И.А. Голосенко

Русская социология: ее социокультурные предпосылки, междисциплинарные отношения. Основные проблемы и направления

Возникновение и развитие социологической науки в дореволюционной России

Социология как самостоятельная наука о закономерностях развития и функционирования социальных систем возникает в России после реформы 1861 г., когда наконец-то были сняты официальные запреты на изучение многих общественных проблем, существовавшие в эпоху Николая I¹. Послереформенная Россия при всей чудовищной противоречивости освобождения крестьян от крепостной зависимости была во многом отличной от дореформенной, особенно по важнейшим тенденциям развития общества, культуры и базовой массовой личности. Именно эти тенденции и сформировали национальную потребность в новой общественной науке   социологии, методика которой, однако, была заимствована у западных авторитетов   Д. Милля, Г. Бскля, Г. Спенсера и особенно у О. Конта. С середины 60-х годов появляются отдельные работы, в которых уже встречается термин «социология», которая понимается как философия истории «на научной основе». Наиболее показательны сочинения А.П. Щапова, прозванного в России «маленьким Боклем». С конца 60-х годов пионеры русской социологической мысли (П. Лавров, Н. Ножин, Н. Михайловский, А. Стронин, Е. Де-Роберти и др.) стремятся подчеркнуть самостоятельный характер новой науки.

3
«На исходе 60-х годов,   вспоминал позднее Н. Кареев,   позитивизм и социология вошли в русский умственный обиход»². Некоторые из работ этого периода интересуют сейчас только узкого специалиста, скажем книга органициста А.И. Стронина «История и метод» (СПб., 1869), другие   и ныне переводятся за границей, подвергаются разнообразным толкованиям, например, выпущенное в том же 1869 г. сочинение Н.Я. Данилевского «Россия и Европа».

Рассматривая дальнейшее развитие этой науки, необходимо выделить ряд главных моментов.

1. Как общее, так и различия «социологии» разных стран второй половины ХХ в. были связаны о представлениями, в которых каждая нация открывала для себя промышленную современность, формулировала ее настоящее и будущее состояние. Проблема разложения феодального строя и генезиса промышленного капитализма становится, как отмечал В.И. Ленин, «главным теоретическим вопросом» в русском обществоведении³. В сущности, эта же тема была главной для всей западной социологии, выступая в различных концептуальных оформлениях: дихотомия «военно-феодального» и «мирно-индустриального общества» Г. Спенсера, «механической и органической солидарности» Э. Дюркгейма, «общества и общности» Ф. Тенниса. В России же эта проблема в силу исторической специфики страны (многоукладность, обилие пережитков крепостничества, община и т.п.) приняла характер непосредственного обсуждения необходимости и возможности, желательности и нежелательности капиталистической эволюции.

4
Против капитализма, исходя впрочем из абсолютно разных теоретико-методологических и идеологических аргументов, выступали неославянофилы и народники, за признание его де-факто выступили марксисты, «легальные марксисты» и некоторые буржуазные социологи. После победы второй точки зрения (с ней согласились в итоге и многие народники) наступает еще более важное размежевание, связанное с различной трактовкой политических перспектив капиталистической эволюции в стране и стремлением буржуазных идеологов ограничить процесс только капиталистическим обновлением, затормозить приближение социалистической революции.

2. Идеология громадной части русских социологов   мелкобуржуазный демократизм и либерализм, поэтому в большинстве идеологических конфликтов того времени они выступали оппозиционерами и критиками царского режима, стремясь в своих теориях обосновать необходимость капиталистической эволюции, подорвать и ограничить дворянскую монополию на высшее образование, государственное управление и т.п. Власть, в свою очередь, о подозрением относилась к любым обсуждениям исторических закономерностей, эволюции, социальных изменений и отвечала свирепой цензурой и репрессиями: ссылки, вынужденная эмиграция, тюрьма, увольнения, грозные предупреждения   вехи биографий многих русских социологов, подчас очень далеких от политического радикализма. Отсюда деформированный процесс институализации социологии, медленное вхождение ее в университеты, затянувшиеся на многие десятилетия процессы создания специализированных профессиональных учреждений, кафедр, журналов.

В.И. Ленин отмечал, что до 1905 года буржуазия не видела другого врага кроме крепостников и «бюрократов», поэтому и к теории европейского пролетариата она старалась относиться сочувственно, старалась не видеть «врагов слева»⁴. Более того,

5
на первых порах русская буржуазия в лице своих социологических теоретиков довольно часто опиралась на отдельные идеи, К. Маркса в борьбе о самодержавием, невольно их пропагандируя. Но по мере того, как марксизм и пролетарское движение набира­ли силу в стране, ситуация менялась. Революция 1905 г. показала свою неустойчивость и классовую узость буржуазного либерализма. Побеждает идея дележа власти с дворянством. Буржуазная социология в изменившихся условиях была готова теоретически помочь этому, объяснить, «научно» основы и необходимость такого союза. Октябрьская революция 1917 г. окончательно подвела итог сползанию отечественной буржуазной социологии на реакционные рельсы. Но задолго до революций 1905 г. и 1917 г. Г.В. Плеханов, В.И. Ленин и другие русские марксисты решительно выступили против любых попыток синтеза исторического материализма с враждебными ему течениями, вскрывая как гносеологическую несостоятельность, так и политическую направленность буржуазной социологии в конкретных условиях идейной и политической борьбы России, на каждом повороте освободительного движения.

3. Отмеченная выше политико-идеологическая противоречивость и маргинальность буржуазной социологии определили и двойственный характер ее теоретико-методологических разработок и конкретных исследований. С одной стороны, особенно в первые десятилетия после реформы, антикрепостническая направленность обеспечила русскому обществоведению «самоотверженные искания в области чистой теории»⁵. Некоторые результаты этих поисков составили ценные научные идеи своего времени, скажем   обоснование органичного союза социологии и истории, изучение возможностей сравнительно-исторического метода, внимание к экономической стороне человеческой истории и т.п. Не случайно исследования этого типа в творчестве М. Ковалевского, Н. Кареева и др. высоко оценивались и использовались классиками марксизма.

6
С другой стороны, исторический идеализм как основа мировоззрения, защита частной собственности, тенденция к субъективизму в теории и общественной практике, глубинная вражда марксизму   общие черты этого типа знания в России, определившие в итоге его идейное банкротство. Советские исследователи истории общественной мысли дореволюционной России⁶ указывают на то, что, обладая известными достижениями, ставя подчас серьезные вопросы, русские социологи в силу идеализма и метафизики постоянно оказывались в плену односторонних подходов, так что создание единой общепризнанной социологической теории оказалось для них неосуществимой целью. Это было особенно показательно на фоне триумфа марксистской теории и практики в России.

Какие же течения буржуазной социологической мысли существовали в дореволюционной России? Социология в 70-90-е гг. прошлого века выступила в виде ряда позитивистских подходов, эксплуатирующее либо натурализм (органицизм: П. Лилиенфелъд, А. Стронин и др.; географический детерминизм А. Щапов, Л. Мечников и др.), либо психологизм (субъективная школа: П. Лавров, Н. Михайловский, Н. Кареев, С. Южаков и др.). Вместо отдельных исторических героев и идей внимание переключается на общественные процессы и состояние общества в целом (взаимодействие .разных сторон социального целого). Отсюда новый интерес к учреждениям политическим и хозяйственным) и их связи с культурой. Этот усложненный взгляд позволял во многом по-новому сформулировать гипотезы и «прочитать» уже известные фактические данные. В целом позитивистская социология рассматривается как «естественная наука о человечестве», использующая все прочие науки как склад факсов для разработки абстрактных за-

7
конов социальной динамики и статики. Позитивизм в России встретил не только союзников, но и врагов, откровенно симпатизировавших немецкому классическому идеализму (Ф. Голубинский, В. Кудрявцев, Б. Чичерин, Вл. Соловьев и другие). Впрочем, их работы в большинстве случаев носили философский, а не социологический характер. В 80-е гг. в условиях невиданного террора (после мартовских событий) общее количество .публикаций по социологии несколько падает, но уже никогда не исчезает полностью⁷. В последнем десятилетии XIX в., и в начале XX в. наблюдается резкое исследовательско-интеллектуальное оживление, складываются антипозитивистские подходы. В теоретико-методологических опорах этой поры ясно вырисовывается понимание, что социология как наука еще находится в процессе формирования, растет внимание к ее основным понятиям и переосмысляется соотношение с другими гуманитарными науками. Лидером антипозитивизма в социологии выступило неокантианство (А. Лаппо-Данилевский, М. Туган-Барановский, Б. Струве, Б. Кистяковокий, В. Хвостов, П. Новгородцев, Л. Петражицкий и многие другие). Начало XX в. дает нам наиболее дифференцированную картину течений в русской социологии.

Антипозитивистские атаки отбиты, но и классический позитивизм изменяется, появляется неопозитивизм (бихевиоризм: П. Сорокин, А. Звоницкая, К. Тахтарев, Г. Зеленый и др.) с акцентом на эмпирические социальные исследования и сциентизм одновременно учащаются попытки дать теоретическое обоснование всей этой эволюции (М. Ковалеский, Е. Де-Роберти и др.).

Совершенно очевидно, что главная колея развития буржуазной социологии в России была именно позитивистской. Позитивисты к начали этот процесс, многие пережили и его окончание. Их труды составили самую значительную часть русской социоло-

8
гической литературе. Многие из них стали социологами мировой известности: П. Лилиенфельд, М. Ковалевский, Н. Кареев, Е. Де-Роберти» П. Сорокин и др.

Русская социология рассматриваемого периода характеризуется необычайно развитой критико-методологической функцией   в ней шел бесконечный процесс критического пересмотра гипотез, концепций и эмпирических результатов как родственных, так и весьма методологически далеких друг от друга типов исследования, что неизбежно вело к дифференциации исследований и направлений. Роль полемики между разными течениями (даже если критика была и несправедливой) была чрезвычайно важной, так как помогала самим обществоведам уяснить мировоззренческие, философские истоки их работы, отказаться от явных просчетов и ошибок и т.п. Поэтому мы старались внимательно собрать вое отзывы русских социологов друг о друге. Особое место занимала усиленная конфронтация всех направлений с марксизмом. В ходе ее отчетливо проявлялось стремление буржуазных социологов к интеграции в целях борьбы с марксизмом. В зависимости от профессиональной предрасположенности, теоретических симпатий и антипатий тот или иной русский социолог мог оставить без внимания имена О. Конта, Г. Спенсера, Л. Уорда, А. Кетле, Д. Гиддингса, Г. Зиммеля, Э. Дюркгейма и многих других, но только не К. Маркса. Количество критических публикаций, посвященных Марксу, просто бросается в глаза и поражает Октябрьская революция 1917 г. внесла свои .коррективы в этот процесс. По инерции еще несколько лет (наиболее активно до 1922 г., позже все реже) буржуазные социологи работали как и раньше, многие из них открыто выступили против Советской власти. В ответ В.И. Ленин в 1922 г. поставил вопрос о коммунистическом контроле над программами и содержанием курсов по общественным наукам⁸. Начался процесс быстрой ликвидации идейных и институциональных основ буржуазной социологии в России.

9
После выяснения хронологических границ процесса, исследуемого в данной книге, следует остановиться на центральных темах русской социологической литературы той поры. Таковых, собственно говоря, несколько. Рассмотрим их в самом общем виде.

Основной массив литературы разрабатывает тему, связанную с утверждением социологии в качестве самостоятельной науки, обсуждением ее исследовательских сфер и методов, теоретико-методологических принципов (монизм-плюрализм, реализм-номинализм, эволюционизм-функционализм и т.п.) и понятий. Как и в истории всей науки, социология освобождалась от поглощения философией путем развития эмпирических основ, методов, приемов работы.

Вторая обширная тема русской социологии   обсуждение проблем социальной динамики (эволюции, прогресса), фаз эволюции, их последовательности, «законов и формул» прогресса и соответственно историко-сравнительных методов. Социологи-эволюционисты при всех делавшихся ими оговорках исходили из представления, что существует единый, глобальный процесс социальной эволюции, подчиненный одним и тем же социальным законам, что все народы проходят одни и те же стадии развития, что одинаковые социальные и природные условия всегда дают более или менее одинаковую социальную культуру, обычаи и институты и что эмпирически наблюдаемые различия, многообразие культурно-исторических явлений, могут быть сведены при строгом соблюдении позитивных методов исследования к единому генетическому ряду. Отсюда широко распространенная трактовка общей социологии как «генетической».

Позитивистская концепция однонаправленной социальной эволюции по своему научному и идеологическому значению не может быть оценена однозначно. С одной стороны, она была весьма плодотворна в борьбе с традиционной историографией, не поднимавшейся выше повествования об отдельных событиях. В стране, где были сильны традиции клерикализма и объективного идеализ-

10
ма, эволюционизм (при всех столь очевидных ныне его недостатках) имел прогрессивное значение⁹. Не случайно русские социологизирующие теологи (Г. Корсун, А. Ершов, А.Беляев, П. Линицкий и многие другие) вели активную борьбу против него, обвиняя в материализме. Напомним, что до реформы 1861 г. даже само слово «прогресс» было запрещено использовать в официальных бумагах¹⁰.

Но, с другой стороны, социологический эволюционизм с самого начала столкнулся с неразрешимыми на собственной основе осложнениями. Что следует изучать   глобальную эволюцию «общества вообще» (органицисты: П. Лилиенфелад, Я. Новиков, А. Стронин; «географический детерминизм»: А. Щапов, Л. Мечников и др.) или необходимо сконцентрировать внимание на исследовании относительно завершенных циклов развития отдельных сфер общества   хозяйства, права, государства и т.п. М. Ковалевский, ранний К. Тахтарев)? Далее   как совместить принцип постепенного изменения с идеей структурного единства системы, вое элементы которой стремятся к функциональному равновесию (органицисты, Е. Де-Роберти и др.)? Ответы на эти вопросы не являются легкими и самоочевидными. Вcя социология второй половины XIX в. упорно пыталась закрыть эти вопросы. В этих попытках неизбежно выявились некоторые методологические издержки позитивизма.

Очень часто методологические «законы» эволюции, «стадии развития» общества механически выводились позитивистами не из эмпирического материала, а неких общих философских принципов. Самый красноречивый пример   знаменитая «формула прогресса» Н. Михайловского. Отсюда рождалась тенденция подчинять

11
факты слишком упрощенным схемам, а историко-сравнительный метод при этом превращался в средство сбора иллюстраций априорных схем, прежде всего   схем европоцентризма. Да и сам принцип развития социологи-позитивисты толковали «плоско, упрощенно, вульгарно» (В.И. Ленин), как простейший ортогенез» не видя в предшествующей истории ничего, кроме «подготовки» нынешней (буржуазной) цивилизации. Разумеется, социальных антагонизмов последней старались не замечать или подвергали утопической критике (субъективная школа, неославянофильство).

Самый ранний протест против эволюционизма демонстрирует книга   Н. Данилевского «Россия и Европа» (1869 г.), но антиэволюционистские аргументы ее на первой фазе развития русской социологии не были поддержаны, да, впрочем, они и применены им были крайне противоречиво. Вспомнили о них позднее, уже в начале XX в., когда постепенное (но упорное) вовлечение материалов этнологии и сравнительное изучение прошлых культур губительно сказались на старых эволюционных схемах. На какое-то время «антиэволюционизм» становится модой дня (Р. Виппер, С. Лурье, С. Булгаков и многие другие) вплоть до признания значения «социологических законов» только за функциональными законами (П. Сорокин, К. Тахтарев).

Следующая тема русской социологии   социальное поведение и социальная структура. Вслед за Г. Зиммелем исходное единство социологического анализа трактуется как «социальное взаимодействие» (Н. Кареев, Б. Кистяковский, П. Сорокин и др.) Воспроизводимое, постоянное, массовое взаимодействие дает «общественные отношения», «общественную жизнь» (К. Тахтарев), личное участие в нем дает «социальные связи» (А. Звоницкая). Однако в различных направлениях «взаимодействие» трактуется неодинаково: для Н. Кареева оно есть некий фундамент, на котором строятся другие, производные, от него части социальной структуры: группы, организации, институты; Б. Кистяковский в соответствии с неокантианскими установками рассматривает психологическое (мотивационно-нормативное) содержание взаи-

12
модействия, а внимание П. Сорокина привлекает внутренняя структура: агенты, символы и т.п.

Если социальные взаимодействия организованы, мы имеем «социальные группы». Это второе главное понятие после «взаимодействия» в социологии тех лет. Наибольший интерес у русских социологов вызывали вопросы противопоставления организованной «социальной группы» и особых людских конгломератов: толпы, публики, коллектива. В теме организованных групп настойчиво ставился вопрос об интеллигенции и классах. В русской социологии мы видим несколько теоретических объяснений природы и роли классов в истории (В. Чернов, М. Туган-Барановский, Б. Струве, К. Тахтарев, Ю. Делевский, П. Сорокин). Общая ; постановка проблем социальной психологии разных групп (Н. Михайловский и др.) была развита и конкретизирована при изучении ряда частных проблем   социально-психологической природы хулиганства (С. Елпатьевский и др.), военной психологии (А. Резанов, К. Обручев и др.).

И последняя общая тема, которую здесь необходимо отметить особо,   отклики на сочинения западных буржуазных социологов в русской печати. Русские социологи были не просто хорошими учениками и популяризаторами западных авторитетов, но в ряде случаев они, критически переработав и применив многие Идеи к иным условиям и задачам, шагнули дальше, предугадав и то, что позднее повторили западные социологи. Упомянем в качестве примеров культурную типологию Н. Данилевского, идейно повторенную позднее О. Шпенглером и А. Тойнби; формулировку основ социологического бихевиоризма Г. Зеленым и В. Бехтеревым, создание П. Сорокиным теорий «социальной стратификации и мобильности» и многое другое.

Русская социология и ее междисциплинарные отношения.

Вопрос о взаимных отношениях между социологией и другими общественными науками для историка науки интересен по ряду соображений. Во-первых, этот вопрос привлекал к себе внимание многих ведущих русских и зарубежных социологов, и редкая кни-

13
га по этой дисциплине в конце XIХ и начале XX веков не отвечала на него, так что ответ довольно органично вплетался в общую концепцию того или иного автора. Во-вторых, изучение и систематизация междисциплинарных отношений показывает наглядно, как шел процесс становления самой социологии, с какими внутренними трудностями он был сопряжен. «Природа социологии для своего окончательного выяснения нуждается в сопоставлении ее с природой других наук, также имеющих дело о различными .проявлениями общественности»,   справедливо отмечал М. Ковалевский¹¹. Более подробное и конкретное рассмотрение этого вопроса позволяет нам выделить разные фазы междисциплинарных отношений, на которых предмет социологии и характер ее отношений с другими науками (прежде всего общественными) понимался неоднозначно. В истории русской социологии мы встречаемся с тремя более или менее четкими точками зрения. С конца 60-х гг. ХIX в. повсеместно распространяется энциклопедическая формула О. Конта, согласно которой социология есть абстрактный синтез всех высших и конечных результатов гуманитарных наук. Смысл последних сводился к функций гигантского склада фактов новой сверхнауки об обществе, которая сама непосредственно не должна была заниматься наблюдением социальных явлений, а конструировать «абстрактные и всеобщие законы». В доказательство Конт строил свою знаменитую классификацию наук, где каждая последующая наука имела дело с материалом более сложным и зависимым от законов предыдущих ступеней. Социология венчала эту иерархию знаний. Согласно такой точке зрения, Конт приходил к выводу малоутешительному для социолога, которому, если тот намеревался стать профессионалом, отводилась роль исключительно энциклопедиста. По существу, такое понимание социологии делает ее невозможной, ибо подобной общенаучной универсальности просто не существует. И все-таки многие ранние позитивисты в России занимают сходные

14
позиции, хотя и с рядом значительных оговорок и уточнений¹². Первым в России в этой манере стал работать Н. Михайловский, на страницах социологических работ которого легко обнаруживается не всегда оправданный конгломерат самых разнохарактерных фактов и обобщений из всевозможных областей знания   юриспруденции и зоологии, истории литературы, физиологии, социальной психологии и медицины и т.п. Разумеется, это вызвало возражения и породило взаимные недоразумения и несправедливости. С одной стороны, эмпирически настроенным историкам, правоведам, педагогам, политэкономам были просто в тягость обещанные социологией теоретические блага   знание общих законов. Они им были абсолютно не нужны¹³. С другой стороны» теоретические умы в этих областях вовсе не собирались служить простыми межведомственными посредниками между собственной эмпирией и абстрактными рецептами явно незрелой и чужой дисциплины. Во всяком случае, русский университет встретил социологию на первых порах настороженно и даже враждебно. Это требовало от горстки людей_; отдавших свои знания и талант новой дисциплине, самоотверженности и энтузиазма. И только в последующем десятилетии у социологии появились поклонники среди университетских ученых. В середине 70-х гг. в Москве сложился академический кружок из молодых ученых, юристов, филологов, естественников, о большим сочувствием относившихся к позитивному в социологии¹⁴. И все-таки основная

15
масса историков, статистиков, экономистов, юристов выступают с возражениями против социологии как новой самостоятельной общественной науки общего характера. Социологию либо отрицают во имя той или иной уже сложившейся конкретной социальной науки, либо считают ее пустой этикеткой для обозначения совокупности теоретических уровней всех конкретных наук. Каковы же причины такого толкования? Таковых несколько. Конечно, самым главным недостатком изначального взгляда на социологию было то, что она не имела специфического объекта для самостоятельного эмпирического изучения, а лишь надеялась суммировать выводы других наук. Это вело к тому, что «каждый из последующих социологов,   писал Б. Кистяковский,   вкладывал в свою «социологию» свое собственное содержание, которое соответствовало его научным интересам и его запасу знаний»¹⁵. Поэтому критики вполне справедливо указывали, что социология вместо того, чтобы иметь свою отдельную и неприкосновенную область исследования, «наводнена чужими проблемами и перевернута на собственной почве». Как часто бывает, новое словечко «социология» стало модным. «Самые слова «социология» и «социологический»,   вспоминал Кареев,   все больше и больше делались с восьмидесятых: годов популярными и очень часто появлялись сборники статей, называющиеся «Социологическими очерками» или «этюдами», хотя название это было употреблено не совсем кстати в виду их настоящего содержания»¹⁶. Некоторая поспешность, журналистская бойкость пера в этюдах подобного рода сочеталась о «грубыми, лубочными приемами социологического анализа», особенно при определении «национально-русского» типа развития страны¹⁷. Вое это невольно дискредити-

16
ровало позитивистскую трактовку предмета социологии.

Другим важным недостатком начального периода было то, что русские социологи в большинстве своем не имели специальной социологической подготовки. Боли посмотреть на образование и профессиональные занятия русских социологов, то поражает их пестрота: наряду с многочисленными историками, юристами и политэкономами мы увидим здесь и выпускников военных учебных заведений, естественно-научных факультетов, журналистов, чиновников, а также лиц, которые вообще не имели законченного высшего образования.

Все конкретные социальные науки имели свою историю, свои связи о общественной практикой, свои цели и приемы исследования. Одни из них (например, политэкономия) раньше самой социологии усвоили кое-какие позитивистские приемы, тогда как юриспруденция менее других была готова к союзу с социологией.

Это отметил еще Н. Кареев: «Конт и его ближайшие преемники и последователи из всех общественных явлений наименьшее внимание обращали на право»¹⁸. Однако антипозитивисты стали обращать на право самое пристальное внимание. Короче, абсолютизация этой самостоятельной традиции питала враждебные установки к социологии у многих представителей конкретных социальных наук, а те из них, кто социологией занимался, часто чувствовали себя предателями корпоративных профессиональных интересов. Кое-кто из них в итоге выступил против социологии (И. Лучицкий и другие), впрочем, позднее, по мере укрепления гносеологической зрелости социологии, это же обстоятельство сыграло и положительную роль, обеспечив реализацию широкого междисциплинарного подхода в русском дореволюционном обществоведении.

И, наконец, последней причиной, вызвавшей к жизни выше отмеченные междисциплинарные недоразумения, было господство методологического редукционизма разных оттенков в социологии тех лет, согласно которому ее главным союзником и соответст-

17
венно моделью для подражания объявлялись то биология, то география, то психология и т.п.

После 90-х гг. под явным влиянием Г. Зиммеля стало выдвигаться новое аналитическое понимание социологии как одной из многих социальных дисциплин, имеющей свой собственный предмет исследований и совершенно своеобразные задачи. Последнее утверждение могло означать, что среди обширного класса общественных явлений есть особый разряд, изучаемый только социологией (а именно формы «социального взаимодействия», общие виды и типы общения и т.п.), и есть явления, ею не изучаемые. Подобное понимание открывало социологии путь для самостоятельного изучения социальных объектов, вносило определенные разграничения в междисциплинарные контакты и на какое-то время создало зыбкое равновесие¹⁹, нарушенное благодаря тому, что началось повсеместное признание социологии представителями многих дисциплин, теперь уже не только социальных, но и биологии, географии, антропологии, физиологии и т.п.

Дело, конечно, не в механических «влияниях» или «заимствованиях», тем более, что методологическая ситуация в отдельных отраслях обществознания была далеко не одинаковой. Начало XX в.   период интенсивной внутренней дифференциации общественных наук, которая находит свое выражение в появлении специализированных научных обществ, профессиональных журналов и т.д.

Растущая профессионализация и начало становления системы общественных и гуманитарных наук были, однако, сопряжены с большими противоречиями внешнего и внутреннего порядка. Трудно назвать такую социальную дисциплину, вопрос о предмете

18
которой не считался бы на рубеже XX в. остро дискуссионным. Это касается не только таких «традиционных» предметов, как история и политическая экономия, но особенно новых, еще не сложившихся дисциплин, вроде социологии. Нечеткость междисциплинарных границ порождает своеобразный экспансионизм. Так, от психологии социология потребовала создания особой разновидности   «социальной психологии», включив ее в свои владения; от биологии потребовала передачи ей раздела «социальная жизнь животных» и т.п. Г. Зиммель называл этот экспансионизм «научным авантюризмом». Едва ли не каждая область знания претендует на то, чтобы указывать пути всем остальным.

Постепенно социологическая точка зрения стала широко использоваться в других социальных дисциплинах, особенно в истории первобытной культуры, правоведении, политической экономии, этнографии, новейшей истории именно как новая теоретическая возможность.

В качестве примеров можно указать на успешное привлечение социологических приемов в этнографические исследования народов Кавказа М. Ковалевским в правовые исследования   Т. Шершэневичем, С. Муромцевым, Н. Коркуновым, Л. Петражицким, М. Гернетом, С. Гогелем и др., в статистические   Ю. Янсоном, А. Чупровым, Н. Первушиным и др., в политэкономичеокие - П. Масловым, Н. Кохановским, М. Туган-Барановским, в литературоведческие   Н. Михайловским и т.п.

Но особенно сильным и плодотворным было вторжение социологии в исследовательскую практику русских историков, которые посвятили осмыслению этого немало времени²⁰, что привело к по-

19
беде новой интерпретации социологического объекта. И толкование предмета социологии получило дополнительный стимул. Наиболее отчетливо провел демаркационную линию между социологией и другими социальными науками П. Сорокин, предложив в середине второго десятилетия XX в. третье понимание предмета социологии. По этому определению, социология изучает родовые признаки всех общественных явлений и корреляцию между ними. В этом качестве она включает в свое понимание два предыдущих подхода. Ибо, будучи абстрактной наукой со своей собственной сферой (родовые признаки, характеризующие социальное вообще), она в то же время дает известные познавательно-методологические принципы частным наукам, изучающим конкретные виды социального. Для доказательства Сорокин воспользовался остроумной формулой Л. Петражицкого, по которой, если существует «n» объектов для изучения, то наук, их изучающих, должно быть «n + 1»: «n» количество наук для каждого объекта и плюс еще одна (n + 1); с этой точки зрения социология и должна явиться (n + 1)-й наукой, изучающей то родовое, что присуще всем социальным явлениям. Иными словами, социология является общей теорией социального²¹.

Однако унификация понимания социологии среди самих социологов еще не спасала от неопределенности. «В нынешнем своем виде,   жаловался Е. Тарле,   социология есть груда описательных материалов, частично разработанных, частично весьма мало тронутых научной критикой, да такая же груда слов, гипотез, теорий, имеющих целью в этих материалах разобраться, вывести из них систему аргументированных обобщений»²². Привнесение социологического материала и обобщений в сферу других дисциплин (и обратно) продолжалось, и предмет социологии без

20
конца расширялся. Весьма озадачивает легкость, с которой многие работы по этнографии, морали, праву и т.д., имеющие весьма приближенное отношение к социологии, тем не менее попадали в социологическую библиографию²³.

Так, мы можем здесь встретить работы якобы по «социологической» тематике, если бегло судить по заглавию (не исчерпывая всего списка подобных примеров, укажем только на работу А. Паршина «Научный фундамент социологии»,   М., 1907), но на деле относящиеся к чему угодно: к сочинениям по химии, биологии и т.п., но только не к социологии. В некоторых же работах под «социологией» понималась «общественная жизнь». Иными словами, этикетка «социология» в силу моды приклеивалась куда попало. Разумеется, подобные работы для истории науки имеют весьма косвенное, второстепенное значение   лишь как указание на очередную моду в духовной жизни. Но и в выборе несомненных историографических данных обнаруживаются немалые методологические трудности. Так, наряду с упомянутыми казусными работами, почти лишенными ценности для историка социологии, встречались и другие, внешне их напоминающие. В эпоху увлечения естественнонаучной манерой конструирования социологии (особенно в 70-е   начале 80-х гг.), когда само естествознание было перенасыщено механистическими концепциями, в русских журналах появлялись статьи под названиями «Перелеты птиц», «Воробей» или «Некоторые факты и наблюдения из области психологии и социологии рыб» и т.п., имевшие, как искренне уверяла редакция, самое непосредственное отношение к социологии. Как бы ни казались ныне наивными и бесплодными подобные «набеги натурализма» в область социологии, они оставили определенный след в истории общественной науки, поэтому историку их знать необходимо.

Еще сложнее обстоит дело о отбором работ, которые не только по нынешним представлениям, но и с точки зрения современ-

21
ников не отвечали методологическим и предметным требованиям социальной науки, хотя и претендовали на это. Вот, в частности, отзыв Е. Тарле о трактате Б. Чичерина: «...социологии в точном смысле слова здесь не ищите: ее нет и следа, нет и намека на нее»²⁴. Однако работы этого сорта, часто носящие предельно догматический, философско-идеалистический характер, все-таки имели дело не с перелетами птиц и стадами рыб, а с социальной проблематикой, ее группировкой и оценкой. Вероятно, они не просто плод недоразумения на хаотическом поприще возникающей науки, а ее необходимые интеллектуальные издержки, знание которых обеспечивает более адекватное понимание процессов становления самосознания общества. Точно также многие чисто социологические работы публиковались под нейтральными заголовками типа серии «Литература и жизнь» Н. Михайловского, «Дневник журналиста» С. Южакова. Короче говоря, академической чистоты в этом процессе так и не установилось. И не случайно, что даже в первые два десятилетия XX в. чуть ли не каждый трактат по социологии начинался с науковедческих доказательств «права на ее существование, желания точно определить ее предмет и границы»²⁵.

Подведем итоги. Какое же общее решение вопроса о соотношении социологии и конкретных социальных наук вырисовывается в истории русского обществоведения к концу рассматриваемого периода?

Подавляющее большинство русских социологов этих лет (Н. Кареев, М. Ковалевский, В. Хвостов, К. Тахтарев, П. Сорокин и

22
многие другие)²⁶ настаивали на справедливости ряди интеграционных положений.

1. Социология трактуется ими частично как .основа, частично как завершение всех отдельных социальных наук. Причем это не декларируется, как было раньше, а показываемая на примерах конкретных взаимодействий по разным видам этих наук.

2. В свете этого признается, что конкретные науки лишь вырабатывают «материал для социологии», при этом не вое ими добываемое бывает ценно для социологии (Кареев, Ковалевский), Взамен эти науки получают от социологии методологическую помощь (ибо, хотя все конкретные социальные науки изучают в своем предмете деятельность специфических социальных групп людей, но общий ответ на вопрос, что такое социальная группа вообще и какова ее роль в создании социальной структуры общества дает только социология) при формулировке «эмпирических обобщений», т.е. «отправляются от установленных социологией законов при раскрытии собственных»²⁷.

3. Далее предполагалось, что конкретные науки не должны отгораживаться друг от друга ведомственными границами, а, наоборот, вступать «на социологической почве» (Кареев) в дифференцированный союз. Онтологическая причина тому   все более адекватно осознаваемые полифункциональность, комплексность, сложность самих общественных явлений, их связей.

Конкретные науки имеют свое «самостоятельное поле для исследований», свои феноменологические, «описательные» методы. Но в них царит сейчас анархия, нагромождение сомнительных фактов и господство плохо продуманных гипотез» На повестке дня

23
радикальное изменение этой ситуации, подготовка другого стиля конкретно-социальных исследований. На какой же базе? М. Ковалевский так отвечал на этот вопрос: «Придется постоянно следить за всеми открытиями_t совершаемыми при помощи сравнительного метода в истории религии, права, нравов и обычаев. Придется быть в одно и то же время историком, психологом, фольклористом, воспитывать свой ум изучением точных наук и социологии»²⁸.

4. Логико-гносеологическая «подчиненность» конкретных наук социологии им не в ущерб, она   стимул для методологически упорядоченной работы, что, в свою очередь, обеспечивает социологию надежным материалом, из которого строится ее теоретико-методологическая система. При правильно налаженных связях социология постоянно вопрошается представителями других наук, в этом ее прямое призвание. И, отвечая им, она постоянно воспроизводит себя, исправляет их априорные выводы и неудачные гипотезы, контролирует их выводы и сводит в систему представления о человеческом обществе вообще. Только выполняя эту миссию, социология встает «на прочный фундамент конкретных фактов» (Кареев, Ковалевский). В этой связи отметим, что русские социологи не считали, что только статистика (измерение) способна дать подобные факты, а смотрели более широко на эту проблему. Главный путь   взаимодействие социологии со всеми социальными науками, изучающими частные срезы общественного целого в их взаимной интеграции и дифференциации.

24