[//Стереотипы в языке, коммуникации и культуре. М.: РГГУ, 2009. Стр. 339—359,
страницы проставлены по корректуре. объем — 46 тыс. зн.]

В. И. Беликов

Стереотипы в понимании литературной нормы
Чем отличается человек от животного? По утверждению одной моей близкой знакомой, умением различать добро и зло. От этих и близких к ним понятий (хорошо—плохо, правильно—неправильно и т. п.) философы и философствующие непроизвольно сворачивают в строну «универсальных» бинарных оппозиций типа Правое vs. Левое, Инь vs. Ян, Сырое vs. Вареное¹, за которыми скрывается «общечеловеческое». Бинарные оппозиции и в самом деле универсальны, только их структурирование в единую двухполюсную матрицу происходит не одинаково. Неумеренное пристрастие к общечеловеческим ценностям часто застилает глаза. Китаист сетует: „нередко можно услышать, что Инь — это «левое», а Ян — это «правое»“ и продолжает: „Если у европейца правая рука ‹…› «сильная», следовательно, она «мужская» и даже правильная. Левая рука оказывается «неправильной» ‹…› Напротив, у китайца правая рука (сторона) — Инь (женская, темная, Луна и т. д.), а левая — Ян (мужская, светлая, Солнце и т. д.)“ [Ахметсафин 2003]. Нередко в системы противопоставлений такого рода включают и дихотомию своё—чужое; своё, конечно, всегда будет правильным, но как привязать сюда мужское и женское? Осмысленной такая привязка становится лишь в культурах со строгой экзогамией и безукоризненной родовой организацией, тогда, вероятно, при матрилинейном роде своё [340]и женское должны иметь один знак, а чужое и мужское — противоположный, при патрилинейном — наоборот.

Нет нужды доказывать, что наполнение самих категорий — чтó именно хорошо, чтó в принципе может стать артефактом в самом широком понимании (то есть может оказаться Вареным), а что, на взгляд носителя конкретной культуры, всегда заведомо Сырое, — коренным образом зависит и от этнической культуры, и от установок социальной группы, к которой принадлежит индивид. М. С. Собакевич, скажем, лягушек в пищу не потреблял, «хоть сахаром облепи». Пьянство — порок, мнение это относительно универсально, однако известная пародия отражает иную, также реально существующую точку зрения: Крошка сын к отцу пришел, И спросила кроха: «Папа, выпить хорошо?» — «Да, сынок, неплохо».

Понятия хорошо, правильно, нормативно получат единообразное наполнение лишь в таком обществе, где социальные характеристики индивидов чрезвычайно близки, в частности, не противопоставлены по полу и возрасту. Стереотипные представления, характерные для этнического или языкового сообщества в целом, если где и существуют, то представляют собой редкое исключение.
Ниже речь пойдет о литературной норме, однако предварительно стоит отметить, что о норме разумно говорить в отношении любых вариантов языка. В последнее время об этом много пишет Л. П. Крысин, противопоставляющий норму в узком смысле (кодифицированную) норме в широком смысле (то, что часто называется узусом). При этом „применительно к некодифицированным сферам языка мы можем употреблять термины «узус» и «норма» безразлично ‹…› Однако относительно кодифицированной подсистемы ‹…› такое безразличие ‹…› явно не оправдано: одно дело, как предписывают употреблять языковые средства словари и грамматики (норма), и другое — как в повседневном речевом общении следуют этим предписаниям носители литературного языка (узус, речевая практика). Несовпадение нормативных прескрипций и речевой практики более или менее очевидно“ [Крысин 2007: 6]. Сказанное абсолютно справедливо. Но литературная норма существует в двух ипостасях: кодифицированная норма и представления о ней носителей литературного языка, а вот эти представления у разных носителей русского языка в принципе не могут быть одинаковыми.

[341]Многое в этих представлениях зависит от того, в какие социумы индивид был включен на протяжении жизни. Но многое определяется личностными свойствами.

По отношению к различным природным и культурным феноменам, требующим оценки по шкале «так/не-так», большинство людей можно условно разделить на уверенных, неуверенных и нерефлексирующих без острой нужды. У первых по многим вопросам имеется сформулированная точка зрения. Субъективно она, естественно, оценивается как правильная, соответствующая истине или приближающаяся к ней, насколько это возможно; отклонения от нормативной линии поведения при определенных обстоятельствах происходят, но делается это вполне сознательно. Вторые считают, что истина (или приближение к ней) объективно существует, но они приобщены лишь к части ее; кто-то, возможно, является знатоком этой истины, где-то, возможно, к ней может приобщиться всякий желающий. Третьи в стандартных ситуациях принимают поведенческие решения по наитию, не задумываясь; такой человек искренне удивляется, когда узнает, что с каких-то позиций его поведение ненормативно.

Разделение это довольно грубое, поскольку «чистых» представителей первого и третьего типа немного, а во всем неуверенных, вероятно, нет совсем. Однако рационалисты, те, кто осознанно проводит границы собственной уверенности и неуверенности, немногочисленны. Конечно, рационалисты могут ошибаться, но критическое отношение к границам своих знаний помогает им корректировать свою позицию; коррекция обычно идет в объективно правильном направлении.

Меня интересует коммуникативное поведение индивидов и его соотношение с кодифицированной нормой. И самооценка, и «объективная» (точнее, сделанная профессионалом) оценка владения литературной нормой конкретным индивидом слабо коррелирует с его принадлежностью к этим категориям. Что касается стереотипных представлений о норме, то одни удобнее привязать к этим трем поведенческим типам, другие же разделяются большинством говорящих по-русски. Рассмотрение соотношения стереотипов и действительности проще начать со второй группы.

Общие стереотипы о кодификации

Стереотип 1. Существует единая кодифицированная норма, фиксируемая авторитетными словарями и грамматиками.

[342]Для ядра языка это верно, для периферии — нет. О том, что московские и петербургские словари расходятся в трактовке нормы, я уже писал [Беликов 2004], так что ограничусь одним примером: в синонимической паре холодец/студень в Москве преобладает холодец, и в московских словарях оба слова ограничительных помет не имеют [Лопатины 1997; ТСРЯ 2007], в последнем же словаре, вышедшем в лексикографической столице [БТС 1998], холодец получил статус «народно-разговорного», что примерно соответствует не используемой в этом издании помете просторечие).

Могут расходиться показания грамматики и словаря. В академической грамматике читаем: «Некоторые несклоняемые существительные, оканчивающиеся на гласную и называющие неодушевленные предметы, относятся к жен. р., например: ‹…› мацони ‘простокваша’, медресе ‘мусульманская духовная школа’ ‹…› очевидно, под влиянием грамматического рода (соответственно) слов: ‹…› простокваша, школа»² [Грамматика-80: 469]. Оба слова достаточно редкие, но в тех словарях последних десятилетий, куда они попали (толковых, иностранных слов, орфографических, орфоэпических) медресе маркируется только средним родом, мацони — либо средним и женским, либо только средним.

Нормой в отношении имен собственных естественно считать то, как они подаются в энциклопедических изданиях, но там в лучшем случае дано ударение, словоизменение же остается неизвестным (заголовок статьи в бумажных энциклопедиях сокращается в тексте до начальных букв³). Большим подспорьем в этом отношении стал выходящий с 1960 г. «Словарь ударений для работников радио и телевидения», содержавший раздел по именам собственным, который с недавних пор стал издаваться самостоятельно [Агеенко 2001]. В этом издании встречаются Áндерсен-Нéксе Мáртин и Пéтефи Шáндор⁴, хотя в энциклопедической традиции оба пишутся с безударным ё, ср. Áндерсен-Нéксё и Пéтёфи в «Российском энциклопедическом словаре» [РЭС 2000].
[343]Стереотип 2. Кодифицированная норма отражает узус высокообразованных слоев населения.

Это верно с одной поправкой: кодификаторы ориентируются в первую очередь на собственный узус, во вторую — на узус своего круга, но лишь настолько, насколько этот узус пассивно знаком самим лексикологам. Именно в этом причина расхождения московских и петербургских толковых словарей. Приоритет индивидуального узуса очевиден по тем примерам, где этот узус идиосинкратичен. Скажем, в БТС, а через восемь лет в новый БАС попал термин глоссемантика, толкуемый как ‘лингвистическая теория, исследующая специфические формы содержания и выражения в языке’, ему сопутствует прилагательное глоссемантический, снабженное речением глоссемантическое исследование. В «свой» для петербургских лексикографов круг явно должны входить лингвисты широкого профиля, которые иногда используют сходные слова без гиперкорректного «н-эпентетикум», но вряд ли вкладывая в них заложенный в толкование бессмысленно-глубокомысленный смысл; с трудом верится и в реальность появления когда бы то ни было в русских текстах речения глоссематическое исследование. Лингвистам обычно также свойственно знание этнонимов и лингвонимов, особенно тех, что касаются аборигенного населения мест проживания лингвистов. В 17-томном толковом словаре води не было, начавшее было выходить в 1990-х его переиздание [ССРЛЯ] и новый БАС толкуют это слово так: ‘прибалтийско-финское племя, жившее южнее Финского залива в северо-западной части Новгородской земли’ (дата превращения води в историзм отнесена ко временам захвата Новгорода Московией). В БТС срок жизни води удлинили, но появилась мифическая Невская земля: ‘прибалтийско-финское племя, жившее в Водской пятине Невской земли (между р. Волховом и Лугой) и слившееся к 19 в. с русским населением’ (здесь и ниже разрядка в цитатах моя, — В. Б.). Между тем, согласно Переписи 2002 г., немногочисленная часть этого «племени» уцелела и зафиксирована в количестве 73 человек; лингвистам даже удается до сих пор собирать в Ленинградской области материалы по водскому языку. Но любознательному петербуржцу нет нужды отправляться в область, чтобы поближе познакомиться с этим народом: На Моховой улице, 15, можно не только увидеть экспонаты, рассказывающие об истории и культуре коренных жителей Ингерманландии (водь, ижора, ингерманландские финны, вепсы), но и пообщаться с их [344]молодыми представителями, одетыми в национальные костюмы (Невское время; 19.12.2006). Живые вожане — на Моховой, от лингвистических центров Петербурга не так далеко, этнографы — в Кунсткамере, совсем рядом, но и те, и другие оказались вне круга общения лексикографов.

Словоупотребление «социально неблизких» высокообразованных слоев населения на узус лексикографов не влияет и никак не учитывается.

В МАСе есть три слова для обозначения пихтового леса: пихтовник (без помет), пихтарник (разг.) и пихтач (прост.), в БТС те же три слова, пихтовник не маркирован, два другие помечены разг. Пихта под Петербургом растет, только если посажена, и особых кущ не образует, не удивительно, что в базе СМИ «Интегрум» по май 2008 три упомянутых слова в региональных изданиях встретились в общей сложности в 521 тексте, но в основном это пресса Предкавказья, Приуралья и далее на восток; Петербурга нет вообще. Однако Петербург с Лесотехнической академией — центр отечественного лесоведения, так что при желании знатоков пихты найти несложно, до «Лесной» даже метро не прекращало ходить из центра; но они социально далеки от лексикографов. И представители каждого из этих социумов не то чтобы игнорируют мнение другого социума, скорее всего, они просто не обращают на него внимания. Как говорят знатоки пихтовых лесов, можно узнать, например, из профессионального издания «Лесное хозяйство». В базе «Интегрум» есть 37 номеров этого журнала за 2002—2008; в них нашлось 14 текстов с пихтарником, 4 с пихтачом и один с обоими словами. «Строго нормативного» пихтовника нет вообще.

Случай далеко не уникальный. Белорыбица и нельма — одна и та же рыба, только под первым именем она ловится в бассейне Волги, а под вторым — в северных реках, последним понимавшим это лексикографом был В. И. Даль. Все позднейшие составители словарей его мнением пренебрегают⁵ и упорно не связывают эти два именования, относя их иногда к разным семействам.

[345]Мне неоднократно приходилось предъявлять носителям литературной нормы следующие три изображения, предварив их вопросом «Где здесь камыш?».

Typha latifolia Phragmites australis Scirpus lacustris

По крайней мере в Москве левое растение камышом называется чаще всего, правое — реже всего; между тем в биологической номенклатуре, а затем и в толковых словарях однозначное понимание: Typha latifolia — это рогоз, Phragmites australis — тростник, а Scirpus lacustris — камыш. Всякий, говорящий иначе, нарушает литературную норму.

Только что перечисленные казусы можно считать частными проявлениями волюнтаризма, ошибками, неточностями. Но есть пример систематической кодификации социально близкой орфоэпии, вступающий в противоречие с более известной нормой. ИЛИ РАН в серии «Словари Академии Российской» выпустил словарь, рассчитанный «на самые широкие круги читателей, в том числе на преподавателей и учащихся школ и вузов» [Соловьев 2004: 4], в котором единственной допустимой формой женского рода прошедшего времени от глагола подорвать признается подорвáла. Такое жесткое противопоставление более распространенной кодификации⁶ для этого издания редкость, у однокоренных глаголов два варианта считаются равноправными: рвáлá, взорвáлá, нарвáлá, оторвáлáсь, порвáлáсь, сорвáлáсь и т. п. Пересмотру подверглось ударение сотен словоформ женско[346]го рода, где исторически в корне был редуцированный гласный ъ/ь, типа *gъnati, *bьrati (синхронно здесь представлено чередование о/е с нулем — гнать~гоню, брать~беру), и в некоторых глаголах с односложной основой (жить, пить и др.). Это в целом соответствует петербургскому узусу, правда, «обновление нормы» проведено до непрофессиональности несистематично, например, нельзя узнать, какова кодифицированная Н. В. Соловьевым и одобренная ИЛИ РАН соответствующая женская форма от глаголов быть и всех его производных (добыть, отбыть, прибыть, сбыть(ся) и др.); гнить и производных, жрать и производных, лгать и производных, плыть и производных, производных от спать (сам глагол спать в словнике отсутствует) и мн. др. (подробнее см. Беликов 2005-а). Разумеется, новшества коснулись не только акцентной парадигмы, про что, чтобы, что-нибудь и т. п. читаем: «[што] и нов. [что]» [Соловьев 2004: 822—823]. Разумеется, кое-кто из владеющих литературной нормой говорит [ч]то, но для Петербурга это совсем не новость, мало того, младшее поколение петербуржцев так говорит редко.

Стереотип 2-а. Кодифицированная норма отражает узус, современный кодификации.

В словарях без помет встречается выражение забрать (себе) в голову что ‘задумать что-л. и упорно придерживаться принятого намерения, мысли’ [МАС, статья забрать¹], забирать/забрать себе в голову ‘задумать, надумать что-л., упрямо отстаивая принятое решение, намерение и т. п.’ [БАС, статья забирать]. В НКРЯ на апрель 2007 г. находится 35 контекстов с вариантами этого выражения, временнóй разбег произведений, где оно встретилось, велик, от «Недоросля» Фонвизина (1782) до «Прощания в июне» А. Вампилова (1964), но Вампилов стоит особняком, предшествующее использование фразеологизма — у Тэффи (Письма издалека, 1911).

Формально и семантически близкое (не) брать в голову словарями не отмечается, причина, вероятно, в его относительной новизне. В НКРЯ оно встретилось в 57 контекстах, самый ранний — кинофильм «Экипаж» (1979). На видовой коррелят взять в голову — 11 современных контекстов (1996—2003). Как видим, обращение к корпусу оцифрованных текстов убедительно иллюстрирует смену одного фразеологизма другим.

Это пример тонкий. Формально лексикографы все же описывают не свой индивидуальный узус, а литературный язык в [347]целом; поди ж знай, как люди говорят! Вообще-то рецепт известен: пойди и узнай, или непосредственно у носителей литературной нормы, или в созданных ими текстах. Но единственный корпус, к которому обращаются словарники — картотека, а она на вопросы о современном узусе не отвечает, с информантами лексикографы работают редко, и касается это только тех, кто описывает не-норму; для полноты картины отвлекусь от основного текста на замечание.

Замечание. Тему хождения лексикографов в народ мне уже приходилось освещать, но в силу труднодоступности публикации позволю себе пространную цитату: „Примеров аккуратной лексикографической работы, когда проекты словарных статей делались на основе включенного наблюдения, а затем каждая из них проходила повторную проверку с информантом, немного (ср. Рожанский 1992).

Чаще бывает иначе. Одни авторы набирают словник и примеры словоупотребления методом включенного наблюдения, но в толковании полагаются на собственную сообразительность, принимая сомнительные решения даже в отношении слов достаточно известных (ср. абсурдные толкования в словарях «московского арго» и «русского арго» В. С. Елистратова, мало изменившиеся за разделяющий две публикации шестилетний срок [Беликов 2005-б]). Другие демонстрируют полное доверие к сведениям, полученным от информанта ‹…› Так, в словаре В. Быкова [1994] довольно многочисленны статьи типа ротатуй ‘суп’ (с примером На первое — суп-ротатуй, на второе — березовая каша) и кнопарь ‘нож’ (с примером Кнопарь — это нож, обычно с наборной ручкой). Наивный читатель может счесть, что в первом примере имеется в виду вариант блюда французской кухни ratatouille, а во втором — действительно любой нож: ведь сам информант дал толкование! На самом деле в первом примере представлена аллюзия на известную идиому⁷, во втором речь идет о выкидном ноже, имеющем кнопку, которая освобождает выбрасывающую лезвие пружину“ [Беликов 2006].

Возвращаясь к проблеме осовременивания кодификации, приведу показательный пример. В трактовке красной рыбы абсолютно все толковые словари единодушны: ‘рыба семейства осетровых’; сведение крайне полезное для читателей русской [348]классики. Скажем, когда в «Братьях Карамазовых» в описании монастырского обеда фигурируют котлеты из красной рыбы (кн. 2, VIII. Скандал), надо понимать, что приготовлены они были из осетрины, на худой конец из стерлядки. Но говорят ли сейчас так? Конечно: в Махачкале, Астрахани, Атырау (бывшем Гурьеве), Дудинке только так и говорят. Иногда в Ростове-на-Дону и совсем редко в Красноярске. Но в районах концентрации лексикографов для бутербродов с красной рыбой используют сёмгу, кету, в крайнем случае — горбушу (все — лососёвые).
Стереотипы уверенных, неуверенных и нерефлексирующих

Общий стереотип уверенных формулируется легко — на норму есть две точки зрения: моя и неправильная. Уверенного сбить с толку почти невозможно, особенно если это лингвист. Апелляция к словарю не помогает, диалог в этом случае выглядит примерно так: «Разве это норма?» — «Конечно, норма!» — «А вот в словаре написано…» — «В словаре ошибка» — «Как же тогда выяснять кодифицированную норму, если в словаре ошибка?» — «В словаре и выяснять. Но там есть очевидные ошибки» — «А как догадаться в конкретном случае, не ошибка ли?» — «Ну, это каждому носителю литературного языка ясно» — «Так ведь N считает, что словарь здесь прав» — «Не может быть. Но если он так считает, то сам ошибается». Вежливые уверенные немного смягчают модальность, могут даже согласиться с собеседником, но все равно остаются при своем мнении.

Противоречия в показаниях авторитетных источников могут объясняться разными причинами, но в некоторых случаях составитель одного из них, являясь, по моей классификации, «уверенным», не опирался ни на что, кроме интроспекции; это отчетливо видно, когда составитель словаря имеет дело со словом, которое в лучшем случае известно ему пассивно. Запрет на Нéксё и Пéтёфи у Ф. Л. Агеенко [2001] можно было бы считать результатом принципиальной установки на жесткую русификацию, но поскольку безударное ё в этом словаре встречается даже в менее естественных с точки зрения русской фонотактики позициях (ср.: Бúсмарк Óтто фон Шёнхáузен), похоже, что уверенный составитель кодифицировал в отношении писателей собственный узус. Политик же оказался менее известным, и о нем наводились справки. В том же словаре по-разному склоня[349]ются относительно редкие топонимы Гебрúды, Гебрúд, но Нóвые Гебрúды, Нóвых Гебрúдов. Полагаться не интуицию в этих случаях имеют право лишь те, кто относительно профессионально разбирается в географии Шотландии и Меланезии, остальным следует читать тексты, отличая написанное профессионально от случайного⁸. Будучи рационалистом, по части первого топонима я не рефлексирую, но, как выяснилось, говорю нормативно, зато в отношении второго имею основания быть уверенным, поскольку сотни раз профессионально пользовался им устно и письменно; говорю только Нóвых Гебрúд. Зная, что интроспекция обманчива, проверил по тексту книжки [Беликов 1998]; всего вхождений этого топонима 37, из них 23 родительных падежа, всегда Гебрид.

Актрису Инну Гулую я склоняю как Татьяну Толстую, не задумываясь, но и не чувствуя себя уверенным. Предлагаемая Ф. Л. Агеенко модель словоизменения Гулáя, Гулáи (как свáя, Данáя) вызывает недоверие, но как не специалист, я обращаюсь к периодике. «Кодифицированный» вариант в базе СМИ «Интегрум» вообще не встретился, «мой» — в пяти публикациях, но в двадцать раз чаще фамилия просто не склоняется. Любопытно, впрочем, что Людмила Чурсина, по версии газетчиков, говорит по-разному: …познакомилась с Шукшиным, Юрой Никулиным, Инной Гулой, Ленечкой Куравлевым... (Вести, Санкт-Петербург; 29.07.2006), Мы с Инной Гулая жили в избе, сплошь завешанной иконами и различными травами (Российская аграрная газета; 31.03.2006), так что мнение подлинных знатоков просто так не узнаешь: тексты явно редактировались. Учитывая частотность украинской фамилии Гулый⁹ (а родилась актриса в Харькове), правильной по-прежнему считаю свою словоизменительную модель.

Тот, кто пишет учебник русского языка для иностранцев, вроде бы, должен как-то соотносить преподносимые сведения с кодифицированной нормой. Уверенные при этом ограничиваются интроспекцией, в результате, например, англоговорящим дается такая рекомендация по озвучиванию числительных: …pyat’, shest’, sem, voseem, deveet’, deseet’… [Useinova 2004]¹⁰. Тут уместно процитировать М. В. Панова: „Утверждение петербурж[350]ца Г. П. Павского (1850 г.), что его современники слова голубь и червь произносят как голупъ и червъ, вызвало искреннее недоумение рецензента-москвича: «Где же так говорят?» — удивляется Ф. И. Буслаев. Да в Петербурге!“ [Панов 1990: 245]. Не буду утверждать, что в северной столице по-прежнему нет конечных мягких губных, но сем и восем, как видим, не только произносят, но и другим рекомендуют.

К числу уверенных относится и большинство школьных словесников. Учительница делится опытом воспитания «интереса и уважения к родному языку»; дети всем классом составили «Словарь живого великорусского языка деревень, расположенных близ Нововоронежа», куда вошли: «задорга (жердь или доска по краю русской печи), студень (холодец), жичина (хворостина), жужель (мелкая картошка)» (Г. Л. Голубева. Что такое диалектные слова? // Русский язык; 2003, № 35); как мы помним, БТС кодифицировал студень как сугубо литературное, а учительница считает его диалектным и даже находит нужным пояснить словом холодец — нормативным с ее точки зрения, но народно-разговорным с точки зрения петербургских кодификаторов.

Уверенные занимают разные позиции. На ситуации в области нормирования литературного языка сказывается положение не только уверенных лексикографов, но и уверенных законодателей.

Принятие закона «О государственном языке Российской Федерации» [2005] дает почву для предположения, что лингвисты и законодатели вкладывают в понятие норма различный смысл. Насколько можно судить по дебатам, предшествовавшим принятию закона, законодатель имел в виду строго ограничить публичное использование обсценной лексики и неосвоенных языком заимствований. Однако понятие лексической нормы существенно шире: из нее заведомо исключаются единицы, имеющие в словарях просторечный и более низкий статус, а также всё то, что не попало в толковые словари и, тем самым, оказалось вне кодификации.

Согласно пункту 6 ст. 3 закона о государственном языке «При использовании русского языка как государственного языка Российской Федерации не допускается использование слов и выражений, не соответствующих нормам современного русского литературного языка, за исключением иностранных слов, не имеющих общеупотребительных аналогов в русском языке», при этом действие закона распространяется не только на использование русского языка в официальных функциях, но также на СМИ всех видов и рекламу; «использование лексики, не соответствующей нормам [351]русского языка», допустимо лишь в случае, когда это «является неотъемлемой частью художественного замысла» (п. 9 ст. 1).

Пока единственный способ проверки текста на соответствие закону — лингвистическая экспертиза, каковая не может не быть во многом субъективной, но главное — она применима лишь к уже созданному тексту, самому автору трудно быть уверенным, что он использует только объективно нормативную лексику. В этой связи вполне оправданным выглядит Постановление Правительства РФ № 714 от 23.11.06 «О порядке утверждения норм современного русского литературного языка…», в соответствии с которым Минобрнауки РФ «утверждает ‹…› список грамматик, словарей и справочников, содержащих нормы современного русского литературного языка при его использовании в качестве государственного языка Российской Федерации». Естественными кандидатами на утверждение в статусе нормативных являются академические толковые словари, точнее, специально подготовленная на их основе выборка той лексики и фразеологии, которая имеет пометы не ниже, чем разговорное¹¹. Однако такое решение может иметь неожиданные последствия.

Новая и не очень новая лексика плохо фиксируется в толковых словарях. Писать в газетах о гендерных проблемах или гомофобии будет можно, поскольку это заимствования, «не имеющие общеупотребительных аналогов в русском языке», но упоминать в СМИ биодобавки и гэкачепистов по закону будет запрещено — выделенные слова академическими словарями не кодифицированы, а значит — ненормативны. Пропуск этих и сотен других слов можно считать досадной случайностью, но первые тома БАСа являют достаточно многочисленные примеры изменений в словнике и толкованиях по сравнению с БТС; приоритет, надо думать, за БАСом.

Статья властный в БТС начиналась так: «[прилагательное] к Власть (1 зн.). В. орган. В-ые структуры. В-ые функции главы государства. В-ые полномочия». В БАСе такое значение было декодифицировано, теперь властный имеет три значения: ‘имеющий право повелевать, распоряжаться кем-, чем-л. (обычно с отрицанием)’; ‘склонный повелевать, распоряжаться ‹…› // Выражающий способность, склонность повелевать’; ‘способный подчинять себе, покорить (о чувствах, мыслях, желаниях и т. п.)’.

[352]В БТС была статья антимонопольный: «Направленный против монополии кого, чего-л. Антимонопольное законодательство. Антимонопольные меры правительства. Антимонопольный договор». В БАС ее сменила статья антимонополистический: «Направленный против монополий, системы государственно-монополистического капитализма». Между тем еще в 1990 г. был образован Госкомитет РСФСР по антимонопольной политике и поддержке новых экономических структур, его современный правопреемник — Федеральная антимонопольная служба.

Похоже, существование антимонопольной службы и других властных структур противоречит норме, декларируемой наиболее полным современным академическим словарем¹².

Безоговорочно признать «норму», закрепленную в словаре, нормой де-юре было бы абсурдом. Необходимые «оговорки» наскоком сделать не удастся. Кодификация лексикона в полном объеме теоретически возможна, но это очень трудоемкая работа и для ее осуществления необходимы коренные преобразования в отечественной лексикографической практике.
Стереотип неуверенных прост: есть авторитеты, они точно знают. Для одних это учительница, для других — ведущие радиопередачи типа «Говорим по-русски». Адекватность результата зависит от свойств авторитета. Есть и самостоятельные неуверенные, те, кто обращается к справочным изданиям. Тут уж как повезет: про ядро языка вопросами обычно не задаются, а периферия, как мы видели, описывается по-разному. Особенно не повезло тем, кто приобрел «Словарь правильной русской речи»: книга издана в XXI веке, выглядит солидно, написана в Петербурге, издана в Москве. Но «учащиеся школ и вузов» при ее использовании по назначению рискуют получить двойку, поскольку преподаватели, как правило, относятся к числу уверенных и лучше любого справочника знают как надо. Может, при переиздании стоит хотя бы намекнуть, что в словаре отражается петербургская норма? Но авторитетный источник утверждает: «В 60—70-х гг. 20 в. завершался процесс унификации произношения, образования единой произносительной нормы, заимствовавшей черты старого моск. и старого петерб. произношения» [353][Вербицкая 1997: 339]; лишь очень критически настроенный читатель из несовершенного вида глагола позволит себе вывод типа: процесс унификации завершался, потом то ли приостановился, то ли вспять пошел.
Стереотип нерефлексирующих. Многие из тех, кто по внешним приметам заведомо является носителем литературной нормы, не задумываются, насколько их речь соответствует норме, они просто говорят. При явно поставленном вопросе такой человек, вероятно, подумает что-нибудь вроде (немного вульгаризирую, что неизбежно при домысливании рефлексии того, кто не рефлексирует): Я считаюсь вполне образованным, окружающие никогда не предъявляют претензий к тому, как я говорю в официальных и умеренно неформальных коммуникативных ситуациях; наверно, и норма именно такова.

Вот достаточно убедительное свидетельство того, что среди петербуржцев акцентная парадигма, кодифицированная Н. В. Соловьевым, была распространена исстари. Шекспир некогда написал: The time is out of joint. Великий князь Константин Константинович, считавшийся сто лет назад одним из самых образованных Романовых, в своей поэтической ипостаси К. Р. искренне предложил перевод: Порвáлась цепь времён.

В. Я. Пропп, бывший по всем показателям носителем литературной нормы, в «Морфологии „волшебной“ сказки» так описывает один сюжет: Приказчик велит зарезать чудесную куру или утку (195, 197) ‹…› Герой покупает волшебную куру (195), собаку и кошку (190) и др. Между тем, в упоминаемом тексте из сборника Афанасьева героиня пять раз названа курицей, тринадцать — курочкой и ни разу курой.

Авторы художественных текстов — писатели и переводчики — обычно пишут на своем «естественном языке», делая регионально ограниченную лексику «общим достоянием»; в словари она попадает достаточно редко. Во многих случаях автор художественного произведения использует такие слова намеренно, создавая через речь персонажей couleur locale, но регионализмы встречаются и в нейтральном авторском тексте, и часто можно подозревать, что писатель не отдает себе отчета в региональном характере использованной единицы. Иное дело переводчик, тут необщераспространенная лексика вряд ли уместна и в речи персонажей. Герой Астрид Линдгрен Эмиль из Леннеберги Раздобыл за один раз добрую молочную корову, отличную куру-[354]несушку, чудесную хлебную лопату и много другого полезного. Маленький Бепи, герой рассказа Дж. Родари «Венецию надо спасать, или как просто стать рыбой», настойчиво повторял: Мне больше нравится кура с рисом; Я предпочитаю куру с рисом; Хочу куру с рисом. Ясно, что про куру эти европейцы не сами заговорили, а с помощью переводчиков. Со шведского переводили Л. Брауде и Е. Паклина, с итальянского — И. Константинова и Ю. Ильин. Все петербуржцы.

В переводных текстах могут появляться и единицы, вовсе не представленные в словарях, вот два примера: Старые оборванцы и юные беспризорники дрались за мусорные кучи. То есть, не город, а сущая дыра. Как все могло так сильно измениться у него на старой доброй родине всего за несколько месяцев? Ему просто не пришло на ум, что в городишке-то не изменилось ничего, пока он по кущам шибался (Кен Кизи. Отто кровавый); Гейб стоял в вестибюле дома Вэлери Риордан и рассматривал сначала свои походные башмаки, потом – белый ковер, потом – опять свои походные башмаки. Вэл ушла в кухню за вином. Живодер шибался где-то снаружи (Кристофер Мур. Ящер страсти из бухты грусти). Переводчик считается вполне профессиональным, это уроженец и житель Владивостока Макс Немцов, в послужном списке которого сказано: „сотрудничество с издательствами «Фантом Пресс», «Независимая Газета», «Колонна», «Глагол», «Азбука», «Амфора», «Эксмо», «Аналитика Пресс», киностудией «Слово»“¹³. В идиолекте Немцова этот глагол будет, вероятно, иметь помету разг., и, похоже, он не осознает его региональной маркированности. Недальневосточный читатель из контекста примерно поймет значение, но почти наверняка поставит ударение неправильно. Следует шúбаться, но мешает глагол шибáть, помещаемый в словари с пометой прост. (МАС, ТСРЯ) или разг.-сниж. (БТС).

Конечно, для лексики, давно утвердившейся в языке, можно считать, что при региональных различиях приоритет в нормативности должны иметь признанные культурные центры. А как быть с номинацией понятий, появившихся недавно и повсеместно и получивших независимое обозначение в разных регионах? Московская шаурмá, петербургская шавéрма и менее известная тверская шавáрма в словарях пока отсутствуют, но жители этих трех и многих других городов твердо держатся региональной нормы. [355]Этот фаст-фуд становится даже частью региональной идентичности, ср. стихотворение Д. Коногоновой «Шаверма»:

Прощай, любимая шаверма!

Приходит время шаурмы!

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Так, незаметно нам, невеждам,

Подкрался из Москвы прогресс.

Прощально капал на одежду

Шавермы жидкий майонез.

Имеются многие десятки такого рода противопоставленных номинаций. На рубеже 1960-х — 1970-х гг. в СССР появились тонкие облегающие свитера с высоким воротом, вскоре их московское и петербургское именования (водолазка и банлон) получили словарную фиксацию [Новые… 1984]. Водолазка распространилась по русскоязычной территории достаточно широко, но не повсеместно. Вот характерные высказывания в интернет-блогах: Слово "водолазка" — в Новгороде употр****ют или вообще по России? Не смотрела в словарь, но в Риге русские говорят "битловка" (Латвия); "Водолазка" — это что такое на русском, я не знаю. "Роллинг" это свитер облегающий с высоким воротником (по-моему, и на русском так называется, что "Битлзы" носили и вообще, было тогда очень в моде) (Грузия). Однажды родственницы меня не поняли, когда я сказала: «Сегодня надену гольф» ‹…› А у нас всю жизнь только так и говорили, я про «водолазку» никогда не слышала (Литва; ЖЖ о посещении России). Там, где водолазка известна, она может получать неожиданную стилистическую окраску: депутат украинской Верховной рады Н. В. Томенко имеет обыкновение носить ‹…› «стремительный» интеллигентский пиджачишко, наброшенный поверх демократичного свитерка-гольфа, который цыгане обычно называют водолазкой (Интернет-издание «2000», Киев; 07.02.2003).

Водолазка фиксируется современными толковыми словарями с пометой разг., банлон помет не имеет, формально превращаясь тем самым в строго нормативное именование. Однако за пределами Петербурга это слово не было известно, а в самой Северной столице быстро превратилось в бадлон, с которым на письме конкурирует бодлон; в словарях этих вариантов нет. В базе «Интегрум» в периодике Петербурга и Ленинградской области первый [356]вариант представлен 91 текстом, второй — тринадцатью, причем оба используются в стилистически немаркированных контекстах: Мягкие яркие бадлоны и свитера, элегантные брюки, украшенные стразами Swarovski, приведут в восторг и детей и родителей (Free Тайм, Петербург, 2005, № 8); У нас представлены элементы одежды для офиса, например рубашки и строгие бодлоны (Эксперт: Северо-Запад; 2003, № 9). Им противостоит всего три текста с банлонами; один из них посвящен орфографии б(а/о)длона, где «архаичная» форма банлон приводится лишь как аргумент в пользу написания бадлон: модницы утверждают, что во времена их молодости (в 1970-х) «бадлон» чаще произносили как «банлон», а замена носового взрывным объясняется тем, что «бадлон» произнести русскому легче, чем «банлон» (Санкт-Петербургские ведомости; 15.02.2007)¹⁴.

*  *  *

Перечисление стереотипов я начал с распространенного убеждения о единственности нормы. При этом носители литературного языка, одни эксплицитно (уверенные), другие имплицитно (нерефлексирующие), относят себя к ее знатокам. Мир каждого индивида делится на «своих» и «чужих», параметры, по которым проводятся границы «своего круга», многообразны, язык при этом часто оказывается индикатором границы: «„Он говорит как мы“ равнозначно утверждению „Он один из наших“» [Сэпир 1993: 232]. Естественно, всякий говорящий иначе — «чужой». Когда дело касается нормы, уверенные (иногда и нерефлексирующие) склонны к обобщениям: «чужому» свойственно любое нарушение «нашей», «настоящей» нормы.

Известно, что основная масса москвичей и петербуржцев не использует выражение булка хлеба, но это объективное положение. Субъективная оценка иная. Москвичи утверждают: Апологеты московской речевой традиции с ухмылкой обращают внимание на то, что в Северной столице в ходу такое словосочетание, как «булка хлеба» (АиФ Москва, 28.05.03); Питерские чиновники, переезжая в столицу, всеми силами вышибают из своего мозга «шаверму», «булку хлеба», «поребрик» и «парад[357]ное» (Известия; 11.09.03). Не отстают и петербуржцы: Принятое в Москве сочетание «булка хлеба» звучит здесь [в Петербурге] просто дико (петербуржец С. Ачильдиев в московской газете «Алфавит», 20.03.03); Прикольные москвичи ‹…› Самое сногсшибательное — «булка хлеба». Что это такое??! (блог петербургского писателя Бориса Карлова; 22.04.04).

Есть ли основания для таких суждений? При поверхностном взгляде, да. Так пишут два «московских» писателя: Национализм такая же реальность как булка хлеба (Э. Лимонов. Моя политическая биография); Кирилл медленно поднялся. Подошел к пакету, из которого вылетела булка хлеба и шоколадка... (С. Лукьяненко. Осенние визиты), так же говорит губернатор Петербурга: … поставят одну бутылку молока, булку хлеба, а остальное заполнят какими-то сопутствующими товарами (Санкт-Петербургские ведомости; 14.11.2006). Объективная позиция не позволяет без оговорок отнести к числу москвичей или петербуржцев тех, кто усваивал русский язык в Харькове, Казахстане, Шепетовке, но по отношению к «чужим» мало кто склонен быть объективным.
В завершение можно констатировать, что кодифицируется русская литературная норма по-разному, причем в некоторых случаях это касается отнюдь не периферии (ср. положение с акцентной парадигмой глаголов). Стереотипы в понимании нормы теми, кого нельзя не отнести к числу говорящих на литературном языке, различаются сильнее, чем варианты кодификации. Что собой в действительности представляет кодифицированная норма, знают немногие, так что стереотипные представления о ней в известном смысле важнее. Я мог бы продолжать аргументировать уже высказанные положения, приводить новые доводы в пользу неоднородности нормы¹⁵, но аргументация действует лишь на рационалистов. Нерефлексирующих эта проблематика не интересует, а переубедить уверенного почти невозможно.

Конструктивным мне представляется единственный подход: фактов, указывающих на неоднозначность понятия литературной нормы в русском языке, достаточно. Лишь после принятия этого за аксиому возможно конструктивное изучение многогранной русской нормы. Однако препятствия для этого велики; Б. А. Ларин по сходному поводу писал: «В лингвистике надо еще обосно[358]вать законность этой темы, доказать необходимость и важность включения такого нового материала, а для упорных староверов, пожалуй, даже еще показать наличие нового объекта языковедения» [Ларин 1977/1928: 177].

Литература

Агеенко Ф. Л. Собственные имена в русском языке. Словарь ударений. — М.: НЦ ЭНАС, 2001.

Ахметсафин А. Н. Композиционное пространство китайского иероглифа (были ли древние китайцы «левшами»?). 2003. [https://hanbalik.narod.ru/chinese_calligrahy/composition_space_of_characters.htm]

БАС: Большой академический словарь русского языка / Гл. ред. К. С. Горбачевич. — М.—СПб: Наука. Тт. 1—7. А—Каюр. 2004—2007.

Беликов В. И. Пиджины и креольские языки Океании. Социолингвистический очерк. — М.: Восточная литература, 1998.

Беликов В. И. Сравнение Петербурга с Москвой и другие соображения по социальной лексикографии // Русский язык сегодня. Вып. 3. Проблемы русской лексикографии. — М.: Ин-т рус. яз. РАН, 2004.

Беликов В. И. Регионализация русской орфоэпической нормы и данные словарей // Слово и словарь — Vocabulum et vocabularium: сб. науч. тр. по лексикографии / отв. ред. Л. В. Рычкова [и др.]. — Гродно: ГрГУ, 2005-а.

Беликов В. И. Национальная идея и культура речи // Отечественные записки, 2005-б, № 2.

Беликов В. И. Полевые методы в лексикографии // II международный симпозиум по полевой лингвистике. Институт языкознания РАН, 23—26 октября 2006 года. Тезисы докладов. — М., 2006

Борунова С. Н., Воронцова В. Л.,. Еськова Н. А. Орфоэпический словарь русского языка: Произношение, ударение, грамматические формы / под ред. Р. И. Аванесова. 6-е изд. — М.: Рус. яз., 1997.

БТС: Большой толковый словарь русского языка. / Под ред. С. А. Кузнецова. — СПб., 1998.

Быков В. Русская феня. — Смоленск: ТРАСТ-ИМАКОМ, 1994.

[359]Вербицкая Л. А. Петербургское (ленинградское) произношение // Энциклопедия «Русский язык». — М.: БРЭ; Дрофа, 1997.

Грамматика-80: Русская грамматика. Т. 1 / ИРЯ АН СССР. — М.: Наука, 1980.

Крысин Л. П. Русская литературная норма и современная речевая практика // Русский язык в научном освещении. 2007, № 2.

Ларин Б. А. О лингвистическом изучении языка города // Б. А. Ларин. История русского языка и общее языкознание. Избранные работы. — М.: Просвещение, 1977. (Впервые опубликовано: Русская речь. Новая серия, вып. 3. Л., 1928.)

Лопатин В. В., Лопатина Л. Е. Русский толковый словарь. М.: Рус. яз., 1997.

МАС: Словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. А. П. Евгеньевой. — 2-е изд., испр. и доп. — М.: Рус. яз., 1981—1984.

Новые слова и значения. Словарь-справочник по материалам прессы и литературы 70-х годов / Под ред. Н. З. Котеловой и Ю. С. Сорокина. — М.: Рус. яз., 1984.

О государственном языке Российской Федерации. Федеральный закон Российской Федерации от 1 июня 2005 г. № 53-ФЗ // «Российская газета», 7.06.2005.

Панов М. В. История русского литературного произношения XVIII—XX вв. — М.: Наука, 1990.

Рожанский Ф. И. Сленг хиппи. Материалы к словарю. — СПБ—Париж: Изд. Европейского Дома, 1992.

Росси Ж. Справочник по ГУЛАГу, изд. 2, дополн., ч. 2. — Москва: Просвет, 1991.

РЭС: Российский энциклопедический словарь. Тт. 1—2. М.: БРЭ, 2000.

Соловьев Н. В. Словарь правильной русской речи / ИЛИ РАН. — М.: Астрель; АСТ; Транзиткнга, 2004.

ССРЛЯ: Словарь современного русского литературного языка: В 20 т. / Гл. ред. К. С. Горбачевич. — 2-е изд., перераб. и доп. Т. 1. — М.: Рус. яз., 1991.

Сэпир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. — М.: Прогресс, 1993.

ТСРЯ: Толковый словарь русского языка с включением сведений о происхождении слов / Ин-т рус. яз. РАН. Отв. ред. Н. Ю. Шведова. — М.: Азбуковник, 2007.

Useinova G. I. Russian in an Easy Way. Russian Language Course for Beginners: 30 Hours. — St. Petersburg: Zlatoust, 2004.