Иван Иванович ДМИТРИЕВ 1760–1837

      В начале 20-х годов, то есть еще при жизни И. И. Дмитриева, его творчество стало предметом довольно ожесточенного спора двух друзей-литераторов. Одним из них был поэт и критик П. А. Вяземский, другим — А. С. Пушкин. В статье «Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева» (1823) П. А. Вяземский высоко отозвался о таланте Дмитриева-баснописца и поставил его басни даже выше басен Крылова. Свое категорическое несогласие с Вяземским, даже еще и не прочитав его статьи, а только ознакомившись с рецензией на нее, высказал Пушкин. В письме Вяземскому из Одессы от 8 марта 1824 года он писал: «„Жизни Дмитриева“ еще не видал. Но, милый, грех тебе унижать нашего Крылова... И что такое Дмитриев? Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова; все его сатиры — одного из твоих посланий, а все прочее первого стихотворения Жуковского».
      Кто из двух друзей-поэтов был прав в этом споре? Как показало время, конечно, Пушкин. Да и для нас, современных читателей, преимущество подлинно народных басен Крылова перед несколько искусственными и салонными баснями Дмитриева неоспоримо.
      Но следует учитывать, что басни — это только одна сторона многогранного поэтического дарования Дмитриева. В историю же русской поэзии Дмитриев вошел не только как баснописец, но и как автор поэтических сатир, стихотворных сказок, сентиментально-любовных песен.
      Да и сам Пушкин, став постарше и «поостыв» немного после полемики с Вяземским, не мог отказать Дмитриеву в истинном таланте и искренности поэтического чувства. В одном из писем Дмитриеву (от 14 февраля 1832 года) великий русский поэт писал: «Живите же долго, милостивый государь! Переживите наше поколение, как мощные и стройные стихи ваши переживут тщедушные нынешние сочинения».
      Дмитриев действительно, пусть и ненамного, пережил Пушкина. Он умер через восемь месяцев после гибели великого поэта. И хотя слава Дмитриева оказалась не такой долговечной, как предполагал Пушкин, но и сейчас многие его поэтические произведения читаются с интересом и имеют большое историко-литературное значение.
      И. И. Дмитриев родился в селе Богородском Симбирской губернии 10 сентября 1760 года в старинной и богатой дворянской семье. Как и все дворянские дети, счету, письму и чтению он научился дома под руководством домашних учителей, а продолжил образование в частных пансионах Казани и Симбирска.
      Четырнадцати лет будущий поэт был отправлен родителями в Петербург на военную службу. Здесь его определили в полковую школу Семеновского гвардейского полка. Образование в этой школе, естественно, не отличалось особой широтой и разнообразием предметов. Главными дисциплинами были русский язык, математика, география, священная история и рисование.
      Дмитриев начал сочинять стихи в семнадцатилетнем возрасте и тогда же начал печататься. Первые его поэтические опыты обратили на себя внимание крупнейшего просветителя XVIII века, видного журналиста и издателя Н. И. Новикова, который поместил стихотворение молодого поэта «Надпись к портрету князя А. Д. Кантемира» в своем журнале «Санкт-Петербургские ученые ведомости», сопроводив его следующим примечанием: «Мы сообщаем здесь еще одну Надпись, полученную нами... от г. Дмитриева с искренним нашим желанием хороших успехов во стихотворстве г. сочинителю сея Надписи».
      Ободренный похвалой известного литератора, Дмитриев стал серьезно заниматься литературным творчеством, внимательно изучать поэзию своих предшественников, особенно Ломоносова, Сумарокова, Хераскова, самостоятельно штудировать труды по теории литературы. В 1783 году состоялось знакомство Дмитриева с Н. М. Карамзиным, который был также родом из Симбирска и находился с Дмитриевым в дальнем родстве. Примерно с этого же времени Дмитриев начинает активно сотрудничать в журналах и альманахах, издаваемых сентименталистами: «Приятное и полезное препровождение времени», «Муза», «Аглая», «Аониды» и др., становится ближайшим литературным единомышленником Карамзина.
      Общение с Карамзиным, который к началу 90-х годов XVIII века стал признанным главой сентиментальной школы, оказало большое влияние на Дмитриева. Именно под воздействием Карамзина он примкнул к сентиментальному направлению в русской литературе, стал культивировать в своей поэзии жанры дружеского послания, сентиментально-любовной песни.
      В 1794 году Карамзин выпустил в свет сборник своих сочинений «Мои безделки», уже самим названием книги полемически противопоставив свои литературные произведения высоким и «значительным» жанрам классицизма. И показательно, что, когда в следующем, 1795 году Дмитриев издал первое собрание своих стихотворений, он демонстративно воспользовался для своей книги карамзинским названием и озаглавил ее «И мои безделки». Тем самым Дмитриев подчеркнул верность тому направлению в литературе, которое олицетворял Карамзин. И вполне закономерно, что уже в ХХ веке выдающийся поэт, тонкий и проницательный литературный критик, исследователь русской литературы В. Ф. Ходасевич, воссоздавая картину русской литературной жизни конца XVIII столетия, неизменно ставил рядом имена Карамзина и Дмитриева: «Дмитриев сделал для поэзии то, что Карамзин сделал для прозы... Он хотел ввести в поэзию непосредственное чувство, которого ей отчасти и в самом деле недоставало».
      Но если в поэзии Дмитриеву сопутствовал несомненный успех, особенно после напечатания в начале 90-х годов стихотворной «сказки» «Модная жена», песен «Стонет сизый голубочек...», «Ах! когда б я прежде знала...», то его воинская служба складывалась не столь удачно. Лишь в 1796 году Дмитриев дослужился до чина капитана гвардии (что соответствовало чину подполковника в армейской пехоте и кавалерии) и, чувствуя, что военная карьера ему не дается, решил подать в отставку.
      Однако события вскоре приняли совершенно иной, непредвиденный оборот. После внезапной смерти в ноябре 1796 года Екатерины II на российский престол взошел ее сын Павел I. И вдруг Дмитриева ни с того ни с сего обвиняют в страшном преступлении, за которое полагалась смертная казнь,— в подготовке покушения на жизнь нового императора. К счастью для поэта, недоразумение скоро разъяснилось, и Дмитриева освободили из-под ареста. По-видимому, чтобы как-то загладить свою вину, Павел I осыпает поэта все новыми и новыми милостями и наградами, приближает его ко двору. В 1797 году Дмитриева назначают товарищем министра уделов, а затем обер-прокурором Сената. Но, не чувствуя призвания к государственной службе, в 1799 году Дмитриев все-таки добивается желанной отставки, переезжает в Москву и всецело отдается литературной деятельности.
      В 1803—1805 годах Дмитриеву удается издать трехтомное собрание своих сочинений. В 1806 году, уже при новом императоре, Александре I, поэт вновь возвращается на службу и вскоре, в 1810 году, как за восемь лет до него Державин, достигает высшего пика своей служебной карьеры: назначается членом Государственного совета и министром юстиции. Но, как и в случае с Державиным, министерская служба Дмитриева продолжалась недолго. Люди прямые, честные и независимые не приживались при дворе. Началось возвышение Аракчеева, и Дмитриев в 1814 году, теперь уже окончательно, уходит в отставку. Он поселяется в Москве, продолжает заниматься литературной деятельностью, следит со все возрастающим вниманием за появлением в литературе новых имен и талантов — В. А. Жуковского, К. Н. Батюшкова, П. А. Вяземского, которые видели в нем учителя, признанного литературного авторитета и почитали его не меньше Карамзина.
      Не так гладко и безоблачно поначалу складывались взаимоотношения Дмитриева с А. С. Пушкиным. Когда в 1820 году появилась в печати поэма Пушкина «Руслан и Людмила», Дмитриев, как приверженец сентиментальной поэзии и поэтики, несколько архаичный в своих литературных вкусах и пристрастиях, неодобрительно отозвался о первом большом произведении молодого, но стремительно набирающего силу поэта. Не отказывая Пушкину в таланте и даровании, Дмитриев находил его поэму несколько безнравственной, не отвечающей общепринятой морали и приличиям: «Я нахожу в нем очень много блестящей поэзии, легкости в рассказе (во многом унаследованной Пушкиным от самого Дмитриева. — С. Д.): но жаль, что часто впадает в бюрлеск».
      Это суждение Дмитриева стало известно Пушкину и наложило определенный отпечаток на литературные и чисто человеческие взаимоотношения обоих поэтов. Однако впоследствии, по достоинству и объективно оценив гений Пушкина, Дмитриев высоко и даже восторженно отзывался о таких его шедеврах, как «Борис Годунов», «Евгений Онегин», «Моцарт и Сальери». Со своей стороны и Пушкин, преодолев юношеский максимализм, понял истинное значение и немаловажную роль Дмитриева в истории русской поэзии. Больше того, Пушкин использовал устные рассказы Дмитриева о Пугачевском восстании в «Истории Пугачева» и в «Капитанской дочке».
      В 1823—1825 годах Дмитриев работал над автобиографическими записками «Взгляд на мою жизнь», которые должны были познакомить читателей нового времени с уже отошедшей в прошлое эпохой, с наиболее значительными событиями общественной и литературной жизни последней трети XVIII — первых десятилетий XIX века, свидетелем и активным участником которых был маститый поэт. Однако полностью мемуары Дмитриева были опубликованы только после его смерти, в 1866 году.
      Дмитриев умер в Москве 3 октября 1837 года, пережив многих своих современников, будучи последним из крупнейших поэтов XVIII столетия, «перешагнувших» в новый, XIX век. Это обстоятельство отметил молодой Белинский в своей первой статье «Литературные мечтания» (1834), опубликованной еще при жизни Дмитриева: «Два писателя встретили век Александра и справедливо почитались лучшим украшением начала оного: Карамзин и Дмитриев».
      Как уже говорилось выше, стихи Дмитриев стал писать в семнадцатилетнем возрасте, служа еще в Семеновском гвардейском полку в чине унтер-офицера. Однако его первые поэтические опыты особого успеха не имели. Дмитриев приобрел известность как поэт, начав печататься в «Московском журнале», издававшемся в 1791—1792 годах Карамзиным. Сотрудничая в этом журнале, он стал разрабатывать новые для себя стихотворные жанры — литературно-сатирическую сказку и сентиментально-любовную песню. В уже упоминавшейся статье Вяземский отмечал оригинальность и самобытность сказок Дмитриева, несмотря на то что некоторые из них представляли собою переводы и переложения сказок и басен французских поэтов: «Нигде не оказал он более ума, замысловатости, вкуса, остроумия, более стихотворческого искусства, как в своих сказках; оставь он нам только их, и тогда занял бы почетное место в числе избранных наших поэтов...»
      Особую популярность у читателей имели сатирические сказки Дмитриева «Картина» (1790), «Модная жена» (1791), «Воздушные башни» (1794), «Причудница» (1794). Однако, кроме названия «сказка», эти произведения Дмитриева не имели ничего общего с фольклором, с подлинными народными сказками. Под пером Дмитриева сказки приняли характер небольших стихотворных новелл или бытовых, часто иронических и сатирических зарисовок петербургской жизни. Это, по существу, те же басни, но с более развернутым сюжетом. Занимательность повествования, живость воображения, изящество стиля, веселое остроумие, легкий и непринужденный диалог, ориентация на устную, разговорную речь — все эти черты, свойственные сказкам Дмитриева, сделали их особенно популярными среди читателей.
      В своих сатирико-бытовых сказках Дмитриев, с одной стороны, продолжал и развивал традиции французских поэтов Лафонтена, Грекура, Вольтера, а с другой — сам закладывал основы и становился родоначальником жанра «повести в стихах», что отмечал еще Белинский. Не случайно Пушкин, хорошо усвоивший уроки Дмитриева и создавший такие стихотворные повести или поэмы, как «Граф Нулин», «Домик в Коломне», с похвалой отзывался о «прелестных сказках Дмитриева», особо выделяя среди них «Модную жену» — «сей прелестный образец легкого и шутливого рассказа».
      Дмитриев вместе с другим известным поэтом конца XVIII века Ю. А. Нелединским-Мелецким стал также и родоначальником русского романса. Созданные им под непосредственным влиянием русских народных песен стихотворения «Стонет сизый голубочек...», «Ах! когда б я прежде знала...», «Всех цветочков боле розу я любил...» приобрели неслыханную популярность и вошли в устный репертуар. Теперь они кажутся излишне чувствительными, наивными, возможно, несколько слащавыми, но в свое время они волновали читателей и слушателей своей бесхитростностью, лиризмом, искренностью выраженных в них любовных переживаний и чувств.
      Широкому распространению этих произведений в немалой степени способствовало то, что они были включены в рукописные и печатные сборники и песенники, в том числе и в составленный самим Дмитриевым «Карманный песенник, или Собрание лучших светских и простонародных песен» (1796), где наряду с подлинно фольклорными текстами обильно были представлены песни Державина, Богдановича, Нелединского-Мелецкого и других поэтов XVIII века. Дмитриев впоследствии связывал с успехом созданных им сказок и песен начало нового этапа своей литературной деятельности: «Начался уже новый период в моей поэзии: песня моя „Голубок“ (т. е. «Стонет сизый голубочек...». — С. Д.) и сказка „Модная жена“ приобрели мне некоторую известность в обеих столицах. Любители музыки сделали на песню мою несколько голосов».
      Не меньший успех у читателей имели сатиры, басни и эпиграммы Дмитриева. Сатира «Чужой толк» была направлена против эпигонов классицизма, безвестных и бездарных поэтов-одописцев. Дмитриев здесь высмеивает обветшалость, архаичность литературных вкусов и пристрастий классицистов, устарелость их поэтики. Выспренность стиля поздних слагателей од, их неумение отойти от готовых литературных штампов, готовность «бряцать» высокими словами по любому, даже незначительному поводу Дмитриев заклеймил в следующих строках своей сатиры: «Так громко, высоко!.. а нет, не веселит, // И сердца, так сказать, ничуть не шевелит!»
      Одним из излюбленных жанров Дмитриева была стихотворная басня. Он писал басни на протяжении почти всей своей творческой жизни, и современники ценили их не меньше созданных им песен и сказок. Мы уже приводили выше суждение Вяземского, который утверждал непревзойденность басен Дмитриева и даже ставил их выше басен Крылова. Можно сослаться и на мнение другого выдающегося поэта первой четверти XIX века — К. Н. Батюшкова, подчеркивающего, что в своих баснях Дмитриев «боролся с Лафонтеном и часто побеждал его».
      Однако при всем несомненном даровании Дмитриева-баснописца его басням часто недоставало политической злободневности, социальной направленности, сатирической остроты, а главное — подлинной народности, национальной самобытности, что выгодно отличало басни великого Крылова. Этим объясняется и решительное неприятие басен Дмитриева Белинским: «Басни Дмитриева — искусственные цветы в нашей литературе. Эти растения явно пересажены с родной почвы на чужую и взращены в теплице. В них блистает салонный ум XVIII века...» Обычно здесь обрывают цитату из Белинского, но справедливости ради следует отметить, что великий критик тут же признавал и некоторые достоинства басен Дмитриева, особенно в отношении языка и стиля: «В них язык наш сделал значительный шаг вперед».
      Особое мастерство Дмитриев-поэт проявил в жанре эпиграммы. Его эпиграммы, всегда остроумные, ироничные, меткие, неизменно попадали в цель, разили наповал. Так, например, когда литературный старовер, издатель журнала «Вестник Европы» М. Т. Каченовский поместил в своем журнале мелочную, придирчивую и несправедливую статью о сочинениях Дмитриева, поэт ответил ему язвительной эпиграммой:

Нахальство, Аристарх, таланту не замена; Я буду все поэт, тебе наперекор! А ты — останешься все тот же крохобор, Плюгавый выползок из <гузна> Дефонтена.

      И хотя эта резкая эпиграмма при жизни Дмитриева не была опубликована, она была широко известна в списках. А двенадцать лет спустя Пушкин в своей эпиграмме на того же Каченовского процитировал последнюю строку эпиграммы Дмитриева.
      В своей поэзии Дмитриев разрабатывал и другие, самые разнообразные стихотворные жанры и формы: дружеские послания, мадригалы, эпитафии, баллады, идиллии, апологи, элегии, оды. Две строки из патриотического стихотворения Дмитриева «Освобождение Москвы» Пушкин предпослал в качестве эпиграфа к седьмой главе «Евгения Онегина»: «Москва, России дочь любима, // Где равную тебе сыскать?»
      П. А. Вяземский в позднейшей приписке к своей статье «Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева» сумел очень хорошо показать всю многогранность таланта и дарования этого поэта, его большую и несомненную роль в развитии русской литературы: «Цену Дмитриева поймешь и определишь, когда окинешь внимательным взглядом все разнородные произведения его и взвесишь всю внутреннюю и внешнюю ценность дарования его и искусства его».

Надпись <к портрету>

Князю Антиоху Димитриевичу Кантемиру

Се князь изображен Молдавский Кантемир, Что первый был отцом российскиих сатир, Которы в едкости Боаловым равнялись И коих остротой читатели пленялись. Но только ль что в стихах он разумом блистал? Не меньше он и тем хвалы достоин стал, Что дух в нем мудрого министра находился: И весь британский двор политике его дивился. 1777

Лестница

Примеры гордости и счастия превратна                         Мы видим каждый день. Стояла лестница у дома благодатна,             И верхняя ее ступень Всегда с презрением на сестр своих смотрела, А на последнюю не только не глядела, Но даже и родней считати не хотела. «Возможно ль,— говорит,— равняться с ними мне?                         Оне Всегда замараны, по них всечасно ходят.             А я на самой высоте;       Всяк час в опрятности и красоте; И все ко мне глаза с почтением возводят;             Меня и мой хозяин чтит;             Но вот и он... Что я сказала?             Он тотчас сам то подтвердит». Ах! как же плохо ты, ступенька, отгадала!             Хозяин инако судил:             Он лестницу оборотил;             Увы! ты на землю спустилась, А нижняя ступень на самый верх взмостилась. <1789>

К текущему столетию

О век чудесностей, ума, изобретений!             Позволь пылинке пред тобой,             Наместо жертвоприношений, С благоговением почтить тебя хвалой! Который век достиг толь лучезарной славы? В тебе исправились испорченные нравы, В тебе открылся путь свободный в храм наук; В тебе родилися Вольтер, Франклин и Кук,             Румянцевы и Вашингтоны; В тебе и естества позналися законы; В тебе счастливейши Икары, презря страх,             Полет свой к небу направляют,             В воздушных странствуют мирах И на земле опять без крыл себя являют. Но паче мне всего приятно помышлять, Что начали в тебе и деньги уж летать. О чудо! О мои прапращуры почтенны! Поверите ли в том вы внучку своему, Что медь и злато, став в бумажку превращенны, Летят чрез тысячу и больше верст к нему? Он тленный лоскуток бумажки получает И вдруг от всех забот себя освобождает. Уже и Шмитов он с терпеньем сносит взор; Не слышит совести докучливый укор; Не видит более в желаниях препоны, Пьет кофе, может есть чрез час и макароны. <1791>

* * *

Стонет сизый голубочек, Стонет он и день и ночь; Миленький его дружочек Отлетел надолго прочь. Он уж боле не воркует И пшенички не клюет; Всё тоскует, всё тоскует И тихонько слезы льет. С нежной ветки на другую Перепархивает он И подружку дорогую Ждет к себе со всех сторон. Ждет ее... увы! но тщетно, Знать, судил ему так рок! Сохнет, сохнет неприметно Страстный, верный голубок. Он ко травке прилегает; Носик в перья завернул; Уж не стонет, не вздыхает; Голубок... навек уснул! Вдруг голубка прилетела, Приуныв, издалека, Над своим любезным села, Будит, будит голубка; Плачет, стонет, сердцем ноя, Ходит милого вокруг — Но... увы! прелестна Хлоя! Не проснется милый друг! 1792

* * *

Ах! когда б я прежде знала, Что любовь родит беды, Веселясь бы не встречала Полуночныя звезды! Не лила б от всех украдкой Золотого я кольца; Не была б в надежде сладкой Видеть милого льстеца! К удалению удара В лютой, злой моей судьбе Я слила б из воска яра Легки крылышки себе И на родину вспорхнула Мила друга моего; Нежно, нежно бы взглянула Хоть однажды на него. А потом бы улетела Со слезами и тоской; Подгорюнившись бы села На дороге я большой; Возрыдала б, возопила: Добры люди! как мне быть? Я неверного любила... Научите не любить. <1792>

* * *

Всех цветочков боле Розу я любил; Ею только в поле Взор мой веселил. С каждым днем милее Мне она была; С каждым днем алее, Всё как вновь цвела. Но на счастье прочно Всяк надежду кинь: К розе, как нарочно, Привилась полынь. Роза не увяла — Тот же самый цвет; Но не та уж стала: Аромата нет!.. Хлоя! как ужасен Этот нам урок! Сколь, увы! опасен Для красы порок! <1795>

Модная жена

      

Ах, сколько я в мой век бумаги исписал! Той песню, той сонет, той лестный мадригал; А вы, о нежные мужья под сединою! Ни строчкой не были порадованы мною. Простите в том меня: я молод, ветрен был,       Так диво ли, что вас забыл? А ныне вяну сам: на лбу моем морщины             Велят уже и мне       Подобной вашей ждать судьбины       И о цитерской стороне Лишь в сказках вспоминать; а были, небылицы, Я знаю, старикам разглаживают лицы: Так слушайте меня, я сказку вам начну             Про модную жену.       Пролаз в течение полвека       Всё полз, да полз, да бил челом, И наконец таким невинным ремеслом Дополз до степени известна человека, То есть стал с именем,— я говорю ведь так,             Как говорится в свете: То есть стал ездить он шестеркою в карете;             Потом вступил он в брак С пригожей девушкой, котора жить умела,             Была умна, ловка                         И старика             Вертела как хотела;       А старикам такой закон, Что если кто из них вскружит себя вертушкой,       То не она уже, а он       Быть должен наконец игрушкой.             Хоть рад, хотя не рад,       Но поступать с женою в лад       И рубль подчас считать полушкой. Пролаз хотя пролаз, но муж, как и другой, И так же, как и все, ценою дорогой       Платил жене за нежны ласки;       Узнал и он, что блонды, каски, Что креп, лино-батист, тамбурна кисея. Однажды быв жена — вот тут беда моя! Как лучше изъяснить, не приберу я слова — Не так чтобы больна, не так чтобы здорова, А так... ни то ни се... как будто не своя, Супругу говорит: «Послушай, жизнь моя,       Мне к празднику нужна обнова; Пожалуй, у мадам Бобри купи тюрбан; Да слушай, душенька: мне хочется экран                         Для моего камина;       А от нее ведь три шага       До английского магазина; Да если б там еще... нет, слишком дорога! А ужасть как мила!» — «Да что, мой свет, такое?»       — «Нет, папенька, так, так, пустое... По чести, мне твоих расходов жаль».       — «Да что, скажи, откройся смело; Расходы знать мое, а не твое уж дело».       — «Меня... стыжусь... пленила шаль; Послушай, ангел мой! она такая точно, Какую, помнишь ты, выписывал нарочно Князь для княгини, как у князя праздник был». С последним словом прыг на шею И чок два раза в лоб, примолвя: «Как ты мил!» — «Изволь, изволь, я рад со всей моей душею       Услуживать тебе, мой свет! —             Был мужнин ей ответ. — Карету!.. Только вряд поспеть уж мне к обеду! Да я... в Дворянский клуб оттоле заверну». — «Ах, мой жизненочек! как тешишь ты жену! Ступай же, Ванечка, скорее». — «Еду, еду!»             И Ванечка седой,       Простясь с женою молодой, В карету с помощью двух долгих слуг втащился,             Сел, крякнул, покатился. Но он лишь со двора, а гость к нему на двор —       Угодник дамский, Миловзор, Взлетел на лестницу и прямо порх к уборной. «Ах! я лишь думала! как мил!» — «Слуга покорный». — «А я одна». — «Одне? тем лучше! где же он?»       — «Кто? муж?» — «Ваш нежный Купидон».       — «Какой, по чести, ты ругатель!» — «По крайней мере я всех милых обожатель.       Однако ж это ведь не ложь, Что друг мой на него хоть несколько похож». — «То есть он так же стар, хотя не так прекрасен». — «Нет! Я вам докажу». — «О! этот труд напрасен». — «Без шуток, слушайте: тот слеп, а этот крив; Не сходны ли они?» — «Ах, как ты злоречив!»             — «Простите, перестану...       Да! покажите мне диванну: Ведь я еще ее в отделке не видал; Уж, верно, это храм! Храм вкуса!» — «Отгадал». — «Конечно, и... любви?» — «Увы! еще не знаю. Угодно поглядеть?» — «От всей души желаю». О бедный муж! спеши иль после не тужи И от дивана ключ в кармане ты держи:             Диван для городской вострушки,             Когда на нем она сам-друг,             Опаснее, чем для пастушки             Средь рощицы зеленый луг.             И эта выдумка диванов,             По чести, месть нам от султанов! Но как ни рассуждай, а Миловзор уж там, Рассматривает всё, любуется, дивится; Амур же, прикорнув на столике к часам, Приставил к стрелке перст, и стрелка не вертится, Чтоб двум любовникам часов досадный бой Не вспоминал того, что скоро возвратится                         Вулкан домой. А он, как в руку сон!.. Судьбы того хотели! На тяжких вереях вороты заскрипели, Бич хлопнул, и супруг с торжественным лицом Явился на конях усталых пред крыльцом. Уж он на лестнице, таща в руках покупку, Торопится свою обрадовать голубку; Уж он и в комнате, а верная жена Сидит, не думая об нем, и не одна. Но вы, красавицы, одной с Премилой масти, Не ахайте об ней и успокойте дух! Ее пенаты с ней, так ей ли ждать напасти? Фиделька резвая, ее надежный друг,                         Которая лежала,                         Свернувшися клубком,             На солнышке, перед окном, Вдруг встрепенулася, вскочила, побежала             К дверям и, как разумный зверь, Приставила ушко, потом толк лапкой в дверь,             Ушла и возвратилась с лаем. Тогда ж другой пенат, зовомый попугаем, Три раза вестовой из клетки подал знак,             Вскричавши: «Кто пришел? дурак!» Премила вздрогнула, и Миловзор подобно;             И тот, и та — о время злобно!             О, непредвиденна беда! —             Бросаяся туда, сюда,             Решились так, чтоб ей остаться, А гостю спрятаться хотя позадь дверей, —             О женщины! могу признаться,             Что вы гораздо нас хитрей! Кто мог бы отгадать, чем кончилась тревога? Муж, в двери выставя расцветшие два рога, Вошел в диванную и видит, что жена Вполглаза на него глядит сквозь тонка сна;             Он ближе к ней — она проснулась,                         Зевнула, потянулась;                               Потом,                         Простерши к мужу руки: «Каким же,— говорит ему,— я крепким сном                         Заснула без тебя от скуки!                         И знаешь ли, что мне                         Привиделось во сне? Ах! и теперь еще в восторге утопаю! Послушай, миленький! лишь только засыпаю, Вдруг вижу, будто ты уж более не крив;             Ну, если этот сон не лжив? Позволь мне испытать». — И вмиг, не дав супругу             Прийти в себя, одной рукой Закрыла глаз ему — здоровый, не кривой — Другою же, на дверь указывая другу, Пролазу говорит: «Что, видишь ли, мой свет?»                         Муж отвечает: «Нет!»             — «Ни крошечки?» — «Нимало; Так тёмно, как теперь, еще и не бывало». — «Ты шутишь?» — «Право, нет; да дай ты мне взглянуть». — «Прелестная мечта! — Лукреция вскричала. — Зачем польстила мне, чтоб после обмануть!             Ах! друг мой, как бы я желала,                         Чтобы один твой глаз             Похож был на другой!» Пролаз, При нежности такой, не мог стоять болваном; Он сам разнежился и в радости души Супругу наградил и шалью и тюрбаном. Пролаз! ты этот день во святцах запиши: Пример согласия! Жена и муж с обновой! Но что записывать? Пример такой не новый. 1791

следующая страница>