Н. Н. Ланге

ТЕОРИЯ ВОЛЕВОГО ВНИМАНИЯ (Ланге Н. Н. Психологические исследования. Закон перцепции. Теория волевого внимания. Одесса, 1893)

Психология внимания. Хрестоматия по психологии / Под ред. Ю.Б. Гиппенрейтер, В.Я. Романова. М., 2001. С. 381-394

БИОЛОГИЧЕСКОЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ И РАЗНОВИДНОСТИ ВНИМАНИЯ

Психические факты получают свое реальное определе­ние лишь тогда, когда мы рассматриваем их с общей биологичес­кой точки зрения, т. е. как своеобразные приспособления орга­низма. Как возникает и совершенствуется эта целесообразность психики, есть ли она результат только борьбы за существование и подбора или еще каких-нибудь иных факторов —этот общий вопрос эволюционной биологии до сих пор составляет предмет спора, и его решение теснейшим образом связано с фактическим исследованием проблемы наследственности. Но каковы бы ни были факторы эволюции, мы должны видеть raison d'etre психических факторов в их целесообразности и одну из главных задач объяс­нительной психологии видеть в отыскании и уяснении этой при­способленности.

Определяя внимание с такой биологической точки зрения, мы скажем, что оно есть целесообразная реакция организма, момен­тально улучшающая условия восприятия. Словом «моменталь­но» мы отличаем внимание от тех продолжительных изменений, вроде обострения органов чувств или мысли, которые тоже мо­гут быть названы улучшающими условия восприятия, однако не моментально, а в течение значительного срока. Под словом «вос­приятие» мы разумеем здесь как ощущения, так и идеи и вообще факты познания. Наконец, называя внимание целесообразной ре­акцией организма, мы не решаем пока вопроса, в чем она состо­ит: в движениях, или в особом приспособлении памяти, или в чем ином, но указываем, что все такие реакции, если они целесо­образны для улучшения условий восприятия, подходят под тер­мин «внимание». Едва ли может быть какое-нибудь сомнение, что такие целесообразные реакции должны были развиться в орга­низмах, так как улучшение условий восприятия представляет, оче­видно, первостепенные выгоды в борьбе за существование.

Соответственно данному определению мы должны различать в каждом акте внимания три момента: во-первых, некоторое вос­приятие; во-вторых, реакцию, улучшающую условия его сознава-ния; в-третьих, улучшенное восприятие. Из этих моментов пер­вый может иногда выпадать, именно когда мы заранее приготов­ляем внимание к известному восприятию. Но два последних дол­жны всегда присутствовать в каждом акте внимания. И вся сущ­ность вопроса о природе внимания лежит в выяснении этих спо­собов моментального улучшения условий восприятия и в пока­зании, как изменилось это восприятие при новых условиях. Пер­вое обнаруживает механизм внимания, второе — его основной эф­фект. Подробное изучение этих вопросов составляет предмет следующих глав нашего исследования; в настоящей же главе мы намерены выяснить отношение нашего определения внимания к определениям, даваемым другими авторами, и показать, какая ес­тественная классификация видов внимания вытекает из этого определения.

Прежде всего заметим, что под наше определение не подхо­дит то, что многими психологами называется непосредственным и пассивным вниманием, т. е. то большее значение, которое име­ет для сознания сильное ощущение сравнительно со слабым, эмо­циональные состояния сравнительно с чисто познавательными и т. п. Конечно, интенсивность ощущения или эмоции может стать причиной акта внимания, т. е. особого приспособления, которое их, в свою очередь, усилит. Но в понятии пассивного внимания мыслится обыкновенно нечто иное —именно то значение, которое имеет известное состояние в сознании помимо и до всякой реак­ции организма, непосредственно по своей интенсивности. Такое значение психического состояния мы должны исключить из на­шего определения внимания, если только желаем сохранить за ним какой-нибудь определенный биологический смысл. В про­тивном случае нам придется отождествлять внимание с простой чувствительностью. В простейших случаях чувственного внима­ния эта разница между органической чувствительностью и реак­цией внимания совершенно ясна. Например, когда мы приспособ­ляем глаз к наилучшим условиям видения, переводя изображе­ние с боковых частей ретины на macula lutea, мы имеем акт вни­мания. Но те различия в ясности зрительных ощущений, кото­рые имеют место при неподвижной глазе, суть результат простой чувствительности и к вниманию сами по себе не имеют прямого отношения. Внимание есть некоторый процесс усиления или из­менения восприятия, а не сама интенсивность последнего. Если бы мы могли взять два одинаково ясных восприятия, из которых одно есть продукт внимания, а другое — простой чувствительнос­ти, то сколько бы мы их ни рассматривали, в них самих мы не нашли бы никакой разницы; эта разность обнаруживается лишь тогда, когда мы станем рассматривать процесс их происхождения, причем в первом случае найдем антецеденты в виде целесооб­разной реакции организма, во втором же — таких антецедентов не имеется. Одним словом, внимание отличается от простой чув­ствительности не по своим продуктам или эффектам, но по спо­собу их происхождения.

То же самое должно сказать о так называемом пассивном ин­теллектуальном внимании, или внимании к идеям. С легкой руки В. Гамильтона принято вводить в трактаты о внимании указание на те случаи полного погружения в известные идеи, которые в патологических случаях носят название idees fixes, а в других — гения. Хотя во всех этих случаях внимание и может иметь свою долю участия, но это следует еще доказать, а не отождествлять всякий «умственный моноидеизм» с вниманием. Если в этих слу­чаях мы найдем, что значение известной идеи обусловлено реак­цией организма, приспособляющегося к ее наилучшему восприя­тию, то внимание здесь присутствует. Если же окажется, что эта идея получает свою исключительную интенсивность лишь толь­ко благодаря особенной, специальной чувствительности данного субъекта к такого рода восприятию, то мы не вправе говорить здесь о внимании.

Все это смешение понятий возникло, по-видимому, из край­не распространенного, но весьма неудовлетворительного опреде­ления внимания как концентрации сознания. Не говоря уже о том, что эта терминология напоминает мифическое «внутреннее чувство» и другие гипостазирования сознания, она грешит еще тем, что упускает из виду специфическую черту внимания как извес­тного процесса. Она использует эффект внимания, забывая, что не им внимание отличается от других психических фактов. По эффекту мы не можем отличить внимание от простой чув­ствительности.

Хотя каждый исследователь имеет право придавать научным терминам то значение, которое наилучше соответствует выясне­нию его учения, однако сохранение за словами их обыкновенно­го значения весьма желательно хотя бы уже потому, что твердо выдержать новое значение термина крайне трудно, и его обыден­ное значение часто и незаметно вновь проскальзывает в рассуж­дение и порождает, таким образом, различные логические ошиб­ки. Особенно же желательно бережное отношение к языку со сто­роны психолога, так как в языке он находит богатый запас крайне важных психологических фактов. Данное нами определение внимания, кажется, близко подходит к обыденному значению со­ответственных терминов. Так, латинские термины обозначают внимание как напряжение, напряжение Души к известному объек­ту (attendo = valde tendo, atendo animan или animo attentio intentus) или ее обращение к нему (advertere animum, anima-dvertere, convertere ad aliquid). Французская и английская тер­минология заимствована из латинской. Русские термины (вни­мать, внемлю, внятный) указывают на действия взятия в душу известного объекта, на его усвоение субъектом. Наконец, немец­кие термины (Aufmerksamkeit, aufmerken) обозначают примеча­ние или замечание объекта субъектом, выделение этого объекта как особенно знаемого из других объектов. Итак, все эти терми­ны, указывая на придачу со стороны субъекта, на напряжение субъекта, на усвоение или замечание им, обнаруживают, что вни­мание есть именно некоторая реакция организма ради улучше­ния восприятия.

Принимая это определение внимания, мы легко найдем прин­цип естественной классификации его форм. Если внимание есть целесообразная реакция организма, то можно ожидать, что и в нем мы найдем те три основные формы, которые свойственны ре­акциям организма вообще, и в частности движениям его, т. е. реф­лекс, инстинкт и волевую форму. Рефлексами мы называем те реакции организма, которые происходят механически, помимо вся­кого эмоционального влияния раздражения, причем, однако, это раздражение может или не сознаваться, или сознаваться. Инстин­ктивные движения суть те целесообразные реакции организма, которым предшествует не только раздражение, но и некоторые особые центральные психические явления, называемые влечени­ями или стремлениями (Triebe), имеющие ясно эмоциональный характер. Наконец, волевыми движениями мы называем те, в ко­торых исполняемое движение и его цель сознаются субъектом.

Рефлективное внимание

Рефлективным вниманием мы называем все те движе­ния, служащие для лучшего восприятия раздражений, которые возникают как рефлексы от ощущения этих раздражений. Акт внимания состоит здесь, следовательно, только из некоторого ощу­щения, рефлективного движения, приспособляющего орган внеш-

него чувства к наилучшему восприятию этого ощущения, и из но­вого усиленного ощущения, являющегося прямым и непосред­ственным следствием этой адаптации. Никакой эмоциональной окраски эта форма внимания не имеет; равным образом она про­исходит помимо всякого волевого решения, так сказать, механи­чески. В области зрения сюда принадлежат: рефлекс аккомода­ции хрусталика к ближайшим расстояниям (с помощью Zonula Zinii), далее рефлексы зрачка (сужение глазного отверстия с по­мощью кругового сфинктера и его расширение с помощью muse, dilator pupillae), особенно же рефлекторное сведение осей зре­ния и пассивное направление взгляда, а также движение головы, перемещающее глаза. Хотя не все эти движения в равной степе­ни врожденные, иные появляются только в течение первых ме­сяцев жизни, и хотя одни из них в большей степени, а другие -в меньшей способны стать волевыми, но для нас важно здесь лишь то, что эти движения во всяком случае первоначально рефлек-тивны и вместе с тем улучшают условия зрительных восприя­тий, т. е. суть акты рефлективного внимания, как мы его опреде­лили выше.

Значение этих рефлексов как улучшающих условия воспри­ятия очевидно. Гораздо труднее точно определить значение реф­лексов в области слуховых впечатлений. К ним принадлежат: рефлекс мускула барабанной перепонки (m. tensor tympani), мус­кула стремени (muse, stapendius) и рефлекторный поворот го­ловы к источнику звука. Относительно функции первого, т. е. m. tensor tympani, оттягивающего барабанную перепонку внутрь среднего уха, а с тем вместе вдавливающего стремя в Fenestra ovalis, должно полагать, что она состоит в регулировании натя­жения барабанной перепонки соответственно интенсивности слу­хового раздражения, а может быть, также и соответственно вы­соте слышимого тона; в первом случае большее натяжение бара­банной перепонки при сильнейшем звуке ведет к устранению пе­редачи чрезмерных колебаний во внутреннее ухо, подобно тому как сужение зрачка устраняет излишнее количество света во внутренней камере глаза; во втором же случае m. tensor tympani настраивает барабанную перепонку изохронически слышимому тону, так сказать, аккомодирует ее к восприятию звуковых коле­баний известной скорости.

Функции m. stapendius еще недостаточно выяснены; может быть, он, наклонно вытягивая стремя в полость среднего уха, де­лает перепонку Fenestra ovalis восприимчивее к высоким тонам.

Рефлекторный поворот головы к источнику звука есть, по всей вероятности, рефлекс полукружных каналов уха. Согласно исследованиям Прейера, Арнгейма и Шефера полукружные каналы имеют функцией не восприятие пассивных движений, но определение направления звука, а с другой стороны, раздражение этих каналов, как известно, вызывает поворот головы в соответствующей плоскости. Мюнстерберг, а еще раньше А. Томашевич основательно предположили, что этот поворот обусловлен субъективными слуховыми ощущениями, возникающими при таком paздражении полукружных каналов.

Что касается других родов раздражения, именно вкусовых и обонятельных, то о рефлекторных приспособлениях к их лучшему восприятию много говорить не приходится. Относительно вкусовых раздражений мы можем считать таким приспособлением начальные движения акта глотания, т. е. рефлекторные движения языка и полости рта (пожалуй, также и рефлекторное выделение слюны); насколько нюханье, т. е. усиленное вдыхание через нос, может быть рефлекторным, сказать трудно.

Внимание инстинктивное

Инстинктивные движения отличаются от рефлексом главным образом тем, что между ощущением и движением появляется особое психическое состояние, которое мы называем инстинктивными эмоциями или влечениями. Физиология и психология этих состояний еще очень мало исследованы и представляют лишь ряд более или менее правдоподобных гипотез. Но как бы то ни было, несомненно, что эти своеобразные инстинктивные эмоции порождают ряд весьма сложных действий или движений, целесообразных как для индивидуума, так и для сохранения рода, исполняемых без предварительного обучения и без сознания о цели и являющихся унаследованными навыками. Сюда относится огромное число человеческих действий, определяемых инстинктами подражательности, борьбы, воинственности, страха, игры, общежительности, стыдливости, любви и целого ряда других.

Среди прочих инстинктов важное место занимает инстинкт внимания. Так мы называем те приспособления к наилучшему восприятию, которые вызываются инстинктивными эмоциями любопытства и удивления. Здесь, как и в других инстинктах, некоторое впечатление возбуждает своеобразную эмоцию, а эмоция имеет следствием ряд целесообразных приспособлений (в данном случае к наилучшему познанию), причем это приспособление совершается без сознания о цели. Насколько глубок этот инстинкт внимания, видно как из распространенности, так и из его результатов. Относительно последних достаточно заметить, что этот инстинкт лежит в основе всякой любознательности, всякой на­уки; удивлением началась философия, говорит Аристотель. От­носительно же его распространенности укажем, во-первых, на то, что, как замечает Прейер, изумление (и инстинктивный страх) есть одна из первичных эмоций младенца и проявляется (в ши­роко раскрытых неподвижных глазах и раскрытом рте при но­вых впечатлениях) уже на пятом месяце. Что касается, во-вто­рых, животных, то Ромене относит начало удивления (как и инстинкт страха) к первоначальнейшим эмоциям и находит его уже у моллюсков, более же развитую форму — начиная с насекомых и пауков; в стремлении рыб (и насекомых) к свету он видит тот же инстинкт; любопытство птиц общеизвестно, а относительно обезьян Дарвин подтверждает наблюдения Брема, что обезьяны хотя инстинктивно боятся ужей, но их любопытство так велико, что они не могут удержаться от искушения приподнимать крышку ящика, где находятся ужи. В связи с этим мы можем вспомнить и указания Дарвина о внимании у животных; животные ясно обнаруживают его, как, например, кошка, когда она смотрит в щелку и готовится броситься на свою добычу; дикие животные бывают иногда так поглощены каким-нибудь наблюдением, что позволяют подойти к себе на очень близкое расстояние; у обезьян такая способность к вниманию бывает весьма различна; лица, дрессирующие обезьян для театральных представлений, знают это очень хорошо и при выборе экземпляров прежде всего смотрят, насколько животное способно сосредоточивать свое внимание на одном предмете, не развлекаясь окружающим; лишенная такой способности, склонная к рассеянности обезьяна не может быть воспитана должным образом. Чтобы объяснить природу инстинктивного внимания, мы рассмотрим с некоторой подробностью, во-первых, характер соответствующих эмоций, во-вторых, те приспособления, в которых они проявляются.

Для выяснения эмоций инстинктивного внимания, как и эмоций вообще, должно прибегнуть к помощи сравнительной этимологии. Психологи вообще еще недостаточно привлекали этот ценный материал для своих исследований, а между тем не только в терминах, обозначающих оттенки эмоций в разных языках, заключена масса тонких психологических различий, но и почти все наше представление той или другой эмоции обусловлено характером того термина, под которым мы ее мыслим. Составление сравнительного психологического словаря, особенно эмоций, было бы в этом отношении делом особой важности. Рассматривая тер­мины, обозначающие удивление и любопытство в разных индоевропейских языках, мы видим, что одни из них означают свой­ства предмета, возбуждающего эти эмоции, другие —состояние субъекта. Так, русское удивление (в связи с диво — корень, оз­начающий в индоевропейских языках небо, день, некоторого бога) указывает на исключительность предмета, возбуждающего внима­ние; то же самое нем. Verwunderung, намекают на чуждость предмета, так же как славянское чоудитиси; франц. etonnement (от латинского extonare, attonare), англ, to stun, to astonish, нем. erstaunen указывают на возбуждение, являющееся следствием громового звука; англ, и франц. surprise означает нечаянность, неожиданность захватывающего впечатления. Дру­гой ряд терминов описывает преимущественно состояние субъекта при удивлении; так, русское «изумить» означает потерю ума, т. е., выражая то же в психологических терминах, подавленность всех прочих состояний, кроме данного; оцепенение же означают и лат. stupefacere, stupere, франц. stupefaction, stupefier, англ, to stupefy, санскр. stambh — делать неподвижным; далее индоевропейский корень dhu или dhu, означающий сильное движение или сильный звук указывает на особое воз­буждение или потрясение субъекта; лат. curiositas (может быть, в связи с caveo), франц. curiosite указывают на озабоченность и опасливость; что касается, наконец, лат. mirari, admiratio (корень smi, smayati, тот же, что в русском «смеяться») и многочислен­ных терминов новых языков, производных от этого, они имеют более значение восхищения, чем удивления.

Итак, термины разных индоевропейских языков называют предмет, возбуждающий удивление, неожиданным, захватывающим, странным, чрезвычайным, чужим, громовым, состояние же чело­века описывают как возбужденность, озабоченность, опасливость, потерю спокойного ума и (в высших ступенях) как потрясенность, неподвижность, оцепенение.

Так как удивление интересует нас здесь только в его отно­шении к инстинктивному вниманию, то нет нужды подробно ис­следовать его природу, степень отношения к другим эмоциям (на­пример, страху, столь родственному с изумлением) и т. п., тем более что на все эти вопросы еще очень трудно давать точные ответы. Как уже было указано выше, удивление составляет ос­нову того влечения, которое мы называем любопытством или в более высокой сфере —любознательностью. Необычный или нео­жиданный объект возбуждает в нас то инстинктивное влечение, которое может быть удовлетворено только лучшим познанием этого объекта, т. е. тем, что он станет привычным или понятным. Пока же этого не случится, этот инстинкт побуждает животное к

познанию, так же как половой инстинкт, пока он не удовлетво­рен, побуждает к сближению с особью иного пола. Какими же средствами располагает это инстинктивное стремление к позна­нию необычного — вот тот основной вопрос, на который должна ответить теория инстинктивного внимания. Рассмотрение этих средств должно обнаружить нам механизм этой формы внимания. Сюда относятся, во-первых, средства улучшения внешнего восприятия. Выше, рассматривая рефлективное внимание, мы пе­речисляли многочисленные рефлективные движения, служащие для приспособления органов внешних чувств к условиям воспри­ятия. Инстинктивные приспособления внимания отличаются от рефлекторных, во-первых, тем, что вызываются особого рода эмо­цией или влечением, а во-вторых, тем, что инстинктивные при­способления гораздо шире рефлекторных: последние состоят по преимуществу в адаптации только того органа чувства, который подвергся раздражению, тогда как в первых адаптация распрос­траняется не только на разные органы чувства, но и на органы локомоции и др. Эти инстинктивные приспособления называются обыкновенно выразительными движениями. Когда животное удивлено, оно приближается к удивившему его предмету, огля­дывает его с разных сторон, прислушивается к издаваемым им звукам, нюхает его и т. д. Все это суть инстинктивные приспособления к наилучшему восприятию. «По моей просьбе,— говорит Дарвин,—сторож посадил в отделение обезьян в зоологическом саду пресноводную черепаху; при виде ее обезьяны вы­казали безграничное удивление вместе с некоторым страхом. Они выражали это, оставаясь неподвижными и глядя пристально, ши­роко раскрыв глаза на неизвестное им существо, а брови их час-то двигались то вверх, то вниз. Лица их как будто несколько вы­тянулись. По временам они привставали на задние лапы, чтобы получше рассмотреть черепаху. Часто они отступали на несколько футов и, обернув голову через плечо, вновь пристально смотре-пи на черепаху... Через несколько минут некоторые из обезьян решились подойти и потрогать черепаху». К числу вышеуказан­ных инстинктивных движений оглядывания, прислушивания, об­нюхивания, дотрагивания надо отнести и характерное выразитель­ное движение поднятия бровей и появления концентричных бро­ням морщин на лбу. Что касается морщин лба, то они, очевидно, суть следствие поднятия бровей; относительно же поднятия бровей высказаны два мнения: по одному, цель этого движения — большее раскрытие глаз, по другому —скорейшее их раскрытие (нельзя скоро раскрыть глаза, не двигая при этом бровей); оба мнения указывают на инстинктивное улучшение зрительного восприятия, но второе, за которое стоит Дарвин, кажется, основатель­нее. Далее, к числу внешних же знаков инстинктивного внима­ния должно отнести неподвижность животного, пораженного изумлением, и тот моментальный паралич, который охватывает часть его произвольных мышц, например мышцы нижней челюс­ти, вследствие чего широко раскрывается рот. Оба эти признака суть, вероятно, следствия исключительного нервного возбужде­ния в известных центрах и связанного с тем его уменьшения в других или, может быть, следствия прямого угнетения их деятель­ности. Эти внешние признаки инстинктивного внимания имеют, однако, значение и в смысле улучшения условий восприятия: не­подвижность помогает лучше уловить каждую перемену в объекте, возбудившем удивление, а открытый рот облегчает дыхание, ста­новящееся весьма бурным и глубоким (в связи с усиленной ра­ботой сердца), когда существо поражено изумлением, и, таким об­разом, допускает лучшее прислушивание. Сюда же должно от­нести и еще один, весьма характерный знак инстинктивного вни­мания, именно задержанное дыхание; французы метко называют человека, неспособного к продолжительному вниманию, неспособ­ным к делу, требующему длинного дыхания (un oeuvre de longue haleine); эта остановка в дыхании имеет, вероятно, целью облег­чить прислушивание.

До сих пор шла речь о внешних приспособлениях инстинк­тивного внимания. Теперь должно сказать о приспособлениях, так сказать, внутреннего или собственно психического характера, име­ющих, очевидно, не меньшее, если не большее значение. Как в основе других инстинктов, так и в основе инстинктивного вни­мания лежит некоторое своеобразное влечение, и именно влече­ние любопытства. Это влечение настойчиво побуждает животное искать удовлетворения. Такое удовлетворение может доставить только лучшее познание любопытного предмета. Ранее мы уже видели целый ряд инстинктивных движений, имеющих целью до­ставить животному это удовлетворяющее его влечение знание. Но влечение любопытства может быть удовлетворено и иначе, именно тем, что странный или изумляющий предмет будет при­знан за уже знакомый, прежний. В искании такого удовлетворе­ния и состоит психическая сторона инстинктивного внимания. В этом отношении инстинкт любопытства побуждает нас искать объяснения странного предмета X, т. е. искать в нашем преды­дущем опыте представлений ему подобных, ассимилировавшись с которыми он перестанет быть странным и явится знакомым. Совершенно очевидно, что если удивление возбуждается новиз­ной, то ассимиляция этого нового со старым может служить достаточным удовлетворением этому инстинктивному влечению. Так, например, проснувшись ночью, мы слышим какой-то непонятный шорох в комнате; моментально возникающий инстинкт любопыт­ства заставляет нас приподняться, замереть в тишине, задержать дыхание и прислушиваться; но одновременно с этим начинает работать психический механизм догадки: ряд возможных пред­положений пробегает в нашем сознании, пока, наконец, воспоми­нание о мышах не оказывается вполне ассимилирующим слыши­мый звук; раз это произошло, раз мы поняли звук, любопытство исчезает, и мы спокойно засыпаем. Или возьмем другой пример: полугодовалый ребенок впервые замечает изображение человека в зеркале; это обстоятельство, т. е. неожиданное появление лица, возбуждает в нем великое изумление; он дотрагивается до зер­кала, надеясь найти реальный предмет, заглядывает за зеркало, думая, не стоит ли там человек, одним словом, инстинктивное вни­мание побуждает его искать объяснение непонятному факту в за­пасе его предыдущего опыта; эта деятельность, правда, скоро утом­ляет ребенка, и он оставляет загадку неразрешенной; но на сле­дующий день то же явление вновь поражает его и опять возбуж­дает процесс инстинктивного внимания, пока, наконец, ребенку не удается найти приблизительное объяснение явлению, т. е. заме­тить сходство между изображением и реальным лицом, ему из­вестным; раз это произошло, он радуется, сравнивая непонятное изображение со знакомым оригиналом, и это сходство кажется ему достаточным объяснением и устраняет странность непонят­ного изображения.

Итак, процесс психического приспособления в инстинктив­ном внимании имеет началом эмоцию удивления, возбуждаемую новым или странным явлением, концом же —объяснение этой странности через известный уже опыт, ассимиляцию нового пред­ставления старыми. Это есть процесс открытия старого в новом, нахождения между ними сходства, т. е. тот же процесс объясне­ния, который составляет психологическую природу научного от­крытия и исследования. Каким образом происходит здесь связь между новым ощущением и прежними идеями, каким образом эти последние инкорпорируют и ассимилируют первое —это есть один из вопросов общей теории ассоциации психических состояний, и мы не будем входить в его изложение, тем более что все эти вопросы будут рассмотрены нами в другом месте. Гораздо важ­нее было бы здесь уяснить, каким образом эмоция удивления может способствовать ускоренному течению представлений, из которых одно, наконец, объяснит данное странное ощущение. Но, к сожалению, физиология и психология эмоций еще составляют столь мало обработанную тему, что точного ответа на поставлен­ный вопрос мы дать не можем. Для нас ясен только результат этого процесса, именно что указанная эмоция способствует уско­ренной смене разнообразных догадок, т. е. идей, имеющих с дан­ным странным восприятием некоторую связь, что, далее, все до­гадки, не разъясняющие непонятного восприятия, моментально оставляются, ибо удивление оказывается сохранившимся, и что этот подбор под давлением неприятного беспокойства продол­жается, пока разгадка не будет найдена. Все это суть факты, но механизм этих явлений пока остается темным. Итак, соединяя воедино указанные признаки инстинктивного внимания, мы дол­жны сказать, что оно, будучи, как всякое внимание, моментальным приспособлением к наилучшему восприятию, отличается от реф­лекторного тем, что в нем приспособлению предшествует особо­го рода влечение —любопытство. Это влечение, с одной стороны, производит ряд координированных движений, имеющих целью улучшение восприятия, а с другой — возбуждает особенный пси­хический процесс смены воспоминаний, среди которых отыски­вается то, которое ассимилирует новое и удивительное восприя­тие и тем делает его понятным и обычным.

Волевое внимание

Волевое внимание отличается от рассмотренных выше форм главным образом тем, что при нем цель процесса уже за­ранее известна субъекту: когда что-нибудь возбуждает наше ин­стинктивное внимание, мы, пока не пригляделись, не прислуша­лись, вообще не приспособились к наилучшему восприятию и по­ниманию, не знаем и не понимаем объекта внимания; напротив, когда мы волевым образом хотим что-нибудь увидеть, услышать, мы, очевидно, уже знаем, что мы увидим, услышим. В первом слу­чае удивление, неожиданность суть необходимые факторы, во вто­ром—необходимым является предварительное знание. Когда, на­пример, в инстинктивном внимании ребенок остолбенеет впер­вые перед своим изображением в зеркале или когда мы, случай­но напав на какую-нибудь новую мысль, гипотезу, бываем ею не­вольно поражены, объект внимания есть, очевидно, новое, неиз­вестное, непонятное. Когда, напротив, при волевом внимании мы с волевым усилием удерживаем в сознании известную мысль, хо­тим ее насильно фиксировать, очевидно, эта мысль должна уже быть нам в известной степени знакома, ибо мы должны же знать, чего ищем или хотим. Это различие между волевым вниманием и инстинктивным вполне подобно различию между волевым действием и инстинктивным: в первом —индивидуум хочет извест­ного результата и, следовательно, знает его, во втором —действие возникает без знания о цели и без представления о движении.

Но здесь возникает то недоумение, которое, как мы видели выше, остановило Джемса Милля: если волевое внимание пред­полагает уже знание о цели, то для чего оно нужно? Как можно желать узнать что-нибудь, уже зная это? Не есть ли это очевид­ное противоречие? Как выйти из этого противоречия, оба члена которого необходимы: без предварительного знания нет хотения, а при таком знании мы уже имеем желаемое? Как ни поразитель­но это возражение Дж. Милля против возможности волевого внимания, оно основано, как и многие слишком формальные со­ображения, на недоразумении. Конечно, нельзя желать знать то, что уже знаем, но знание есть весьма общий термин, обнимаю­щий целый ряд явлений: и ощущение, и представление, и воспо­минание—все это знание. Вполне возможно, имея известную фор­му знания, желать другой. Такой именно случай и имеем мы в волевом внимании: знание, которое мы имеем здесь предваритель­но об объекте внимания, есть знание не полное, бледное, только значковое, ищется же конкретное и реальное. Анализ какого-ни­будь простого примера лучше всего выяснит это. Положим, мы желаем выслушать в сложном тоне какой-нибудь из его оберто­нов. Очевидно, это требует волевого внимания и без него недо­ступно. Но для того чтобы выслушать этот обертон, нам необхо­димо уже заранее знать его высоту, иметь ясное соответствую­щее воспоминание, почему обыкновенный способ выслушивания обертона и состоит в том, чтобы предварительно взять искомый тон отдельно, а затем, заглушив его, немедленно отыскивать та­кой же тон в сложном тоне; в таком случае ясное воспоминание искомого помогает нам выделить его из общей совокупности зву­ка, фиксировать этот обертон в сознании, т. е. достигнуть того своеобразного и моментального улучшения восприятия, которое мы называем вниманием. Очевидно, здесь предварительное зна­ние и искомое не тождественны, хотя оба относятся к одному и тому же обертону: первое есть воспоминание, второе — реальное ощущение. Очевидно, что ассимиляция этих двух элементов, из которых первое хотя раздельно, но бледно, а второе хотя реаль­но, но смутно, создает то новое улучшенное восприятие, раздель­ное и вместе реальное, которого мы ищем в процессе волевого внимания. То же самое имеет место и в других случаях волево­го внимания, например во внимании, обращенном на явления борьбы полей зрения и др., с которыми мы еще не раз встретим­ся в дальнейшем анализе: везде условием волевого внимания является предварительный образ воспоминания, а искомым —уси­ление и выделение с помощью этого образа известной части ре­ального восприятия.

Итак, в волевом внимании к образу воспоминания подыски­вается соответствующее реальное ощущение или по крайней мере более конкретное воспоминание; напротив, во внимании инстин­ктивном, как показано выше, мы имеем обратный процесс: пере­ход от ощущения к его интерпретации, от неизвестного и непо­нятного реального восприятия к его объяснению. В этом состо­ит существенная разница этих двух форм внимания, из которых первое имеет целью усиление, фиксацию данного психического состояния, а второе — его понимание.

Изложенное определение волевого внимания представляет, конечно, пока только гипотезу. Дальнейшее экспериментальное исследование имеет задачей проверку этой гипотезы. Но прежде чем перейти к этому главному предмету нашего этюда, мы долж­ны еще разъяснить, в чем состоит первичный эффект волевого внимания — вопрос, составляющий предмет следующей главы.