Толстой Л. Н. Хаджи- Мурат

Из 24 главы

В это время и пешие и Каменев подошли к дому Ивана Матвеевича.

- Чихирев! - крикнул Каменев казаку. - Подъезжай-ка.

Донской казак выдвинулся из остальных и подъехал. Казак был в

обыкновенной донской форме, в сапогах, шинели и с переметными сумами за

седлом.

- Ну, достань-ка штуку, - сказал Каменев, слезая с лошади.

Казак тоже слез с лошади и достал из переметной сумы мешок с чем-то.

Каменев взял из рук казака мешок и запустил в него руку.

- Так показать вам новость? Вы не испугаетесь? - обратился он к Марье

Дмитриевне.

- Чего же бояться, - сказала Марья Дмитриевна.

- Вот она, - сказал Каменев, доставая человеческую голову и выставляя

ее на свет месяца. - Узнаете?

Это была голова, бритая, с большими выступами черепа над глазами и

черной стриженой бородкой и подстриженными усами, с одним открытым, другим

полузакрытым глазом, с разрубленным и недорубленным бритым черепом, с

окровавленным запекшейся черной кровью носом. Шея была замотана

окровавленным полотенцем. Несмотря на все раны головы, в складе посиневших

губ было детское доброе выражение.

Марья Дмитриевна посмотрела и, ничего не сказав, повернулась и быстрыми

шагами ушла в дом.

Бутлер не мог отвести глаз от страшной головы. Это была голова того

самого Хаджи-Мурата, с которым он так недавно проводил вечера в таких

дружеских беседах.

- Как же это? Кто его убил? Где? - спросил он.

- Удрать хотел, поймали, - сказал Каменев и отдал голову казаку, а сам

вошел в дом вместе с Бутлером.

- И молодцом умер, - сказал Каменев.

- Да как же это все случилось?

- А вот погодите, Иван Матвеевич придет, я все подробно расскажу. Ведь

я затем послан. Развожу по всем укреплениям, аулам, показываю.

Было послано за Иваном Матвеевичем, и он, пьяный, с двумя также сильно

выпившими офицерами, вернулся в дом и принялся обнимать Каменева.

- А я к вам, - сказал Каменев. - Хаджи-Мурата голову привез.

- Врешь! Убили?

- Да, бежать хотел.

- Я говорил, что надует. Так где же она? Голова-то? Покажи-ка.

Кликнули казака, и он внес мешок с головой. Голову вынули, и Иван

Матвеевич пьяными глазами долго смотрел на нее.

- А все-таки молодчина был, - сказал он. - Дай я его поцелую.

- Да, правда, лихая была голова, - сказал один из офицеров.

Когда все осмотрели голову, ее отдали опять казаку. Казак положил

голову в мешок, стараясь опустить на пол так, чтобы она как можно слабее

стукнула.

- А что ж ты, Каменев, приговариваешь что, когда показываешь? - говорил

один офицер.

- Нет, дай я его поцелую. Он мне шашку подарил, - кричал Иван

Матвеевич.

Бутлер вышел на крыльцо. Марья Дмитриевна сидела на второй ступеньке.

Она оглянулась на Бутлера и тотчас же сердито отвернулась.

- Что вы, Марья Дмитриевна? - спросил Бутлер.

- Все вы живорезы. Терпеть не могу. Живорезы, право, - сказала она,

вставая.

- То же со всеми может быть, - сказал Бутлер, не зная, что говорить. -

На то война.

- Война! - вскрикнула Марья Дмитриевна. - Какая война? Живорезы, вот и

все. Мертвое тело земле предать надо, а они зубоскалят. Живорезы, право, -

повторила она и сошла с крыльца и ушла в дом через задний ход.

Бутлер вернулся в гостиную и попросил Каменева рассказать подробно, как

было все дело. И Каменев рассказал. Дело было вот как.

XXV

Хаджи-Мурату было разрешено кататься верхом вблизи города и непременно

с конвоем казаков. Казаков всех в Нухе была полусотня, из которой разобраны

были по начальству человек десять, остальных же, если их посылать, как было

приказано, по десять человек, приходилось бы наряжать через день. И потому в

первый день послали десять казаков, а потом решили посылать по пять человек,

прося Хаджи-Мурата не брать с собой всех своих нукеров, но 25 апреля

Хаджи-Мурат выехал на прогулку со всеми пятью. В то время как Хаджи-Мурат

садился на лошадь, воинский начальник заметил, что все пять нукеров

собирались ехать с Хаджи-Муратом, и сказал ему, что ему не позволяется брать

с собой всех, но Хаджи-Мурат как будто не слыхал, тронул лошадь, и воинский

начальник не стал настаивать. С казаками был урядник, георгиевский кавалер,

в скобку остриженный, молодой, кровь с молоком, здоровый русый малый,

Назаров. Он был старший в бедной старообрядческой семье, выросший без отца и

кормивший старую мать с тремя дочерьми и двумя братьями.

- Смотри, Назаров, не пускай далеко! - крикнул воинский начальник.

- Слушаю, ваше благородие, - ответил Назаров и, поднимаясь на

стременах, тронул рысью, придерживая за плечом винтовку, своего доброго,

крупного, рыжего, горбоносого мерина. Четыре казака ехали за ним:

Ферапонтов, длинный, худой, первый вор и добытчик, - тот самый, который

продал порох Гамзале; Игнатов, Отслуживающий срок, немолодой человек,

здоровый мужик, хваставшийся своей силой; Мишкин, слабосильный малолеток,

над которым все смеялись, и Петраков, молодой, белокурый, единственный сын у

матери, всегда ласковый и веселый.

С утра был туман, но к завтраку погода разгулялась, и солнце блестело и

на только что распустившейся листве, и на молодой девственной траве, и на

всходах хлебов, и на ряби быстрой реки, видневшейся налево от дороги.

Хаджи-Мурат ехал шагом. Казаки и его нукеры, не отставая, следовали за

ним. Выехали шагом по дороге за крепостью. Встречались женщины с корзинами

на головах, солдаты на повозках и скрипящие арбы на буйволах. Отъехав версты

две, Хаджи-Мурат тронул своего белого кабардинца; он пошел проездом, так,

что его нукеры шли большой рысью. Так же ехали и казаки.

- Эх, лошадь добра под ним, - сказал Ферапонтов. - Кабы в ту пору, как

он не мирной был, ссадил бы его.

- Да, брат, за эту лошадку триста рублей давали в Тифлисе.

- А я на своем перегоню, - сказал Назаров.

- Как же, перегонишь, - сказал Ферапонтов. Хаджи-Мурат все прибавлял

хода.

- Эй, кунак, нельзя так. Потише! - прокричал Назаров, догоняя

Хаджи-Мурата.

Хаджи-Мурат оглянулся и, ничего не сказав, продолжал ехать тем же

проездом, не уменьшая хода.

- Смотри, задумали что, черти, - сказал Игнатов. - Вишь, лупят.

Так прошли с версту по направлению к горам.

- Я говорю, нельзя! - закричал опять Назаров. Хаджи-Мурат не отвечал и

не оглядывался, только еще прибавлял хода и с проезда перешел на скок.

- Врешь, не уйдешь! - крикнул Назаров, задетый за живое.

Он ударил плетью своего крупного рыжего мерина и, привстав на стременах

и нагнувшись вперед, пустил его во весь мах за Хаджи-Муратом.

Небо было так ясно, воздух так свеж, силы жизни так радостно играли в

душе Назарова, когда он, слившись в одно существо с доброю, сильною лошадью,

летел по ровной дороге за Хаджи-Муратом, что ему и -в голову не приходила

возможность чего-нибудь недоброго, печального или страшного. Он радовался

тому, что с каждым скоком набирал на Хаджи-Мурата и приближался к нему.

Хаджи-Мурат сообразил по топоту крупной лошади казака, приближающегося к

нему, что он накоротко должен настигнуть его, и, взявшись правой рукой за

пистолет, левой стал слегка сдерживать своего разгорячившегося и слышавшего

за собой лошадиный топот кабардинца.

- Нельзя, говорю! - крикнул Назаров, почти равняясь с Хаджи-Муратом и

протягивая руку, чтобы схватить за повод его лошадь. Но не успел он

схватиться за повод, как раздался выстрел.

- Что ж это ты делаешь? - закричал Назаров, хватаясь за грудь. - Бей

их, ребята, - проговорил он и, шатаясь, повалился на луку седла.

Но горцы прежде казаков взялись за оружие и били казаков из пистолетов

и рубили их шашками. Назаров висел на шее носившей его вокруг товарищей

испуганной лошади. Под Игнатовым упала лошадь, придавив ему ногу. Двое

горцев, выхватив шашки, не слезая, полосовали его по голове и рукам.

Петраков бросился было к товарищу, но тут же два выстрела, один в спину,

другой в бок, сожгли его, и он, как мешок, кувырнулся с лошади.

Мишкин повернул лошадь назад и поскакал к крепости. Ханефи с

Хан-Магомой бросились за Мишкиным, но он был уже далеко впереди, и горцы не

могли догнать его.

Увидав, что они не могут догнать казака, Ханефи с Хан-Магомой вернулись

к своим. Гамзало, добив кинжалом Игнатова, прирезал и Назарова, свалив его с

лошади. Хан-Магома снимал с убитых сумки с патронами. Ханефи хотел взять

лошадь Назарова, но Хаджи-Мурат крикнул ему, что не надо, и пустился вперед

по дороге. Мюриды его поскакали за ним, отгоняя от себя бежавшую за ними

лошадь Петракова. Они были уже версты за три от Нухи среди рисовых полей,

когда раздался выстрел с башни, означавший тревогу.

Петраков лежал навзничь с взрезанным животом, и его молодое лицо было

обращено к небу, и он, как рыба всхлипывая, умирал.

- Батюшки, отцы мои родные, что наделали! _ вскрикнул, схватившись за

голову, начальник крепости, когда узнал о побеге Хаджи-Мурата. - Голову

сняли! Упустили, разбойники! - кричал он, слушая донесение Мишкина.

Тревога дана была везде, и не только все бывшие в наличности казаки

были посланы за бежавшими, но собраны были и все, каких можно было собрать,

милиционеры из мирных аулов. Объявлено было тысячу рублей награды тому, кто

привезет живого или мертвого Хаджи-Мурата. И через два часа после того, как

Хаджи-Мурат с товарищами ускакали от казаков, больше двухсот человек конных

скакали за приставом отыскивать и ловить бежавших.

Проехав несколько верст по большой дороге, Хаджи-Мурат сдержал своего

тяжело дышавшего и посеревшего от поту белого коня и остановился. Вправо от

дороги виднелись сакли и минарет аула Беларджика, налево были поля, и в

конце их виднелась река. Несмотря на то, что путь в горы лежал направо,

Хаджи-Мурат повернул в противоположную сторону, влево, рассчитывая на то,

что погоня бросится за ним именно направо. Он же, и без дороги переправясь

через Алазань, выедет на большую дорогу, где его никто не будет ожидать, и

проедет по ней до леса и тогда уже, вновь переехав через реку, лесом

проберется в горы. Решив это, он повернул влево. Но доехать до реки

оказалось невозможным. Рисовое поле, через которое надо было ехать, как это

всегда делается весной, было только что залито водой и превратилось в

трясину, в которой выше бабки вязли лошади. Хаджи-Мурат и его нукеры брали

направо, налево, думая, что найдут более сухое место, но то поле, на которое

они попали, было все равномерно залито и теперь пропитано водою. Лошади с

звуком хлопания пробки вытаскивали утопающие ноги в вязкой грязи и, пройдя

несколько шагов, тяжело дыша, останавливались.

Так они бились так долго, что начало смеркаться, а они все еще не

доехали до реки. Влево был островок с распустившимися листиками кустов" и

Хаджи-Мурат решил въехать в эти кусты и там, дав отдых измученным лошадям,

пробыть до ночи.

Въехав в кусты, Хаджи-Мурат и его нукеры слезли с лошадей и, стреножив

их, пустили кормиться, сами же поели взятого с собой хлеба и сыра. Молодой

месяц, светивший сначала, зашел за горы, и ночь была темная. Соловьев в Нухе

было особенно много. Два было и в этих кустах. Пока Хаджи-Мурат с своими

людьми шумел, въезжая в кусты, соловьи замолкли. Но когда затихли люди, они

опять защелкали, перекликаясь. Хаджи-Мурат, прислушиваясь к звукам ночи,

невольно слушал их.

И их свист напомнил ему ту песню о Гамзате, которую он слушал нынче

ночью, когда выходил за водой. Он всякую минуту теперь мог быть в том же

положении, в котором был Гамзат. Ему подумалось, что это так и будет, и ему

вдруг стало серьезно на душе. Он разостлал бурку и совершил намаз. И едва

только окончил его, как послышались приближающиеся к кустам звуки. Это были

звуки большого количества лошадиных ног, шлепавших по трясине. Быстроглазый

Хан-Магома, выбежав на один край кустов, высмотрел в темноте черные тени

конных и пеших, приближавшихся к кустам. Ханефи увидал такую же толпу с

другой стороны. Это был Карганов, уездный воинский начальник, с своими

милиционерами.

"Что ж, будем биться, как Гамзат", - подумал Хаджи-Мурат.

После того как дана была тревога, Карганов с сотней милиционеров и

казаков бросился в догоню Хаджи-Мурата, но нигде не нашел ни его, ни следов

его. Карганов уже возвращался безнадежно домой, когда перед вечером ему

встретился старик татарин. Карганов спросил у старика, не видал ли он

шестерых конных? Старик отвечал, что видел. Он видел, как шесть конных

кружились по рисовому полю и въехали в кусты, в которых он собирал дрова.

Карганов, захватив с собой старика, вернулся назад и, по виду стреноженных

лошадей уверившись, что Хаджи-Мурат был тут, ночью уже окружил кусты и стал

дожидаться утра, чтобы взять Хаджи-Мурата живого или мертвого.

Поняв, что он окружен, Хаджи-Мурат высмотрел в середине кустов старую

канаву и решил засесть в ней и отбиваться, пока будут заряды и силы. Он

сказал это своим товарищам и велел им делать завал на канаве. И нукеры

тотчас же взялись рубить ветки, кинжалами копать землю, делать насыпь.

Хаджи-Мурат работал вместе с ними.

Как только стало светать, как к кустам близко подъехал сотенный

командир милиции и закричал:

- Эй! Хаджи-Мурат! Сдавайся! Нас много, а вас мало.

В ответ на это из канавы показался дымок, щелкнула винтовка, и пуля

попала в лошадь милиционера, которая шарахнулась под ним и стала падать.

Вслед за этим затрещали винтовки милиционеров, стоявших на опушке кустов, и

пули их, свистя и жужжа, обивали листья и сучья и попадали в завал, но не

попадали в людей, сидевших за завалом. Только одна отбившаяся лошадь Гамзалы

была подбита ими. Лошадь была ранена в голову. Она не упала, но, разорвав

треногу, треща по кустам, бросилась к другим лошадям и, прижавшись к ним,

поливала кровью молодую траву. Хаджи-Мурат и его люди стреляли только тогда,

когда кто-либо из милиционеров выдавался вперед, и редко миновали цели. Три

человека из милиционеров были ранены, и милиционеры не только не решались

броситься на Хаджи-Мурата и его людей, но все более и более отдалялись от

них и стреляли только издалека, наобум.

Так продолжалось более часа. Солнце взошло в полдерева, и Хаджи-Мурат

уже думал сесть на лошадей и попытаться пробиться к реке, когда послышались

крики вновь прибывшей большой партии. Это был Гаджи-Ага мехтулинский с

своими людьми. Их было человек двести. Гаджи-Ага был когда-то кунак

Хаджи-Мурата и жил с ним в горах, но потом перешел к русским. С ним же был

Ахмет-Хан, сын врага Хаджи-Мурата. Гаджи-Ага, так же как Карганов, начал с

того, что закричал Хаджи-Мурату, чтобы он сдавался, но, так же как и в

первый раз, Хаджи-Мурат ответил выстрелом.

- В шашки, ребята! - крикнул Гаджи-Ага, выхватив свою, и послышались

сотни голосов людей, с визгом бросившихся в кусты.

Милиционеры вбежали в кусты, но из-за завала затрещало один за другим

несколько выстрелов. Человека три упало, и нападавшие остановились, и на

опушке кустов тоже стали стрелять. Они стреляли и вместе с тем понемногу

приближались к завалу, перебегая от куста к кусту. Некоторые успевали

перебегать, некоторые же попадали под пули Хаджи-Мурата и его людей.

Хаджи-Мурат бил без промаха, точно так же редко выпускал выстрел даром

Гамзало и всякий раз радостно визжал, когда видел, что пули его попадали.

Курбан сидел с краю канавы и пел "Ля илляха иль алла" и не торопясь стрелял,

но попадал редко. Элдар же дрожал всем телом от нетерпения броситься с

кинжалом на врагов и стрелял часто и как попало, беспрестанно оглядываясь на

Хаджи-Мурата и высовываясь из-за завала. Волосатый Ханефи, с засученными

рукавами, и тут исполнял должность слуги. Он заряжал ружья, которые

передавали ему Хаджи-Мурат и Курбан, старательно загоняя железным шомполом

обернутые в намасленные хлюсты пульки и подсыпая из натруски сухого пороха

на полки. Хан-Магома же не сидел, как другие, в канаве, а перебегал из

канавы к лошадям, загоняя их в более безопасное место, и не переставая

визжал и стрелял с руки без подсошек. Его первого ранили. Пуля попала ему в

шею, и он сел назад, плюя кровью и ругаясь. Потом ранен был Хаджи-Мурат.

Пуля пробила ему плечо. Хаджи-Мурат вырвал из бешмета вату, заткнул себе

рану и продолжал стрелять.

- Бросимся в шашки, - в третий раз говорил Элдар.

Он высунулся из-за завала, готовый броситься на врагов, но в ту же

минуту пуля ударила в него, и он зашатался и упал навзничь, на ногу

Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат взглянул на него. Бараньи прекрасные глаза

пристально и серьезно смотрели на Хаджи-Мурата. Рот с выдающеюся, как у

детей, верхней губой дергался, не раскрываясь. Хаджи-Мурат выпростал из-под

него ногу и продолжал целиться. Ханефи нагнулся над убитым Элдаром и стал

быстро выбирать нерасстрелянные заряды из его черкески. Курбан между тем все

пел, медленно заряжая и целясь.

Враги, перебегая от куста к кусту с гиканьем и визгом, придвигались все

ближе и ближе. Еще пуля попала Хаджи-Мурату в левый бок. Он лег в канаву и

опять, вырвав из бешмета кусок ваты, заткнул рану. Рана в бок была

смертельна, и он чувствовал, что умирает. Воспоминания и образы с

необыкновенной быстротой сменялись в его воображении одно другим. То он

видел перед собой силача Абунунцал-Хана, как он, придерживая рукою

отрубленную, висящую щеку, с кинжалом в руке бросился на врага; то видел

слабого, бескровного старика Воронцова с его хитрым белым лицом и слышал его

мягкий голос; то видел сына Юсу-фа, то жену Софиат, то бледное, с рыжей

бородой и прищуренными глазами, лицо врага своего Шамиля.

И все эти воспоминания пробегали в его воображении, не вызывая в нем

никакого чувства: ни жалости, ни злобы, ни какого-либо желания. Все это

казалось так ничтожно в сравнении с тем, что начиналось и уже началось для

него. А между тем его сильное тело продолжало делать начатое. Он собрал

последние силы, поднялся из-за завала и выстрелил из пистолета в

подбегавшего человека и попал в него. Человек упал. Потом он совсем вылез из

ямы и с кинжалом пошел прямо, тяжело хромая, навстречу врагам." Раздалось

несколько выстрелов, он зашатался и упал. Несколько человек милиционеров с

торжествующим визгом бросились к упавшему телу. Но то, что казалось им

мертвым телом, вдруг зашевелилось. Сначала поднялась окровавленная, без

папахи, бритая голова, потом поднялось туловище, и, ухватившись за дерево,

он поднялся весь. Он так казался страшен, что подбегавшие остановились. Но

вдруг он дрогнул, отшатнулся от дерева и со всего роста, как подкошенный

репей, упал на лицо и уже не двигался.

Он не двигался, но еще чувствовал. Когда первый подбежавший к нему

Гаджи-Ага ударил его большим кинжалом по голове, ему казалось, что его

молотком бьют по голове, и он не мог понять, кто это делает и зачем. Это

было последнее его сознание связи с своим телом. Больше он уже ничего не

чувствовал, и враги топтали и резали то, что не имело уже ничего общего с

ним. Гаджи-Ага, наступив ногой на спину тела, с двух ударов отсек голову и

осторожно, чтобы не запачкать в кровь чувяки, откатил ее ногою. Алая кровь

хлынула из артерий шеи и черная из головы и залила траву.

И Карганов, и Гаджи-Ага, и Ахмет-Хан, и все милиционеры, как охотник

над убитым зверем, собрались над телами Хаджи-Мурата и его людей (Ханефи,

Кур-бана и Гамзалу связали) и, в пороховом дыму стоявшие в кустах, весело

разговаривая, торжествовали свою победу.

Соловьи, смолкнувшие во время стрельбы, опять защелкали, сперва один

близко и потом другие на дальнем конце.

Вот эту-то смерть и напомнил мне раздавленный репей среди вспаханного

поля.

Казаки

IV

Вся часть Терской линии, по которой расположены гребенские станицы, около восьмидесяти верст длины, носит на себе одинаковый характер и по местности и по населению. Терек, отделяющий казаков от горцев, течет мутно и быстро, но уже широко и спокойно, постоянно нанося сероватый песок на низкий, заросший камышом правый берег и подмывая обрывистый, хотя и не высокий левый берег с его корнями столетних дубов, гниющих чинар и молодого подроста. По правому берегу расположены мирные, но еще беспокойные аулы; вдоль по левому берегу, в полуверсте от воды, на расстоянии семи и восьми верст одна от другой, расположены станицы. В старину бoльшая часть этих станиц были на самом берегу; но Терек, каждый год отклоняясь к северу от гор, подмыл их, и теперь видны только густо заросшие старые городища, сады, груши, лычи и раины, переплетенные ежевичником и одичавшим виноградником. Никто уже не живет там, и только видны по песку следы оленей, бирюков [волков. (Прим. Л. Н. Толстого.)], зайцев и фазанов, полюбивших эти места. От станицы до станицы идет дорога, прорубленная в лесу на пушечный выстрел. По дороге расположены кордоны, в которых стоят казаки; между кордонами, на вышках, находятся часовые. Только узкая, саженей в триста, полоса лесистой плодородной земли составляет владения казаков. На север от них начинаются песчаные буруны Ногайской, или Моздокской, степи, идущей далеко на север и сливающейся бог знает где с Трухменскими, Астраханскими и Киргиз-Кайсацкими степями. На юг за Тереком - Большая Чечня, Кочкалыковский хребет, Черные горы, еще какой-то хребет и, наконец, снежные горы, которые только видны, но в которых никто никогда еще не был. На этой-то плодородной, лесистой и богатой растительностью полосе живет с незапамятных времен воинственное, красивое и богатое староверческое русское население, называемое гребенскими казаками.

Очень, очень давно предки их, староверы, бежали из России и поселились за Тереком, между чеченцами на Гребне, первом хребте лесистых гор Большой Чечни. Живя между чеченцами, казаки перероднились с ними и усвоили себе обычаи, образ жизни и нравы горцев; но удержали и там во всей прежней чистоте русский язык и старую веру. Предание, еще до сих пор свежее между казаками, говорит, что царь Иван Грозный приезжал на Терек, вызывал с Гребня к своему лицу стариков, дарил им землю но ею сторону реки, увещевал жить в дружбе и обещал не принуждать их ни к подданству, ни к перемене веры. Еще до сих пор казацкие роды считаются родством с чеченскими, и любовь к свободе, праздности, грабежу и войне составляет главные черты их характера. Влияние России выражается только с невыгодной стороны: стеснением в выборах, снятием колоколов и войсками, которые стоят и проходят там. Казак, по влечению, менее ненавидит джигита-горца, который убил его брата, чем солдата, который стоит у него, чтобы защищать его станицу, но который закурил табаком его хату. Он уважает врага-горца, но презирает чужого для него и угнетателя солдата. Собственно, русский мужик для казака есть какое-то чуждое, дикое и презренное существо, которого образчик он видал в заходящих торгашах и переселенцах-малороссиянах, которых казаки презрительно называют шаповалами. Щегольство в одежде состоит в подражании черкесу. Лучшее оружие добывается от горца, лучшие лошади покупаются и крадутся у них же. Молодец казак щеголяет знанием татарского языка и, разгулявшись, даже с своим братом говорит по-татарски. Несмотря на то, этот христианский народец, закинутый в уголок земли, окруженный полудикими магометанскими племенами и солдатами, считает себя на высокой степени развития и признает человеком только одного казака; на все же остальное смотрит с презрением. Казак большую часть времени проводит на кордонах, в походах, на охоте или рыбной ловле. Он почти никогда не работает дома. Пребывание его в станице есть исключение из правила - праздник, и тогда он гуляет. Вино у казаков у всех свое, и пьянство есть не столько общая всем склонность, сколько обряд, неисполнение которого сочлось бы за отступничество. На женщину казак смотрит как на орудие своего благосостояния; девке только позволяет гулять, бабу же заставляет с молодости и до глубокой старости работать для себя и смотрит на женщину с восточным требованием покорности и труда. Вследствие такого взгляда женщина, усиленно развиваясь и физически и нравственно, хотя и покоряясь наружно, получает, как вообще на Востоке, без сравнения большее, чем на Западе, влияние и вес в домашнем быту. Удаление ее от общественной жизни и привычка к мужской тяжелой работе дают ей тем больший вес и силу в домашнем быту. Казак, который при посторонних считает неприличным ласково или праздно говорить с своею бабой, невольно чувствует ее превосходство, оставаясь с ней с глазу на глаз. Весь дом, все имущество, все хозяйство приобретено ею и держится только ее трудами и заботами. Хотя он и твердо убежден, что труд постыден для казака и приличен только работнику-ногайцу и женщине, он смутно чувствует, что все, чем он пользуется и называет своим, есть произведение этого труда и что во власти женщины, матери или жены, которую он считает своею холопкой, лишить его всего, чем он пользуется. Кроме того, постоянный мужской, тяжелый труд и заботы, переданные ей на руки, дали особенно самостоятельный, мужественный характер гребенской женщине и поразительно развили в ней физическую силу, здравый смысл, решительность и стойкость характера. Женщины большею частию и сильнее, и умнее, и развитее, и красивее казаков. Красота гребенской женщины особенно поразительна соединением самого чистого типа черкесского лица с широким и могучим сложением северной женщины. Казачки носят одежду черкесскую: татарскую рубаху, бешмет и чувяки; но платки завязывают по-русски. Щегольство, чистота и изящество в одежде и убранстве хат составляют привычку и необходимость их жизни. В отношениях к мужчинам женщины, и особенно девки, пользуются совершенною свободой. Станица Новомлинская считалась корнем гребенского казачества. В ней, более чем в других, сохранились нравы старых гребенцов, и женщины этой станицы исстари славились своею красотой по всему Кавказу. Средства жизни казаков составляют виноградные и фруктовые сады, бахчи с арбузами и тыквами, рыбная ловля, охота, посевы кукурузы и проса и военная добыча.

Новомлинская станица стоит в трех верстах от Терека, отделяясь от него густым лесом. С одной стороны дороги, проходящей через станицу,- река; с другой - зеленеют виноградные, фруктовые сады и виднеются песчаные буруны (наносные пески) Ногайской степи. Станица обнесена земляным валом и колючим терновником. Выезжают из станицы и въезжают в нее высокими на столбах воротами с небольшою, крытою камышом крышкой, около которых стоит на деревянном лафете пушка, уродливая, сто лет не стрелявшая, когда-то отбитая казаками. Казак в форме, в шашке и ружье, иногда стоит, иногда не стоит на часах у ворот, иногда делает, иногда не делает фрунт проходящему офицеру. Под крышкой ворот на белой дощечке черною краской написано: домов 266, мужеского пола душ 897, женского пола 1012. Дома казаков все подняты на столбах от земли на аршин и более, опрятно покрыты камышом, с высокими князьками. Все ежели не новы, то прямы, чисты, с разнообразными высокими крылечками и не прилеплены друг к другу, а просторно и живописно расположены широкими улицами и переулками. Перед светлыми большими окнами многих домов, за огородками, поднимаются выше хат темно-зеленые раины, нежные светлолиственные акации с белыми душистыми цветами, и тут же нагло блестящие желтые подсолнухи и вьющиеся лозы травянок и винограда. На широкой площади виднеются три лавочки с красным товаром, семечком, стручками и пряниками; и за высокой оградой, из-за ряда старых раин, виднеется, длиннее и выше всех других, дом полкового командира со створчатыми окнами. Народа, особенно летом, всегда мало виднеется в будни по улицам станицы. Казаки на службе: на кордонах и в походе; старики на охоте, рыбной ловле или с бабами на работе в садах и огородах. Только совсем старые, малые и больные остаются дома.

V

Был тот особенный вечер, какой бывает только на Кавказе. Солнце зашло за горы, но было еще светло. Заря охватила треть неба, и на свете зари резко отделялись бело-матовые громады гор. Воздух был редок, неподвижен и звучен. Длинная, в несколько верст, тень ложилась от гор на степи. В степи, за рекой, по дорогам - везде было пусто. Ежели редко-редко где покажутся верховые, то уже казаки с кордона и чеченцы из аула с удивлением и любопытством смотрят на верховых и стараются догадаться, кто могут быть эти недобрые люди. Как вечер, так люди из страха друг перед другом жмутся к жильям, и только зверь и птица, не боясь человека, свободно рыщут по этой пустыне. Из садов спешат с веселым говором до захождения солнца казачки, привязывавшие плети. И в садах становится пусто, как и во всей окрестности; по станица в эту пору вечера особенно оживляется. Со всех сторон подвигается пешком, верхом и на скрипучих арбах народ к станице. Девки в подоткнутых рубахах, с хворостинами, весело болтая, бегут к воротам навстречу скотине, которая толпится в облаке пыли и комаров, приведенных ею за собой из степи. Сытые коровы и буйволицы разбредаются по улицам, и казачки в цветных бешметах снуют между ними. Слышен их резкий говор, веселый смех и визги, перебиваемые ревом скотины. Там казак в оружии, верхом, выпросившийся с кордона, подъезжает к хате и, перегибаясь к окну, постукивает в него, и вслед за стуком показывается красивая молодая голова казачки и слышатся улыбающиеся, ласковые речи. Там скуластый оборванный работник-ногаец, приехав с камышом из степи, поворачивает скрипящую арбу па чистом широком дворе есаула, и скидает ярмо с мотающих головами быков, и перекликается по-татарски с хозяином. Около лужи, занимающей почти всю улицу и мимо которой столько лет проходят люди, с трудом лепясь по заборам, пробирается босая казачка с вязанкой дров за спиной, высоко поднимая рубаху над белыми ногами, и возвращающийся казак-охотник, шутя, кричит: "Выше подними, срамница",- и целится в нее, и казачка опускает рубаху и роняет дрова. Старик казак с засученными штанами и раскрытою седою грудью, возвращаясь с рыбной ловли, несет через плечо в сапетке [наметке. (Прим. Л. Н. Толстого.)] еще бьющихся серебристых шамаек и, чтоб ближе пройти, лезет через проломанный забор соседа и отдирает от забора зацепившийся зипун. Там баба тащит сухой сук, и слышатся удары топора за углом. Визжат казачата, гоняющие кубари на улицах везде, где вышло ровное место. Через заборы, чтобы не обходить, перелезают бабы. Изо всех труб поднимается душистый дым кизяка. На каждом дворе слышится усиленная хлопотня, предшествующая тишине ночи.

Бабука Улитка, жена хорунжего и школьного учителя, так же как и другие, вышла к воротам своего двора и ожидает скотину, которую по улице гонит ее девка Марьянка. Она не успела еще отворить плетня, как громадная буйволица, провожаемая комарами, мыча, проламывается сквозь ворота; за ней медленно идут сытые коровы, большими глазами признавая хозяйку и хвостом мерно хлеща себя по бокам. Стройная красавица Марьянка проходит в ворота и, бросая хворостину, закидывает плетень и со всех резвых ног бросается разбивать и загонять на дворе скотину. "Разуйся, чертова девка,- кричит мать,-чувяки-то [Чувяки-обувь. (Прим. Л. Н. Толстого.)] все истоптала". Марьяна нисколько не оскорбляется названием чертовой девки и принимает эти слова за ласку и весело продолжает свое дело. Лицо Марьяны закрыто обвязанным платком; на ней розовая рубаха и зеленый бешмет. Она скрывается под навесом двора вслед за жирною крупною скотиной, и только слышится из клети ее голос, нежно уговаривающий буйволицу: "Не постоит! Эка ты! Ну тебя, ну, матушка!.." Вскоре приходит девка с старухой из закуты в избушку [Избушкой у казаков называется низенький холодный срубец, где кипятится и сберегается молочный скоп. (Прим. Л. Н. Толстого.)], и обе несут два большие горшка молока - подой нынешнего дня. Из глиняной трубы избушки скоро поднимается дым кизяка, молоко переделывается в каймак; девка разжигает огонь, а старуха выходит к воротам. Сумерки охватили уже станицу. По всему воздуху разлит запах овоща, скотины и душистого дыма кизяка. У ворот и по улицам везде перебегают казачки, несущие в руках зажженные тряпки. На дворе слышно пыхтенье и спокойная жвачка опроставшейся скотины, и только женские и детские голоса перекликаются по дворам и улицам. В будни редко когда заслышится мужской пьяный голос.

Одна из казачек, старая, высокая, мужественная женщина, с противоположного двора, подходит к бабуке Улитке просить огня; в руке у нее тряпка.

- Что, бабука, убрались? - говорит она.

- Девка топит. Аль огоньку надо? - говорит бабука Улитка, гордая тем, что может услужить.

Обе казачки идут в хату; грубые руки, не привыкшие к мелким предметам, с дрожанием сдирают крышку с драгоценной коробочки со спичками, которые составляют редкость на Кавказе. Пришедшая мужественная казачка садится на приступок с очевидным намерением поболтать.

- Что твой-то, мать, в школе? - спрашивает пришедшая.

- Все ребят учит, мать. Писал, к празднику будет,- говорит хорунжиха.

- Человек умный ведь; в пользу все.

- Известно, в пользу.

- А мой Лукаша на кордоне, а домой не пускают,- говорит пришедшая, несмотря на то, что хорунжиха давно это знает. Ей нужно поговорить про своего Лукашу, которого она только собрала в казаки и которого она хочет женить на Марьяне, хорунжевой дочери.

- На кордоне и стоит?

- Стоит, мать. С праздника не бывал. Намедни с Фомушкиным рубахи послала. Говорит: ничего, начальство одобряет. У них, баит, опять абреков ищут. Лукаша, говорит, весел, ничего.

- Ну и слава богу,- говорит хорунжиха. - Урван - одно слово.

Лукашка прозван У рваном за молодечество, за то, что казачонка вытащил из воды, урвал. И хорунжиха помянула про это, чтобы с своей стороны сказать приятное Лукашкиной матери.

- Благодарю бога, мать, сын хороший, молодец, все одобряют,- говорит Лукашкина мать,- только бы женить его, и померла бы спокойно.

- Что ж, девок мало ли по станице? - отвечает хитрая хорунжиха, корявыми руками старательно надевая крышку на коробочку со спичками.

- Много, мать, много,- замечает Лукашкина мать и качает головой,- твоя девка, Марьянушка-то, твоя вот девка, так по полку поискать.

Хорунжиха знает намерение Лукашкиной матери, и хотя Лукашка ей кажется хорошим казаком, она отклоняется от этого разговора, во-первых, потому, что она - хорунжиха и богачка, а Лукашка - сын простого казака, сирота. Во-вторых, потому, что не хочется ей скоро расстаться с дочерью. Главное же потому, что приличие того требует.

- Что ж, Марьянушка подрастет, также девка будет,- говорит она сдержанно и скромно.

- Пришлю сватов, пришлю, дай сады уберем, твоей милости кланяться придем,- говорит Лукашкина мать. - Илье Васильевичу кланяться придем.

- Что Иляс! - гордо говорит хорунжиха,- со мной говорить надо. На все свое время.

Лукашкина мать по строгому лицу хорунжихи видит, что дальше говорить неудобно, зажигает спичкой тряпку и, приподнимаясь, говорит: - Не оставь, мать, попомни эти слова. Пойду, топить надо,- прибавляет она.

Переходя через улицу и размахивая в вытянутой руке зажженную тряпку, она встречает Марьянку, которая кланяется ей.

"Краля девка, работница девка,- думает она, глядя на красавицу. - Куда ей расти! Замуж пора, да в хороший дом, замуж за Лукашку".

У бабуки же Улитки своя забота, и она как сидела на пороге, так и остается, и о чем-то трудно думает, до тех пор пока девка не позвала ее.

VI

Мужское население станицы живет в походах и на кордонах, или постах, как называют казаки. Тот самый Лукашка Урван, про которого говорили старухи в станице, перед вечером стоял на вышке Нижне-Протоцкого поста. Нижне-Протоцкий пост - на самом берегу Терека. Облокотившись на перильцы вышки, он, щурясь, поглядывал то на даль за Тереком, то вниз на товарищей-казаков и изредка заговаривал с ними. Солнце уже приближалось к снеговому хребту, белевшему над курчавыми облаками. Облака, волнуясь у его подошвы, принимали более и более темные тени. В воздухе разливалась вечерняя прозрачность. Из заросшего дикого леса тянуло свежестью, но около поста еще было жарко. Голоса разговаривавших казаков звучнее раздавались и стояли в воздухе. Коричневый быстрый Терек отчетливой отделялся от неподвижных берегов всею своею подвигающеюся массой. Он начинал сбывать, и кое-где мокрый песок бурел на берегах и на отмелях. Прямо против кордона, на том берегу, все было пусто; только низкие бесконечные и пустынные камыши тянулись до самых гор. Немного в стороне виднелись на низком берегу глиняные дома, плоские крыши и воронкообразные трубы чеченского аула. Зоркие глаза казака, стоявшего на вышке, следили в вечернем дыму мирного аула за движущимися фигурами издалека видневшихся чеченок в синих и красных одеждах.

Несмотря на то, что казаки каждый час ожидали переправы и нападения абреков [Абреком называется немирнoй чеченец, с целью воровства или грабежа переправившийся на русскую сторону Терека. (Прим. Л. Н. Толстого.)] с татарской стороны, особенно в мае месяце, когда лес по Тереку так густ, что пешему трудно пролезть чрез него, а река так мелка, что кое-где можно переезжать ее вброд, и несмотря на то, что дня два тому назад прибегал [Прибегал - значит на казачьем наречье - приезжал верхом. (Прим. Л. Н. Толстого.)] от полкового командира казак с цидулкой [Цидулой называется циркуляр, рассылаемый по постам. (Прим. Л. Н. Толстого.)], в которой значилось, что, по полученным чрез лазутчиков сведениям, партия в восемь человек намерена переправиться через Терек, и потому предписывается наблюдать особую осторожность,- на кордоне не соблюдалось особенной осторожности. Казаки, как дома, без оседланных лошадей, без оружия, занимались кто рыбною ловлей, кто пьянством, кто охотой. Только лошадь дежурного оседланная ходила в треноге по тернам около леса, и только часовой казак был в черкеске, ружье и шашке. Урядник, высокий худощавый казак, с чрезвычайно длинною спиной и маленькими ногами и руками, в одном расстегнутом бешмете, сидел на завалине избы и с выражением начальнической лени и скуки, закрыв глаза, переваливал голову с руки на руку. Пожилой казак с широкою седоватою черною бородой, в одной подпоясанной черным ремнем рубахе, лежал у самой воды и лениво смотрел на однообразно бурливший и заворачивающий Терек. Другие, также измученные жаром, полураздетые, кто полоскал белье в Тереке, кто вязал уздечку, кто лежал на земле, мурлыкая песню, на горячем песке берега. Один из казаков с худым и черно-загорелым лицом, видимо мертвецки пьяный, лежал навзничь у одной из стен избы, часа два тому назад бывшей в тени, но на которую теперь прямо падали жгучие косые лучи.

Лукашка, стоявший на вышке, был высокий, красивый малый лет двадцати, очень похожий на мать. Лицо и все сложение его, несмотря на угловатость молодости, выражали большую физическую и нравственную силу. Несмотря на то, что он недавно был собран в строевые, по широкому выражению его лица и спокойной уверенности позы видно было, что он уже успел принять свойственную казакам и вообще людям, постоянно носящим оружие, воинственную и несколько гордую осанку, что он казак и знает себе цену не ниже настоящей. Широкая черкеска была кое-где порвана, шапка была заломлена назад по-чеченски, ноговицы спущены ниже колен. Одежа его была небогатая, но она сидела на нем с тою особою казацкою щеголеватостью, которая состоит в подражании чеченским джигитам. На настоящем джигите все всегда широко, оборванно, небрежно; одно оружие богато. Но надето, подпоясано и пригнано это оборванное платье и оружие одним известным образом, который дается не каждому и который сразу бросается в глаза казаку или горцу. Лукашка имел этот вид джигита. Заложив руки за шашку и щуря глаза, он все вглядывался в дальний аул. Порознь черты лица его были нехороши, но, взглянув сразу на его статное сложение и чернобровое умное лицо, всякий невольно сказал бы: "Молодец малый!"

- Баб-то, баб-то в ауле что высыпало! - сказал он резким голосом, лениво раскрывая яркие белые зубы и не обращаясь ни к кому в особенности.

Назарка, лежавший внизу, тотчас же торопливо поднял голову и заметил:

- За водой, должно, идут.

- Из ружья бы пугнуть, - сказал Лукашка, посмеиваясь, - то-то бы переполошились!

- Не донесет.

- Вона! Мое через перенесет. Вот дай срок, их праздник будет, пойду к Гирей-хану в гости, бузу [Татарское пиво из пшена. (Прим. Л. Н. Толстого.)] пить, - сказал Лукашка, сердито отмахиваясь от липнувших к нему комаров.

Шорох в чаще обратил внимание казаков. Пестрый легавый ублюдок, отыскивая след и усиленно махая облезлым хвостом, подбегал к кордону. Лукашка узнал собаку соседа-охотника, дяди Ерошки, и вслед за ней разглядел в чаще подвигавшуюся фигуру самого охотника.

Дядя Ерошка был огромного роста казак, с седою как лунь широкою бородой и такими широкими плечами и грудью, что в лесу, где не с кем было сравнить его, он казался невысоким: так соразмерны были все его сильные члены. На нем был оборванный подоткнутый зипун, на ногах обвязанные веревочками по онучам оленьи поршни [Обувь из невыделанной кожи, надеваемая только размоченная. (Прим. Л. Н. Толстого.)] и растрепанная белая шапчонка. За спиной он нес чрез одно плечо кобылку [Орудие для того, чтоб подкрадываться под фазанов. (Прим. Л. Н. Толстого.)] и мешок с курочкой и кобчиком для приманки ястреба; чрез другое плечо он нес на ремне дикую убитую кошку; на спине за поясом заткнуты были мешочек с пулями, порохом и хлебом, конский хвост, чтоб отмахиваться от комаров, большой кинжал с прорванными ножнами, испачканными старою кровью, и два убитые фазана. Взглянув на кордон, он остановился.

- Гей, Лям! - крикнул он на собаку таким заливистым басом, что далеко в лесу отозвалось эхо, и, перекинув на плечо огромное пистонное ружье, называемое у казаков флинтой, приподнял шапку.

- Здорово дневали, добрые люди! Гей! - обратился он к казакам тем же сильным и веселым голосом, без всякого усилия, но так громко, как будто кричал кому-нибудь на другую сторону реки.

- Здорово, дядя! Здорово! - весело отозвались с разных сторон молодые голоса казаков.

- Что видали? Сказывай! - прокричал дядя Ерошка, отирая рукавом черкески пот с красного широкого лица.

- Слышь, дядя! Какой ястреб вo тут на чинаре живет! Как вечер, так и вьется, - сказал Назарка, подмигивая глазом и подергивая плечом и ногою.

- Ну, ты! - недоверчиво сказал старик.

- Право, дядя, ты посиди [Посидеть-значит караулить зверя. (Прим. Л. Н. Толстого.)],-подтвердил Назарка, посмеиваясь.

Казаки засмеялись.

Шутник не видал никакого ястреба; но у молодых казаков на кордоне давно вошло в обычай дразнить и обманывать дядю Ерошку всякий раз, как он приходил к ним.

- Э, дурак, только брехать! - проговорил Лукашка с вышки на Назарку.

Назарка тотчас же замолк.

- Надо посидеть. Посижу, - отозвался старик к великому удовольствию всех казаков. - А свиней видали?

- Легко ли? Свиней смотреть! - сказал урядник, очень довольный случаю развлечься, переваливаясь и обеими руками почесывая свою длинную спину. - Тут абреков ловить, а не свиней, надо. Ты ничего не слыхал, дядя, а? - прибавил он, без причины щурясь и открывая белые сплошные зубы.

- Абреков-то? - проговорил старик.- Не, не слыхал. А что, чихирь есть? Дай испить, добрый человек. Измаялся, право. Я тебе, вот дай срок, свежинки принесу, право, принесу. Поднеси, - прибавил он.

- Ты что ж, посидеть, что ли, хочешь? - спросил урядник, как будто не расслышав, что сказал тот.

- Хотел ночку посидеть, - отвечал дядя Ерошка, - може, к празднику и даст бог, замордую что; тогда и тебе дам, право!

- Дядя! Ау! Дядя! - резко крикнул сверху Лука, обращая на себя внимание, и все казаки оглянулись на Лукашку.-Ты к верхнему протоку сходи, там табун важный ходит. Я не вру. Пра! Намеднись наш казак одного стрелил. Правду говорю,- прибавил он, поправляя за спиной винтовку и таким голосом, что видно было, что он не смеется.

- Э, Лукашка Урван здесь! - сказал старик, взглядывая кверху. - Кое место стрелил?

- А ты и не видал! Маленький, видно, - сказал Лукашка. - У самой у канавы, дядя, - прибавил он серьезно, встряхивая головой. - Шли мы так-то по канаве, как он затрещит, а у меня ружье в чехле было, Иляска как лопнет... [Лопнет-выстрелит на казачьем языке. (Прим. Л. Н. Толстого.)] Да я тебе покажу, дядя, кое место,- недалече. Вот дай срок. Я, брат, все его дорожки знаю. Дядя Мосев! - прибавил он решительно и почти повелительно уряднику, - пора сменять! - и, подобрав ружье, не дожидаясь приказания, стал сходить с вышки.

- Сходи! - сказал уже после урядник, оглядываясь вокруг себя,-Твои часы, что ли, Гурка? Иди! И то, ловок стал Лукашка твой, - прибавил урядник, обращаясь к старику.- Все, как ты, ходит, дома не посидит; намедни убил одного.

VII

Солнце уже скрылось, и ночные тени быстро надвигались со стороны леса. Казаки кончили свои занятия около кордона и собирались к ужину в избу. Только старик, все еще ожидая ястреба и подергивая привязанного за ногу кобчика, оставался под чинарой. Ястреб сидел на дереве, но не спускался на курочку. Лукашка неторопливо улаживал в самой чаще тернов, на фазаньей тропке, петли для ловли фазанов и пел одну песню за другою. Несмотря на высокий рост и большие руки, видно было, что всякая работа, крупная и мелкая, спорилась в руках Лукашки.

- Гей, Лука! - послышался ему недалеко из чащи пронзительно-звучный голос Назарки. - Казаки ужинать пошли.

Назарка с живым фазаном под мышкой, продираясь через терны, вылез на тропинку.

- О! - сказал Лукашка, замолкая. - Где петуха-то взял? Должно, мой пружок... [Силки, которые ставят для ловли фазанов. (Прим. Л. Н. Толстого.)]

Назарка был одних лет с Лукашкой и тоже с весны только поступил в строевые.

Он был малый некрасивый, худенький, мозглявый, с визгливым голосом, который так и звенел в ушах. Они были соседи и товарищи с Лукою. Лукашка сидел по-татарски на траве и улаживал петли.

- Не знаю чей. Должно, твой.

- За ямой, что ль, у чинары? Мой и есть, вчера постановил.

Лукашка встал и посмотрел пойманного фазана. Погладив рукой по темно-сизой голове, которую петух испуганно вытягивал, закатывая глаза, он взял его в руки.

- Нынче пилав сделаем; ты поди зарежь да ощипи.

- Что ж, сами съедим или уряднику отдать?

- Будет с него.

- Боюсь я их резать, - сказал Назарка.

- Давай сюда.

Лукашка достал ножичек из-под кинжала и быстро дернул им. Петух встрепенулся, но не успел расправить крылья, как уже окровавленная голова загнулась и забилась.

- Вот так-то делай! - проговорил Лукашка, бросая петуха. - Жирный пилав будет.

Назарка вздрогнул, глядя на петуха.

- А слышь, Лука, опять нас в секрет пошлет черт-то, - прибавил он, поднимая фазана и под чертом разумея урядника.- Фомушкина за чихирем услал, его черед был. Котору ночь ходим! Только на нас и выезжает.

Лукашка, посвистывая, пошел по кордону.

- Захвати бечевку-то! - крикнул он.

Назарка повиновался.

- Я ему нынче скажу, право, скажу,- продолжал Назарка.- Скажем: не пойдем, измучились, да и все тут. Скажи, право, он тебя послушает. А то что это!

- Во нашел о чем толковать! - сказал Лукашка, видимо думая о другом, - дряни-то! Добро бы из станицы на ночь выгонял, обидно бы было. Там погуляешь, а тут что? Что на кордоне, что в секрете, все одно. Эка ты...

- А в станицу придешь?

- На праздник пойду.

- Сказывал Гурка, твоя Дунайка с Фомушкиным гуляет, - вдруг сказал Назарка.

- А черт с ней! - отвечал Лукашка, оскаливая сплошные белые зубы, но не смеясь. - Разве я другой не найду.

- Как сказывал Гурка-то: пришел, говорит, он к ней, а мужа нет. Фомушкин сидит, пирог ест. Он посидел, да и пошел под окно; слышит, она и говорит: "Ушел черт-то. Что, родной, пирожка не ешь? А спать, говорит, домой не ходи". А он и говорит из-под окна: "Славно".

- Врешь!

- Право, ей-богу. Лукашка помолчал.

- А другого нашла, черт с ней: девок мало ли? Она мне и то постыла.

- Вот ты черт какой! - сказал Назарка. - Ты бы к Марьянке хорунжиной подъехал. Что она ни с кем не гуляет?

Лукашка нахмурился.

- Что Мирьянка! все одно! - сказал он.

- Да вот сунься-ка...

- А ты что думаешь? Да мало ли их по станице? И Лукашка опять засвистал и пошел к кордону, обрывая листья с сучьев. Проходя по кустам, он вдруг остановился, заметив гладкое деревцо, вынул из-под кинжала ножик и вырезал.

- То-то шомпол будет,- сказал он, свистя в воздухе прутом.

Казаки сидели за ужином в мазаных сенях кордона, на земляном полу, вокруг низкого татарского столика, когда речь зашла о череде в секрет.

- Кому ж нынче идти? - крикнул один из казаков, обращаясь к уряднику в отворенную дверь хаты.

- Да кому идти? - отозвался урядник. - Дядя Бурлак ходил, Фомушкин ходил, - сказал он не совсем уверенно. - Идите вы, что ли? Ты да Назар, - обратился он к Луке, - да Ергушов пойдет; авось проспался.

- Ты-то не просыпаешься, так ему как же! - сказал Назарка вполголоса.

Казаки засмеялись.

Ергушов был тот самый казак, который пьяный спал у избы. Он только что, протирая глаза, ввалился в сени.

Лукашка в это время, встав, справлял ружье.

- Да скорей идите; поужинайте и идите, - сказал урядник. И, не ожидая выражения согласия, урядник затворил дверь, видимо мало надеясь на послушание казаков. - Кабы не приказано было, я бы не послал, а то, гляди, сотник набежит. И то, говорят, восемь человек абреков переправилось.

- Что ж, идти надо, - говорил Ергушов, - порядок! Нельзя, время такое. Я говорю, идти надо.

Лукашка между тем, держа обеими руками передо ртом большой кусок фазана и поглядывая то на урядника, то на Назарку, казалось, был совершенно равнодушен к тому, что происходило, и смеялся над обоими. Казаки еще не успели убраться в секрет, когда дядя Ерошка, до ночи напрасно просидевший под чинарой, вошел в темные сени.

- Ну, ребята, - загудел в низких сенях его бас, покрывавший все голоса,- вот и я с вами пойду. Вы на чеченцев, а я на свиней сидеть буду.

следующая страница>