А значит: писатель Иван Днепровский в Красной Армии не служил, писарем при красноармейской комендатуре не был, красные его на Дон не посылали… Иными словами, весь рассказ о фанерных чемоданах, антисоветских рукописях и разговорах с Горьким – все это, как нам ни больно, ложь от первого до последнего слова.

Зачем Днепровский мистифицировал своих коллег? Этого мы никогда не узнаем. Быть может, он излагал замысел задуманного им произведения, а литературно невинная Алла Йогансен этого не поняла?

А может быть, для него самым важным было вовсе не рассказать о Шолохове и Горьком, а придумать себе красноармейское прошлое, тогда как на самом деле…

Так или иначе, перед нами еще одна легенда, дошедшая из вторых уст через третьи руки.
След «Тарасов»

Все, абсолютно все фантастично, что связано с Ильей Самсоновичем», – пишет Лилия Беляева в очерке, посвященном старому большевику И. С. Шкапе. Во-первых, ему 90 лет; во-вторых, только 70 из них он провел на воле; в-третьих, он не просто живой, но живой «бухаринец»… Но и этого мало: И. С. Шкапа был другом М. А. Шолохова. К Шолохову Шкапа и пришел в 1955 году после отсидки. А перед тем, как сесть, Шкапа, под литературным псевдонимом Гриневский, заведовал «историей текущей культуры» в журнале «Наши достижения». Еще он написал книгу «Крестьянин о советской власти», а Горький дал к ней предисловие. А о второй книге Шкапы – «Лицом к лицу», о поездке вместе с ударниками труда вокруг Европы – Горький писал в письме: «Интересная ваша книга». Значит, кроме Шолохова, ходил у Шкапы в друзьях еще и Максим Горький!

Понятно, что журналистка не в силах сдержать себя и задает –
«нечаянный вопрос: а как Максим Горький относился к Михаилу Шолохову?

– Сначала с некоторым подозрением. Нашлись, наговорили, мол, не мог молодой человек написать такое произведение, это компиляция из Тарасова. Был такой бытописатель… […] И все-таки, на мой взгляд, он (Горький. – Б.-С.) умер с ощущением неполного понимания феномена Шолохова»**.

Почему вырвался у Л. Беляевой нечаянный вопрос, ясно: слишком много и часто говорилось, что Горький знал правду о романе и Шолохове. Толкового ответа на свой вопрос журналистка, конечно, не получила. Зато мы получили сведения о возможном авторе «Тихого Дона», причем сведения о возможном авторе «Тихого Дона», причем сведения, исходящие из ближайшего окружения А. М. Горького.

Имя Тарасова в числе возможных кандидатур на авторство романа никогда еще не называлось. Уже одно это заставляет нас отнестись к словам И. С. Шкапы со всем вниманием.

Итак, что же мы узнали? Предполагалось (не сказано кем), что роман «Тихий Дон» – компиляция из произведений (или одного произведения?) писателя Тарасова, про которого сказано, что он был бытописателем. На последнем обстоятельстве И. С. Шкапа останавливается особо (отвечая, быть может, на вопрос Л. Беляевой?), из чего, в свою очередь, следует, что Тарасов – личность не особенно известная.

Скажем больше: совсем неизвестная. Все наши поиски привели лишь к обнаружению Тарасова Евгения Михайловича (1882 – 1943), который, однако, никакой не бытописатель, а поэт, автор стихотворения «Смолкли залпы запоздалые…» (1906)***.

Впрочем, нельзя исключать, что Шкапа имел в виду не простого Тарасова, а какого-то особенного…

Такой непростой Тарасов, действительно, имелся – Александр Игнатьевич Тарасов-Родионов. В свое время, если Шкапа имел в виду данного Тарасова, объяснять, кто он такой, нужды не было, напротив, многие были бы рады о нем не знать…

А. И. Тарасов-Родионов родился в Астрахани, в семье землемера, в 1885 году и окончил

___________

*Доклад народного комиссара по военным делам т. Н. И. Подвойского […] 1 марта 1919 г. – «Из истории гражданской войны в СССР», т. 1. М., 1960, с. 665.

**Беляева Лилия. «Готов ручаться за него головой…» – Литературная газета, 1988, № 47 (23 ноября), с. 5.

***«От Евгения Тарасова мы были вправе ждать хороших стихов, несмотря на то, что первая его книжка была совсем слаба. […] На днях вышла вторая книжка его стихов – «Земные дали» (издание «Шиповника»). Боже мой, какая возмутительно лишняя, слабая и бездарная книга!» – А. А. Блок «Литературные итоги 1907 года» (Собр. соч. в 8-ми томах, т. 5, М. – Л., 1962, с. 229).

юридический факультет Казанского университета в 1908-м. При этом ему удавалось совмещать учебу с пребыванием в рядах РСДРП (с 1905 года). В марте 1917-го его посылали в Царское Село проверить, как содержат под стражей свергнутого монарха. Дальше дворцовой кухни Тарасова-Родионова, правда, не пустили, однако кухней он остался весьма доволен*. После Октября Тарасов-Родионов вступил на военную стезю, дослужился до командарма, а затем с 1921 по 1924 г. работал следователем в Верховном трибунале. На этот раз он совмещал трибунал с литературой и в 1922 году опубликовал в журнале «Молодая гвардия» нашумевшую повесть «Шоколад». В повести рассказывалось, как одному чекисту контрреволюционная буржуазия подарила несколько плиток шоколада. Получателя шоколадной взятки судит трибунал. Судьи и подсудимый приходят к единогласному мнению, что выхода нет, и героя придется расстрелять. Что и происходит. Автор полностью солидарен со своими персонажами. В 1927 – 1930 годах Тарасов-Родионов публикует еще две книги, обе о революции: «Февраль» и «Июль». Эти книги выполнены в виде мемуаров. Кроме того, Тарасов-Родионов работал еще в критическом жанре. Самая известная его статья ««Классическое» и классовое» (журнал «На посту», 1923, № 1) направлена против «воронщины» (то есть А. К. Воронского). В 1938 году писателя Тарасова-Родионова посадили и расстреляли, а в 1956-м реабилитировали. Вот и все о Тарасове-Родионове.

Есть, правда, одна деталь: со вступлением А. И. Тарасова-Родионова на пост главного редактора Госиздата, надолго прекратилась публикация выходивших в этом издательстве брошюрок с рассказами М. Шолохова. При этом в личном письме (от 21 июня 1927 г.; ЦГАЛИ, ф.613, оп. 7, ед. хр. 431, л. 4) Тарасов-Родионов уверял Шолохова в «дружеском содействии», однако в это же самое время, выкинул из 9 рассказов шолоховского сборничка «О Колчаке, крапиве и прочем» (М. – Л., Госиздат, 1927) сначала 4 рассказа, а потом еще один**. Вот она – л и ч н а я , документально подтвержденная связь Тарасова-Родионова с Шолоховым. Смутные указания Шкапы обретают наконец какую-то определенность.

Но одно обстоятельство портит всю картину – бытописательство. Во многом можно упрекнуть Тарасова-Родионова – в литературной неопытности, в надуманности фабул, в идеологической непримиримости… Но ярлык бытописателя ему никто еще не отваживался прилепить. Никакого быта Тарасов-Родионов не описывал и описывать не умел. Не говоря уже о том, что вряд ли влиятельный в 20-е годы Тарасов-Родионов позволил бы юному наглецу из провинции безнаказанно раскулачивать свои произведения, добавим последний штрих: Тарасов-Родионов никогда не писал о казаках.

На этом, собственно, можно поставить точку. Что-то Шкапа то ли запамятовал, то ли напутал…

Допустим, однако, последнее: Шкапа что-то напутал. Что именно и в чем? Вот он упомянул фамилию «Тарасов», мы доверились Шкапе, добрались до Тарасова-Родионова, убедились, что он искомым «Тарасовым» не является, и уличили Шкапу в заблуждении. А что если правы и мы, и Шкапа?!

Мы предположили, что под фамилией Тарасов скрывается Тарасов-Родионов, но ведь можно представить себе и обратный ход ассоциаций: Шкапа запомнил, что фамилия предполагаемого автора романа «Тихий Дон» напоминала фамилию популярного писателя Тарасова-Родионова, только была она не двойной, а «одинарной». И тогда Шкапа называет имя «Тарасов». Но ведь он мог ошибиться и выбрать не ту «половину». А вспомнить надо было: Р о д и о н о в !?

Современному читателю это имя говорит ровно столько же, сколько Тарасов-Родионов. Но в 1909 году ведущий «нововременский» критик и публицист М. О. Меньшиков сравнивал его книгу с «Воскресением» Толстого и называл его «знаменитым в будущем писателем» («Новое время», 1909, 25 октября). Корней Чуковский счел это произведение «самой отвратительной, самой волнующей, самой талантливой из современных книг» («Речь», 1910, 28 февраля).

Книга, о которой говорили такое, называлась «Наше преступление (Не бред, а быль). Из современной народной жизни» и в 1909 – 1910 годах вышла шестью изданиями. Автора звали Иван Александрович Родионов.

По содержанию своему «Наше преступление» более всего напоминает писания ранних «деревенщиков» (Яшина, Шукшина, Семина). Народ у Родионова спился, в деревнях что ни день пьяные драки и убийства по пьянке. Процветает пьяный разврат, не различающий возраста и родства. Население вырождается… А виноваты во всем «мы», то есть интеллигенция и те, кому вручены бразды правления.

Прогрессивная и либеральная печать единодушно объявила И. А. Родионова черносотенцем. Любовь Гуревич в «Русской мысли» (1910, № 5) возмущалась тем, что у Родионова вместо

_____________

*Мстиславский С. Пять дней, Начало и конец Февральской революции. (Изд. 2-е). Берлин – Пб. – М. Изд-во З. И. Гржебина, 1922, с. 104 – 105.

**Гура В. Вечно живое слово (Новые материалы о Шолохове). – Вопросы литературы, 1965, № 4, с. 16 – 17.

«высшей правды – кошмары эмпирической правды», вместо «настоящего искусства – фотография», обличала «полную художественную некультурность автора» и порицала К. Чуковского за эстетическую всеядность*. М. Горький, негодуя, писал о «злой и темной книге» Родионова («Современный мир», 1911, № 2), а сотрудник Горького Е. Смирнов называл ее «гнусным пасквилем» на русское крестьянство (там же).

Горький долго не решался прочесть «Наше преступление» и писал по этому поводу: «Я не читал книгу Родионова и, должно быть, не буду читать ее. Плохое в людях и жизни – мало интересует меня, я вижу его слишком много».

Самое поразительное, что от письма, из которого взяты эти слова, протягивается нить к еще не рожденной тайне «Тихого Дона»– письмо было послано в декабре 1909 года Ф е д о р у К р ю- к о в у **.

Из биографии И. А. Родионова известно немногое. Книгу свою он писал по живым следам, будучи земским начальником в Боровичах (Новгородской губ.)***. Был близок к церковным кругам, о чем можно судить по одному эпизоду из воспоминаний Сергея Труфанова (бывший иеромонах Илиодор):

«В декабре 1911 года я приехал в Питер к владыке, приехал из Ялты и Гриша (Распутин. – Б.-С.). […] Мне сказали, что ходят в свете слухи, что Гриша живет с Царицей. […] Я отвез Гришу к владыке. Владыка заклинал Гришу не ходить без его и моего благословения в Царский Дом. Митя (Козельский, один из придворных юродивых. – Б.-С.) начал бранить его и хватать за член. Гриша обещался с клятвою перед иконою с мощами не ходить к Царям. Свидетели этому – я и И в. А л. Р о д и о н о в »****.
Опубликовал И. А. Родионов, кроме «Нашего преступления», еще несколько книг «Москва-матушка» (Былина)» (Спб., 1911; 2-е изд.: Берлин, 1921); «Любовь» (Берлин, из-во «Град Китеж», 1922); «Царство Сатаны» (Берлин, б. г.).

Еще известно о Родионове. Что был он страстный антисемит и оставался им до последнего вздоха. Архиепископ Иоанн Сан-Францискский (он же – князь Д. Шаховской, он же – поэт Странник) в письме генералу П. Н. Краснову, предостерегая об опасностях юдофобства, рассказал о смерти писателя:

«Вот бедняк Ив. Ал. Родионов, пред кончиной своей, вздумал «перетолковывать» Апокалипсис, сообразно своим идеям; и – сын его Гермоген, мне рассказывал, что нельзя передать, до чего УЖАСНА была кончина его отца. Буквально, словно какой-то невероятный ужас диавольский вздыбил Ивана Ал., после чего он упал бездыханным… Мы предупреждали Ив. Ал., что Слово Божие есть меч обоюдоострый…»*****.

С генералом П. Н. Красновым мы вступаем в самую волнующую область нашего повествования – Область Войска Донского. Дело в том, что генерал знаком был с Родионовым не понаслышке: еще в 1918 году Краснов поручил ему издавать газету Всевеликого Войска Донского «Донской край». Чести этой Родионов удостоился как за «Наше преступление», так и за безупречное происхождение – был он донской казак и казачий есаул******.

Казак, антибольшевик, в самой гуще событий… Такому человеку только «Тихий Дон» и писать!

Беда, однако, в том, что Родионов сразу по следам событий обо всем этом и написал: повесть «Жертвы вечерние (не вымысел, а действительность)» (Берлин, 1922). Не напиши он этой повести, был бы кандидатом в авторы «Тихого Дона» не хуже других…

«Жертвы вечерние» – повествование о жертвах гражданской войны на Юге и о причинах войны. На всем протяжении книги главный герой, юный казачий офицер, в долгих беседах с возлюбленной обнажает тайные пружины творящихся безобразий – жиды и масоны…Это то, что касается идеологии. А вот – художественные особенности:
«Его (Чернецова. – Б.-С.) легендарные победы окрылили надеждами всех тех, кто стоял на стороне

____________

*«Без мерил («Наше преступление» И. Родионова и К. Чуковский)». – В кн.: Гуревич Л. Литература и эстетика. Критические опыты и этюды. М., «Русская мысль», 1912, с. 133 – 140.

**М. Горький. Письмо Ф. К. Крюкову (Публикация Б. Н, Двинянинова). – «Русская литература», 1982, № 2, с. 98.

***Нинов А. А. Бунин и Горький. 1899 – 1918 гг. – «Иван Бунин», кн. 2 («Литературное наследство», т. 84). М., «Наука», 1973, с. 65.

****Илиодор, б. Иеромонах (Сергей Труфанов). Гриша. – В кн.: Белецкий С. П. Григорий Распутин (Из записок). Птрг., «Былое», 1923, с. 97.

*****Странник. Переписка с ген. П. Н. Красновым. – «Континент», № 56, 1988, с. 317; Странник приводит название еще одной книги И. А. Родионова: «Сыны дьявола» (возможно, имеется в виду «Царство Сатаны»).

******Мельников Н. М. А. М. Каледин – герой Луцкого прорыва и Донской Атаман. (Париж). «Родимый край», 1968, с. 238. _______________

порядка и государственности, кто ненавидел злую разрушительную силу, кто хотел спасения казачества, а через него и всей России. Все лучшие надежды и чаяния сосредоточились главным образом на одном Чернецове, он являлся всеми признанным антибольшевистским вождем…»
Это вам не «Тихий Дон»…Ох, не «Тихий Дон»!..

Что из всего этого следует? Ясно, что Родионов «Тихого Дона» не писал и написать не мог (в этом отношении он очень близок к Шолохову)… Но самое главное – Горький! Из рассказа Шкапы можно сделать однозначный вывод: ни сам Горький, ни его ближайшее окружение имени подлинного автора романа не знали, хотя понимали (не могли не понять), что был он не Шолохов, а белогвардеец.

Воздушные пути

«Тихий Дон»!.. Как будто на одном «Тихим Доне» зиждется меркнущая слава Шолохова, – есть ведь еще «Поднятая целина»!

Правда, злопыхатели нет-нет да и тявкнут, что, мол, «Поднятая целина» хуже «Тихого Дона». Что значит – хуже? Где доказательства?

Возьмем хоть первую книгу «Целины», главу, скажем, 21-ю:

«По плану площадь весенней пахоты в Гремячем Логу должна была составить в этом году 472 гектара, из них 110 – целины. Под зябь осенью было вспахано – еще единоличным порядком – 643 гектара, озимого жита посеяно 210 га. Общую посевную площадь предполагалось разбить по хлебным и масличным культурам следующим порядком: пшеницы – 667 гектаров, жита – 210, ячменя – 108, овса – 50, проса – 65, кукурузы – 167, подсолнуха – 45, конопли – 13. Итого – 1325 га плюс 91 га отведенной под бахчи песчаной земли, простиравшейся на юг от Гремячего Лога до Ужачиной балки.

На расширенном производственном совещании, состоявшемся 12 февраля и собравшем более 40 человек колхозного актива, стоял вопрос о создании семенного фонда, о нормах выработки на полевых работах, о ремонте инвентаря к севу и о выделении из фуражных запасов брони на время весенних полевых работ.

По совету Якова Лукича, Давыдов предложил засыпать семенной пшеницы круглым числом по семи пудов на гектар, всего – 4669 пудов».
Да!.. И ведь это не просто подвернувшийся под руку отрывок – это один из трех образцов романа, которые Шолохов, гордясь собой, отобрал для публикации в «Правде». Чтоб все увидели, как он умеет!

Вот еще кусок, из той же 21-й главы, в том виде, как он 15 февраля 1932 года появился в «Правде» (№ 45, с. 3):

«После долгих споров остановились на следующей суточной норме вспашки:

Твердой земли на плуг ……………0,60 гектара.

Мягкой земли на плуг …………….0,75 гектара.
И по высеву для садилок:

11-рядной ……………..3 ¼ гектара.

13-рядной ……………..4 гектара.

17-рядной ……………..4 ¾ гектара.

При общем наличии в Гремячем Логу 184 пар быков и 73 лошадей план весеннего сева не был напряженным. Об этом так и заявил Яков Лукич…»
Это что такое?! Что за жанр такой? Да ведь это – протокол! Ей-Богу – протокол. Общего собрания колхозного актива.

И, главное, никаких сомнений в авторстве. Почему? А потому, что биографы раскопали самый ранний образец шолоховской прозы – об установлении величины посевов, каковая величина устанавливалась:

«путем агитации в одном случае, путем обмера – в другом и, наконец, путем того, что при даче показаний и опросе относительно посева местный хуторской пролетариат сопротивопоставлялся с более зажиточным классом посевщиков».
Это произведение хранится в Шахтинском филиале Госархива Ростовской области (фонд Р-760, ед. хр. 209, л. 13 об.) и представляет собой обязательный реферат, который 16-летний Миша Шолохов писал, обучаясь в феврале-апреле 1922 года на курсах продинспекторов*.

_____________

*Палшков А. Молодой Шолохов (по новым материалам). – «Дон», 1964, № 8, с. 170; Воронин В. Юность Шолохова (Страницы биографии 1905 – 1928 гг.). – «Дон», 1985, № 5, с. 159. _______________
Читая такое, испытываешь гордость за Шолохова, и через 10 лет не изменившего своей творческой манере. С другой, правда, стороны, будит это чтение какое-то бешенство, когда тебя уверяют, что протокол, реферат и «Тихий Дон» выводила одна и та же рука.

Но вот Солженицын в третьем томе «Очерков литературной жизни», десять страниц посвятив разбору этой литературной завали и тому, как послушно исполнял Шолохов социальный заказ, вдруг восклицает: «А пейзажи? …такое нечасто и во всей русской литературе найдешь»*.

Тут же и пример: «Под самой тучевой подошвой, кренясь, ловя распростертыми крылами воздушную струю, плыл на восток ворон. Бело вспыхнула молния… уронив горловой баритонистый клекот… сквозь оперенье его крыл со свистом и буреподобным гулом рвется воздух… сухим треском ударил гром…»

И не один такой пейзаж в книге. Нет – вот и «месяц золотой насечкой на сизо-стальной кольчуге неба», лиса мышкует, конь без всадника, могильный курган…

«Впрочем, – спохватывается Солженицын, – с этими пейзажами – такая странность. Замечаешь: а почему ж эта великолепная туча никак не связана ни с настроением главы? ни с окружающими событиями? как будто она и не намочила никого?.. Ее можно перенести на несколько глав раньше или позже – и так же будет стоять…»

Но ведь, замечает Солженицын, и все другие пейзажи – мороз или таяние – тоже «свободно переставляемы»!

Однако такая свобода передвижения дается не всем. Вот, например, глава 34-я. Начинается она с описания могильного кургана. Тут же подходит Макар Нагульнов. Его только что из партии исключили. Вот он и подумывает: а не застрелиться ли мне, в самом деле?! Классический образец прямой и обратной связи пейзажа и настроения.

Вглядимся, впрочем, в курган. При этом вглядимся в него не по книжному тексту и даже не по журнальной публикации**… Рукопись, конечно, как водится, пропала, но тут такое чудо приключилось – отыскались 155 страниц наборной машинописи с шолоховской правкой. Вот к этой допечатной редакции*** мы и обратимся:

«Сбочь дороги – могильный курган. На слизанной ветрами вершине его скорбно шуршат голые ветви прошлогодней полыни и донника, угрюмо никнут к земле бурые космы татарника, по скатам, от самой вершины до подошвы, стелются пучки желтого пушистого ковыля. Безрадостно-тусклые¹, выцветшие от солнца и непогоды, они простирают над древней выветрившейся почвой свои волокнистые былки², весною, среди ликующего цветения разнотравья, выглядят старчески уныло³, отжившие⁴, и только под осень блещут и переливаются гордой изморозной белизной. И только лишь осенью кажется, что величаво приосанившийся курган караулит степь⁵, одетый в серебряную чешуйчатую кольчугу.

Летом, вечерними зорями, на вершину его слетает из подоблачья степной беркут⁶. Шумя крылами, он упадет на курган, неуклюже ступнет раза два и станет чистить погнутым⁷ клювом коричневый веер вытянутого крыла, покрытую ржавым пером хлупь, а потом дремотно застынет, откинув голову, устремив в вечно-синее небо янтарный, окольцованный черным ободком глаз. вытянутого крыла, покрытую ржавым пером хлупь, а потом дремотно застынет, откинув голову, устремив в вечно-синее небо янтарный, окольцованный черным ободком глаз. Неподвижный, изжелта-бурый, как камень-самородок⁸, беркут отдыхает⁹ перед вечерней охотой¹⁰ и снова легко оторвется от земли, взлетит. До заката солнца еще не раз серая тень его царственных крыл перечеркнет степь.

Куда унесет его знобящий осенний ветер¹¹? В голубые предгорья Кавказа? В Мурганскую степь ли? В Персию¹²? В Афганистан?
Тут что потрясает? Потрясает размах, в первую очередь – географический: Кавказ, Закавказье,

_____________

*По донскому разбору. – Вестник РХД, № 141, 1984, с. 132.

**Новый мир, 1932, № 7/8, с. 87.

***Бекедин П. В. М. А. Шолохов в работе над «Поднятой целиной» (Авторская правка в наборной машинописи первой книги романа). – «Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1980 год». Л., «Наука», 1984, с. 230 – 231, 236 – 237.

В книжных изд.: «Безрадостно тусклые»; ² Вставка в машинопись: «даже»; ³В журнальных изд.: «старчески-уныло»; ⁴ В книжных изд.: «отжившие»; ⁵ Вставка в машинопись: «весь»; ⁶ В машинописи не разобрано зачеркнутое слово; ⁷ В книжных изд.: «изогнутым»; ⁸ Журнальный текст и книжные изд. следуют внесенной в машинопись правке: «Как камень-самородок, недвижный и изжелта-бурый (…)»; ⁹ В журн. редакции и книжных изд.: «отдохнет»; ¹⁰ В книжных изд.: «ловитвой»; ¹¹В соответствии с правкой, внесенной в машинопись, в журн. и книжн. публикациях: «унесут его знобящие осенние ветры»; ¹² Вставка в машинопись: «ли».

Персия, Афганистан… Интересно, с чего это беркута понесло в такую даль? Нагульнов, к примеру, в тех краях отродясь не бывал. А бывал он на Дону, где родился и откуда ушел на германский фронт (см. гл. 4), в 1920-м – под Каховкой и Бродами (см. гл. 24), был ранен и контужен под Касторной (гл. 4, 32), то есть служил, как можно догадаться, в Первой Конной; затем вернулся на Дон, провел коллективизацию и умер. Проще говоря, допустив связь беркута с Макаром Нагульновым, мы оказываемся свидетелями полнейшего авторского произвола.

Перестанем поэтому цепляться за Нагульнова и отправимся по указанному беркутом странному и загадочному маршруту.

Что может связать донскую степь с предгорьями Кавказа, Персией и Афганистаном?

Лишь одно – биография генерала Л. Г. Корнилова! Это он совершал бесстрашные разведки в Афганистане, первым исследовал соляные пустыни в Персии, сражался на Дону и погиб при штурме Екатеринодара, «в голубых предгорьях Кавказа». Труп Корнилова был вырыт красными из могилы, протащен по улицам Екатеринодара, изуродован и сожжен на городской бойне. Прах генерала был растоптан и развеян ветром.

«Куда унесет его знобящий осенний ветер?..»

Вдова Корнилова сказала тогда вдове атамана Каледина: «Счастливая, у вас есть могила, а у меня и могилы нет…»* Могильный курган в донской степи и должен стать символом вечной памяти о лишенном могилы великом человеке.

Правда, на нашей «розе ветров» вырос один лишний лепесток – Муганская степь! Она не только к Нагульнову, но и к Лавру Георгиевичу Корнилову никакого отношения не имеет.. Но именно эта степь и может служить решающим доказательством.

Начнем с того, ветру, пожелавшему доставить беркута из предгорий Кавказа в Муганскую степь, пришлось бы передуть через Большой Кавказский хребет – 3000 метров над уровнем моря. На такой высоте парят уже не степные беркуты, а горные орлы.

Но наше внимание останавливает «степь». Вот Федор Константинович Годунов-Чердынцев, герой набоковского «Дара», пытается представить себе возможную картину гибели отца:
«Долго ли отстреливался он. Припас ли для себя последнюю пулю, взят ли был живым? Привели ли его в штабной салон-вагон какого-нибудь карательного отряда […], приняв за белого шпиона (да и то сказать: с Лавром Корниловым однажды в молодости он объездил Степь Отчаяния, а впоследствии встречался с ним в Китае)?**

В среде русских географов исследование Степи Отчаяния (Дашти-Наумед, на современных картах: Дашти-Наумид) – безжизненной соляной пустыни, раскинувшейся между 32-й и 33-й параллелями. Считалось самым замечательным достижением Корнилова-путешественника. Следовательно, в непредвзятом повествовании о Л. Г. Корнилове (принадлежи оно Автору «Тихого Дона» или Набокову) вероятнее всего следовало бы ожидать упоминания именно об этой

экспедиции.

Мало того – Степь Отчаяния идеально вписывается во внутреннюю географию текста – «В Муганскую степь ли? В Персию? В Афганистан?», поскольку находится как раз на границе Ирана и Афганистана.

Подготавливая 34-ю главу к печати, Шолохов сделал в этом месте мельчайшее добавление – вставил невинную частицу «ли»:

«В Муганскую степь ли? В Персию ли? В Афганистан?»

Цель правки очевидна: еще больше отдалить «степь» от Персии. Но, определив направление редактуры, мы можем сделать и шаг назад – в дошолоховское прошлое текста. Там «Персия» входит не в вялую цепочку однородных обстоятельств места, но служит пояснением к предшествующему наименованию и отделяется от «степи» не вопросительным знаком, а запятой:

«Куда унесет его знобящий осенний ветер? В голубые предгорья Кавказа? В Степь ли Отчаяния, в Персию? В Афганистан?»

А теперь последний вопрос: откуда взялся этот отрывок? Стилистически он весьма близок роману «Тихий Дон»; генерал Корнилов является одним из персонажей романа; по ряду деталей

_____________

*Севский В. Генерал Корнилов. Ростов н/Д, Изд. Корниловского ударного полка, 1919, с. 96.

**Не исключено, что самим своим появлением в романе «Дар» Корнилов обязан «Тихому Дону». В. Набоков, публично обозвавший казачью эпопею «горой избитых банальностей», вряд ли прошел мимо такой сцены:

«Корнилов, суетливо выкидывая руку, пытался поймать порхавшую над ним крохотную лиловую бабочку. Пальцы его сжимались, на лице было слегка напряженное ожидающее выражение. Бабочка, колеблемая рывками воздуха, спускаясь планировала крыльями, стремилась к открытому окну. Корнилову все же удалось поймать ее, и он облегчающе задышал, откинулся на спинку кресла» (кн. 2, ч. 4, гл. 16).

Отец Годунова-Чердынцева, как мы помним, был выдающимся русским энтомологом, специалистом по чешуекрылым, сиречь – бабочкам.

мы установили, что отрывок этот – поэтический реквием вождю Добровольческой армии…

Но в «Тихом Доне» смерть Корнилова не описывается! И тогда мы обращаем внимание на странную непоследовательность опубликованного текста романа.

Автор «Тихого Дона» завороженно следит за деятельностью генерала Корнилова в Ставке (кн. 2, ч. 4, гл. 13), его поездкой на Московское совещание (гл. 14), организацией и крушением корниловского «мятежа» (гл. 16, 18), пребыванием Корнилова в Быховской тюрьме и бегством из тюрьмы (гл. 20). Затем действие перебрасывается в Новочеркасск (ч. 5, гл. 3) – в Ростов, начало «Ледяного похода», совещание штаба Добровольческой армии, где Корнилов принимает решение идти на Кубань (гл. 18) и… И все!

Евгения Листницкого, уходившего из Ростова с Добровольческой армией, мы встречаем уже в следующей – 3-й – книге, после «Ледяного похода», в Новочеркасске, с ампутированной рукой. Здесь же (гл. 5) последнее и единственное упоминание о Корнилове – Листницкий вспоминает бой под Кореновской и крики ротного: «Не ложись! Орлята, вперед! Вперед – за дело Корнилова!»

Открытый нами «Реквием Корнилову» тематически на редкость удачно заполняет какую-то часть этого зияния. Однако тематическая близость еще не все. Истинно доказательными могут стать лишь внутренние связи нашего фрагмента с «корниловскими» сюжетами «Тихого Дона». Связи эти должны быть особого свойства: если некоторая линия повествования завершается символическим текстом, то в предыдущем изложении должны содержаться ключи к раскрытию символов. Ну, что ж – вот они!

Ключ фабульный:

«Куда унесет его знобящий осенний ветер? В голубые предгорья Кавказа? В Степь ли Отчаяния, в Персию? В Афганистан?»
«Тихий Дон» (кн. 2, ч. 4, гл. 16) –

«[…] Корнилов, задумчиво и хмуро улыбаясь, стал рассказывать:

– Сегодня я видел сон. Будто я – бригадный генерал одной из стрелковых дивизий, веду наступление в Карпатах. Вмести со штабом приезжаем на какую-то ферму. Встречает нас пожилой, нарядно одетый русин. Он потчует меня молоком и, снимая войлочную белую шляпу, говорит на чистейшем немецком языке: «Кушай, генерал! Это молоко необычайно целебного свойства». Я будто бы пью и не удивляюсь тому, что русин фамильярно хлопает меня по плечу. Потом мы шли в горах, и уж как будто бы не в Карпатах, а где-то в А ф г а н и с т а н е , по какой-то козьей тропе… Да, вот именно козьей тропкой: камни и коричневый щебень сыпались из-под ног, а внизу за ущельем виднелся роскошный южный, облитый белым солнцем ландшафт…»
Ключ портретный:

«Неподвижный, изжелта-бурый, как камень-самородок, беркут отдыхает».

«Тихий Дон» (кн. 2, ч. 4, гл. 14) –

(Евгений Листницкий вспоминает встречу Корнилова 14 августа 1917 года на Александровском вокзале в Москве):

«Какое лицо! К а к в ы с е ч е н н о е и з с а м о р о д н о г о к а м н я – ничего лишнего, обыденного…»

Рассказ о гибели Лавра Георгиевича Корнилова – это только часть того, что было украдено у читателей «Тихого Дона». Но что говорить о куске текста, когда украдено даже имя Автора ?!!*

_____________________

* Зеев Бар-Селла. «Тихий Дон» против Шолохова», ж-л «Даугава», №№ 1,2, 1991. Начало см. «Даугава» № 12, 1990 г.
<предыдущая страница