусть вас это не волнует, мне ваши работы не нравятся, а я в мире коммунист номер один!"

Между тем, были минуты, когда он говорил откровенно то, что не выговаривается партией вообще. Например, когда я опять начал ссылаться на свои европейские и мировые успехи, он сказал: "Неужели вы не понимаете, что все иностранцы - враги?" Прямо и по-римски просто!

Организаторы провокации совсем не предусматривали такую возможность что я смогу в чем-то убеждать Хрущева. Они хотели, чтобы Хрущев проехался по нам, как танк, не оставив мокрого места. Но раз он со мной разговаривал, значит, вступал в дискуссию. А раз он вступал в дискуссию, значит, слышал то, что не должен был слышать, а я распоясался и говорил то, что думаю. Мне хотелось каким-то образом одернуть хулиганствующих функционеров. Серову я просто сказал: "А ты, бандит, не мешай мне разговаривать с премьером, с тобой мы поговорим потом!"

Когда Шелепин выдвинул против меня обвинения в том, что я гомосексуалист, краду бронзу, занимаюсь валютными операциями и - какая-то странная формулировка! - позволяю себе недозволенное общение с иностранцами, - я сказал: "Перед лицом Политбюро ЦК заявляю следующее: "Человек, курирующий КГБ, дезинформирует главу государства либо из собственных интересов, либо он дезинформирован собственными людьми. И я требую расследования". В будущем расследование было произведено - меня, действительно, пытались подключить к валютным операциям и, действительно, пытались обвинить в краже бронзы и многом-многом другом. Но уже спустя полтора года, когда Хрущев снова обо мне вспомнил на одном из идеологических совещаний, Шелепин встал и публично заявил, что эти обвинения с меня сняты.

Кончилась наша беседа с Хрущевым следующим образом. Он сказал: "Вы интересный человек, такие люди мне нравятся, но в вас одновременно сидят ангел и дьявол. Если победит дьявол, мы вас уничтожим. Если победит ангел, то мы вам поможем". И он подал мне руку. После этого я стоял при выходе и, как Калинин, пожимал руки собравшимся. Между тем, многим художникам было плохо. Я находился в эпицентре и, может быть, поэтому не ощущал, как это было страшно, но те, кто находился по краям, испытывали просто ужас. Многие из моих товарищей бросились меня целовать, поздравлять за то, что я, по их словам, защитил интересы интеллигенции.

Затем ко мне подошел небольшого роста человек, с бородавкой на носу, как у Хрущева, бледный, в потертом костюме, и сказал: "Вы очень мужественный человек, Эрнст Иосифович! И если вам надо будет, позвоните мне", и сунул какой-то телефон. Я сгоряча не разобрался, кто это. Спустя некоторое время я узнал, что это был помощник Хрущева Лебедев, с которым, кстати, я потом встречался минимум двадцать раз.

<…>

О моем первом впечатлении от Хрущева. Должен сказать, что я испытывал тогда двойственное чувство к нему. Я испытывал симпатии к его динамизму. И, естественно, к его либеральным акциям, но вместе с тем, я был абсолютно ошарашен его почти уникальной некультурностью.

Я в жизни, пожалуй, не встречался с человеком более некультурным. Одновременно я чувствовал в нем биологическую мощь и психобиологическую хватку. Во всяком случае, определенная природная незаурядность в этом человеке была. К сожалению, она осталась не подкрепленной культурой, столь необходимой для руководителя такого государства. Я думаю, что это ему очень отомстило в его биографии.

<…>

Борис Жутовский
Надо сразу оговориться, что искусство не было знанием, интересом или любовью Хрущева. Для него оно — часть идеологии, главный принцип которой — отстаивать интересы партии и государства. В искусстве шла борьба за власть, и будущий президент Академии художеств Владимир Серов со своей командой решил руками главы государства расправиться с конкурентами.

В общей экспозиции висели четыре моих картинки, в разбивку. Сначала Хрущев про «Тольку» спросил: «Почему такое дерьмо нарисовал, что это за мрачный мальчик?» Я начал придумывать, что у него папа с мамой сидели, он жил в подвале, а теперь они освободились, в квартиру переселились… На самом деле он не Толька, а Сашка, ни в каком подвале не жил, а был мой сосед… Конечно, все от страха, тогда еще помнилось существование в то, предыдущее время.

Затем Хрущев натолкнулся на «Мост в городе Горьком» и заорал: «Какой же это мост? Я сам его строил, он такой красивый, а что ты намазал!»

Потом к автопортрету: «Ты же ведь такой молодой, здоровый, красивый! Вот у меня приятель есть, художник Лактионов. Вот он автопортрет нарисовал — если вырезать в фанере дырку и к нему приложить, то получится лицо! А если эту дырку приложить к твоему автопортрету —жопа». И так далее. В промежутках досталось и Люциану Грибкову, и Володе Шорцу. Там многие получили.

Затем Хрущев пошел в зал, где висели работы Соболева, Янкилевского и Соостера, а я вышел покурить. Стою в закутке за дверью, и вижу, как из зала выходят Серов и Преображенский. Посмотрели на меня как на пустое место (а я уже для них был не пустое место) и говорят: «Ах, как мы хорошо все сделали! Как умно все состроили!» Так и сказали, открытым текстом!

<…>

Поначалу — роскошная встреча. Он пошел по низу. Его действительно подзавели на классиках авангарда. Потом, под белы руки, его к нам подняли. Он дружески так обнял меня: «Ну, показывайте, что вы там нарисовали! А этим я не доверяю», — кивнул назад. И сразу смотрит — и вдруг стал малиновым! «Это кто такой? Мальчик?! Почему он такой мрачный?! Где ты таких мальчиков видел?». Это он на моего «Тольку» указывает. Я со страху плету какую-то чушь. Говорю: «Родители у него в тюрьме!». Он: «И сейчас?». Я: «Сейчас выпустили!». Он на все четыре мои работы натолкнулся: «Опять — Жутовский!». И понеслось — все эти «пидарасы», «Вон!», «На лесоповал!».

<…>

Что там можно возражать! Он мне говорил: «Тебя на лесоповал нужно послать. Там было четыре моих картины: Автопортрет, портрет Ольги, мост в городе Горьком и, я его назвал, «Портрет сталевара», на самом деле это был портрет моего приятеля Ильюшки Комарова.

<…>

Как он говорил Володьке Шорцу: «Вот у меня был художник, большой художник. Он мне говорил: «Вот написаны какие-то цветы, издалека – красота! И вблизи в лупу видно». Его представление о том, что искусство должно быть таким.

<…>

Он собрался было уехать, пройдя два зала. Первый зал, где была белютинская выставка, где у меня висело четыре картины и четыре раза мне досталось. Висело всё в разных углах. И он на всё натыкался. Так случилось. Во втором зале на Юло Соостере он споткнулся, потому что он опять начал говорить: «Вас надо сажать», а Юло сказал: «Что меня сажать? Я семь лет сидел». И он тут же из зала выскочил, собрался уходить. Тут его схватил, что называется, за грудки, но не буквально, избави бог, Эрнст Неизвестный, который вытаращив глаза сказал: «Вы глава государства, я хочу, чтобы Вы посмотрели мои работы». Этот оторопел, потому что с ним давно уже никто так не разговаривал, чиновники были счастливы вокруг, что унижают папу. И он вынужден был пойти в этот зал к Эрнсту. Это был отдельный зал. Где тут же на него выскочил Шелепин с криком: «Ты у меня никуда не уедешь, ты где бронзу взял?» А там внизу Никита Сергеевич, его подвели к маленьким скульптурам Эрнста, Эрнст же был членом Союза Художников, поэтому был выставлен там. Шелепин продолжает эту тему: «Ты где бронзу взял?» Эрик вытаращил чёрный глаз и говорит: «Ты глава КГБ, у тебя есть пистолет. Дай пистолет, я сейчас здесь застрелюсь. Это дело моей жизни».

<…>

Эрнст Неизвестный встал перед Хрущё­вым и говорит: „Никита Сергеевич, Вы глава государства, и я хочу, чтобы Вы по­смотрели мою работу". Хрущёв от такой формы обращения оторопел и недоумен­но пошёл за ним. Как только Хрущёв уви­дел работы Эрнста, он сорвался и начал повторять свою идею о том, что ему брон­зы на ракеты не хватает. И тогда на Эрн­ста с криком выскочил А. Шелепин: „Ты где бронзу взял? Ты у меня отсюда нику­да не уедешь!". На что Эрнст, человек не­управляемый, вытаращил чёрные глаза и, в упор глядя на Шелепина, сказал ему: „ А ты на меня не ори! Это дело моей жиз­ни. Давай пистолет, я сейчас здесь, на твоих глазах, застрелюсь"».

<…>

Юло Соостер
Рассказ Лидия Соостер, вдовы художника.

«Хрущев прошелся по залу, подошел к голубой картине Юло и спрашивает: «Это что?» «Лунный пейзаж», — отвечает Юло. «А ты, что, был там, мудак?» — стал дико орать Хрущев. А Юло отвечает: «Я так себе представляю». «Я тебя на Запад отправлю, формалист, нет, нет, я тебя вышлю, нет, я тебя в лагерь отправлю!» — продолжал неистовствовать Хрущев. А Юло отвечает: «Я там уже был». Тогда Хрущев сказал, что нет, не вышлет, а будет перевоспитывать».

<предыдущая страница | следующая страница>