В.М. Зверев

Сочинения ведущих западных социологов и отклики на них в русской печати середины XIX   начала XX века

Отклики на западные идеи в социальной науке дореволюционной России для историка социологии представляют, по крайней мере, двоякий интерес.

Прежде всего изучение того, как складывалась и разрушалась популярность ведущих западноевропейских социологов в духовной жизни России, дает возможность более углубленно проникнуть в сущность их концепций, т.е. оценить их не только в собственно национальных рамках, но и в более широких межнациональных связях буржуазной социологии в целом.

Несмотря на цензурные препоны, вcе мало-мальски известные западные социологи конца XIX   начала XX в.были в России переведены и откомментированы со знанием дела. Идя по стопам Грановского, русские социологи не замыкались в национальной изоляции, а постепенно стремились к анализу и синтезу «разнообразных научных идей, возникавших у других народов»¹. Поэтому для изучающих историю самой русской буржуазной социологии этот же материал помогает уяснить стимулы ее имманентного развития: идейную перекличку, повторения и то, что Г. Тард называл "поединком идей". Здесь обнаруживается не только прямая полемика с западными социологами, но и опоры вокруг разных интерпретаций их концепций. Любая тема, скажем идеи О. Конта или Г. Спенсера, Л. Уорда, Э. Дюркгейма и др. на русской идейной арене - весьма сложна и привлекательна, так как охватывает обширный комплекс явле-

176
ний: взаимодействие западных идей и национальных традиций и установок, отношения не только между учеными, но между ними и теологами, литераторами, администрацией и т.п. Существует огромный, пока еще не разработанный нашей наукой, материал на сей счет: официальная печать, архивные данные, личная переписка и др. Подробные исследования его   важная историографическая задача.

Наметим пока общие контуры этой задачи. Для этого рассмотрим соотношение между (А) переведенными на русский язык сочинениями шести ведущих западных социологов и (Б) откликами на эти сочинения в русской печати, начиная с 60-х гг. и кончая серединой 20-х гг. XX в. Привлекаемый материал неизбежно избирателен. Во-первых, общий список переведенных западных социологов весьма велик   Конт, Спенсер, Кетле, Бокль, Шеффле, Вормс, Уорд, Фулье, Тард, Гиддингс, Зиммель, Гумплович, Теннис, Дюркгейм, Вундт, Лебон, Болдуин, Вебер и многие другие. Мы отобрали только тех, отсутствие ссылок на кого считалось в русских академических кругах «дурным научным тоном», да и в современной буржуазной социологии теоретическая «харизма» отобранных нами имен общепризнанна².

Во-вторых, сознательно не учитываются многочисленные критические и комментаторские работы, в которых идеи западных социологов использовались и оценивались лишь мимоходом, частично. Общая картина откликов довольно пестра. Помимо разрозненных рецензий, часто не связанных между собою содержательно, в русской печати появлялись монографии о систематизированным обзором социологии тех лет и ее истории, которые демонстрируют более целостный анализ³. Оставлены без внима-

177
ния и те русские отклики, которые появлялись за границей (типа очерков Е. Де-Роберти «Конт и Спенсер» и многих других).

Учитывая эти оговорки, интересующее нас соотношение можно представить следукщим образом.

Как видим, не существует механического соответствия между количеством переводов и откликов. Хотя Спенсер публиковался во много раз больше, чем Конт, количество откликов совпадает. Далее, отклики на Конта и Спенсера растянуты на большой промежуток времени (около 5 лет), а, окажем, почти такое же крличество откликов на труды Дюркгейма занимает значительно меньший (около 15 лет) период. Полезно прокомментировать эти соотношения более подробно и содержательно, входя в детали интеллектуальной и политической истории России. Для этого рассмотрим каждого социолога в отдельности.

Среди немногочисленных первых слушателей социологического курса Конта в Париже было несколько русских (В. Боткин, Н. Сатин и др.)⁴. Конт, которого заинтриговало, то, что Николай I встречался и беседовал с Р. Оуэном, послал ему экземпляр «Положительной политики» в 1855 г. Разумеется, ответа он так и не дождался, ибо его умеренно-консервативная «социократия» с социологами в роли священников, с «религией человечества» и республиканским устройством напоминала столпам русского самодержавия утопический социализм и вызывала откровенную вражду. Однако содержание трудов Конта было широко известно русской интеллигенции. Первые упоминания его

178
имени появляются в печати 40-х гг. В начале 60-х гг. книги Конта на французском языке часто встречаются в учебных библиотеках, свободно выдаются для чтения и активно штудируются, но позднее выдача запрещается. С начала 70-х гг. складывается большой круг лиц (естественников, филологов, юристов), открыто симпатизирующих его позитивизму и социологии. Наиболее пламенные русские последователи и пропагандисты идей «отца позитивизма» надолго осели в Париже (Вырубов, Де-Роберти, Новиков, Ковалевский, Лучницкий и др.). Именно И. Лучницкий прочитал первый курс по социологии Конта русской учащейся молодежи в Париже в начале 70-х гг. В 1877 г. он уже в Киеве, вновь по просьбе студентов, прочитал у себя на дому специальный курс о Конте и Спенсере. Несмотря на административно-полицейские неприятности, курс был доведен до конца. Интерес к позитивизму и Конту быстро распространился в кругах читающей публики. Уже через десятилетие А. Чехов, обычно тонко и иронично фиксирующий многие типичные черты российской действительности, в повести «Драма на охоте» упоминает лакея, одержимого манией чтения и читающего все подряд: "от вывесок питейных домов до книг... О. Конта»⁵. Это любопытное косвенное подтверждение степени распространения имени Конта, хождения его идей. В одном Чехов ошибся   к тому времени работы Конта еще не были изданы на русском языке (точнее, были три попытки, запрещенные цензурой категорически). Но литература о нем, написанная как его союзниками,

179
так и противниками, весьма обширна⁶. Что же исследовалось? Прежде всего   биография и духовная эволюция Конта, суть его методов и социологическая программа позитивизма, классификация наук, онтологический и методологический аспекты деления общества на «статику» и «динамику», законы «трех стадий» и т.п. При этом не только Конта рассматривали в широком историческом, идейном контексте (Де-Бональд, Де-Местр, Сен-Симон, Кондорсе и др.), но и тогдашнее положение социологии часто оценивали в свете замыслов Конта. В частности, отмечалось предвосхищение Контом более поздних идей Ф. Тённиса и Э. Дюркгейма. М. Ковалевский неоднократно отмечал: «Поднимаемые ныне вопросы и предлагаемые ныне решения в зародыше или уже в более или менее развитом виде могут быть найдены еще у Конта»⁷.

Внимательно обсуждались в печати и книги западных исследователей о Конте: Д. Милля, Г. Спенсера, Г. Грубера, Ж. Дюма, Л. Леви-Брюля и др. Кое-что из этого переводилось.

180
Спенсеру с публикациями повезло больше, чем Конту. Его работы (по мере их появления в Англии) публиковались в вида отдельных статей, серий и, наконец, монографий. Некоторые из них неоднократно переиздавались, а качество переводов улучшалось⁸. Так что русский читатель знал практически вcе главные произведения Спенсера по социологии и смежным наукам. Эти работы «имели очень большой успех», вспоминал позднее Э. Радлов, распространение идей Спенсера в русском обществе «совпало о увлечением дарвинизмом» и естественными науками⁹. И действительно в 70-е гг. сложилась большая группа горячих пропагандистов Спенсера, воспринимавших его идеи как «последнее слово социальной науки» и призывавших использовать их для-понимания судеб России (в частности с помощью его типологии «военно-феодального» и «мирно-индустриального» обществ).

«Идеологически важной заслугой Спенсера была,   отмечает И.С. Кон,   его борьба о клерикализмом и отстаивание принципов объективного, основанного на принципах научного естествознания,исследования общества¹⁰. Эта оценка применима к восприятию его идей в России. Выпады Спенсера против «сословных предрассудков» и религиозных фикций подвергались особенно упорной контратаке со стороны русских клерикалов¹¹.

181
Кроме того, основные постулаты его концепций (общество как организм, эволюция как дифференциация) разделяли русские органицисты (П. Лилиенфельд, А. Стронин, Я. Новиков и др.), на его авторитет опирались (Л. Оболенский и др.) в борьбе с методологическим субъективизмом Михайловского¹².

На рубеже двух веков после полного разгрома органицизма стали обращать больше внимания на другие пласты мировоззрения Спенсера: как обоснование союза социологии с антропологией и этнографией, на гипотезы о роли «обрядовых церемоний» в образовании л функционировании групп и институтов. Политический консерватизм и индивидуализм Спенсера, приводивший к сознательному самоустранению из процессов институализации европейской социологии, к его амбициозному отношению к «Капиталу», подаренному ему К. Марксом, к определению им социализма как «грядущего рабства» -и т.п., оценивались в русской печати критически. М. Ковалевский, знакомый с ним лично, посвятил Спенсеру в 1910 г. наиболее обстоятельный очерк с трезвой оценкой как его промахов, так и заслуг перед социологией. И хотя один из его выводов гласил: в наши дни «Спенсер сравнительно забыт»¹³,   он предугадывал новое прочтение Спенсера будущим по-

182
колением социологов, которые смогут обнаружить у него плодотворные зародыши новейших гипотез и подходов¹⁴.

На научные достоинства социологических книг Л. Уорда первым у нас указал П.Ф. Николаев¹⁵, который был осужден по делу каракозовцев, в ссылке познакомился и подружился с Н. Чернышевским, но во многом не разделял его взглядов. С середины 80-х гг. Николаев занимается переводами и пропагандой книг Фулье, Масарика и особенно Уорда, с которым активно переписывался. Ему принадлежит подробное изложение его концепции, высоко оцененное самим Уордом¹⁶, который во втором издании «Динамической социологии» высказывает свое мнение о переводах и оценках Николаева, а также описывает атмосферу, в которой имело место уничтожение его книги цензурой. Кстати, И.С. Кон упоминает о сожжении второго тома¹⁷, но сожжен был именно первый (точнее, 1200 экземпляров первого тома были отпечатаны в типографии К. Солдатенкова без предварительной цензуры в феврале 1891 г.; уже в апреле последовала полицейская кара и нераспроданные экземпляры были уничтожены)¹⁸. Насчет

183
причин этого акта бытует анекдот (неоднократно повторенный самим Уордом, Ковалевским, Сорокиным и некоторыми современными историками социологии) о дремучем невежестве властей, якобы перепутавших название книги с «динамитом и социализмом». Автор его   Дж. Кеннан, который так объяснял Уорду причины репрессий: «Социология считается в России уже достаточно опасной вещью, а заглавие «Динамическая социология», которое намекает на соединение социализма с динамитом, должно быть фатальным для всякой книги...»¹⁹. Самому Уорду объяснение понравилось и он к нему часто прибегал, в частности в беседах с Ковалевским. Между тем царский цензор сформулировал свои обвинения к Уорду довольно точно: «грубый философский материализм», «скептицизм в делах веры», выступление «против частной собственности», и централизованного правительства²⁰.

Русские мелкобуржуазные демократы еще в 1887 г.расценили книгу Уорда «как добрую весть из Америки».Особенно упорно подчеркивалось известное совпадение его позиции и субъективного метода в общественных науках, необходимость ценностного дополнения схем объективной эволюции, признание, что социальные явления суть «коллективно-психологические силы», сходство в трактовке принципа мелиоризма и роли критической личности в истории и т.п.²¹ В начале XX в.влияние Уорда падает, его наследие пытаются интерпретировать под новым углом

184
зрения   «синтеза» и критики исторического материализма²² (тон этому задал опять Николаев, которого сочувственно поддержал П. Милюков).

Идеи Г. Тарда нашли наиболее благосклонный прием в России в период столкновений натуралистической социологии о психологизмом всех оттенков. Представители последнего сочувственно следили за борьбой Тарда с органицизмом на третьем Международном конгрессе.социологии (1897 г.). Но основная масса переводов его работ падает на начало XX в.²³ Русские социологи всегда оговаривали близость ряда идей Тарда и Михайловского   особенно выявленную ими принципиальную важность социальной психологии для понимания общественной жизни, роль внушения и подражания в сознании социальных групп, классификацию последних (толпа   публика   организация). Последние две темы послужили источником многочисленных русских исследований по социальной психологии.

Впрочем, некоторые критики (и прежде всего сам Михайловский) подчеркивали и серьезные отличия: в политических взглядах (в частности критиковалось мнение Тарда о «законности предпринимательской прибыли»), в борьбе реализма и номинализма, в интерпретации эволюции, и, наконец, в трактовке

185
подражания²⁴. С последним позднее согласился и сам Тард. У него она носила более механический и монокаузальный характер. «Психология Тарда слишком похожа на механику»,   справедливо жаловалоя один из русских сторонников психологического редукционизма. И тем не менее, хотя Михайловский на два года раньше Тарда заговорил о подражании, характер объяснений у последнего носит более систематический, законченный вид. Он все-таки создал социологическую теорию, тогда как Михайловский ограничился серией незаконченных набросков. Тард был лично знаком с Де-Роберти и Ковалевским, читал лекции по социологии для русских слушателей в Высшей школе общественных наук в Париже. В ответ на просьбы слушателей одна из лекций самого Ковалевского в этой школе была посвящена разбору социологии Тарда. Сразу после смерти Тарда появилась большая серия публикаций,.авторы которых пытались оценить его место в становлении социологии, критически усвоить и преодолеть его концепцию²⁵. Среди русских юристов и социологов права идеи Тарда о социально-психологическом характере преступлений и роли общественного мнения пользовалась большим авторитетом.

186
Трудно назвать другую страну тех лет, в которой бы идеи Г. Зиммеля пользовались таким же успехом и известностью, как в России. По количеству переводов на русский язык он уступает лишь Спенсеру. Начиная с 1897 г., практически каждый год вплоть до 1914 г. в России появляются переводы его работ, сопровождаемые эрудированными рецензиями, содержащими как благожелательное, так и критическое толкование его идей, а русские трактаты по социологии особенно насыщены ссылками на эти работы. Несколько причин определили размеры подобной популярности. Прежде всего, необычайная широта, нетривиальность исследовательских запросов Зиммеля и быстрота их реализации. Один год он интересуется дарвинизмом и психологией моды, другой   гносеологией Канта и ролью денег в обществе, а следующий   социальной дифференциацией и метафизикой смерти и т.п.

Впрочем, интерес к конституированию социологии (учение о «социации»), ее методам и междисциплинарному статусу является постоянным в творчестве Зиммеля. Разбросанность его интересов только кажущаяся. Он обратил внимание социологов не только на.формы «социации» (конкуренция, конфликт, солидарность, подчинение), но и на их межличное, психологическое содержание (интимность, сочувствие, чуждость, благодарность) в общем контексте малых социальных групп, в учении о которых главный акцент сделан на роль числа членов группы, ее дифференциацию, разделение деятельности в ней, символы и централизацию²⁶. И не случайно самые интересные русские работы имеют

187
дело с этим пластом его творчества²⁷. Что же касается его «Философии денег», в которой Зиммель рассматривает материально-духовное единство социации на примере такого важного культурного феномена, как деньги, то эта работа, в силу ее значительной философской ориентации, была воспринята как чрезмерно абстрактное дополнение к его социологической концепции²⁸.

В широких кругах интеллигенции имели хождение работы Зиммеля о культуре и выразителях ее кризиса (Ницше и т.п.)²⁹. Сам Зиммель прошел сложную идейную эволюцию, отдавая дань то неокантианству, то философии жизни, испытывая влияние со стороны психологического позитивизма и частично марксизма. Это обстоятельство вело к тому, что разные русские мыслители в разное время считали его то союзником, то отступником. Но все комментаторы и критики неизменно признавали «тонкость деталей» его анализа и оригинальность общего замысла его работ.

В Германии лекции Зиммеля слушали некоторые русские социологи: А. Гуревич, Б. Кистяковский, последний под его влиянием опубликовал там же книгу «Личность и общество», оказавшую, в свою очередь, сильное влияние на ведущего представителя чикагской школы в американской социологии Р. Парка. Были в

188

России и постоянные идейные противники Зиммеля. Они справедливо указывали на противоречия между работами разных фаз его эволюции, на известную бессодержательность некоторых требований «формальной социологии», на ущербность его философского идеализма как общей основы социологии. Встречались здесь иногда и критические нелепости вроде категорических утверждений: Зиммель   «марксист»³⁰.

Все крупные работы Э.Дюркгейма, в которых им были изложены фундаментальные принципы «социологизма», переведены на русский язык³¹. Как и его многолетний антагонист Тард, Дюркгейм сотрудничал в Русской школе общественных наук в Париже и высоко ценил научный авторитет и знания Ковалевского. Уже одна из первых больших работ Дюркгейма «О разделении общественного труда» живо заинтересовала русских социологов, особенно субъективистов, так как именно факты разделения труда положил в основу своей социологической концепции Михайловский (кстати, один из первых рецензентов книги Дюркгейма). Оба социолога делали радикально полярные выводы из этого факта. Михайловский подчеркивал (и это позднее часто повторяли), что Дюркгейм несколько преувеличил степень бесконфликтности и органичности солидарности, возникающей на разделении труда.

189
Она может быть таковой, но может быть и иной. Критиковалось также его несколько схематическое представление об эволюционной замене «механической» солидарности «органической», чрезмерности его социологического реализма и известное пренебрежение психической стороной социальных явлений. В дальнейшем русские социологи внимательно следили за защитой Дюркгеймом социологического реализма, за становлением «социологизма» и его методологическими возможностями, известную дань которым отдавали Де-Роберти и вслед за ним молодой Сорокин³².

Однако подлинный фурор в русских научных кругах произвел этюд «Самоубийство». В России была собственная самостоятельная теоретическая и эмпирическая литература на эту тему (список, далеко неполный, был составлен Г. Гордоном и приложен к русскому переводу книги Дюркгейма), но синтезирующий подход Дюркгейма показался многим и свежим, и более глубоким. Книга имела массу самых разнообразных откликов и стимулиповала новые исследования³³.

190

Любопытно, что русские писатели разных мировоззрений (Бунин, Горький, Брюсов, Гиппиус, Арцыбашев и мн.др.) стали вдруг в начале XX в, описывать внешне «беспричинные самоубийства». По словам Чуковского, сказанным в 1912 г., из самих художественных произведений ничего не понять, пока мы не воспользуемся социологической теорией. Он обращается к типологии самоубийства Дюркгейма и иллюстрирует ее образами из отечественной литературы, подчеркивая, что главная и глубокая причина превращения России «в клуб самоубийц»   «аномия», по Дюркгейму, или «распад чувства единства и родства со средой», по Горькому. Заключая убедительные сопоставления, критик отмечал: «Можно подумать, что наши беллетристы только о том и заботились, чтобы тщательнее проиллюстрировать... положения Дюркгейма»³⁴.

Последний всплеск интереса к Дюркгейму в русской социологической литературе был вызван его интерпретацией социальной сущности религии. Хотя русские социологи и не были согласны с Дюркгеймом в том, что объектом любого религиозного поклонения выступает символически выраженное общество, точнее состояние «органической солидарности» в нем, его упор на общественную детерминацию верований был встречен с одобрением³⁵.

191
Представители исторического материализма всегда считали, что подлинное преодоление буржуазных социологических концепций невозможно без адекватного знания их сущности. Знание это является и необходимым, и исходным для критической работы³⁶. Вот почему, когда после революции в нашей стране началась систематическая критическая разработка проблем истории и теоретико-методологического состояния буржуазной социологии тех лет (Солнцев, Асмус, Оранский, Тележников и др.), она содержательно усваивала уроки взаимной критики среди самих буржуазных социологов разных стран и направлений³⁷.

192