С. 211-226. Этнометодология и этнографическое изучение науки

Огурцов А. П. Этнометодология и этнографическое изучение науки // Современная западная социология науки. Критический анализ. - М.: Наука, 1988. - С. 211-226.

Этнометодология и этнографическое изучение науки
А.П.Огурцов

В 1967 г. вышла книга профессора Калифорнийского университета Г. Гарфинкеля "Исследования по этнометодологии", которая создала предпосылки для возникновения нового направления в общей социологии и социологии науки. Гарфинкель попытался универсализировать методы этнографии, применяемые ею для исследования примитивных культур, и на этой основе вести социологический анализ когнитивных и коммуникативных форм современной социальной жизни. При всей "экзотичности" как в определении своего предмета, так и в методах исследования, резко противопоставляемых предмету и методам традиционной социологии, этнометодология, безусловно, имеет свои идейные и методологические истоки, главными из которых являются феноменологическая социология и методы этнографии.
Предмет этнометодологии – процедуры интерпретации, скрытые, несознаваемые, нерефлексивные механизмы коммуникации между людьми, которая при этом редуцируется к повседневной речи. Такой подход основывается на определенных допущениях, среди которых следует отметить, во-первых, отождествление социального взаимодействия с речевой коммуникацией, во-вторых, отождествление социологического исследования с истолкованием и интерпретацией действий и речи другого человека (собеседника), в-третьих, выделение двух слоев в интерпретации – понимания и разговора, в-четвертых – отождествление структурной организации разговора с синтаксисом повседневной речи. Иными словами, в основе этнометодологии лежит стремление понять процесс коммуникации как процесс обмена значениями, что очевидным образом представляет собой попытку универсализировать процедуры антропологического изучения иных культур.
Этнометодология принципиально не приемлет разрыва между субъектом и объектом описания, полагая, что подобное противопоставление характерно для позитивистской модели исследования, а действительное исследование необходимо строить на взаимосопряженности исследователя и исследуемого.
Это направление социологии обращает внимание на то, что коммуникация между людьми содержит более существенную информацию, чем та, которая выражена вербально, что существует неявное, фоновое знание, некие подразумеваемые смыслы, которые молчаливо принимаются участниками взаимодействия и которые объединяют их. Поэтому этнометодолог (и социолог, поскольку этнометодология претендует стать общей методологией социальных наук) не может занимать позицию отстраненного наблюдателя и всегда должен быть включен в контекст повседневного общения и разговора.
Гарфинкель различает два уровня социального познания – повседневный опыт и социологическую теорию, выражая это в различении двух типов выражений – индексных и объективных. Индексные выражения характеризуют уникальные, специфические объекты, причем в непосредственной связи с тем контекстом, в котором целиком и полностью определяются их значения. Объективные выражения описывают общие свойства объектов независимо от контекста их употребления. В этом случае объект оказывается представителем некоторого типа, класса, группы явлений, а утверждения обладают универсальной значимостью.
Если ограничиться этим описанием различения Гарфинкелем индексных и объективных выражений, то на первый взгляд здесь просто проводится дихотомия между обыденным знанием и наукой, а также принимается дуалистическая точка зрения на структуру когнитивных форм. Однако следует помнить о том, что для Гарфинкеля социальная реальность не обладает объективными характеристиками, что она приобретает их лишь в ходе речевой коммуникации собеседников, выражающих их в объективных категориях, в терминах общих свойств, которые и приписываются затем социальной реальности самой по себе. Иными словами, объективные выражения характеризуют не социальную реальность, а способ нашего приписывания общим значениям объективного существования.
Научное знание рассматривается Гарфинкелем как объективация индексных выражений, т. е. как производное от повседневного опыта. Объективация общих значений происходит уже на уровне повседневной жизни ради организации, рационализации и описания опыта и межличностных коммуникаций; наука же продолжает эту объективацию, оказываясь "второй производной" от повседневного общения. Научное знание, те смыслы, которые формируются в научном исследовании, редуцируются тем самым к значениям, данным в естественном языке и дорефлексивном обыденном опыте.
Этнометодологическое направление в социологии является направлением, которое самым радикальным образом проводит идею социальной конструируемости всех социокультурных феноменов и их рефлексивности. В рамках этого направления реальность, с которой имеет дело наука, трактуется как мир значений, обладающий лишь видимостью объективной фактичности, лишь кажущийся существующим сам по себе, независимо от исследователя. На деле же объективная реальность распадается на множество уникальных ситуаций, значения которых всегда незавершенны, релятивны, соотносимы с биографическими особенностями участников коммуникации, их фоновыми ожиданиями и консенсусом между ними. Она оказывается продуктом интерпретационной деятельности, упорядочивающей общение между людьми и использующей схемы обыденного сознания и опыта.
Развернувшаяся в зарубежной социологии полемика с этнометодологией выявила слабые стороны этого течения и необоснованность его притязаний на всеобщую методологию, в частности его субъективизм, доходящий до солипсизма, одностороннюю ориентацию на лингвистические методы, негативное отношение к достижениям науки, пренебрежение ее теоретическими и методологическими средствами. Так, У.Р. Кеттон – профессор университета в штате Висконсин (США) отметил антропоцентричность этнометодологии, абсолютизацию в ней социальной конструируемости реальности. Преподаватель Кембриджского университета Э. Гидденс обратил внимание на то, что этнометодология преувеличивает конструирующую роль субъекта в социальной жизни, упуская из виду воспроизводство социальной структуры.
Казалось бы, этнометодология никогда не сможет стать методологическим средством изучения научной жизни и научно-теоретического освоения мира. Однако уже на первых этапах развития этнометодологии ее представители пытались приложить свой теоретический и методологический аппарат к анализу науки. Так, Блюм в статье с характерным названием "Корпус знания как нормативный порядок" писал: "Социальная организация знания может быть описана не в терминах "структурных" свойств явлений мира, а, скорее, как продукт основанного на информированности взаимопонимания, достигнутого членами организованной интеллектуальной группы". Научное знание здесь истолковывается как организация и обработка интерсубъективных значений, выработанных в исследовательской группе и принимаемых членами научного сообщества. Соответственно, основной акцент в анализе науки делается на выработке согласия между членами группы, взаимопонимания между ними, на социальном признании определенных значений, возникающих в ходе исследовательской работы. Речь идет уже не столько об адекватности той или иной теории исследуемой реальности, ее объективной истинности, сколько о признании ее представителями той или иной исследовательской группы в качестве образца для решения научных задач.
Поворот к такого рода истолкованию существа и содержания научного знания осуществлялся этнометодологами разными способами. Так, Ч. Роджерс приравнивал проверку "объективности" знания и сопоставление его с нормативным знанием той группы, к которой принадлежит ученый; П. Мак-Хью и А. Сикурел отождествляли эту проверку с признанием ряда правил, используемых для "упорядочения", "нормализации" опыта и его отнесения к определенной категории.
Немалую роль в утверждении субъективистско-конструктивистской интерпретации научного знания, характерной для этнометодологии, сыграла работа Т. Куна "Структура научных революций", в которой, как справедливо отметил Д. Бернал, "анализ сосредоточен в основном на идеологическом содержании науки, и гораздо меньшее внимание уделено ее технологическим факторам". Идеологизация научного знания повлекла за собой концентрацию внимания преимущественно на социально-психологическом признании теории научным сообществом. Сам Кун отметил, что многие из его обобщений относятся к области социологии науки или социальной психологии ученых. Эта сторона концепции Куна (особенно в его представлениях о парадигме и нормальной науке) была довольно быстро замечена социологами и социальными психологами. Так, Б. Барбер увидел в этой книге свидетельство склонности "нового поколения историков науки к квазисоциологическому" мышлению.
Книга Куна получила быстрое признание и стала весьма популярной (тираж ее двух изданий превысил 380 тыс. экз.). В социологию науки все более проникало сознание возможности достижения консенсуса между учеными, социального признания инноваций, роли тех компонентов, которые основаны на здравом смысле и усваиваются учеными из вненаучной деятельности. Если в 50–60-е годы эта мысль отстаивалась преимущественно представителями феноменологической социологии, а позднее этнометодологами, то в 70–80-е годы ее начинают разделять и профессиональные историки науки. Так, Дж. Холтон – один из известных американских историков физики – отметил, что предпочтение, оказываемое учеными той или иной теории, выбор, осуществляемый ими между конкурирующими моделями и объяснениями, "нельзя ни непосредственно вывести из объективных наблюдений либо логических, математических или иных формальных рационализаций, ни свести к ним". Он вводит более фундаментальные предпосылки, которые предшествуют формальным интерпретациям и которые ученый "контрабандой" переносит из своего личного опыта в сферу общественного, превращая индивидуальные системы предпочтений в предположительно нейтральный и ценностно безразличный багаж. Ученый склонен "уяснять отдаленное, неизвестное и трудное в терминах близкого, самоочевидного и известного по опыту повседневной жизни".
Этот подход к изучению научного знания Дж. Холтон реализовал в исследовании генезиса научных понятий, отметив, что "многие из них давно уже связаны с антропоморфическими проекциями, заимствованными из драмы человеческих отношений".
Для выявления этих "антропоморфических проекций" история науки обратилась к уяснению роли естественного языка, метафор, заимствованных из других сфер культуры, в формировании и развитии научных теорий, к реконструкции тех компонентов научной работы, которые ранее считались нерациональными и дорефлексивными. В противовес методологической программе рациональной реконструкции науки, выдвинутой в постпозитивизме (И. Лакатос и др.), современные направления в истории науки, сформировавшиеся на рубеже 70–80-х годов, реконструкцию понимают уже не столько как рациональную, сколько как герменевтическую, вплетенную в социокультурный контекст.
Одним из первых вариантов новой методологической позиции в социологии науки была "интерпретивная" социология науки, противопоставленная Дж. Лоу и Д. Френчем нормативному подходу. По замыслу Дж. Лоу, интерпретивная социология науки должна не анализировать науку изолированно от других форм социальной и культурной жизни, а истолковывать ее как "один из аспектов ситуационной системы активности".
В противовес объективно научным методам позитивистской социологии они выдвигали в качестве ведущего метода социологии науки интерпретацию действий ученого в ситуациях межличностного общения.
Попытка теоретически обосновать возможности и перспективы этнографического изучения науки предпринята К.Д. Кнорр-Цетиной – видным западным социологом, профессором Пенсильванского и Билефельдского университетов. В ее статье "Вызов микросоциологии макросоциологии: на пути к реконструкции социальной теории и методологии" проводится мысль о том, что этнографический вариант микросоциологии позволит перестроить социологическую теорию, что необходимо перейти от макросоциологических нормативных моделей социального порядка к микросоциологическим моделям когнитивного порядка. По мнению К.Д. Кнорр-Цетины, этнографический подход позволяет преодолеть альтернативность методологического холизма и индивидуализма и повести социологический анализ на основе ситуационизма, рассматривая социальную жизнь как смену неповторимых, исторически уникальных ситуаций.
Для Кнорр-Цетины преимущество микросоциологии состоит в том, что ею изучаются непосредственное взаимодействие людей в партикулярной среде и формы репрезентации этого взаимодействия, которые конструируются в повседневной жизни. Понятие "повседневной жизни" оказывается здесь одним из наиболее фундаментальных: микросоциология основана на убеждении, что "надежная или безусловная научная достоверность социально значимых феноменов возникает лишь благодаря систематическому наблюдению и анализу повседневной жизни". Общая же задача социологии состоит в том, чтобы построить макросоциологическую теорию, анализ социальных систем и социального порядка, исходя из онтологического и методологического примата микросоциологии.
В 1981 г. выходит книга К. Кнорр-Цетины, название которой можно перевести как "Производство знания", а в 1982 г. – статья "Этнографическое изучение научного труда: к конструктивистской интерпретации науки", резюмирующая программу этнографического исследования науки. Продолжая противопоставление макро- и микросоциологии, она проявляет интерес к изучению социальных условий получения научного знания. При этом подчеркивается, что микросоциологический подход обеспечивает изучение актуальной практики ученых, наблюдение за определенными исследовательскими группами и за процессом получения научных результатов.
Ссылаясь на осуществленные "полевые наблюдения" научных коллективов, Кнорр-Цетина отмечает, что этнографические исследования науки сосредоточивают внимание на изучении генезиса и трансформации объектов познания по мере развития деятельности ученых, на выявлении соответствующих процедур и способов обоснования рациональности, конституирующих и объекты и структуру знания. При таком подходе акцент делается на объяснении механизмов преодоления разногласий и формирования консенсуса в исследовательской группе. Социальная обусловленность научного знания при этом подходе выступает в специфической форме – форме достижения консенсуса, который рассматривается Кнорр-Цетиной как механизм признания утверждений в качестве истинных. Базис достоверных и очевидных утверждений вырабатывается именно благодаря консенсусу, которым затем приписывается объективно истинное значение. По словам Кнорр-Цетины, этнографическое изучение науки является реализацией конструктивистской концепции науки, подчеркивающей роль процедур конструирования и для объектов знания, его формы, содержания, и для его операций, а потому и предполагающей микросоциологический качественный анализ локальных групп и межличностного общения.
Конструктивистская программа изучения науки основывается на определенных посылках, в частности на подчеркивании искусственного (артефактического) характера реальности, с которой и в которой действует ученый, на фиксации того, что научное знание и процедуры его получения пронизаны практическими решениями, на идее о случайном и контекстуальном характере отбора, осуществляемого в ходе исследований, т.е. на социально-ситуативном характере деятельности ученых и соответственно ее результатов. Важнейшая посылка конструктивистской интерпретации науки – понимание научной реальности как артефакта, как конструкта, формирующегося в ходе исследовательской работы. Кнорр-Цетина отмечает, что "конструктивистская интерпретация противостоит концепции научного наблюдения как сугубо описательной процедуры, как отношения между результатами науки и внешней природы. В противоположность этому подходу конструктивистская интерпретация рассматривает продукты науки как результат процесса, рефлексивной фабрикации"". Конструктивистский подход позволяет, по ее мнению, понять, "как объекты производятся в лаборатории" и как утверждения ученых получают статус "природных фактов".
Деятельность ученого трактуется здесь, с одной стороны, как "фабрикация вещей", а с другой – как "инструментальная фабрикация знания". Таким образом, природа науки оказывается инструментальной и в связи с артефактическим характером научной реальности, и в связи с инструментальной природой научных операций. Результаты научного труда, по мнению Кнорр-Цетины, не только создают базу для технологических и организационных решений, но и сами отягощены зависимостью от этих решений.
Анализируя процесс конструирования фактов в лаборатории, Кнорр-Цетина вычленяет научные утверждения разной модальности – от предположений и спекуляций до безоговорочного знания, считающегося само собой разумеющимся. По ее мнению, лабораторная деятельность протекает как непрерывная борьба за порождение и принятие утверждений, которым приписывается значение признанных фактов, и вместе с тем как элиминация высказываний, имеющих более слабую модальность, как повышение общепризнанности утверждений, согласия между учеными относительно их статуса. В то же время элиминация и отбор, осуществляемые в непосредственных контактах между учеными и позволяющие трансформировать объективное, произвольное, умозрительное, вероятное, правдоподобное знание в знание объективное, достоверное, проверяемое, истинное, по словам Кнорр-Цетины, носят случайный, ситуативный характер и осуществляются во вполне конкретном контексте.
В этой концепции науки научное сообщество, существующее в рамках специальности, понимается как малая социальная группа, обладающая своими механизмами интеграции, неформальными и формальными лидерами, групповыми ценностями. Жизнь этой группы представляется бесконечным конструированием отношений, позволяющих полагать непознанный ("фактический") мир в качестве интенционального объекта. В результате объект познания становится функцией постоянно меняющейся научной практики, благодаря которой и формируется познанный наукой "артефактический" мир.
К особенностям этнографического изучения науки относятся неприятие количественных методов исследования, предпочтительное использование процедур качественного описания, в том числе методов включенного наблюдения, герменевтической интерпретации смысла, "полевых" интервью и т.д. Эти устремления отразились в ряде публикаций "Международного социологического журнала", а также в статьях У. Дана, который проводит мысль о том, что знание представляет собой частный вид субъективного отношения, а его анализ возможен лишь благодаря качественно-интерпретационным методикам и процедурам.
Конкретно-эмпирическое исследование лабораторной жизни, изучение "жизнедеятельности племени ученых" методами этнографии были осуществлены французским антропологом Б. Латуром и английским социологом С. Уолгаром. Основываясь на теоретических принципах этнометодологии, сформулированных Кнорр-Цетиной, они видели свою задачу в том, чтобы показать "идиосинкратический, локальный, гетерогенный, контекстуальный и многоликий характер научной практики". Изучая в 1975–1977 гг. одну из лабораторий Института биологических исследований в Калифорнии, Б. Латур и С. Уолгар поставили перед собой цель проанализировать процессы, с помощью которых ученые придают определенный смысл своим экспериментальным данным, выявить последовательность тех значений, которые принимаются в ходе дискуссий членами лаборатории, в конечном итоге раскрыть механизмы конструирования семиотических структур науки. На основе методики "включенного наблюдения" был зафиксирован каждый шаг исследовательской работы в этой лаборатории, а затем "полевые записи" были дополнены анализом всех видов научной литературы, писем сотрудников, их дискуссий, интервью.
Анализируя беседы и споры между исследователями, этапы получения научных результатов, Латур и Уолгар показывают, что в ходе продуктивных научных дискуссий "все больше реальности приписывается объекту и все меньше – утверждению об этом объекте". На определенном этапе дискуссии достигается консенсус, в результате чего утверждение превращается в объективный факт: "предикат приобрел абсолютный характер, все модальности были опущены, и химическое название отныне стало именем реальной структуры". Отношение между утверждением и объектом исследования переворачивается, и возникает иллюзия, будто именно реальный объект определяет содержание исходного заявочного и конечного "объективного" утверждений.
Делая акцент на изучении микропроцессов внутри лаборатории, Латур и Уолгар проводят мысль о том, что "работа лаборатории может быть интерпретирована как непрерывное порождение множества документов, где осуществляется переход от одного типа утверждений к другим, увеличивается или уменьшается дистанция между утверждением и тем, что называется фактом", причем авторы особо подчеркивают несводимость работы лаборатории и деятельности ее членов исключительно к рациональным логическим процедурам. Они считают, что исследовательская практика и коммуникации между учеными включают в себя локальные дискуссии, явные и неявные споры, постоянно изменяющиеся оценки, выражаемые нередко движениями и другими невербальными актами.
Вывод, который делается Латуром и Уолгаром, состоит в том, что "научная активность – это не активность относительно природы, это конструирование реальности, протекающее в жарких спорах. Лаборатория – это и место работы, и совокупность производительных сил, которые делают возможным это конструирование". В процессе конструирования факта, по их мнению, принимаемое утверждение полностью освобождается от какой-либо соотнесенности с уникальным социальным контекстом соответствующих решений и действий, благодаря чему значение переносится на исследуемый объект и получает статус "реальности".
Микроанализ лабораторной жизни, межличностного общения в исследовательском сообществе нашел свое дополнение в анализе Уолгаром скрытых параметров научного текста. В статье "Открытие: логика и последовательность в научном тексте" он дал контентный анализ нобелевской речи английского астрофизика Э. Хьюиша с этнометодологической точки зрения. Этот анализ позволил ему вычленить определенные семантические и синтаксические структуры, характеризующие связь текста с реальной практикой научной работы, неявную полемику с другими исследователями и пр. Здесь методы этнометодологии были применены к изучению текста и уже затем в нем были выявлены "скрытые пласты", связующие его со взаимоотношениями между учеными.
Этот вид исследования продолжен им в статье "Интеллектуальная история развития науки: использование отчетов об открытиях". Попытавшись создать чисто интеллектуальную историю радиоастрономии на основе опубликованных документов, он столкнулся с большими трудностями, обусловленными разнообразием мнений ученых как о дате открытий, так и о их существе или ходе. Уолгар связал эти расхождения с различием теоретических предпосылок, на которые опирались кембриджская группа радиоастрономов и другие конкурирующие группы ученых. Иными словами, расширяя сферу антропологического изучения "племени ученых", Уолгар попытался вовлечь в анализ не только повседневную жизнь лаборатории, но и сообщения о научном открытии, для того чтобы выявленные различия в фундаментальных предпосылках связать с различием в контекстах их выдвижения. В отличие от сторонников контент-анализа он обращается не к количественным и формальным методикам исследования текстов, а к различению ситуационных контекстов, отразившихся в этих сообщениях.
Здесь нужно заметить, что между представителями этнографии науки отсутствует тот самый консенсус, который они считают критерием научности суждений. Об этом свидетельствует вышедший в 1981 г. пятый том ежегодника "Социология науки" – "Науки и культуры. Антропологические и исторические исследования науки". Один из его редакторов - Э.Мендельсон считает, что в последние годы намечается тенденция к объединению социологического и антропологического исследований науки, поворот к изучению микросоциологических проблем научного производства, к локализации науки в социокультурном пространстве, к анализу детерминации деятельности и форм знания социокультурным контекстом, причем этот контекст отождествляется с межличностным взаимодействием внутри определенного научного сообщества.
Между тем материалы этого сборника показывают отсутствие единодушия даже в том, что же считать единицей анализа в этнографии науки. Р. Андерсон усматривает единицу анализа в научных учреждениях, выполняющих "посредническую функцию между отдельными учеными, их группами, научными отраслями, национальной политикой в области науки и социокультурными условиями". К ним относятся университеты, промышленные и правительственные лаборатории, автономные научные центры, научные городки, выстроенные вокруг научных центров. Другие же (Уолгар, Кнорр-Цетина) считают основной единицей анализа науки лабораторию. За этими расхождениями по, казалось бы, частному вопросу можно обнаружить различие методологических ориентаций: если Кнорр-Цетина ограничивает область этнографии науки межличностным общением в малых группах и все остальное выводит за скобки в качестве "трансэпистемических арен", то Андерсон вводит более широкую единицу социологического исследования, несводимую к межличностному общению и предлагающую изучение науки как социального института в социокультурном контексте. Правда, остается неясным, как это осуществить, не отказываясь от принципов этнографии науки.
Подводя некоторые итоги этнографическим исследованиям науки, западногерманский социолог В. Лепенис связывает с развитием этого направления в социологии науки сдвиг от анализа результатов к исследованию процесса научной деятельности, переход к описанию повседневной активности научного сообщества. "В антропологически ориентированных исследованиях в центре внимания "нормальная наука", полевые исследования антропологов состоят из длительных протоколируемых наблюдений за повседневной деятельностью ученых, которая описывается и интерпретируется. Описание и интерпретация результатов этих наблюдений требует введения в социологию науки методов герменевтики, следовательно, ведет к переоценке качественных методов исследования и интерпретации". Осмысление повседневной активности ученых, акцент на интерпретации текстов и действий позволяют не только реконструировать их смысл, но и связать их с более широкой социокультурной реальностью, относительно которой "наука рассматривается как система убеждений, не обладающая априори какими-либо привилегиями относительно других форм знания". "Противопоставление "знания" и "убеждения", с которыми Р. Мертон связывал специфику американских и европейских исследований, потеряло значение для антропологического изучения науки и эмпирически ориентированных форм исследования. Наоборот, одна из целей антропологии знания состоит в том, чтобы проанализировать научное знание как специфическую разновидность убеждений, которые являются частью более широкой системы убеждений данной культуры".
Научное знание идеологизируется, его содержание соотносится с определенным научным сообществом, микрогруппой исследователей, а объективность рассматривается как результат (и даже эпифеномен) взаимодействий между ее членами.
Такая точка зрения с неизбежностью ведет к релятивизму, который проявляется в этнографических программах переориентации исследований в области социологии науки с разной степенью. О наиболее радикальных позициях в этом вопросе позволяет судить работа Б. Гуд и М. Дж. Гуд, где медицинские проблемы трактуются как "концептуализация сложных и взаимосвязанных систем значений и беседы (дискурса), а реальность болезни как социально конструируемая реальность, являющаяся результатом клинической практики". Иными словами, в болезни усматривается лишь выражение мнений врачей о клинической реальности, причем, по мнению авторов, клиническая практика вообще не позволяет говорить о болезни безотносительно к суждениям врачей. Как справедливо заметил по этому доводу А. Элзинга, здесь "медикобиологическая основа заболевания оказывается незамеченной. Одна фантазия стоит другой, а единственная разница между ними, в конце концов, - это лишь контекст".
Обратив внимание на "релятивистскую структуру микроуровневого антропологического подхода", он справедливо усматривает основной недостаток этого направления социологии и науки в отказе от изучения объективно истинного знания: "досадно, что здесь игнорируется фактическое содержание научных утверждений, как будто истинность и сложность высказываний не имеет ни малейшего отношения к признанию или непризнанию их в ходе научно-исследовательской деятельности".
Гораздо более утонченный и смягченный вариант этнографического изучения науки разрабатывается И. Элканой, для которого неприемлемы радикальные программы и который сам характеризует свою позицию как дуалистическую. Он рассматривает науку как культурную систему и считает, что теория развития научного знания должна исследовать три решающих фактора: корпус знания, социально детерминированные образы знания и идеологию научного сообщества, т.е. признаваемые здесь ценности и нормы включая существующие образы знания. Понятие "образы знания", которое включает в себя источник знания, формы легитимации знания, аудиторию (публику), на которую направлена популяризация науки, различные уровни сознания, отношения к нормам, ценностям и идеологиям, является главным компонентом его культурно-исторической концепции науки. Это понятие позволяет Элкане избежать крайностей релятивизма, поскольку для него не содержание знания, а образы знания детерминированы культурой. Наука интерпретируется им как сложная совокупность исторически изменчивых стандартов суждения, ценностных образцов и регулятивных норм, меняющихся от одной исследовательской группы к другой. Именно это и формирует науку как систему культуры. Элкана не допускает возможности существования универсальной системы стандартов научного рассуждения, общепризнанных ценностей и норм науки, универсального этоса науки, хотя и признает существование наиболее рациональной системы цениостей, норм и стандартов, господствующей в даняой культуре. В настоящее время радикализм программы этнографического изучения науки начинает сменяться осознанием трудностей и упущений этого подхода, признанием "дополнительности" реализма и релятивизма, необходимости ослабления первоначальных экстремистских установок, формирование новых, ослабленных вариантов этнографии науки, научного знания, выявления новых концептуальных и методологических средств исследования научной деятельности. Это ослабление радикальных установок этнографического анализа науки чувствуется не только в программе, выдвинутой И. Элканой, но и в понятии "трансэпистемические арены исследований", развернутом Кнорр-Цетиной. Наряду с вариабельными, изменчивыми, субъективно трактуемыми феноменами научной активности она вынуждена фиксировать инвариантные, устойчивые структуры, выступающие скрепами научного труда и коммуникаций ученых. Введение такого рода инвариантных структур существенно ослабляет радикализм программы этнографии науки, включая в нее такие компоненты, которые должны оказать влияние на содержание и интерпретацию исходных постулатов и предпосылок научного исследования. Эти "трансэпистемические" (т.е. выходящие за рамки собственно познавательного процесса) компоненты, конечно, также являются социально конструируемыми, однако они конструируются не в актуальной деятельности данной группы ученых, а как бы заданы им извне, образуя контекст соотнесения их актуальной деятельности с деятельностью прошлых поколений ученых, с научным сообществом и обществом в целом.
Как видим, обращая внимание на деятельный характер научных исканий, этнография науки гипертрофирует активность ученых, превращая все и вся в артефакт, в искусственно конструируемую реальность. В свою очередь, абсолютизация деятельной стороны научного творчества влечет за собой релятивизацию знания, отказ от признания объективной истинности научного знания, которое превращается в консенсус, принимаемый и достигаемый микросообществом ученых. Из социологии науки вообще исчезает вопрос о соотнесенности научного знания с объективной реальностью. Знание замыкается на самое себя, и никаких критериев роста его истинности (даже как интерсубъективности) при таком подходе вообще вычленить невозможно. Та проблема, с которой столкнулась "постпозитивистская" методология науки, – проблема несоизмеримости теорий – оказывается камнем преткновения и для социологии науки.
В самом деле, для этнографии науки и эмпирический уровень, и фактуальное и теоретическое знание порождаются, "конструируются" в исследовательском труде, являются результатом рефлексивного процесса. С этой точки зрения любая исследовательская группа по-своему организует свои теоретические и эмпирические ресурсы, определяет их в своих, специфических терминах; никакое соотнесение между результатами разных групп невозможно: между ними не существует каких-либо единых и общих структур, поскольку и факты, и теории формируются в каждой ситуации поразному в ходе достижения консенсуса. Введение трансэпистемических арен деятельности лишь ослабляет субъективизм программы этнографии науки, поскольку вводит в нее объективно существующие социальные структуры, но не устраняет его полностью.
Этот субъективизм выражается в отождествлении научного знания и убеждений, которые разделяются членами исследовательской группы и принимаются ими в качестве общих мнений. Такое отождествление приводит к идеологизации науки, к превращению истинного знания в феномен сознания, к невозможности провести различие между наукой и мифом или наукой и обыденным здравым смыслом.
Специфика научного знания при таком подходе вообще не становится объектом исследования, поскольку решающая ценность науки – получение нового истинного результата – вообще элиминируется из состава и структуры науки. Между тем именно с этой ценностью науки, выработанной в ходе длительного и нелегкого противоборства с религией или другими формами идеологии, связаны и ориентация на истину, и те нормы, которые регулируют поведение и деятельность ученых. Замыкание науки на самое себя чревато разрушением ценностей и норм, выработанных научным сообществом, распадом научной культуры, механизмов самоорганизации и саморегуляции науки, обеспечения ее структурно-фукциональной автономности в социальной системе. Идеологизация науки, отождествление истинного знания с убеждениями любого рода могут повлечь за собой не только разрушение научного этоса, но и подчинение науки вненаучным ценностям и нормам.
Следует сказать, что в рамках этнографического исследования науки поставлен ряд новых проблем, которые до этого не ставились ни одной школой в западной социологии науки. В частности, этнография науки поставила проблему многоуровневости объектов науки, правда, абсолютизировав ее социально-конструктивные аспекты. В советской литературе по методологии науки давно уже утвердилось расчленение предметов и объектов науки (идеализированных и реальных, наблюдаемых и ненаблюдаемых объектов). При этом проводится различие между уровнями объективации знания, мира "искусственных" предметов-посредников, в которых объективирован общественный опыт преобразовательной и познавательной деятельности – от воплощения знания в технических сооружениях, продуктах и средствах труда до знаково-символических образований. Конкретно-социологическое и науковедческое исследование процессов формирования и функционирования предметов-посредников в научных группах позволяет детализировать общую схему уровней объективации знания в различного рода системах и вычленить наряду с идеальными объектами другие формы предметов-посредников, например лабораторные, модельные и реальные. Этнографическое направление в социологии науки, по сути дела, обратило внимание на сложный характер социально-функционирующих искусственных предметов-посредников, элиминировав, правда, из научного знания его направленность на постижение реального объекта и замкнув знание лишь на самое себя.
Заслугой этнографического направления в социологии науки является и поворот от спекулятивных макросоциологических схем к микроанализу социальных групп внутри науки. Сознательное ограничение западноевропейской социологии науки полевыми наблюдениями "лабораторной жизни", активности ученых и их коммуникаций в определенном месте и времени свидетельствует о растущей неудовлетворенности теми глобальными схемами, которые предлагает структурно-функциональный анализ. Конечно, это ограничение может повлечь за собой отказ от изучения социальных и культурных систем в целом, замыкание на частных и весьма специфических научных сообществах, абсолютизацию описательных, а не объяснительных моделей и методов исследования. Между тем понять науку вне ее связи с социальной, культурной и техническими системами без каких-либо теоретических представлений об этих системах в целом невозможно.
Очевидно, в ближайшее время этнографическое изучение науки должно быть дополнено макросоциологическими конструкциями, отражающими место науки в социокультурной системе, ее связи с социальными интересами и институтами. Решение этой проблемы связано с выработкой надежных, достоверных и объективных средств анализа не просто достижением консенсуса между представителями социологии науки, но и выработкой общего методологического подхода к ее изучению. Этому, однако, препятствует основная методологическая посылка этнографии науки, отождествление исследуемой социальной реальности с ее "лингвистическим объяснением или способом восприятия".
Следует отметить, что такое подчеркивание социальной конструируемости объектов науки становится модой и в других областях знания. Американский историк Т.К. Рабб обратил внимание на то, что в наши дни в исторических исследованиях все более распространенной становится герменевтическая интерпретация целей исторического знания как поиска смысла социальных действий.
"Эта форма исторического исследования, – пишет он, – настаивает на том, что правда о прошлом должна быть найдена на уровне микроскопического анализа. Например, одну деревню или какую-нибудь другую маленькую общность надо увидеть целиком; на этой основе воссоздать ее внутреннюю динамику, внутренние отношения, ее культуру в собственных понятиях путем неожиданного эмфатического проникновения и понимания... Обратная сторона "поиска смысла" – бегство от материализма. От крупномасштабных, доступных обобщению исследований материальных условий жизни происходит бросок назад, к резко сфокусированным на одном, локализованным исследованиям. Физический мир и общие модели не могут достаточно освещать личные взгляды и неведение людей. Понимание при этом мыслится как нечто интуитивное, неконкретное, неисторическое и независимое от строгого доказательства. Этот отказ от материализма, отчасти связан с утратой иллюзий, преисполненных амбиций и больших надежд пророков квантификации 60-х годов. Но более вероятно, что он порожден спросом на разнообразную и исключительно сопереживающую историю. Помимо всего этого, по-видимому, дает себя знать старая любовь к неопределенностям, полуправдам, индивидуальному и экзистенциальному пониманию, характерному для западной культуры конца XX века". Хотя Т.К. Рабб анализирует определенное направление в американской историографии, выступающей против квантификации исторического знания и отдающей приоритет методу понимания, однако его характеристика имеет более широкое значение и вполне может быть отнесена к новым течениям внутри социологии науки.
Можно сказать, что идея конструируемой реальности становится альфой и омегой всех социальных наук, строящихся на базе критики натурализма и объективизма, в том числе и социологии науки второй половины XX в. Реальность оказывается здесь не равноправным участником диалога, осуществляемого с нею ученым и в эксперименте, и в теоретических принципах, а лишь выразителем тех смыслов, которые ей приписываются и проецируются на нее в ходе межличностного взаимодействия. Все и вся в реальности имеет своим источником активность людей, их целеполагание, их желания, ожидания, стремления, мотивы. Подобный образ ученого и его работы напоминают образ Нарцисса: как он не видел ничего, кроме самого себя, так и современные интерпретации науки не видят ничего, кроме той смысловой реальности, которая создается в исследовательском труде. Следует помнить, чем заканчивается мифическая история о Нарциссе: самовлюбленность привела его к гибели. Идея социальной конструируемости реальности, которую можно назвать "эффектом Нарцисса" и которой отдает предпочтение радикальная социология науки в наши дни, может повлечь за собой гибель науки, самовлюбленно лицезреющей лишь себя, она может привести к разрушению целей познавательной деятельности и ценностно-нормативной системы науки, если она будет признана учеными и станет парадигмой их философско-социологического сознания.