Первые десятилетия XX в. – самый яркий период в развитии русско-еврейской драматургии, хотя некоторые заметные произведе­ния появились еще в 1880-е гг. С середины 1900-х гг. пьесы русско-еврейских драматургов Д. Айзмана, О. Дымова, С. Юшкевича не только ставились на сценах русских театров, но и вызывали большой общественный резонанс¹. Одной из проблем, характерных для ев­рейской и русско-еврейской драматургии, наряду с так называемыми «погромными драмами», появившимися после трагических событий 1903 г. в Кишиневе, стала проблема крещений²2. Размышляя о судьбах молодого поколения, многие еврейские драматурги ставили вопрос о причинах ухода молодежи от традиционных устоев или, наоборот, о путях возвращения к родной религии. Тема крещений в большей сте­пени была характерна для произведений еврейских авторов, писав­ших на русском языке.

Пьесы, созданные в годы первой русской революции 1905–1907 гг., соединяли семейную драму с социальными проблемами, рассматривая вопрос об участии еврейской молодежи в национальных и революционных движениях. Они отразили многие аспекты дискус­сий, которые велись на страницах еврейской и русско-еврейской пе­чати в связи с вопросом о крещениях. Были периоды, когда извест­ные еврейские общественные деятели, журналисты и ученые, такие, как С.М. Дубнов, С. Ан-ский, И. Цинберг были вынуждены писать об «эпидемии крещений».³

Рассмотрение подобного конфликта было характерно и для еврейско-немецкой драматургии, достаточно вспомнить известную драму М. Нордау «Доктор Кон» (1897), написанную накануне Пер­вого сионистского конгресса и ставшую полемическим откликом на драму его идейного учителя Т. Герцля «Новое гетто» (1894), в которой открыто демонстрировалась незащищенность преуспевающих евре­ев Вены от антисемитских предрассудков их христианского окруже­ния. Обе пьесы широко обсуждались в среде русско-еврейской интел­лигенции⁴. Драма М. Нордау неоднократно переводилась на русский язык и была впервые опубликована отдельным изданием в 1899 г. в С.-Петербурге и Харькове, а позднее вошла в собрание сочинений М. Нордау (Киев, 1902–1903; Москва, 1913). Она шла на многих рус­ских сценах, включая знаменитый театр Ф. Корша в Москве⁵.

Одной из ранних пьес этой тематики стала драма Владимира Ба­скина «На распутье» («Русский еврей», 1880), которая успешно ста­вилась на столичных и провинциальных сценах⁶. Эта пьеса была ли­тературным дебютом ее автора – выпускника юридического факуль­тета Петербургского университета и Петербургской консерватории. В дальнейшем В. Баскин стал известным музыкальным и театраль­ным критиком, несколько десятилетий заведовал музыкальным от­делом «Петербургской газеты» (1887–1917), печатался в журналах «Россия», «Нива», «Русская мысль», издал серию очерков о русских композиторах.

Драма «На распутье» во многом связана с духовным опытом мо­лодого поколения 1870-х гг., увлекавшегося идеями народничества. В центре пьесы история 23-летнего студента-филолога Песаха Рубано­ва, влюбившегося в Верочку, дочь помещика Катаева, которой он дает уроки истории и литературы. Девушка мечтает о романтической люб­ви и семейном счастье, ей нравятся ум и красота учителя, которого она знает под именем Петр Иванович. Ни Верочка, ни ее родители не догадываются о его еврействе. Рубанов понимает, что обманывает де­вушку, скрывая свое происхождение, однако откладывает признание, боясь потерять ее любовь.

В доме Катаевых ему приходится слышать презрительные от­клики о евреях. Русские дворяне даже в присутствии банкира Штей­на обсуждают вопрос: «можно ли пускать евреев в приличный дом», «есть ли между ними порядочные». Подобные рассуждения отзыва­ются болью в душе Рубанова: «И это говорят люди, считающие себя цивилизованными?!». Он глубоко осознает драму тех, кто был оча­рован идеалами науки и образования: «В особенности печально по­ложение нашего брата, от евреев по убеждениям отставшего, а к рус­скому обществу, по врожденной к нам ненависти не приставшего… Что же делать? Будем терпеливо переносить насмешки, – авось до­плывем до другого берега… Терпение, говорит Шекспир, удел наших предков… Будем терпеть, пока они образумятся… Благо – то время приближается»⁷7.

Единственный человек в этой среде, относящийся к Рубанову уважительно и искренно, – сын полковника Будилова, который знает непростую жизненную историю своего друга и говорит о нем, как о «честной натуре», «душа-человеке», сделавшем людям много добра. Он рассказывает, что Рубанов бесплатно преподает в двух воскрес­ных школах и в еврейском училище, где ведет уроки русского язы­ка и арифметики. Студент Будилов понимает, сколько несправедливо­сти и унижений выпало на долю сына бедного портного, который был вынужден заниматься тайком от отца и красть свечи, чтобы читать по ночам книги. Мальчик убежал из дома, чтобы иметь возможность учиться, а для поступления в гимназию его матери пришлось доста­вать ложное свидетельство – только так Рубанову удалось закончить учебу и поступить в университет.

Как и в пьесе «Горе от ума» А.С. Грибоедова, представители выс­шего общества ополчаются против молодого человека, выступающе­го с критикой их морали. Если Чацкого объявляют сумасшедшим, то у Баскина расправой над молодым прогрессистом служит правда о его еврействе, которую раскрывает в доме Катаева банкир Штейн, ре­шивший отомстить Рубанову за свою дочь. Маша Штейн, с которой студент также занимался, отказала выгодному жениху и готова отпра­виться на учебу в Петербург. Она мечтает стать доктором и прино­сить пользу народу.

Как в пьесе Грибоедова и в гоголевском «Ревизоре», из реплик представителей знати мы узнаем об их неблаговидных финансовых операциях и подлогах, которые связывают русских помещиков и ев­рейского банкира. «Рука об руку мы пойдем в кандалах», – кричит Штейну помещик Катаев, угрожая, что расскажет правду о его помо­щи в своих мошенничествах.

В этой пьесе В. Баскин противопоставляет передовые взгляды об­разованной молодежи, способной преодолеть религиозные предрас­судки, косным взглядам «отцов». Сын полковника Будилова называ­ет помещиков «цивилизованными варварами», а Рубанов открыто вы­ступает с критикой банкира Штейна за его страсть к наживе, показ­ную религиозность и ненависть к молодому поколению. Однако об­личающие слова Рубанова, произнесенные в присутствии русских помещиков, служат для последних лишь примером внутренней ев­рейской ссоры. «Брат брата ругает», – комментирует эту сцену пол­ковник Будилов.

Автор пьесы противопоставляет представителей разных поколе­ний по их отношению к своему еврейству. Если Рубанову, стремя­щемуся к идеалам, провозглашенным прогрессивным русским обще­ством, этот вопрос представляется болезненным, то банкир Штейн, напротив, не стыдится своего происхождения. В сцене спора с поме­щиками в ответ на презрительное «жид» Штейн провозглашает: «Я горжусь этим именем… Достаточно упомянуть великие имена Спи­нозы, Берне, Гейне, Мендельсонов, Мейербера, Антокольского, Ру­бинштейна и других, чтобы заставить молчать всякого противника, доказывающего, что евреи способны только на обман… Одни только голыши, студенты, скрывают свое происхождение…».

Вопрос национальной самоидентификации для прогрессиста Ру­банова практически неразрешим, он считает себя «лишним» и в рус­ском, и в еврейском окружении: «Кому нужна моя латынь? Давать уроки у господ Штейнов?... Там меня ненавидят как богоотступника, еретика. Чем я проявлял, в самом деле, свою связь с несчастным стра­дающим народом? Но другие меня ненавидят как еврея. Достаточно одного этого слова, чтобы лишиться в их глазах и чести и совести… и даже чувств человеческих. Я лишний для тех и для других?»⁸.

«Комедия с разоблачением», которую дворяне разыграли на дне рожденья Верочки, стала причиной нервного потрясения и для де­вушки, и для Рубанова. Борясь за жизнь дочери, ее родители пишут письмо студенту, сообщая, что единственный возможный выход – это его крещение. Однако молодой человек понимает, что подобный шаг может убить его родную мать, жертвовавшую всем ради его будуще­го. Когда Лия узнает, что ее единственный сын влюбился в русскую девушку и размышляет о крещении, она бросает ему горький упрек: «Где твоя совесть? На всех кричишь мошенники, обманщики. Но ни один мошенник так не поступит с матерью… Нет у меня сына».

Рубанов понимает, что не сможет «заменить веру Верочкой», горько усмехаясь подобному «каламбуру». Герой не в силах найти свое место в жизни: «Все чуждо мне… пока я ношу это роковое имя еврей. Но носить его… долг требует». Единственный выход, к кото­рому приходит в своих размышлениях тяжелобольной Рубанов, – это самоубийство. Последняя реплика, звучащая в пьесе, – голос безы­мянного прохожего: «Да, жалко, хоть и еврей».

Написанная в 1880 г. пьеса В. Баскина отразила целый ряд вопро­сов, обсуждавшихся на страницах русской печати, прежде всего в га­зете «Новое время» А. Суворина (во главе редакции с 1874 г.), кото­рая поддерживала антисемитскую истерию. Так, 23 марта 1880 здесь было опубликовано анонимное письмо «Жид идет», название которо­го перефразировало известное выражение Н.К. Михайловского «раз­ночинец идет» (1874), которым тот приветствовал стремления «ку­харкиных детей», т.е. представителей недворянской молодежи, к выс­шему образованию. Автор упомянутого письма в «Новое время» вы­ступал против приема евреев в русские университеты, этот текст вы­звал целый ряд подобных публикаций в провинциальной прессе⁹.

Однако дискуссия о еврейских студентах и страх перед возмож­ным влиянием еврейской интеллигенции проявились намного рань­ше, нарастая в эпоху 1870-х гг., что отражено, например, в записях из «Дневника писателя» Ф.М. Достоевского, печатавшихся как автор­ская колонка в газете «Гражданин» с 1873 г. вплоть до смерти писателя в 1881 г. Русско-еврейская пресса того периода неоднократно об­суждала проблемы еврейского студенчества, а также вопросы русско­го законодательства и политики в области образования. Примечатель­но, что поводом для публикации скандальной статьи в мартовском номере «Нового времени» послужила статья А. Кауфмана «Учатся ли евреи?», опубликованная в феврале того же года в Петербурге в русско-еврейской газете «Рассвет»¹⁰.

Негативный образ еврейского банкира, выведенный в пьесе В. Ба­скина, не был исключением в русско-еврейской литературе. В каче­стве примера можно назвать изданный в том же 1880 г. роман Л. Ле­ванды «Исповедь дельца», раскрывавший махинации представителя еврейского купечества. Таким образом, драма «На распутье» отра-зила ряд принципиальных дискуссий своего времени. В рецензии на эту пьесу, опубликованную под характерным названием «Страдаль­цы» (1880), И. Каценельсон, практикующий врач и известный литера­тор, писавший под псевдонимом Буки бен Иогли, отмечал, что причи­на трагедии людей, подобных Рубанову, состоит не в грубых насмеш­ках их окружения, а в том, что они скрывают свое еврейство: «Источ­ник их страданий в них самих». По мысли И. Каценельсона, такие люди «потакают низменным инстинктам массы», проводя всю жизнь в положении «акробата, танцующего на канате: одно неправильное движение – и может быть разоблачено их семитическое происхожде­ние… <…> Эти страдальцы – люди больные духовно, этим людям не­достает уважения к собственной личности, а на это уважение никаких дипломов и никаких патентов не выдают. Побольше уважения к соб­ственной личности, поменьше ложного стыда, поменьше трусости и вы, господа страдальцы, спасены»¹¹.

Хотя герой пьесы В. Баскина отверг путь крещения, но его само­убийство демонстрировало неразрешимость подобного конфликта в сознании представителей русско-еврейской интеллигенции незадол­го до погромов 1881 г., ставших поворотным пунктов в развитии ев­рейского национального движения.

Конфликт между любовным чувством и семейным долгом разви­вался также в одной из ранних пьес О. Дымова «Две правды» (1899), цензурный вариант которой сохранился в рукописном фонде Теа­тральной библиотеки С.-Петербурга, однако вопрос о возможности смены веры ради любимого человека здесь решался иначе¹²12. Как и В. Баскин, О. Дымов написал свою первую драму в свои студенче­ские годы. В то время он учился в Лесном институте, который закон­чил в 1902 г. Нельзя не отметить, что текст пьесы О. Дымова изоби­лует ассоциациями с петербургскими образами Достоевского, твор­чество которого, по признанию самого автора, оказало на него значи­тельное влияние.

Конфликт драмы «Две правды» связан с нравственным выбором, который предстоит сделать ее главному герою – 27-летнему юристу Иосифу Шиферсу. Он собирается жениться на Женни, девушке из бо­гатой еврейской семьи, которую знает уже восемь лет, с тех пор как давал ей частные уроки по гимназическому курсу. Однако когда Жен­ни уехала на несколько месяцев, Иосиф неожиданно для всех увлекся Лизой, дочерью бедного русского чиновника Голубовского, с которой его познакомил давний знакомый их семьи Георгий Затурский, жив­ший по соседству с чиновником. В этой пьесе Затурский играет роль «злого гения» не только в жизни Иосифа, но и в судьбах других геро­ев. Автор намеренно подчеркивает сходство семейства Голубовских с семейством Мармеладовых из романа Достоевского «Преступление и наказание», словно предлагая читателям еще один вариант «уни­женных и оскорбленных», к которым принадлежит живущий в край­ней бедности русский чиновник, в то время как семейство Шиферсов можно отнести к людям среднего достатка. Еврейская семья не ро­скошествует, живет скромно, но с достоинством, старшее поколение жертвует всем ради университетского образования своих детей.

Когда выясняется, что Лиза ждет ребенка, перед главным героем встает вопрос: принять крещение и жениться, чтобы спасти от гибе­ли (ранее ее старшая сестра Катя, соблазненная Затурским, повеси­лась) или попытаться «откупиться» от этих бедняков, как предлагают ему Женни и брат Леон, студент университета, считающий, что нуж­но поступать рационально, поскольку «век романтизма и всякой гар­шиновщины прошел». Этот же выход считает единственно возмож­ным и его дядя Арон, посвятивший свою жизнь воспитанию племян­ников: он не допускает даже мысли о том, что Лиза может стать же­ной Иосифа, не говоря уже о его крещении. Уговаривая Лизу уехать из города, старик предлагает ей свои последние деньги, которые ско­пил на собственные похороны.

И все же в финале Иосиф принимает решение остаться с Лизой и креститься, дабы спасти будущего ребенка. В споре с Леоном он утверждает, что есть не одна, а «две правды»: правда милосердия к конкретному человеку и правда верности национальной религии и родной семье. Таким образом, темой этой пьесы становится вопрос о том, возможно ли примирение столь разных истин. Для дяди Аро­на это невозможно – он в гневе покидает дом. Но мать Иосифа, про­являя доброту и сочувствуя девушке-сироте, принимает будущую не­вестку. Молодые люди, имеющие столь разное воспитание и жизнен­ный опыт, должны будут учиться понимать друг друга. В то же вре­мя сердце Женни остается навсегда разбитым: она пыталась бороть­ся за любимого человека, но великодушно признала право на счастье для своей соперницы.

Позднее в творчестве О. Дымова тема крещений вновь прозвуча­ла в самой известной его пьесе «Слушай, Израиль!» (1907), создан­ной в годы первой русской революции, однако здесь она предстала на ином трагическом фоне¹³. Обращает на себя внимание сходство фа­милий и имен главных героев этих двух драм. В центре пьесы «Слу­шай, Израиль!» были размышления об ужасе погромов и их необра­тимых последствиях, несущих гибель своим несчастным жертвам.

Сюжет драмы основан на истории молодого человека Леона Ши­фера, выпускника петербургского Горного института. Сознавая опас­ность, грозящую его близким, он возвращается в свой родной город после семилетнего отсутствия. В один из погромных дней Леон ока­зывается среди тех, кто пытается защитить от разграбления магазин, и получает смертельное ранение. Его приближающаяся смерть – тра­гедия для родителей. Отец Аарон страдальчески произносит: «Кадиш – это молитва… над могилой родителей… Наши сыновья – это наши молитвы. Там на улицах умирали наши молитвы…»¹⁴.

Из предсмертной записки Леона семья неожиданно узнает о том, что семь лет назад он крестился, чтобы иметь возможность получить высшее образование. Это еще одно горе, которое приходится пере­жить старикам. Когда тайна открывается, раввин отказывает отцу в обряде еврейских похорон. В центре пьесы оказываются душевные страдания Аарона, этого «нового Иова». Тысячи евреев пришли на кладбище, чтобы проститься с жертвами погрома, но гроб Леона со­провождали лишь три человека. Получив от официальных властей известие о крещении, родители отказываются идти на христианское кладбище, однако сердце матери не может примириться с этой не­справедливостью: «Разве он чужой? … Он умер за них, как герой… И вот они бросили его, дали закопать в чужую землю, над ним поста­вили крест…». Вопрошая Бога о справедливости, старый Аарон, не выдержав страданий, решает положить конец и собственной жизни: «Если меня спросят, Арон, зачем ты пришел раньше времени? Я от­вечу, что я провожаю сына, потому что он сбился с дороги и надо ему показать ее».¹⁵

В годы революционного подъема эта пьеса получила горячий от­клик в прессе и успешно ставилась на сценах русских и еврейских те­атров. Иную трактовку тема крещений получила в романе О. Дымо­ва «Бегущие креста» (1911), где саркастически изображаются душев­ные метания героя-выкреста, приват-доцента университета Михаила Иосифовича Слезкина, которому автор явно отказывает в оправдании национального предательства¹⁶.

Давний вопрос о крещениях как о «входном билете в европей­скую культуру» (Г. Гейне) и доступе к современным знаниям и обра­зованию получил новое трагическое толкование в годы первой рус­ской революции, что отражено в целом ряде произведений, напи­санных на идише и русском языке в ответ на Кишиневский погром 1903 г. и бедствия евреев, сопровождавшие революционные события 1905–1907 гг. Среди подобных пьес можно назвать драмы «Дора» А. Абрамовой, «Пасынки жизни» Д. Бенарье, «Семейство Цви» (в рус­ском переводе – «Погромные дни») Д. Пинского¹⁷.

В связи с темой участия евреев в революционной борьбе и народ­ническом движении примечательна пьеса М. Кисина «Свобода совести, или Мать и сын» (1909)¹⁸. Начало действия отнесено к 1880-ым годам, а в финале, согласно авторской ремарке, предстают события первого десятилетия XX в. В центре пьесы – история любви еврей­ского народника и дочери помещицы.

Героиня пьесы Надя полюбила человека либеральных взглядов – молодого народника Элиезера Забрецкого, но для их будущего сою­за необходимо крещение. Узнав о выборе сына, в дом к невесте при­езжает мать Элиэзера Рахиль и умоляет девушку отказаться от свадь­бы, уверяя, что она не перенесет отступничества своего единственно­го сына: «Какое право… выше права матери над своим сыном? <…> Христианином он долго быть не может… А что будет, когда в нем за­говорит еврей, когда все окружающее напомнит ему прошлое?... Из­меняя еврейству, он позорит и христианство…».¹⁹19 Жалея ее, девушка отказывает жениху. Кроме того, автор изображает душевные терзания Элиезера: накануне обряда крещения ему во сне является тень умер­шего отца, взывающего к его совести. Решение отказаться от свадь­бы – это жертва, которую требует мать, однако расставание делает мо­лодых людей несчастными.

Спустя десять лет их пути вновь случайно пересекаются. Эли­езер стал участником революционного подполья. Поскольку у него нет документов, позволяющих еврею жить в центральной России, его арестовывают и выселяют в сопровождении полицейских. Ночью они оказываются в доме Богдановой, где просят приют во время ненастья. Так происходит встреча Элиезера с бывшей невестой.

Не зная причины ареста, Надежда требует объяснений. С горечью Элиезер отвечает ей, что «совершил преступление своим рождени­ем, своим существованием, желанием жить. Мое преступление в том, что я сын когда-то великого народа… Меня унижают, топчут, попи­рают во мне человека, и никто не приходит ко мне на помощь защи­тить мои права, права человеческие…». В этом монологе он с гордо­стью утверждает, что теперь уже настало время, когда «у нас начало проявляться народное самосознание, проблески национального “я”». Эту мысль о наступающем «новом времени» поддерживает и Надя: «Я даже как христианка уверена, что рано или поздно народы оценят евреев, и исчезнет эта легкая зависть к их способностям и неуважение к ним как к народу, разбросанному и слабому».²⁰ Их диалог отра­жает новые национальные идеи 1890-х гг., пришедшие на смену на­родническим.

В последнем действии предстают события начала XX в. В спо­рах с русским социалистом Забрецкий рассуждает о евреях, ушедших в народническое движение: «Народник и борец имеет более крепкую почву, чем народник-еврей – последний, кроме классовой борьбы, должен вести борьбу национальную». Его коллеги Захаров и Паш­ков говорят об ограниченности взглядов националистов, «при сво­боде труда и личности национализм сам исчезнет», на что Забрец­кий заявляет, что «еврейский национализм – это протест против на­силия…. Это этапный пункт к достижению свободы… Во время по­громов, как протеста против свободы, искали не партийных социал-революционеров, социал-демократов и народников, а искали только евреев… Мы должны раньше как народ стать на высоте националь­но, а потом выполнять свой гражданский долг; сначала мы потребуем страну евреям, землю Израилю, а потом провозгласим: хлеба голод­ному, свободу угнетенному!»²¹21.

В этом же действии происходит встреча Забрецкого со своей уми­рающей матерью. Осознание того, что она покидает его навсегда, за­ставляет героя признать: свои силы он посвятил «защите всякой жиз­ни», а мать была одинока. «Когда же люди придут к заключению, что религия – Бог, партия – человек, а класс – равенство и свобода», – вос­клицает Элиезер.

Забрецкий так и не обрел личного счастья: «Судьба! Ты разбила мою надежду, убила мою любовь, но одно осталось у меня неотъем­лемо святое: свободная совесть… возможность преклониться и пла­кать над трупом своей матери».

Надя разделяет народнические взгляды: она раздала свою зем­лю крестьянам, помогает бедным и учит детей грамоте. Она специ­ально посылает крестьянина предупредить Забрецкого о готовящем­ся погроме, однако известие приходит слишком поздно: в дом уже ле­тят пули. Забрецкий и его друг Захаров смертельно ранены. Надеж­да, пытавшаяся остановить погромщиков, находит в доме трупы ма­тери и сына. Ей остается только проститься с «дорогим сердцу хри­стианки евреем». Таким образом, несостоявшееся крещение не нарушило союз матери и сына, но сделало несчастными судьбы двух лю­бящих людей.

Вопрос о вынужденных крещениях и их негативных последстви­ях для еврейских семей поднимался в драме «У сына», написанной известным скульптором И.Я. Гинцбургом. Впервые она была прочи­тана автором в Петербурге на заседании Еврейского Литературно-Научного общества 6 октября 1913 г. В своем вступительном слове И.Я. Гинбург отметил, что его драматургический дебют можно рас­сматривать как высказывание мыслей вслух, которым он придал дра­матическую форму, поскольку «жизнь еврейского народа – это сплош­ная драма»²². Отдельным изданием она была публикована в 1919 г.²³23

Эта пьеса рассказывает о проблемах, с которыми столкнулась ев­рейская семья в столице Российской империи. Отец сумел достать документ, в котором он, его жена и дети были записаны лютерана­ми. Это давало им право проживать в Петербурге, а детям – учить­ся в гимназии. Через много лет давний подлог неожиданно открылся в связи со скоропостижной смертью старшего сына, которого раввин отказался хоронить на еврейском кладбище. Однако мать Мина, жен­щина глубоко религиозная, происходящая из раввинской семьи, при­ложила максимум усилий к тому, чтобы перевезти тело сына из Рос­сии и похоронить его недалеко от границы на еврейском кладбище.

В центре драмы рассказ о судьбе талантливого скульптора Мак­са, решившего уехать после смерти старшего брата в Париж, чтобы учиться и продолжать свою художественную карьеру. Спустя десять лет он становится модным скульптором, добивается признания в па­рижских салонах и удостаивается многих почетных наград, однако в душе продолжает тосковать по цельности, которая, как ему представ­ляется, возможна только на родине. Он считает, что во Франции его признали потому, что он блестяще говорит языком пластического ис­кусства о том, что близко сердцу французов, но сам он хотел быть по­нятым в России. В беседах Макса, его дяди и сестры звучат размыш­ления о трудностях, которые стоят на пути еврейской молодежи, меч­тающей об образовании и творческой реализации. Пытаясь противо­стоять несправедливости, социальным и национальным ограничени­ям, евреи вынуждены прибегать к противозаконным действиям.

Пьеса «У сына» поднимала проблему еврейской интеллигенции, поставленной перед выбором между преданностью национальной ре­лигии, любовью к семье и профессиональной карьерой. Финал пье­сы трагичен: мать умирает на могиле своего старшего сына, но таким образом исполняется ее заветная мечта – быть похороненной рядом с ним на еврейском кладбище. В драме, сюжет которой перекликает­ся с судьбой известного скульптора Марка Антокольского и имеющей некоторую автобиографическую основу, И.Я. Гинцбург подчеркивает важность сохранения национального и личного достоинства.

В драме «К старому Богу…» (1916) Б.Е. Писаревского (псевдо­ним Б.Е. Шрайбера), проблема крещений рассматривается с точки зрения представителей традиционного еврейства, выступающих су­ровыми обвинителями «уходящих» детей²⁴. Однако подобная непре­клонность «отцов» приводит лишь к трагедии. В отличие от рассмо­тренных выше пьес, конфликт здесь разыгрывается не среди предста­вителей среднего класса, а в народной среде. Автор показывает рез­ко негативное отношение простых евреев к «выкрестам», как и свой­ственную им в целом подозрительность к «образованным». Непри­миримую критическую позицию воплощает водовоз Довид, обвиня­ющий интеллигенцию в предательстве своей религии и погоне за ма­териальным достатком. Он не верит в их раскаяние: «Кто ушел от ста­рого Бога, тому нет возврата. Пусть не несут заразу в наши семьи. Кто меняет веру? Образованные. На что они нам? Образованных нам не нужно… У водовоза чище совесть, чем у доктора. Наша религия дер­жится только на водовозах, сапожниках и портных. Ученые подорва­ли нашу религию. Благодаря ученым мы задыхаемся». Однако ему возражает меламед Янкель: «Водовозы останутся водовозами. Из во­довоза не выйдет ни Рамбам, ни Мендельсон. А Герцль, слава Богу, не был водовозом».²⁵

Центральный конфликт в этой пьесе разворачивается в семье ме­ламеда Янкеля, когда его сын Берел возвращается после десятилет­него отсутствия. За это время он окончил университет и стал врачом. Семья по праву гордится его успехами, однако сам Берел глубоко ра­зочарован и мечтает обрести душевный покой в кругу родных. Он го­тов признать, что город, куда он так стремился, остался ему чужим. Он «погнался за миражом»: «Что наука, когда она нам недоступна и вырывает детей из наших семей и бросает, как негодные плевелы на волю ветрам судьбы? К чему все наши стремления к свету, к положе­нию, когда под ноги швыряют нам огромные камни, через которые мы пробиваемся искалеченными? Будущий доктор? Целитель чело­вечества, который сам нуждается в лечении…»²⁶. Пьеса Писаревско­го ставила вопрос об истинных религиозных ценностях и взывала о милосердии к тем, кто, испытав душевные муки, возвращался в род­ные дома.

Берел признается отцу в том, что прошел обряд крещения ради того, чтобы посвятить себя медицине. Его слова вызывают бурю в душе богобоязненного старика. Не в силах пережить это известие, он умирает. Не меньшая трагедия разыгрывается в день похорон, когда водовоз Довид требует не пускать сына на кладбище. Потрясенный Берел говорит о своей душевной боли: он вернулся домой, чтобы по­лучить прощение, стать помощником престарелым родителям: «Я от­рекся от своей веры, но не отрекся от Бога, который дал мне жизнь. Я хотел выбиться из тьмы, чтобы бросить свет и в вашу среду, облег­чить и ваши страдания… Что же я должен был сделать, когда я это­го мог добиться только путем внешнего разрыва с вами, но я не ухо­дил от вас, братья мои!... Я был всегда с вами и проливал за вас боль­ше слез, чем вы… Вы отталкиваете мою, братски протянутую руку, вы готовы вонзить нож в мое сердце… Не я отрекся от Бога, а вы!».²⁷ Бурные споры кончаются примиряющими словами сына водо­воза, который призывает не отталкивать раскаявшихся, а радоваться тем, кто возвращается к родному очагу: «Мы знаем теперь, что жизнь страшная вещь, что к ней нужно подходить осторожно. Берель глубо­ко несчастен, и мы должны облегчить его страдания… Он думал, что религия негодная ветошь, которую можно сбросить, чтобы надеть об­нову. Религия не ветошь, а Божий дар, в котором, как свитки Торы, хранятся наши духовные богатства»²⁸.

В пьесе Б.Е. Писаревского отражены суждения представителей разных социальных слоев по столь болезненному для еврейства во­просу, здесь звучал призыв к примирению во имя высших ценностей милосердия и терпимости. На основе этой драмы в 1919 г. владель­цы одесской киностудии «Мирограф» М. Товбин и М. Гроссман сня­ли фильм, в котором роль водовоза сыграл знаменитый еврейский ак­тер М. Фишзон²⁹.

Особое место в ряду пьес, ставивших проблему крещений, при­надлежит драме «Израиль и Христос, или Новая вера» И. Тенеромо (псевдоним И.Б. Файнермана), одного из последователей учения Л.Н. Толстого³⁰. Рукопись пьесы сохранилась в личном фонде И. Тенеро-мо в Российском государственном архиве литературы и искусства³¹. Можно предположить, что она была написана в 1910-е годы, уже по­сле кончины Толстого. Пьеса имеет автобиографическую основу и довольно подробно описывает обстоятельства крещения Исаака Фай­нермана в августе 1885 г. в Ясной Поляне. Вплоть до настоящего вре­мени самым информативным источником сведений о И.Б. Файнерма­не остается юбилейное 90-томное издание Полного собрания сочине­ний Л.Н. Толстого, где, начиная с 50-го тома (в дневниках и письмах), он упоминается почти в каждой книге.

Их знакомство началось весной 1885 г., когда 23-летний сту­дент отправил свое первое письмо в Ясную Поляну, в котором пи­сал об огромном впечатлении, которое произвели на него религиозно-философские сочинения Л.Н. Толстого:

«Досточтимый Лев Николаевич! Чтение ваших сочинений “Ис­поведь”, “В чем моя вера” и “Краткое изложение Евангелия” озари-ло светом сознания и разумения те… истинно человеческие добрые чувства, которые спали во мне… в удушливом мраке материалисти­ческого миросозерцания... Было время (давно уже), когда я ощущал в себе стремление проповедовать отрицание существования внешне­го Бога, нашего Иеговы (я – еврей). Этой идее я отдался со страст­ностью… но моя неразвитость, недостаточность научной подготовки мешали мне во многом. Я мог только вооружиться этими этически­ми соображениями, как например: “Если бы в самом деле наш Иего­ва был, отчего бы ему терпеть то страшное зло неравенства, которое есть теперь во всех отношениях среди людей?”». Рассказывая о своем прежнем увлечении естественными наука­ми и статьями Писарева, молодой человек сообщал о себе следую­щее: «Дошел до полного презрения к жизни и всего живущего. Вот к этому-то времени я и прочел Ваши сочинения и почти параллель­но прочел Лаврова “Исторические письма”. Великое Вам спасибо! Вы спасли меня! <…> Вы своим могучим словом об истинном смыс­ле жизни, а Лавров своей научной, отвлеченной, но горячей речью о том же <…> хотя тот говорит о прогрессе, а Вы об исполнении воли Бога <…> воля Его выражается так: живи, работая на других. Считая себя равным со всеми, сознавай свое единство с другими людьми… Ясность мысли сделала меня Вашим учеником… Вот теперь у меня есть много, много о чем поговорить с Вами, в чем надеюсь, вы не от­кажете», – замечал молодой человек, спрашивая о разрешении про­должить переписку³².

Так началось почти 25-летнее общение Л.Н. Толстого и И.Б. Фай­нермана, активного участника движения «интеллигентных» земле­дельческих поселений, организатора земледельческой общины в селе Глодоссы Херсонской губернии (1889–1890), журналиста, драматур­га, общественного деятеля, автора многочисленных статей о встречах со своим духовным учителем, печатавшихся во многих провинциаль­ных и столичных изданиях, большая часть которых была собрана в четырех сборниках рассказов и легенд, посвященных Л.Н. Толстому и его учению³³. Полемические отклики вызвала брошюра И. Тенеро­мо «Толстой о евреях», опубликованная, как и сборник «Живые речи Толстого» в 1908 г. в год 80-летнего юбилея писателя.

Его второе письмо датируется 26 августа 1886 г. За это время в жизни молодого человека произошли события, оставившие глубокий след в его дальнейшей судьбе. Информация о нем, относящаяся к это­му периоду, содержится в мемуарах Ильи Львовича Толстого, гувер­нантки А. Серон, толстовцев М.А. Шмидт и А.С. Буткевича.³⁴ Боль­шая часть этих текстов написана с уважением и симпатией к молодо­му человеку, впервые появившемуся в Ясной Поляне в мае 1885 г.³⁵

В письмах этого периода, адресованных жене, Л.Н. Толстой неод­нократно упоминает Файнермана, сообщает об их беседах за чаем, о совместной работе на сенокосе, о посещении его уроков в школе для крестьянских детей³⁶. Эти письма служат важным источником инфор­мации о самом эпизоде крещения И. Файнермана 18 августа 1885 г. в Ясной Поляне, а также его последствиях, отразившихся на всей даль­нейшей судьбе молодого толстовца и его близких.

Поводом для принятия крещения было стремление И. Файнерма­на учительствовать в яснополянской школе, что горячо поддерживал Л.Н. Толстой. В письме к Софье Андреевне от 17.VIII.1885 он со­общал: «Нынче девочки ездили в церковь узнать о крещении, и зав­тра едут крестить. Крестить будет наша Таня. О[льга] Н[иколаевна] протестантка. M-me Seuron тоже, говорят, нельзя; а большая Таня, – я боюсь как бы от Саши не было попреков, так как он выразил несочувствие».³⁷ На следующий день Толстой замечал: «Крестины сошли благополучно. Только В[еликая] К[нягиня] возмущена».³⁸ Ве­ликой Княгиней в шутку называли гувернантку А. Серон, которая впоследствии издала воспоминания, где упрекала Файнермана и тех, кто организовал крещение, в неискренности. Подобного мнения при­держивался В.Г. Чертков, в ответ на письмо которого Толстой писал 29.VIII. 1885: «Файнермана переход в православие я не сужу. Мне кажется, что я бы не мог сделать этого, п[отому] ч[то] не могу себе представить такого положения, в к[отором] бы было лучше не гово­рить и не делать правду; но знаю, что было время, когда я мог. И по­тому думаю, что и он в переходном состоянии»³⁹.

Отказ в должности стал большим ударом для талантливого учите­ля. Яснополянской школе, занятия в которой нередко посещали Тол­стой и его дети, посвящены рассказы И. Тенеромо «Толстой в шко­ле», «В школе (1885)», «Педагоги», «Беседа о Сократе».⁴⁰ В пись­мах Толстого также имеются упоминания об этих визитах. «Благо­даря Файнерману, – писал он В.Г. Черткову 11.X.1885, – я захожу по вечерам в школу, где собираются взрослые слушать чтение и быва­ют беседы очень хорошие». Однако вскоре ему пришлось сообщить: «Файнерман-учитель не утвержден попечителем и остается жить в деревне у мужика. Не знаю, что будет с ним, но чем больше я его знаю, тем больше вижу в нем искренности и силы душевной, не го­воря уж об уме»⁴¹.

Судьба этого молодого человека глубоко трогала писателя. В пись­ме к Н.Л. Озмидову (4.X.1886) он признавал: «У меня есть три вещи, о кот[орых] я думаю с любовью и с жуткостью. Это жизнь Файнерма­на, ваша жизнь, и женитьба X.» [речь идет о женитьбе В.Г. Черткова на А.К. Дитерихс].⁴² Искреннее сочувствие звучит во многих письмах Толстого 1886–1888 гг.⁴³ «Пишите мне, пожалуйста, про себя, про се­мью, про то, как живете в Киеве. Я всегда боюсь за вас, боюсь увле­чения гордостью подвига, и люблю подвиг ваш и сам горжусь им… Связь моя с деревенскими слабее без вас, но все-таки живее, человеч­нее, чем прежде, и благодаря вам», – писал Толстой в сентябре 1887 г., подразумевая под «подвигом» идеи «опрощения», которым следовал Файнерман⁴⁴.

Драма «Израиль и Христос» основана на многих биографических деталях. По рукописи, сохранившейся в архиве, можно предполо­жить, черновик символического пролога был дописан позднее основ­ного текста. В прологе изображена сцена таинственного явления духа Патриарха Израиля, который предстает перед Христом, отправляю­щим своих учеников проповедовать среди евреев. Предвидя траги­ческие события будущего, Патриарх просит Христа отменить тяже­лый приговор его потомкам, которым предстоит пройти страдания во много раз тяжелее тех, что испытали евреи в Египте и Вавилоне, по­скольку в горьком изгнании (голусе) окружающие народы уверуют в Христа, но в помрачении своего ума будут творить беззакония по от­ношению к евреям.

В центре пьесы – эпизод крещения ее главного героя Яши Розенц­вейга, студента юридического факультета, который оставляет универ­ситет, своих родителей и жену с маленькой дочерью, чтобы жить по «новой вере», проповедуемой известным писателем князем Титано­вым. В первом акте изображается сцена его отъезда из родного дома, разговоры с родителями и женой Розой. Мать Яши по его просьбе шьет ему рубаху, подобную той, которая изображена на портрете Ти­танова; проливая слезы, она уверяет сына, что сам князь в реальной, а не книжной жизни не живет по тем принципам, которые проповеду­ет в своих сочинениях. Возражая ей, Яша вспоминает, что раньше он был среди революционеров, выступал с речами против царя и поли­ции, но теперь перед ним открылись новые этические законы – зако­ны любви к простым людям. Он мечтает жить среди крестьян, разде­ляя их труд и страдания.

Отец не стремится препятствовать его решению, хотя знает, что отъезд Яши вызовет множество проблем, прежде всего они лишат­ся права проживать в университетском городе вне черты оседлости. Будучи убежденным маскилом, отец испытал в своей жизни нема­ло притеснений со стороны еврейской общины, он полагает, что дом князя будет более безопасным местом для его сына, стремящегося к духовной деятельности. В своем монологе отец отмечает сходство идей раннего христианства и иудаизма, подчеркивая, что не раннее христианство Иерусалима, но христианство Рима, Византии и Алек­сандрии превратило еврейскую жизнь в непрерывную цепь страда­ний и унижений. В то же время, опасаясь того, что Яша решится на крещение, отец берет с него клятву в том, что тот никогда не отвер­гнет национальную религию. Действие заканчивается сценой скан­дала с разгневанным отцом Розы, неожиданно узнавшем об отъезде. Осуждая обоих «еретиков», отца и сына Розенцвейгов, он требует от Яши немедленно развестись с его дочерью. Таким образом, здесь по­казан внутриеврейский конфликт между представителями ортодок­сального и просвещенного еврейства.

Во втором акте мы видим героя среди крестьян, работающим вме­сте с Титановым на покосе. Во время отдыха княгиня, одетая в народ­ное платье, кормит всех обедом, а князь и крестьяне беседуют. Один из них просит Яшу учить детишек грамоте, так как в школе давно нет учителя. Это предложение нравится Титанову, он обсуждает его со своим соседом, помещиком и земским деятелем Александром Ивано­вичем. Яша вдохновлен этой перспективой, однако вскоре князь сооб­щает, что есть сложности в реализации этой идеи: во-первых, адми­нистрация подозрительно относится к студентам, опасаясь пропаган­ды народнических идей, а во-вторых, препятствием является иудей­ское вероисповедание Яши.

Яша рассказывает Титанову о клятве, которую он дал отцу. Его отъезд принес родителям массу неприятностей, отец лишился места учителя в богатом доме и был вынужден работать приказчиком в лав­ке; в результате он простужается и умирает. Перед смертью он пишет письмо, в котором освобождает сына от клятвы, понимая, какие труд­ности могут ждать молодого человека. Яша читает Титанову его по­следнее письмо и рассказывает о жизни своего отца. Князь восхищен широтой взглядов и духовной стойкостью этого человека, энергией и смелостью его сына. Яша рассказывает князю и свой сон о строящем­ся храме, и тот разъясняет его символику, связывая ее с большой ду­ховной работой, которая предстоит его молодому последователю.

Яша решается на обряд крещения, чтобы иметь возможность идти по избранному им пути. Он с легкостью изучает основы христи­анской веры, которые преподает ему православный священник, пора­жающийся его способностям к толкованию библейских текстов. Тре­тий акт посвящен самому крещению, происходящему в церкви, куда собирается множество крестьян, привлеченных торжественностью события. Во время обряда Яша неожиданно для всех теряет сознание. О своих душевных переживаниях и причине обморока он рассказыва­ет еврейскому портному Нохему, который специально пришел к церк­ви, чтобы выразить Яше свое негодование по поводу его отступниче­ства. Упреки Нохема, знавшего его семью, – еще одно горькое испы­тание для молодого человека. С болью в голосе он рассказывает порт­ному о видении, промелькнувшем в его сознании в момент обморо­ка: он увидел синагогу и своего отца в торжественный день Йом Кип­пура. Вместо радости обретения «новой веры» Яша испытывает глу­бокое раскаяние. Прямо у церкви его ждет полицейский, протягива­ющий для подписи бумагу, согласно которой Яков Розенцвейг обязу­ется воспитывать своих детей в христианском духе. Молодой чело­век искренне сожалеет о своем поступке и чувствует свое трагиче­ское одиночество.

Крещение принесло немало страданий, Яша сознает, что пошел на компромисс со своей совестью. Он не получил разрешение на пре­подавание в школе, но продолжает жить в деревне среди крестьян и пытается организовать коммуну. Отставной солдат Иван Шалый от­носится к нему с нескрываемым подозрением, для него он остает­ся чужаком и «жидом». Шокированный его словами, Яша восклица­ет: «Кому я что плохое сделал своим крещением? Я только причинил страдания своим родителям, жене, но более всего себе самому. Но ка­кое же зло я сделал вам?».

Яша с женой живут в бедной крестьянской избе, их дочь умерла. Роза все время болеет, ей трудно приспособиться к тяжелой деревен­ской жизни, а ее отец постоянно требует развода. Мать Яши глубо­ко страдает, ее мучает память о том, как на похоронах отца шамес от­казался произнести имя сына на еврейском кладбище. Финал пьесы трагичен. По доносу Ивана Шалого в деревню приезжают солдаты, окружают дом, в котором собрался деревенский сход, чтобы обсуж­дать вопрос о коммуне. Они силой выволакивают крестьян из избы, а Яшу жестоко избивают. Герой умирает на руках у жены и Титанова.

Помимо ряда автобиографических деталей (крещение, требова­ние тестя о разводе, известие о смерти отца, отказ в должности учи­теля, бедственное положение семьи в деревне, сложные отношения с Софьей Андреевной Толстой), Тенеромо воспроизвел важные собы­тия из жизни Ясной Поляны, участником которых был сам, включая эпизод с обсуждением вопроса о коммуне. В тексте драмы почти до­словно передаются диалоги из воспоминаний «День опрощения» и «Яснополянская коммуна»⁴⁵.

Таким образом, в драме И. Тенеромо «Израиль и Христос, или Новая вера» воспроизводятся основные мотивы упоминавшихся выше пьес, связанных с проблемой крещений. Как в пьесах «На рас­путье» В. Баскина и «Мать и сын» М. Кисина, смерть героя становит­ся способом разрешения основного конфликта. Подобно Б.Е. Писа­ревскому в драме «К старому Богу», И. Тенеромо демонстрирует про­тиворечия, возникающие между просвещенной молодежью, их рели­гиозными семьями и представителями народных масс.

Все рассмотренные пьесы ясно демонстрировали, что причиной отступничества были не внутренние духовные потребности лично­сти, а внешние обстоятельства, вынуждавшие героев идти на компро­мисс со своей совестью. Вопрос о крещениях становится одной из зна­ковых проблем русско-еврейской драматургии рубежа XIX–XX вв.,отразившей напряженные аспекты взаимоотношений между русским и еврейским студенчеством, еврейской и русской интеллигенцией и народными массами, еврейским населением и российской адми­нистрацией, проводившей ограничительную политику в области об­разования и гражданских прав, а также отношение представителей разных слоев еврейства к народническим, социальным и националь­ным движениям той эпохи.