В. Я, Сидихменов, «Китай, страницы прошлого»,
«…О всемогуществе неба упоминалось в китайских ка­нонах. В книге «Мо-цзы», где изложены взгляды школы моистов и ее основателя Мо-цзы (ок. 479 — 400 гг. до н. э.), говорилось: «Небо любит справедливость и ненавидит не­справедливость. Таким образом, если вести народ Подне­бесной на свершение справедливых дел — это значит де­лать то, что любит небо. Если я делаю для неба то, что оно любит, то и небо также делает для меня то, что я люблю...

Небо не хочет, чтобы большое царство нападало на ма­лое, сильная семья притесняла слабую, маленькую семью, чтобы сильный обижал слабого, хитрый обманывал наивнохо, знатный кичился перед незнатным. Это все то, что противно воле неба. Небо желает, чтобы люди помогали друг другу, знающие учили бы незнающих, делили бы имущество друг с другом. Небо также желает, чтобы верхи проявляли усердие в управлении страной и в Поднебесной царил порядок, а низы были усердны в делах».

В конфуцианской книге «Шу-цзин» (IV в. до н. э.) сказано: «Только небо наблюдает за народом, ведает спра­ведливостью, посылает урожай и неурожай. Без неба по­гибнет народ. От милости неба зависит его судьба».

Равномерное распределение дождливых и солнечных дней, обильные урожаи, мир и спокойствие на земле слу­жили доказательством того, что небо довольно земными порядками. И наоборот, засуха, наводнения, солнечные и лунные затмения, а также голод, бунты, эпидемии рассмат­ривались как вестник «небесного гнева». Умение правиль­но истолковывать «настроение» неба считалось большим искусством, которым владели немногие.

Летом 1817 г. Китай постигла засуха. По этому поводу император Цзяцин сделал следующее заявление: «Неради­вость и леность чиновников правительства составляли зло, которое длительное время накапливалось — оно появилось не сегодня. В течение ряда лет мы настойчиво предосте­регали подданных и подвергали их наказанию за многие обнаруженные преступления. Поэтому в последнее время наблюдается некоторое улучшение обстановки в стране, и вот уже несколько сезонов стоит благоприятная погода. Вина за засуху в этом сезоне, возможно не полностью, ло­жится на чиновников. Мы обдумывали это и убедились в следующем: лазурное небо выразило свое неодобрение, не послав дождя в район столицы на несколько сот ли в ок­ружности, потому что более 50 бунтовщиков сбежали из-под стражи и скрываются где-то недалеко от Пекина. Сле­довательно, плодородные пары сдерживаются где-то на­верху и счастливая гармония времен года нарушена».

Вечером 14 мая 1818 г. Пекин неожиданно окутала тьма, с юго-востока подул сильный ветер, хлынул ливень. В это время Небо побагровело, а воздух стал разрежен­ным; страшные раскаты грома привели людей в смятение. Придворные астрологи, не рассчитывая на то, что зло бу­дет пресечено одним лишь императорским увещеванием, посоветовали обнародовать манифест, объясняющий подданным, почему император снимает с себя ответственность за происходящее. В манифесте было сказано: «Клеветни­ческие наветы привели к гибели и смерти невинных людей. Они сами вызвали то ужасное знамение, которое мы все видим. Ветер, дующий с юго-востока, в достаточной мере доказывает, что в этом районе совершено какое-то тяжкое преступление, а чиновники отнеслись к происшедшему ха­латно, и это вызвало гнев неба».

Небо карало людей за дурные поступки, и любая беда — пожар, наводнение, засуха — объяснялась гневом неба. Американский путешественник, автор книги «Китай и его народ», изданной в Бостоне в 1906 г., Ч. Дэнбай привел такой случай «гнева» Неба. Летом 1905 г. алтарь Хра­ма неба в Пекине неожиданно загорелся от удара молнии. Наказали всю стражу Храма неба. Почему же пострадали эти люди, если пожар возник не по их вине? — спросил ав­тор книги китайского конфуцианского ученого. Последний дал такое «разъяснение»: «Молния не поразила бы алтарь Храма неба, если бы стража не совершила грех. Кто-то допустил дурной поступок, и вот последовало возмездие неба».

Небо наблюдало за деяниями правителя и могло при не­обходимости покарать его. Если, например, речные воды, несмотря на принятые меры, бурно разливались и причи­няли людям бедствия и страдания, то говорили, что духи рек не расположены к правителю страны — его следует заменить. Землетрясение также рассматривалось как вы­ражение недовольства духов гор правителем царствующей династии.

Вторым по рангу божеством после солнца была луна. Главное божество луны называлось владыка луны (юэ-чжу) пли «дух луны» (юэ-шэпъ). В даосской религии вла­дыка луны получил наименование старец луны (юэ-лао). Этот «старец» выступал в роли устроителя брачных сою­зов: он незримой веревочкой связывал попарно тех маль­чиков и девочек, которым суждено рано или поздно соеди­ниться брачными узами.

В темных пятнах, заметных на луне, народная фанта­зия увидела человека, рубящего дерево, и фигуры двух животных. Это некто Уган, который провинился перед божествами и в наказание был отправлен на луну, при­ставлен с топором в руках к растущему там коричному де­реву и осужден вечно рубить его, потому что по воле бо­гов после каждого удара топора вырубленная древесина тотчас восстанавливалась.

Одно из лунных яшвотных — заяц. По его имени иногда называют и луну: «темный заяц», «золотой заяц» или «обгорелый заяц». О лунном зайце была сложена та­кая легенда.

Жил на земле добрый заяц. Он уговаривал друзей быть милосердными и благочестивыми и отдавать каждому го­лодному часть своей пищи. Но, зная, что люди не могут питаться травой, как он сам, заяц решил при случае по­жертвовать для них жизнью. Услышав об этом велико­душном намерении, Будда под видом монаха явился про­сить подаяние. Заяц решил накормить его своим мясом и бросился в огонь. Будда был несказанно изумлен таким поступком. Он сделал так, что великодушный заяц не сго­рел в огне, а потом отправил его на луну. И вот с тех пор заяц живет на луне и толчет в ступе порошек бес­смертия.

Люди страшились лунного затмения, считая его дур­ным предзнаменованием. Каждый год астрологи сообщали императору о датах предстоявших затмений. Император передавал полученные сведения наместникам и губерна­торам провинций. Они, в свою очередь, оповещали о «зна­мении неба» начальников городов и уездов.

С наступлением лунного затмения чиновпики одева­лись в официальные халаты и принимали меры к тому, чтобы «спасти» луну. Зажигались светильники и кури­тельные свечи, чиновники трижды совершали земные по­клоны и трижды били челом о землю. Вся церемония челобития повторялась трижды: в начале лунного затмения, в момент его апогея и после затмения.

Крестьяне во время затмения наблюдали за отражени­ем лунного света в воде, били в медные тазы и барабаны, чтобы отпугнуть прожорливое чудовище, пытающееся про­глотить луну. В 1906 г., например, когда началось лунное затмение, население Шанхая взрывало в большом коли­честве хлопушки и стреляло из ружей, чтобы помешать злому духу «пожрать» луну. Солнце считалось носителем мужского начала ян и символизировало энергию, свет, тепло, мужскую твердость. Луна же олицетворяла женское начало инь ноту, воду, холод, женскую покорность.
Звезды и планеты могли содействовать или препятствовать жизни растений и животных, покровительствовать тем или иным занятиям людей, предвещать счастье или несчастье, даже влиять на исход сражений.

Меркурий предвещает обильный урожай, если излуча­ет желтоватый свет, и наводнение — если кажется темно­ватым. Венера влияет на ход военных действий; по ее све-ту и расположению на небесном своде определяли наибо­лее удачную диспозицию войск перед битвой. Марс служит указателем состояния нравственности в государстве, по­буждает людей к войнам. По цвету Марса определяли ха­рактер предстоящих бедствий (война, мятеж, голод, мор, наводнение, засуха и т. п.). Юпитер, если излучает яр­кий свет, предвещает спокойствие и благоденствие стра­ны. Сатурн во время яркого излучения обещает обильную жатву, а если в начале весны кажется красноватым, пред­сказывает голод.

Солнечное затмение сули­ло неприятности для государства и правителей — бунт, голод, смерть императора. Если луна становилась красной или блеклой, это также предвещало несчастья. Однако ве­рили, что существует и обратная связь: неправильное по­ведение мужчин могло привести к затмению солнца, а не­правильное поведение женщин — к затмению луны.
После пятилетнего пребывания в Пекине (1895—1900) русский врач В. В. Корсаков, делясь своими впечатления­ми о китайском народе, писал: «Вся совокупность духов­ного мировоззрения китайского народа опутана суеверия­ми, религиозными мифами и легендами, совершенно не отвечающими современной жизни. Духовно китайский на­род живет, если можно так выразиться, в детстве давней, седой старины, а телесно всеми своими помыслами он ве­дет упорную и тяжелую борьбу за существование, которое для него очень и очень нелегко».
Писать о жизни и деяниях правителей Китая — дело сложное: их повседневная жизнь отгораживалась глухой стеной от посторонних взоров, и история не оставила об этом достоверных данных. Такие сведения не подлежали огласке.

Тысячелетние традиции, поддерживаемые беспощадной расправой над их нарушителями, соблюдались неукосни­тельно: никто со стороны не смел наблюдать за жизнью им­ператора и вслух называть его имя; а во время выезда им­ператорского кортежа за пределы дворцов простолюдину под угрозой суровой кары запрещалось даже взглянуть на лик владыки Поднебесной. Вот почему описания жизни правителей Срединного государства в различных источни­ках не всегда точны, и это следует иметь в виду.

Как уже говорилось, Небо, по учению Конфуция, «по­велевало» землей не непосредственно, а через императора, которому за его якобы божественное происхождение был присвоен титул Сына неба. Его именовали «всемирным мо­нархом и господином Вселенной, которому все должны подчиняться».

Правителя Поднебесной боготворили и необычайно вы­соко возносили. Его величали по-разному: Тянь-цзы (Сын неба); Богдыхан (что по-монгольски значит «Премудрый правитель»); Дан-Цзинь фо-е («Будда наших дней»), Чжу-цзы («Владыка»), Ваньсуй-е («10000-летний власте­лин»), Шэн-чжу («Августейший владыка»), Шэн-хуан («Святой император»), Юань-хоу («Первый владыка»), Чжи-цзунь («Высокочтимый»). Чаще всего его называли Хуан-ди («Великий император»).

Самого себя Сын неба называл Гуа-жэнь («Единствен­ный человек») или Гуа-цзюнь («Единственный государь»). Существовало даже особое личное местоимение, которое употреблялось только по отношению к императору — чжэнь (мы). Подданный Срединного государства при об­ращении к своему повелителю не имел права употреблять личное местоимение «я» — надо было говорить слово «раб» (нуцай): «Раб слушает...», «Раб не знал...», «По незрело­му мнению раба...» и т. п.

Ближайшее окружение приветствовало повелителя Ки­тая возгласом: «Десять тысяч лет жизни!», а его первую супругу — «Тысяча лет жизни!» Хотя подданные Средин­ного государства желали правителю «безграничного долго­летия» или «десяти тысяч лет жизни», они понимали, что и он смертен. Об этом в народе говорили так: «Даже импе­ратор не может купить тысячу лет жизни».

Императора нередко сравнивали с сосудом, а народ с водой: как вода принимает форму вмещающего ее сосуда, так будто бы и народ не раздумывая покоряется повелите­лю Срединного государства и всего мира.

Китайская нация по традиции рассматривалась как одна большая семья, отцом и матерью которой (одновре­менно!) был император. В феодальном Китае имела широ­кое хождение поговорка: «Государь — отец и мать народа». Всем членам этого «семейства» предписывалось проявлять к императору сыновнюю любовь и почтительность.

По учению Конфуция, император стоял на вершине об­щества, основанием которого служила семья. Между семь­ей и государством, между главой семьи и государем Кон­фуций проводил параллель. Правитель считался отцом большой семьи, т. е. государства, и все подданные обязаны были повиноваться ему. Государи, учили конфуцианцы, должны требовать от подданных того, чего потребовал бы отец от своих детей; подданные должны относиться к го­сударю как почтительное чадо к родителю.

Мнение императора считалось непререкаемым, и ни­кто не смел усомниться в его правильности: если он назо­вет черное белым, а белое — черным, это не должно ни у кого вызывать сомнений. Неудивительно, что в народе ши­рокое распространение получила поговорка: «Указывая на оленя, утверждать, что это лошадь» (чжи лу вэй ма). Эти­мология этой поговорки представляет определенный инте­рес. После смерти основателя первого централизованного китайского государства Цинь (III в. до н. э.) императора Цинь Шихуана его престол перешел к сыну Ху Хаю. Фак­тически же страной правил первый министр Чжао Гао, ко­торый намеревался захватить престол. Опасаясь, что са­новники не подчинятся ему, он решил испытать их вер­ность. Для этого Чжао Гао подарил императору оленя, сказав, что это лошадь. Император ответил ему: «Вы оши­баетесь, называя оленя лошадью». Когда же опросили са­новников, то некоторые из них промолчали, другие сказа­ли, что перед ними лошадь, а третьи — что олень.

В дальнейшем Чжао Гао уничтожил всех тех санов­ников, которые назвали оленя оленем. С тех пор выраже­ние «Указывая на оленя, утверждать, что это лошадь» ста­ло синонимом открытой лжи, подкрепленной властью и на­силием, а потому не подлежащей опровержению.

Огромному большинству людей, населявших Срединное государство, император представлялся таинственным, сверхъестественным существом. Подданным почти не уда­валось его видеть. За пределы дворца император выезжал в редких случаях — для жертвоприношений или посеще­ния могил предков. Но и в эти дни народ заблаговременно удалялся с тех улиц, по которым должен был проследо вать императорский кортеж.

Автор книги «Путешествие в Китай» (1853 г.) Е. Ко­валевский так описал выезд маньчжурского императо­ра Даогуана: «Когда хуан-шан (так называют китайцы императора в разговоре между собой) проезжает по ули­цам Пекина — что, впрочем, редко случается,— с них все сметают: прежде всего народ, потом грязь и всякий му­сор; убирают балаганы и лавчонки со всяким хламом, про­гоняют собак и свиней. Все переулки занавешиваются. Дорогу посыпают желтым песком. Прежде император всег­да ездил верхом; теперь иногда показывается на носилках. Сидит он неподвижно, ровно, не поведет глазом, не повер­нет головой во всю дорогу, и потому-то любопытные иног­да решаются взглянуть сквозь щель ворот или окна на Сына неба в полной уверенности, что их не заметят. В чис­ле этих любопытных были и мы. Толпы солдат, слуг и вся­кого рода чиновников, всего человек до тысячи сопровож­дали его, и это оживляло улицу, на которой воцарялась могильная тишина после всегдашнего гама и шума, гос­подствующих на улицах Пекина». Почтительность, кото­рую выражали императору, соответствовала его неогра­ниченной власти. Каждое его слово выслушивалось с бла­гоговением, и малейшее приказание исполнялось без про­медления. Никто, даже брат императора, не мог говорить с ним иначе, как стоя на коленях. Только вельможам, со­ставлявшим его повседневную свиту, разрешалось стоять перед Сыном неба, но и они должны были преклонять одно колено, когда говорили с ним. Почести воздавались даже неодушевленным предметам, которыми пользовался импе­ратор: его престолу, креслу, платью и т. п. Самые высо­кие сановники империи падали ниц перед пустым троном императора или перед его ширмой из желтого шелка, ко­торую украшали изображения дракона (символ могуще­ства) и черепахи (символ долголетия).

В провинциях Срединного государства чиновники воскуривали фимиам при получении императорского указа и били челом об пол, обратившись лицом к Пекину. Имя императора считалось священным до такой степени, что письменные знаки, употребляемые для его обозначения, не могли уже служить для написания других слов. «Всяк да повинуется со страхом и трепетом» — такова фраза, кото­рой обычно заканчивались императорские указы.

Хотя Сын неба обладал неограниченным правом распо­ряжаться подданными, он не мог сам управлять страной, для этого была создана разветвленная система власти.

Высшим органом, на котором решались наиболее важ­ные государственные дела, был Верховный императорский совет. В него входили члены императорской фамилии и высшие сановники. Совету подчинялись исполнительные органы: Императорский секретариат, Приказ по иностран­ным делам, Чиновничий приказ, Налоговый приказ, При­каз церемоний, Военный приказ, Уголовный приказ, При­каз общественных работ, Коллегия цензоров. В русском переводе вместо слова «приказ» иногда употребляли слова «палата» или «министерство», начальник Военного при­каза соответствовал военному министру, начальник При­каза церемоний — начальнику Палаты церемоний.

При обращении к императору подданные совершали сложную церемонию, название которой в русском переводе звучит примерно так: «три раза встать на колени и девять раз совершить земной поклон», т. е. при каждом колено­преклонении трюкды коснуться лбом земли.

В часы императорской аудиенции впереди возвышаю­щегося над залом трона клали на пол пять подушечек спе­циально для членов Верховного императорского совета. Ближе всех к трону находилась подушечка для главы Вер­ховного императорского совета.

Чиновники пониже рангом становились коленями на каменный пол без всяких подстилок. Правда, нередко они обертывали колени толстым слоем ваты, которую не было видно под длинным халатом. Иногда подкупали евнухов: последние незаметно подставляли подушечки под колени совершавшим земные поклоны.

Аудиенция проходила примерно в таком порядке. Чи­новник прибывал в зал приемов в сопровождении евнуха: последний открывал огромные двери тронной комнаты, становился на колени у порога, объявлял имя и должность прибывшего и удалялся, закрывая за собой дверь. После этого чиновник переступал порог зала приемов и становил­ся на колени перед троном.

Император считался неограниченным властелином под­данных и их собственности. Об этом говорили так: «Нет земли, которая бы не принадлежала императору; тот, кто ест плоды этой земли,— подданный императора».

Право правителя распоряжаться землей и своими под­данными воспето в древнем китайском литературном па­мятнике «Книга песен».

Широко кругом простирается небо вдали,

Но нету под небом ни пяди нецарской земли.

На всем берегу, что кругом омывают моря,—

Повсюду на этой земле только слуги царя.

Один из иностранных наблюдателей в начале XX в. был свидетелем того, как реально осуществлялось право императора на всю землю Китая. Он рассказывал:

«Рабочие вырыли яму для установки телеграфного столба рядом с могилой, где был захоронен известный и уважаемый в этой местности представитель ученого сосло­вия. Эта могила находилась на земле, подаренной семье покойного самим императором, глубоко чтившим его за­слуги. Сын покойного, имевший также отличия, пришел в ужас, когда увидел, как рабочие равнодушно копают зем­лю рядом с могилой его отца. Ему начало казаться, что злобные и раздраженные невидимые духи готовы наслать гибель на всю его семью и отнять все почести и богатства, дарованные ей. Он залез в вырытую яму и заявил, что скорее умрет, чем позволит поставить в ней телеграфный столб. Заявил, что не противится праву императора на землю, но желает сохранить свои особые права на этот участок, так как последний дарован самим императором.

В момент, когда, казалось, придется приостановить ра­боты, подошел китайский чиновник, сопровождавший ино­странных инженеров и имевший специальное поручение улаживать всякие недоразумения с местным населением. Он приблизился к владельцу участка земли, усевшемуся в яму, и обратился к нему с такими словами: „Я удивлен тем, что такой образованный и умный человек, как вы, мо­жет поступать по-детски. Вы должны знать, что каждая пядь земли в империи принадлежит императору и все по­чести, которыми вы пользуетесь, также исходят от него. Эта телеграфная линия,— продолжал он, указывая на длинную цепь столбов, тянувшихся по равнине и исчезав­ших за горизонтом,— также проводится по его специаль­ному приказу. Неужели вы осмелитесь нарушить этот приказ? Вы должны знать, что император может повелеть схва­тить вас, вашу жену, ваших детей и разрубить всех на ты­сячу кусков. И никто не будет сомневаться в его праве на это".

Такое короткое, но вразумительное увещевание настолько подействовало на ученого мужа, что он быстро вы­лез из ямы и, кланяясь в знак уважения перед властью, молча удалился домой. Рабочие беспрепятственно продол­жали свое дело».

Личность императора считалась священной. Это был единственный в Китае человек, который никому не отда­вал отчета в своих поступках. Хотя страной непосредствен­но управляли министры, наместники и губернаторы, но воля императора и для них была законом — любое их ре­шение могло быть приостановлено его властью.

Если император боялся «гнева» неба, то земля для него была настоящей вотчиной. Не существовало знаков вос­хваления и почитания, которые бы ни оказывались Сыну неба. Очно и заочно он получал от своих подданных дока­зательства нижайшего к нему почтения.

Почитание подданными Сына неба составляло важнейший элемент духовной основы государства. Это доходило порой до абсурда. Древнее китайское изречение гласило: «Когда государь оскорблен, чиновники умирают». Это зна­чило: если государство постигают бедствия и смуты, в них повинны служилые люди. Дурным управлением они не сумели предотвратить народных несчастий и, быть может, даже сами навлекли их — поэтому они недостойны жизни. Преданные чиновники нередко не сносили позора и кон­чали жизнь самоубийством (особенно если император из-за нашествия иноземцев вынужден был покидать столицу).

14 августа 1900 г. союзные войска иностранных держав заняли столицу Китая — Пекин. Вдовствующая императри­ца Цыси вынуждена была спасаться бегством. Несчастье и позор, обрушившиеся на маньчжурский двор, повергли в страшное смятение сановников, верных престолу. Накану­не штурма Пекина союзными войсками некоторые высшие гражданские и военные чиновники дали отраву всем сво­им родственникам и прислуге — чтобы никто из близких не остался в живых, а затем покончили с собой.

Женщина формально не имела права занять престол, но могла быть регентом при императоре. Императрица-ре­гент Цыси фактически царствовала в Китае 48 лет — с 1861 по 1908 г.
Пого­ворка гласит: «Быть возле императора — все равно что спать с тигром».
Институт евнухов существовал в Китае еще во време­на династии Хань. С той поры и до маньчжурской дина­стии роль евнухов не только не уменьшалась, но даже возрастала. В последние годы династии Мин от имени им­ператора страной фактически управлял евнух Чжун-сянь. После установления в Китае власти маньчжуров влияние евнухов сначала пошло на убыль. Однако при вдовствующей императрице Цыси институт евнухов вновь стал играть важную роль. Долгие годы правой рукой Цыси был главный евнух Ли Ляньин, который нажил огромное состояние на взятках, торговле должностями, подрядах и поставках материалов для дворцовых работ. В начале XX в. в императорском дворце насчитывалось до трех ты­сяч евнухов.
По установившимся обычаям, император кроме «глав­ной жены», имел еще двух «второстепенных». «Главная жена» занимала среднюю часть дворца, ее так и называ­ли: «императрица Среднего дворца». Восточные апарта­менты считались почетнее западных, поэтому вторая жена жила в восточной части дворца и ее называли «императ­рицей Восточного дворца», а третья — занимала запад­ные покои, ее называли «императрицей Западного дворца».

Наложницы жили в специальных помещениях, за ними строго надзирали евнухи. За нарушение установленных правил девушки выдворялись из императорского дворца. Так, в 1895 г. в «Пекинском правительственном вестнике» было опубликовано следующее сообщение:

Наложница не всегда разделяла ложе императора: она вообще могла оставаться на положении служанки у членов императорской семьи, но в этом случае обязана была со­блюдать девственность. Вот почему многие отцы состоя­тельных маньчжурских семей неохотно отдавали своих дочерей в императорский гарем: за пределами император­ских дворцов они могли выйти замуж и быть счастливыми матерями, а в гареме императоров им грозила участь ста­рых дев. Когда император умирал, жены его не имели пра­ва вновь выходить замуж или возвращаться к своим ро­дителям.

Наложницы, не удостоенные внимания императора, жили в уединенных местах на положении монашек. Любо­пытно, что в 1924 г., когда бывшего маньчжурского импе­ратора Пу И изгнали из Пекина, в забытом уголке дворца были обнарулчены три старые женщины, когда-то считав­шиеся императорскими наложницами.

Слово «Китай» происходит от названия народности ки-дань. Эта народность проживала в государстве Ляо, су­ществовавшем с 916 по 1125 г. на обширной территории от Маньчжурии до Тяныпаня. В русский язык слово «кидань» перешло от соседних тюркских народов со звучанием «Ки­тай».

Китай кроме китайского названия Чжунго (Срединное государство) называли Тянься (Поднебесная), Чжун-хуа (Срединный цветок), Чжун-юань (Срединная равнина), Чжэнь-дань (Восточная заря), Тянь-чао (Небесная дина­стия).

Территория за пределами Срединного государства считалась населенной варварами. Они различались лишь по странам света: «восточные варвары», «западные варвары», «южные варвары», «северные варвары». Правители Китая рассматривали все стороны вне их границ как нечто едино­образное: страны могли быть большими или малыми, отли­чаться друг от друга по природным и климатическим усло­виям, заселены различными по своей расовой принадлеж­ности, языку и обычаям народами, находиться близко или далеко от Китая — это не имело никакого значения, пото­му что все они считались варварами и вассалами Средин­ного государства, данниками Сына неба.

Владыка Поднебесной считал себя верховным прави­телем всего мира. Он пребывал в убеждении, что эта мис­сия предопределена ему небом. В 1368 г., после прихода к власти минской династии, из Китая стали направлять в другие страны послов, в обязанность которых входило огла­шение императорских манифестов. В одном из них, на­правленном в 1370 г. на Яву, были такие слова: «С древ­ности те, кто царствовал в Поднебесной, простирали свой надзор надо всем, что лежит между небом и землей, надо всем, что освещается солнцем и луной». В другом мани­фесте император говорил о себе с еще большей категорич­ностью: «Я, почтительно получив на то соизволение неба, правлю как государь китайцами и иноземцами». Желание других государств установить дипломатические и иные свя­зи с Китаем рассматривалось его правителями как желание варваров быть «преобразованными» китайской цивилиза­цией, а также как признание себя вассалами Срединного государства.

Отношение Сына неба к другим народам как к васса­лам и варварам исключало всякую возможность равноправ­ного обмена дипломатическими и торговыми представите­лями. Принятый в Китае дипломатический этикет, унизи­тельный для других государств и их послов, не мог способствовать налаживанию добрососедских отношений. Такие постулаты, как «все народы—дети императора», «милости и заботы императора распространяются на все народы» и т. п., подчеркивавшие верховенство Сына неба над всеми людьми, живущими внутри и вне Китая, вызы­вали настороженное отношение к Срединному государству.

Послы, прибывавшие в Китай, должны были подносить императору подарки от властителей своих стран. Эти по­дарки назывались «данью двору» и символизировали в гла­зах правителей Китая признание верховной власти Сына неба над другими территориями и народами. Иностранным посланникам говорили: в Китае испокон веков существует правило, согласно которому любой посол должен вести себя так, будто прибыл от низшего, подчиненного лица к выс­шему (т. е. от вассала к сюзерену).

В годы правления династии Мин существовал строгий церемониал встречи дипломатических представителей. По прибытии посла в Пекин его в течение трех дней обучали этикету, принятому на высочайших приемах, а затем до­пускали на аудиенцию к императору. Специальный чинов­ник-распорядитель заранее сообщал послу, когда следует преклонить колени и как вручить привезенную им гра­моту. После вручения глашатай обращался к послу со сло­вами: «Император спрашивает посла, в благополучии ли здравствует доселе правитель вашей страны?» Ответив вла­дыке Поднебесной, посол должен был пасть ниц, затем под­няться и еще раз сделать земной поклон. Тогда глашатай снова обращался к нему: «Император спрашивает вас, усердно ли вы потрудились, прибыв издалека?» Посол опять обязан был пасть ниц, подняться и снова поклониться. Затем иностранный представитель отвешивал четыре про­щальных поклона, после чего император вставал с трона и звучавшая во время приема музыка замолкала.

Этот ритуал был в основном унаследован и маньчжурскими завоевателями. Поскольку маньчжурские правите­ли «не знали себе равных» за пределами Китая, предста­вители других государств не имели права обращаться к ним стоя. Все без исключения иностранные послы, прибывавшие в Китай, рассматривались как данники. Чтобы подчеркнуть подчиненное положение их правителей по от­ношению к Сыну неба, была разработана целая система унизительных церемоний.

Иностранных послов, прибывших ко двору, заставляли отбивать земные поклоны не только перед императо­ром, но и перед входом во дворец и перед троном (даже если этот трон был пустым), перед подарками и грамо­той, которые им вручали по повелению императора. Если иностранные послы отказывались совершать унизитель­ный церемониал, их высылали из страны, не допуская на аудиенцию к императору и не давая возможности выпол­нить дипломатические поручения.

В марте 1656 г. в Пекин прибыла русская торговая миссия во главе с боярским сыном Федором Байковым, ко­торый должен был передать маньчжурскому императору грамоту русского царя Алексея Михайловича. Федора Байкова пытались заставить соблюсти унизительный ритуал челобития. Недалеко от Пекина перед ламаистским хра­мом ему велели встать на колени и кланяться, имитируя поклон богдыхану. Он отказался от поклонов и от пере­дачи царской грамоты маньчжурским сановникам, так как по наказу царя он должен был лично вручить ее маньч­журскому императору. За отказ выполнить установлен­ный ритуал русский посол не был допущен на прием к Сы­ну неба и 4 сентября 1656 г. выслан из Пекина.

В июне 1660 г. в Пекине побывали русские посланцы П. Перфильев и С. Аблин, доставившие грамоту русского царя, датированную 10 марта 1658 г. По мнению маньч­журского императора Шуньчжи, грамота русского царя была составлена без должного почтения, поэтому осталась без ответа, а русские посланцы не были допущены на им­ператорскую аудиенцию.

В сентябре 1676 г. в Пекин прибыл русский послан­ник Н. Г. Спафарий, которого также принуждали отбивать земные поклоны и отдать грамоту царя сановникам, а не императору лично. В конце концов Н. Г. Спарафий добился некоторых уступок: пекинские власти разрешили вручить грамоту в палатах богдыхана, но не самому императору — последний будет находиться недалеко от того места, ку­да посланник положит грамоту. Однако вскоре маньчжур­ские сановники выдвинули новое требование: сначала от­дать царские подарки, а потом грамоту и совершить де­вять земных поклонов. Н. Г. Спафарий отказался выпол­нить эти требования. 16 августа 1676 г. его пригласили принять подарки для русского царя. Он принял подарки стоя, отказавшись бить поклоны. За нарушение ритуала Н. Г. Спафарию 1 сентября 1676 г. было предложено по­кинуть Пекин.

В 1793 г. в Китай прибыло первое английское посоль­ство — «миссия Маккартнея». Когда корабли англичан во­шли в китайские воды, по настоянию маньчжурских вла­стей на судах были вывешены флаги с надписью: «Носи­тель дани из аглийской страны». Во время аудиенции у императора Цяньлуна английский посланник лорд Маккартней вынужден был выполнить все предусмотренные протоколом унизительные церемонии. После этого чинов­ники императорского двора потребовали от европейских послов «брать пример с лорда Маккартнея» и совершать челобитие на аудиенциях у императоров.

В 1805 г. в Китай было снаряжено русское посольство во главе с графом Головкиным. Когда посольство прибы­ло в столицу Монголии Ургу, посланцы Срединного государства предложили Головкину прорепетировать, как он должен будет себя держать во время аудиенции у маньч­журского императора. Суть репетиции состояла в следу­ющем. К стене комнаты была прикреплена табличка с именем императора. Предполагалось, что русский посол приблизится к этой табличке на четвереньках, а на его спине на специальной подушечке укрепят верительную грамоту русского царя. Головкин категорически отказался от этой унизительной церемонии. Тогда посланцы Средин­ного государства вернули русскому представителю все привезенные им подарки и отказались разрешить въезд в Пекин.

Блюстители этикета запрещали иностранным диплома­там при аудиенции у императора надевать обычный ат­рибут парадного дипломатического мундира — шпагу. Это считалось серьезным нарушением установленных правил. Иностранный дипломат не мог появиться перед Сыном неба в очках — это также выходило за рамки строжайше соблюдаемых правил.

На дипломатических представителей западных госу­дарств в Пекине смотрели как на посланцев вассальных наместников, которые управляют варварскими народами, находящимися на низшей по сравнению с Китаем ступе­ни цивилизации. Поэтому «властелин всей земли» — им­ператор Китая считал для себя унизительным отвечать на письма глав иностранных государств: это делали его ми­нистры; он не выезжал за пределы Китая — к «варварам»: это могло бы унизить его.

Даже агрессивные войны, которые в XIX в. вели прос­тив Срединного государства империалистические держа­вы, маньчжурские императоры именовали не иначе, как «восстание» или «бунт варваров». Французские империа­листы, совершившие в 1884 г. агрессию против Китая, были названы «взбунтовавшимися вассалами», а британ­ские именовались «английскими бунтовщиками», «наполо­вину людьми, наполовину животными».

Многие иностранные дипломаты противились испол­нению правил этикета, унижавших престиж их прави­тельств. Поражения Китая в ряде войн с иностранными го­сударствами вынудили маньчжурских правителей в 1873 г. отменить оскорбительный обычай «три раза встать на ко­лени и сделать девять земных поклонов». Сын неба вы­нужден был «великодушно» отойти от установленного этикета. Но и впоследствии от иностранного дипломата требовалось соблюдать на аудиенции у императора определенный ритуал: три низких поклона. Первый из них сле­довало совершить при входе в аудиенц-зал, другой — пройдя два-три шага вперед, третий — перед троном. По окончании аудиенции повторялся тот же церемониал, при­чем удаляться дипломат должен был, пятясь спиной к вы­ходу.

Расскажем о самом последнем периоде существования феодальной монархии маньчжурского Китая.

При императорах Тунчжи и Гуансюе в течение 48 лет страной фактически управляла властолюбивая вдовствую­щая императрица Цыси. В показной пышности она прев­зошла, кажется, всех своих предшественников. Ее полный титул был: Милосердная, Счастливая, Главная, Охраняе­мая, Здоровая, Глубокомысленная, Ясная, Спокойная, Ве­личавая, Верная, Долголетняя, Чтимая, Высочайшая, Мудрая, Возвышенная, Лучезарная государыня.

Подробности жизни вдовствующей императрицы, по­черпнутые из различных источников, не претендуют на полную достоверность. И все же этот материал при всей его разноречивости характеризует деспотизм, вероломство и жестокость повелительницы огромной страны.

Цыси родилась 29 ноября 1835 г. Ее отец, маньчжур, был знатного происхождения. Он имел трех сыновей и двух дочерей, из которых хорошенькая Ниласы (так зва­ли Цыси по-маньчжурски) была старшей. Она оказалась очень способной, опередила своих сверстниц в изучении древних китайских классиков, истории и литературы, пи­сала стихи, любопытные по содержанию и изящные по форме. Скоро маленькая Ниласы стала красивой девуш­кой, поражавшей всех своим умом и знаниями.

По установившемуся обычаю, самые красивые девуш­ки маньчжурского происхождения направлялись в импе­раторский гарем. Мать Ниласы решила воспользоваться этим обычаем для улучшения своего материального поло­жения. С помощью евнухов при дворе ей удалось напра­вить Ниласы на императорские «смотрины».

После смерти маньчжурского императора Даогуана в 1851 г. его 19-летний старший сын унаследовал престол под девизом Сяньфэн. По истечении траура, во время ко­торого молодой император не имел права жениться, был обнародован указ, повелевавший самым красивым мань­чжурским девушкам прибыть во дворец. Наиболее достопные из них должны были быть отобраны для импера­торского гарема.

14 июня 1852 г. около 60 девушек из аристократиче­ских маньчжурских семей предстали перед придирчивым взором вдовы покойного императора Даогуана, которая отобрала 28 наиболее достойных, в том числе и Ниласы, и присвоила им соответствующие ранги. Наложнице Ниласы был присвоен ранг гуйжэнъ («благородная персона»). Мо­лодой наследник был лишь свидетелем выбора наложниц, сам он их не выбирал — это делала за него мать.

Законная жена императора, «императрица Восточного дворца» Цыань, была бездетна; между тем по император­скому закону первая жена должна была родить наследни­ка в течение пяти лет. А наложница Ниласы (Цыси) в 1856 г. подарила своему повелителю сына, названного Цзайчунь.

В 1861 г., когда Сяньфэн умер, малолетний наследник престола Цзайчунь был объявлен императором под деви­зом Тунчжи (Совместное правление). До совершенноле­тия Цзайчуня регентшами при нем стали две вдовствую­щие императрицы — Цыси и Цыань, которые делили власть между собой.

В 1873 г., достигнув совершеннолетия, Цзайчунь же­нился и предъявил претензии на самостоятельное управ­ление государством. Цыси, привыкшая считать себя по­велительницей Китая, не хотела передавать власть сыну. В 1875 г. перенесший тяжелую болезнь Тунчжи уже со­вершенно было выздоровел, как вдруг скоропостижно умер. В смерти молодого императора злые языки обвиня­ли его мать.

Тунчжи оставил беременную жену. Цыси хорошо по­нимала: если вдова родит сына, он будет провозглашен императором, а мать его станет регентшей до совершенно­летия сына. Это отнюдь не входило в планы Цыси. Бере­менная вдова умершего императора при таинственных об­стоятельствах скончалась. По настоянию Цыси наследни­ком умершего молодого императора стал его малолетний двоюродный брат Цзайтянь (девиз правления Гуансюй). Он был сыном сестры Цыси и доводился, следовательно, последней племянником.

При малолетнем императоре Гуансюе регентшами по-прежнему были две вдовствующие императрицы — Цыань и Цыси. До определенного времени Цыси вынуждена была формально делить власть с Цыань. Однако в 1881 г. Цыань внезапно скончалась (есть версия, что ее отрави­ли). С тех пор Цыси стала полновластной хозяйкой импе­раторского двора.

Племянник вдовствующей императрицы Гуансюй за­нял «трон дракона» в возрасте 15 лет. По установившему­ся правилу император, вступая на престол, должен уже состоять в браке. Свадьба молодого императора была сы­грана 28 февраля 1889 г.

Возводя на престол Гуансюя, Цыси рассчитывала, что он станет политической марионеткой в ее руках. Когда ему исполнилось 16 лет и он, по китайским представлени­ям, стал взрослым, Цыси объявила, что с первого месяца следующего года «передает власть императору». Передача власти практически вылилась в политическую опеку: пре-жде чем представить что-либо на доклад императору, нужно было испросить на это позволения Цыси.

В 1889 г. Гуансюю исполнилось 19 лет. Теперь импе­ратрица сочла неудобным продолжать «политическую опе­ку» и объявила, что «удаляется от дел»: мол, отныне Гу­ансюй будет править государством самостоятельно. Но это не изменило положения вещей. Различие заключалось лишь в том, что при «политической опеке» доклады вна­чале представлялись на рассмотрение Цыси, а затем пере­давались императору, а при «личном правлении» докла­ды сначала просматривал император, но после этого все равно следовало испрашивать указания Цыси.

Вынуяоденная формально уступить власть молодому императору, Цыси (в то время ей было 55 лет), еще пол­ная энергии и сил, хотя и устранилась, казалось бы, от государственных дел, но не переставала следить за событиями и деятельностью императора, окруженного предан­ными ей людьми. Если судить по литературе тех лет, мо­лодой император имел расстроенное здоровье, нереши­тельный характер и слабую волю, но был довольно обра­зованным человеком. Однако его воспитывали в духе сле­пого повиновения вдовствующей императрице, и он трепе­тал перед ней, зная, какая страшная молва ходила вокруг ее прошлого. Такой император был пешкой в руках Цы­си, и она хотела, чтобы он всегда оставался таким. Одна­ко ее надежды не вполне оправдались.

С именем императора Гуансюя было связано «движе­ние за реформы», которое возглавил один из замечатель­ных мыслителей и общественных деятелей Китая конца XIX в.— Кан Ювэй. Сущность его политической програм­мы состояла во введении в Китае конституционной мо­нархии и осуществлении умеренных буржуазных реформ.

Находясь под сильным влиянием незаурядной лично­сти Кан Ювэя и его реформаторской деятельности, импе­ратор Гуансюй пытался ограничить власть назначенных Цыси наместников, губернаторов и начальников столич­ных и провинциальных учреждений, выдвигая на ответ­ственные должности в центре и на периферии молодых чи­новников и ученых — сторонников реформ.

В связи с проведением реформ, одобренных императо­ром, отношения между Гуансюем и Цыси все более обост­рялись. Дело дошло до того, что Гуансюй решил прибег­нуть к военной силе, пытаясь склонить на свою сторону китайского генерала Юань Шикая, командовавшего круп­ными воинскими соединениями, расположенными в сто­личной провинции Чжили, недалеко от города Тяньцзиня. Предполагалось арестовать консерваторов и Цыси во вре­мя смотра императорских войск в октябре 1898 г. в Тянь-цзине. Однако Юань Шикай выдал планы императора и реформаторов ближайшему доверенному вдовствующей императрицы — сановнику Жун Лу. Получив такое сооб­щение, Цыси 21 сентября 1898 г. с помощью маньчжур­ской гвардии совершила дворцовый переворот: она арес­товала Гуансюя и заточила его во дворец Иньтай, распо­ложенный на небольшом острове посреди озера Наньхай, внутри Запретного императорского города в Пекине. Здесь он томился до конца своей жизни.

Правда, однажды Гуансюй временно покинул место своего заключения. Это произошло во время штурма Пе­кина союзными армиями восьми держав в августе 1900 г.

Страшась попасть в руки «иностранных дьяволов», Цыси на рассвете 15 августа 1900 г. спешно готовилась оставить императорский дворец Гугун и беятть в Сиань — главный город провинции Шэньси.

Впервые за свою долгую историю дворец Гугун стал свидетелем столь необычайного события. Вокруг дворца теснилось множество двухколесных повозок, запряжен­ных сильными мулами. Одетые в тряпье погонщики сто­яли у повозок, готовые по первому зову двинуться в даль­ний путь. Воздух был наполнен приглушенным шумом, резкими и тревожными криками, жалобным всхлипыва­нием.

Но вот заскрипели массивные колеса, и длинная вере­ница повозок с людьми и поклажей покинула император­ский дворец. На одной из них, поджав под себя ноги, си­дела вдовствующая императрица Цыси, переодетая в кре­стьянскую одежду: на ней были хлопчатобумажная кофта и синие шаровары, подвернутые выше щиколоток. Ее пыш­ные волосы, плотно стянутые в пучок на затылке, были перевязаны скромной сатиновой лентой. Она остригла длинные, холеные ногти. При виде просто одетой, сидя­щей на корточках пожилой женщины трудно было по­верить, что это грозная правительница Китая.

Здесь же находился молодой император-узник Гуан­сюй. Оставлять его в Пекине было опасно: кто знает, как союзные войска восьми держав обойдутся с ним. Мог быть и такой исход: Гуансюя восстановят на престоле, а Цыси лишат власти и привилегий. Во избежание подобных по­следствий императора-узника заставили спасаться бегст­вом с вдовствующей императрицей.

Цыси крикнула возчику: «Погоняй! И если иностран­ные дьяволы остановят тебя, ничего им не отвечай. Я са­ма скажу им, что мы, бедные беженцы, возвращаемся до­мой». Тяжелые колеса повозки, подпрыгивая на массив­ных булыжниках старой дороги, увозили императрицу вглубь страны. Она сидела насупившись, охваченная яро­стью и злобой.

Прошло два года. Иностранная интервенция 1900— 1901 гг. завершилась подписанием 7 сентября 1901 г. «За­ключительного протокола» между державами и Китаем. И вот 7 января 1902 г. Цыси вместе с Гуансюем (по-преж­нему узником) вернулась из вынужденного изгнания в Пекин.

Тревожные дни остались позади, и вдовствующая им­ператрица вновь окунулась в пышную дворцовую жизнь. Цыси решила наверстать «упущенное».

Еще при жизни Гуансюя — 13 ноября 1903 г.— вдовст­вующая императрица Цыси объявила о возведении на пре­стол нового императора — двухлетнего младенца Пу И. Его отец, великий князь Чунь, был братом императора-узника Гуансюя. Он сделался регентом малолетнего сына и взял власть в свои руки.

Принявший престол в 1908 г. двухлетним ребенком Пу И стал последним императором маньчжурской динас­тии Цин. Синьхайская революция 1911—1912 гг. покончи­ла с монархическим строем в Китае.

12 февраля 1912 г. малолетний император Пу И отрек­ся от престола, но до 1924 г. продолжал жить в Пекине, в бывшем императорском дворце, и пользоваться большим почетом. В 1924 г. Пу И и его свита были выдворены из дворца и перебрались на постоянное жительство в Тяньц-зинь, на территорию японской концессии, где находились под защитой японских войск и полиции. В 1931 г., когда японская военщина оккупировала Северо-Восток Китая, 26-летний Пу И был переправлен в эту часть страны и объявлен императором марионеточного государства Маньч-жоу-го.

В августе 1945 г. Советская Армия, разгромив япон­скую Квантунскую армию, освободила население Северо-Востока Китая от господства японской военщины. 17 ав­густа 1945 г. Пу И был пленен советскими войсками в го­роде Шэньяне, откуда он пытался улететь в Японию. 31 июля 1950 г. Советское правительство передало Пу И властям Китайской Народной Республики. В октябре 1967 г., как сообщила китайская печать, он умер.
Традиции культа императора в Китае были крайне ус­тойчивыми на протяжении многих столетий. Китайский социолог Ху Фумин в статье, опубликованной в 1980 г. в шанхайском журнале «Шэхуэй кэсюэ», сказал об этом так: «Крестьянство, мелкие производители из-за своего экономического положения и в силу привычки очень вос­приимчивы к царистским идеям. Они полагают, что в го­сударстве обязательно должен быть „один император", по­добно тому как „в семье должен быть глава семьи", что без императора словно теряется опора, нельзя прожить и дня. Отсюда — культ личности и слепое повиновение».
В XVII в. маньчжурское правительство опубликовало Закон о системе взаимной ответственности. Суть его со­стояла в том, что высшие сановники на местах несут лич­ную ответственность за поведение и службу подчиненных их окружных и уездных чиновников. Чиновники цент­ральных государственных учреждений, рекомендовавшие кандидатов на посты наместников и губернаторов, подле­жали наказанию наравне со всеми подопечными, если те оказывались не соответствующими должности. Закон о взаимной ответственности распространялся на весь род наказанного за то или иное деяние человека. Казнили не только обвиняемого, но и родителей, братьев, сестер, детей.

Каждый член семьи нес ответственность за всех остальных ее членов. Отец головой отвечал за дурные по­ступки детей. В свою очередь, если родители совершали какое-нибудь преступление, вина распространялась и на детей. Этот обычай играл огромную роль во все времена китайской истории и нередко приводил к трагедиям. Пред­положим, глава семьи был уличен в государственной из­мене. Наказание не ограничивалось тем, что он сам под­вергался мучительной казни: за это преступление казни­ли всех его родственников со стороны отца и со стороны матери. Мужчин, женщин и даже детей убивали без по­щады, и казни оканчивались только тогда, когда никого из ближайших родственников покойного не оставалось в живых.

Приведем несколько примеров действия круговой поруки и системы ответственности в период маньчжурской Династии.

Под руководством китайского историка Чжуан Тин-луна во времена правления императора Канси (1662— 1722) был создан труд «Краткая история династии Мин», в завуалированной форме осуждавший маньчжурских императоров и их китайских прислужников. После появ­ления книги императору был прислан донос, по которому проводилось расследование. К концу следствия Чжуан Тинлун умер, но это не помешало маньчжурскому прави­тельству приговорить китайского историка, его соавторов, членов их семей, издателей, книготорговцев и даже поку­пателей книги (!) к смертной казни. Тело Чжуан Тинлуна было вырыто из земли и разрублено на куски, а кости сожжены. Его отец умер в тюрьме, а младший брат был казнен. Всего в связи с этим делом было обречено на смерть около семидесяти человек.

При императоре Юнчжэне (1723—1735) были запрещены сочинения историка Люй Люляна, который отказался служить маньчжурам и оплакивал гибель китайской династии Мин. По приказу властей его труп также был вырыт из земли и разрублен на части; ученики Люй Лю­ляна и члены его семьи были казнены.

В 1873 г. некий китаец был уличен в том, что раско­пал могилу члена императорской фамилии с целью похи­щения золотых украшений. За это преступление вся его семья из одиннадцати человек, представлявших четыре поколения, была приговорена к смерти, причем никто из членов семьи даже не знал о преступлении.

«Китаец твердо знает,— отмечал один из европейских наблюдателей в начале XX в.,— сколько ему надо отдать поклонов, когда преклонить колени, как наклонить голо­ву, как улыбнуться, как изменить голос. Нет ни одного народа на свете, который бы больше китайцев был опутан тысячью самых разнообразных излишних и ненужных церемоний».

Условная вежливость как бы входила в плоть китайца, и все же она нередко оказывалась предметом острых шу­ток и саркастического осмеяния.

Церемониал и пунктуальное его соблюдение оказыва­ли глубокое влияние на все стороны жизни китайского народа. «Драконовская регламентация,— писал француз­ский наблюдатель Жан Род,— действуя из поколения в по­коление в течение целого ряда веков, привела к весьма печальным результатам; ибо если она и воспитала в ки­тайце чувство солидарности и товарищества, то, с другой стороны, она же и обезличила его, уничтожив в нем дух инициативы, энергии и индивидуальности».
Признаком богатства и высокого положения в обще­стве, кроме всего прочего, считались ухоженные длинные ногти. Знатный человек показывал тем самым, что он благородного происхождения и физическим трудом не за­нимается. Длинные ногти могли легко сломаться; чтобы избежать этого, на них надевали предохранительные фут­ляры. Понятно, что такую роскошь позволяли себе исклю­чительно представители правящей верхушки.
Правителя города при выезде сопровождали телохра­нители, в руках которых были хлысты и цепи — признак власти и средство наказания тех, кто проявит непочти­тельность к высокой особе. Два человека впереди такой процессии несли гонг и через определенные интервалы ударяли в него: по числу ударов можно было определить ранг особы. Чтобы на пути не толпились зеваки, перед процессией шли два прислужника, громко выкрикивая: «Разойдись!» Слуги несли огромный зонт с написанными на нем титулами знатной личности. Чиновники низшего ранга, писцы, посыльные сопровождали паланкин, как пра­вило, пешком. Впереди процессии несли красные дощечки с вырезанными на них иероглифами, также обозначавшими титул чиновника. Ночью кортеж освещался фонарями.
И. Коростовец: «„Потерять лицо" — специально китай­ский термин — значит сознаться в своей неправоте, усту­пить, утратить честь, чего китаец никогда не сделает даже при очевидной от этого невыгоде».

Дж. Макгован: «Слово „лицо" является у китайцев одним из самых характерных и многозначительных. В то время как у всех остальных народов слово это употребля­ется для обозначения физиономии, и только, на китайском языке под этим словом скрывается целый ряд таких прин­ципов и понятий, которые тесно переплетены с обществен­ной жизнью. Благодаря понятиям, вложенным в это сло­во, каждый китаец является до некоторой степени актером, а вся китайская жизнь — театром, где на каждом шагу ра­зыгрываются невинные комедии с единственной целью ос­таваться достойным в глазах других. Нет большего не­счастья для китайца, как „потерять лицо", и потому каж­дый из них заботится из всех сил о „сохранении лица"».

Автор пишет: «Для того чтобы иметь хотя бы самое несовершенное представление о том, что подразумевается под словом „лицо", мы должны принять во внимание тот факт, что к числу национальных особенностей китайцев от­носится сильная склонность к драматическому действию. Театр можно назвать почти единственным китайским на­циональным развлечением, и китайцы питают ко всему те­атральному такую же страсть, какую англичане к атлети­ческим играм или же испанцы к бою быков. Достаточно самого ничтояшого повода, чтобы китаец вообразил себя в роли драматического актера. Осанка его принимает теат­ральный вид, он „играет приветствие", бросается на ко­лени, падает ниц и бьет головой о землю при таких обстоя­тельствах, которые в глазах обитателей Запада делают по­добные действия излишними, чтобы не сказать смешными. Китаец мыслит театральными терминами».
Непримиримость к лицемерию, честность, прямота и искренность — подобные качества высоко ценились в ки­тайском народе. Это отразилось, например, в китайских пословицах и поговорках: «Шкура овечья, а сердце волчье»; «В лице мир, а в душе злоба»; «Голова зайца, а глаза змеи»; «На устах шуточки, а за спиной нож»; «Речь нежная, как колокольчик, а сердце черствое, как сухарь»; «Посмот­ришь — человек; вглядишься — дьявол»; «Лучше умереть, чем отступиться от истины»; «Признать истину легко, труд­но следовать ей»; «Кто честен, тот всегда идет вперед»; «Истина — источник мужества».

Природа лжи и лицемерия чиновников, несомненно, связана прежде всего с социальным аспектом — с тем общественным положением, которое они занимали. Ложь, лицемерие, театральщина всегда были неотъемлемыми чертами господствующих классов в любом государстве, но в феодальном Китае эти качества были доведены до ги­пертрофических размеров и нередко оборачивались гроте­ском.

Телесные наказания и изощренные пытки во времена маньчжурской династии в основном применялись по отно­шению к китайцам. Наказывали битьем палками, обраще­нием в рабство, высылкой в отдаленные районы, смертной казнью, жестокими пытками.

Китаец страшно боялся быть привлеченным к суду. Это грозило ему бесконечными неприятностями. И. Коро-стовец в 1898 г. писал: «Лица, знакомые с китайским на­родом, утверждают, что последний уважает закон, даже несправедливый, и что чувство законности врождено в каждом китайце, на какой бы ступени социальной лестни­цы он ни стоял. Весьма возможно, что этот взгляд спра­ведлив; но не подлежит сомнению, что китаец трепещет перед судом и его представителями, как перед стихийной силой, более страшной, чем голод или наводнение, еже­минутно, без всякого повода с его стороны, готовой унич­тожить его жизнь и благосостояние».

Немецкий наблюдатель Эрнест фон Гессе отмечал: «Бесконечный страх китайцев перед судом вызван дейст­виями мандаринов, подкупностью и произволом чиновни­ков, жестокостью пыток и наказаний. Вот почему китай­цы решаются прибегать к суду лишь в самых крайних случаях. Нужно иметь туго набитый кошелек и быть очень влиятельным человеком, чтобы добиться на суде желан­ной цели».

Присутственное место, где вершилась расправа над трудящимися, где чиновник-деспот по личному произволу мог загубить человеческую жизнь, называли ямынъ. Вот что было сказано в одной из листовок восставших крестьян в конце XIX в. о ямынях: «Справедливость исчезла с лица земли. В ямынях недостаточно чувствовать свою пра­воту. Если вы не дадите взятку, вы проиграете самое пра­вое дело. Нет никого, к кому обиженный мог бы обратить­ся за помощью: простые люди гибнут от притеснения, и их вопли поднимаются к самому небу и доходят до неба».

О ямынях и чиновниках в народе слагали острые поговорки вроде: «Двери ямыня открываются на Восток; не переступай их порога, если у тебя есть право, но нет денег»; «Никогда не входи в ямынъ; девять буйволов не вытащат тебя оттуда»; «Проси лучше у змей, чем у чиновников и судей».
Чтобы принудить подданных Срединного государства беспрекословно повиноваться Сыну неба и тем, кто уп­равлял страной от его имени, их подвергали всевозмож­ным жестоким наказаниям.

Одним из обычных наказаний считались шейные ко­лодки, представлявшие собой две доски с полукруглыми вырезами для шеи. Доски скреплялись вместе болтами или цепями и весили от 15 до 20 килограммов. Их носи­ли от одного до трех месяцев.

С таким деревянным ошейником преступника выво­дили на рыночную площадь или в другие общественные места: пусть все видят, что ждет нарушителя закона. С виду это могло показаться довольно безобидным наказанием, на самом же деле человек испытывал постоянные страдания. Доски были настолько широкими, что не­счастный с большим трудом мог дотронуться рукой до лица. Чтобы поднести пищу ко рту, ему приходилось прилагать невероятные усилия, требовавшие почти акро­батического искусства. Летом назойливые насекомые облепляли его лицо и голову, а он не мог защититься от них. В таком состоянии несчастный целый день стоял под полящим солнцем, а когда наступала ночь, его уво­дили в «тюрьму» — зловонную землянку. Он садился на гнилую, вонючую солому, кишащую насекомыми, и для него наступало новое испытание. Колодки мешали ему лежать, а от неосторожного движения их острые края впивались в шею. С наступлением рассвета насчастного вновь выводили наружу. И это считалось «обычным» наказанием!

Срединное государство по изощренности и жестокости применяемых пыток могло соперничать разве что со средневековой испанской инквизицией. Одно из таких истя­заний называлось «стоять в бочке». Человека со связанны­ми руками ставили в высокую бочку, ее верхняя крышка имела отверстие, куда вталкивали голову обреченного. На дно бочки насыпали толстый слой негашеной извести и клали несколько черепиц, которых приговоренный едва касался подошвами. В таком состоянии несчастный должен был не двигаясь простоять целые сутки. Но это была толь­ко прелюдия к истязанию. На следующий день из-под его ног убирали одну черепицу. Лишившись опоры, он посте­пенно повисал на шее. В это же время на дно бочки в из­весть наливали воду, и вредные испарения обволакивали все тело несчастного. Так повторялось несколько дней, и наконец убиралась последняя черепица. Ноги обреченного оказывались в бурлящей извести, которая разъедала живую плоть, причиняя жертве боль во много раз сильнее, чем ожог от огня. Шея под тяжестью тела сдавливалась, и на­ступало медленное удушение.

Одним из орудий мучительной казни была бамбуковая клетка. Она представляла собой усеченную пирамиду из четырех толстых шестов в рост человека, в верхней и ниж­ней части скрепленных перекладинами. На верхнюю пере­кладину набивалось несколько узких бамбуковых доще­чек с отверстием для головы обреченного, которого ставили в такую клетку со связанными за спиной руками. Шея упи­ралась в перекладину, что могло сразу же привести к уду­шению. А чтобы смерть не наступила так быстро, под ноги подкладывали несколько черепиц, которых он едва касался подошвами ног. Затем черепицы одну за другой постепен­но убирали. Стараясь хоть немного продлить себе жизнь, человек напрягал мышцы, чтобы устоять на цыпочках, а когда силы иссякали или из-под ног убирали последнюю черепицу, наступала медленная, мучительная смерть.

Так расправлялись с людьми в ямынях, и никого не смущало, что на стене висело изречение: «Распространим высокие моральные качества на весь народ». Иной раз в ямынъ попадали и представители имущих классов. И если им угрожала «потеря лица», они шли на любые уловки, лишь бы сохранить свою репутацию. На­пример, когда богач совершал какое-нибудь преступление и его приводили в ямынъ для допроса, он понимал, что ему не избежать ударов бамбуковой палкой, а следовательно, «потери лица». Оставался единственный выход: за деньги купить освобождение и увильнуть от наказания. В присутственные часы около ямыня всегда можно было найти бедняка, который за определенную плату соглашался быть наказанным за другого. Этот человек менее всего раз­мышлял о «потере лица»: ведь он зарабатывал себе на хлеб. Богач заключал сделку с одним из таких обездолен­ных, и тот «добровольно» подставлял спину под удары. На практике это выглядело так.

Явившись в ямынъ, богач становился на колени перед судьей, и тот начинал его допрашивать. Так как улики были налицо, то после короткого допроса судья отдавал прика­зание служителям наказать обвиняемого бамбуковыми пал­ками, но не успевала стража приблизиться к нему, как он вскакивал на ноги и отбегал в сторону, а на его место вста­вал нанятый им человек. Привыкшие к подобным улов­кам служители ямыня делали вид, что ничего не заметили, и принимались бить «преступника» так сильно, что тот начинал истошно кричать. Судья, конечно же, знал, что кричит не настоящий преступник, а подставное лицо, но и его это не удивляло. Виновный избегал телесного нака­зания, но считалось, что он страдает материально — ведь ему пришлось заплатить и своему «спасителю», и судье, и служителям ямыня.

Мы показали, к каким жестоким мерам прибегали чи­новники, чтобы держать в повиновении обездоленных лю­дей.

Продажность, лицемерие, цинизм, жестокость, презре­ние к трудящимся правящая верхушка прикрывала беско­нечными рассуждениями о долге, человеколюбии и высо­кой нравственности, о честности и неподкупности. Чинов­ник мог приказать до смерти забить палками невинного человека и одновременно разглагольствовать о справедли­вости и братстве, цитируя конфуцианские изречения.
Богатые китаянки надевали украшенные жемчугом и драгоценными камнями парадные головные уборы, на­зывавшиеся «шапка феникс» или «жемчужная шапка». Простые женщины носили платки или соломенные шляпы.

Признаком изящества женщины, особенно из состоя­тельных кругов общества, считались маленькие ножки и плоская грудь. По китайским обычаям (вошедшим в тра­дицию во II тысячелетии), женщина должна была иметь маленькие дугообразные ножки, напоминающие форму мо­лодого месяца или лилию. Девушке, не обладавшей этими признаками красоты, трудно было выйти замуж.

Чтобы нога приобрела дугообразную форму, девочкам в 6—7-летнем возрасте подгибали все пальцы, кроме боль­шого, к подошве и накрепко привязывали их бинтами. Каждую неделю бинты туго затягивались. Так продолжа­лось до тех пор, пока подошва не принимала дугообразную форму. Эта процедура вызы­вала у девочек сильные бо­ли, ноги часто немели. Неда­ром у китайского народа сло­жились такие горькие пого­ворки: «Красота требует страдания»; «Пара забинто­ванных ног стоит ванны слез».

Русский врач В. В. Кор­саков вынес такое впечатле­ние об этом обычае: «Идеал женщины-китаянки — это иметь такие маленькие нож­ки, чтобы не быть в состоя­нии твердо стоять на ногах и падать при дуновении ветер­ка. Неприятно и досадно ви­деть это уродование ног на китаянках даже простых, ко­торые с трудом переходят от дома к дому, широко расстав­ляя ноги в сторону и балан­сируя руками. Башмачки на ногах всегда цветные и ча­сто из красной материи. Но­ги свои китаянки бинтуют всегда и надевают чулок на забинтованную ногу. По размеру своему ноги китаянок остаются как бы в возрасте девочки до 6—8 лет, причем один только большой палец является развитым; вся же плюсневая часть и стопа крайне сдавлены, и на стопе видны вдавленными, совершенно плоскими, как бы белыми пластинками, безжизненные очертания пальчиков».

Современники великого китайского революционера-де­мократа Сунь Ятсена записали с его слов, как он в детские годы переживал страдания своей сестренки, которой бин­товали ноги. Девочка не могла уснуть ночами: она стонала, беспокойно ворочалась в постели, несвязно что-то шепта­ла, с нетерпением дожидаясь рассвета, который должен был принести ей успокоение. Изнуренная ночными муче­ниями, к утру она впадала в забытье, и ей казалось, что наступило облегчение. Но, увы, рассвет не избавлял бед­няжку от мук. Так продолжалось изо дня в день. Потря­сенный виденным, Сунь Ятсен как-то сказал матери:

— Мама, ей слишком больно. Не надо бинтовать ноги моей сестренке!

И все же мать, добрая женщина, сама сильно пережи­вавшая страдания дочери, не могла отступить от обычаев. Она ответила сыну:

— Как может твоя сестренка иметь ноги-лилии, не ис­пытав боли? Если у нее не будет маленьких ножек, то, став девушкой, она осудит нас за нарушение обычаев.

Этот ответ не удовлетворил мальчика, он снова и снова пытался убедить мать в бессмысленности и жестокости этого обычая.

Мать очень любила сына, но не могла изменить своих взглядов. В конце концов, чтобы не видеть страданий до­чери, она поручила бинтование ее ножек женщине, кото­рая имела большой опыт в этом деле.

На все протесты против варварского обычая маленький Сунь получал стереотипный ответ: «Ничего не поделаешь, таков обычай, таков закон Сына неба».

Испытывая постоянные мучения, девочка, а затем и девушка вынуждена была исполнять всевозможную домашнюю работу — готовить пищу, вышивать, ткать и т. д.

Иногда женам и дочерям богатых китайцев настолько уродовали ноги, что они почти совсем не могли самостоя­тельно ходить. О таких женщинах в народе говорили: «Они подобны тростнику, который колышется от ветра».
Откуда возник варварский обычай бинтования ног, оп­ределить с полной достоверностью затруднительно. По одной из версий, у императора династии Тан Ли Хоучжу была наложница по имени Яо Нян. Император повелел ювелирам сделать золотой лотос высотой в шесть футов. Внутри цветок был выложен нефритом и украшен драго­ценными камнями. Яо Нян приказано было туго забинто­вать свои ноги, придав им форму молодого месяца, и в та­ком виде танцевать внутри цветка. Говорили, что танцую­щая Яо Нян была столь необыкновенно легка и грациоз­на, что, казалось, скользила над верхушками золотых ли­лий. По преданию, с того дня и началось бинтование ног.

Обычай предписывал, чтобы женская фигура «блиста­ла гармонией прямых линий», и для этого девочке уже в возрасте 10—14 лет грудь стягивали холщовым бинтом, специальным лифом или особым жилетом. Развитие груд­ных желез приостанавливалось, резко ограничивались подвижность грудной клетки и питание организма кисло­родом. Обычно это пагубно сказывалось на здоровье жен­щины, но зато она выглядела «изящной». Тонкая талия и маленькие ножки считались признаком изящества девуш­ки, и это обеспечивало ей внимание женихов.

Непременной принадлежностью китайца во времена маньчжурского господства считалась коса. В 1645 г. (2-й год правления императора Шуньчжи) был издан указ, предписывавший всем мужчинам в десятидневный срок обрить голову. В нем говорилось: «Кто выполнит указ — останется подданным нашего государства, кто замешкает с исполнением — будет наказан как сопротивляющийся властям разбойник». И далее еще более выразительно: «Хочешь сохранить голову — должен лишиться волос, со­хранишь волосы — лишишься головы». Цирюльникам вме­няли в обязанность ходить по городу и насильно брить головы всем и каждому. При малейшем сопротивлении «разбойника» обезглавливали, а его небритую голову вы­ставляли напоказ толпе. Всей этой процедуре придавался вполне определенный политический смысл: бритье головы было показателем духовного подчинения китайцев маньч­журским завоевателям.

Вскоре после этого было введено обязательное прави­ло ношения кос для мужчин. Длинная коса считалась признаком верности маньчжурскому императору. Каждый китаец, сбрив волосы с передней части головы, оставлял нетронутыми волосы на темени, где и отпускалась коса. Если собственная коса оказывалась короткой, в нее впле­тали искусственную — чем длиннее коса, тем солиднее вы­глядел мужчина. За отказ носить косу китайцу без вся­кого разбирательства отрубали голову. Если коса по ка­кой-либо причине не могла вырасти, прибегали к искусст­венной косе: ее можно было приобрести в магазине.

Закон сурово карал детей за противодействие родитель­ской воле, а тем более за оскорбление старших в роде. «Подвергается смертной казни через рассечение на части тот,— гласил закон,— кто ударит своего отца или мать, де­да или бабку по отцу, равно как и всякая женщина, кото­рая ударит своего свекра или свекровь, деда или бабку по отцу, равно как и всякая женщина, которая ударит деда или бабку мужа по отцу». Там же было запи­сано: «Сын или дочь, словесно оскорбляющие отца или мать, внук или внучка, оскорбляющие деда или баб­ку по отцу, женщина, оскорбляющая свекра или свекровь, деда или бабку мужа по отцу, подвергаются смертной казни через удушение, если оскорбленное лицо слышало ос­корбительные слова и обратилось к властям с жалобой».
О том, какую ответственность порою нес отец за пре­ступления сына, свидетельствует такой случай.

В китайской деревне судили вора. Его приговорили к смертной казни; исполнение приговора должен был взять на себя отец вора — община предписала ему закопать сына живым в землю. Услышав приговор, отец пришел в ужас и стал со слезами на глазах молить избавить его от участия в столь жестокой казни. Но организаторы суда были не­умолимы, они настаивали на немедленном приведении приговора в исполнение, грозя отцу, что если он откажется собственноручно казнить сына, то они подожгут его дом и выгонят всю семью из деревни. Но и это не спасет сына от смерти.

Повинуясь такому ужасному приговору, несчастный отец взял лопату и принялся рыть перед своим домом мо­гилу для сына. Вырыв яму, он по требованию односельчан привязал сыну камень на шею, столкнул его вниз и при­нялся засыпать яму землей. Сердце отца разрывалось от горя, но делать было нечего — пришлось покориться. Когда отец закопал сына живым, его еще заставили разров­нять землю лопатой.
Однако в китайских усло­виях невозможно было себе представить, чтобы родители решились жить отдельно от сыновей — это происходило лишь при чрезвычайных обстоятельствах. Другое дело — дочери: с выходом девушек замуж родительская власть над ними кончалась и они оставляли семью. В китайской пословице говорится: «Выданная замуж дочь что продан­ное поле».

Подданный Срединного государства всегда испытывал неодолимую привязанность к отчему дому, к семье, куда бы ни забрасывала его судьба и сколько бы лет ни прихо­дилось ему жить на чужбине. Это отразилось и в народ­ных поговорках: «Дома всегда ладно, вдали от дома всегда нескладно»; «Имеешь дом — не бойся стужи; имеешь сы­на — не бойся нужды».

В Европе: На Западе мужчины и женщины считаются совершенно равными, и от этого происходит путаница
следующая страница>