История средневековой философии. Патристика.Понятие о патристике и ее основные особенности.

Патристикой (от греч. πατηρ, лат. pater — "отец") обычно называют совокупность учений отцов христианской церкви II-VII вв. Понятие "отец церкви" формировалось на протяжении нескольких столетий. Первоначально "отцом" именовался духовный наставник, обладавший признанным учительским авторитетом. В дальнейшем развитие христианской догматики и доктринальные споры побудили уточнить это понятие. Но, видимо, лишь ко времени папы Геласия (ум. 496) были окончательно установлены четыре существенные характеристики "отца церкви": 1) святость жизни, 2) древность, 3) ортодоксальность учения и 4) официальное признание церкви. Все прочие христианские авторы (согласно западной традиции) назывались "церковными писателями" (термин предложен Иеронимом). Совершенно очевидно, что далеко не все значительные (и даже выдающиеся) христианские авторы могли быть признаны "отцами" — как, например, Тертуллиан или Ориген, учения которых не отвечали требованиям ортодоксальности. Нужно учитывать к тому же, что западные авторитеты не всегда признавались таковыми в восточной (православной) традиции, например Августин.

Но и не все настоящие "отцы церкви" обладали равным авторитетом. Те, в чьих руках, по мнению церкви, содержалось наиболее глубокое и универсальное разъяснение христианского учения, снискали себе особое уважение. Список самых значительных отцов также сложился не сразу. В послании императора Юстиниана V Вселенскому собору (553 г.) в качестве величайших наставников христианства перечисляются восемь греческих отцов (Афанасий Александрийский, Василий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский, Феофил Александрийский, Иоанн Златоуст, Кирилл Александрийский, Прокл Константинопольский) и четыре латинских (Иларий из Пуатье, Амвросий Медиоланский, Августин Гиппонский и папа Лев Великий). Скорее всего никак не раньше VIII в. на Западе стали почитать четырех западных "великих отцов церкви": Амвросия, Иеронима, Августина и Григория Великого, которых (вероятно, с еще более позднего времени) называли также "великими учителями церкви". К числу "великих отцов и учителей" Римская церковь относит и четырех греческих писателей: Афанасия, Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста, в то время как Восточная церковь почитает (с IX или Х в.) "великими вселенскими учителями" лишь трех последних. С XII в. на Западе "учителями церкви" стали называть и других авторов, не столь древних, но обладавших выдающейся ученостью и особо отмеченных церковью.

Таким образом, патристика — название собирательное и достаточно условное, ибо в ее границах мы непременно рассматриваем целый ряд выдающихся авторов, которые по тем или иным критериям не подходят под определение "отец церкви". Но когда мы говорим о патристике как цельном духовном явлении, мы всегда имеем в виду норму, а не исключения. Норма же определяется глубочайшим единством принципов, составляющим важнейшую особенность патристики. Истина в патристике — достояние не индивидуальное, но корпоративное; она принадлежит не тому или иному автору, но всему христианскому сообществу. Авторитет всякого отца церкви объясняется вовсе не его личной оригинальностью, не тем, что он предложил особую и ни на что не похожую позицию или сверхоригинальное решение проблемы, но тем, что его мысли находятся в согласии с традицией, освященной апостольским и церковным авторитетом. Эта традиция предпочитает для себя максимальную единовидность и, в свою очередь, подкрепляется согласием отцов. Отец церкви более всего велик там, где он согласен с другими авторитетными отцами. "Согласие святых отцов", таким образом, является важнейшим источником авторитета (после Писания и постановлений Вселенских соборов).

Итак, мы должны понимать, что с точки зрения самих отцов патристика — это не "набор" и даже не "совокупность" отдельных учений, но единое учение, раскрываемое и излагаемое различными отцами церкви с различной полнотой и глубиной. Если, однако, мы станем рассматривать патристику "извне", отвлекаясь от ее собственных критериев и правил, то мы сможем на фоне внутреннего единства этого явления увидеть все богатство и разнообразие его составляющих, оценить уникальность каждого представителя патристики и его неповторимый вклад в целокупность учения. Для исследователя, желающего остаться беспристрастным, патристика может предстать и как разнообразие личных позиций, и как многоплановый духовный феномен. Отсюда следует, что само понятие "патристика" имеет как минимум два значения: прежде всего, это особая форма построения христианской культуры и одновременно ее саморефлексия; во-вторых, это специальная научная дисциплина (ее можно назвать также "патрологией"), которая изучает патристику в первом ее значении.

Взятая в этом значении, патристика есть весьма сложное явление, а потому сочинения отцов церкви могут рассматриваться по крайней мере с трех точек зрения: догматико-теологической, историко-литературной или (как в данном случае) историко-философской. С последней точки зрения, патристика есть по преимуществу совокупность принципов и методов христианского философствования. При таком подходе различие между отцами и "не вполне отцами" не столь существенно, как при подходе строгодогматическом.

Как историко-философский феномен патристика — это прежде всего синтез религиозных ценностей христианства и эллинского философского наследия. Но такое определение имеет слишком общий характер, а потому нуждается в ряде уточнений. В свое время известный знаток патристики А. Гарнак, выражавший взгляды протестантских кругов, определил культурный синтез как прогрессирующую эллинизацию первоначального христианства. В III в., указывал он, христианство ни идейно, ни тем более организационно не походило на самое себя при Христе. Но такова была неизбежная цена победы: за триумф пришлось заплатить "философизацией" учения и созданием всеподавляющей церковной иерархии. Все, что создано после Евангелий, было плодом эллинского духа и приспособлением религии к понятийному миру эллинской философии (см. 3, S. 20; 9, с. 141 и сл.). Возражая Гарнаку, многие авторы (преимущественно католики) впали в противоположную крайность, утверждая, что патристика гораздо меньше зависела от греческой философии, чем может показаться, и что вернее говорить о "христианизации эллинизма, но вряд ли об эллинизации христианства" (4, р. 187; ср. 1, S. 179-180). Если бы, по словам Э. Жильсона, христианство "выродилось" в философию уже во II в., оно перестало бы существовать как религия, а тем самым лишилось бы смысла самое понятие "христианская философия": „На самом деле вовсе не философия поддерживала жизнь христианства на протяжении четырех веков; скорее, как раз христианство спасло философию от гибели" (2, р. 6). Полярная противоположность оценок лучше всего говорит о противоречивом характере межкультурного синтеза и о том, как трудно оценить все существенные факторы этого процесса, не абсолютизируя одну из его сторон.

Несомненно, христианство нуждалось в средствах, способных выявить в Откровении всеобщее и вечное содержание, сделать его понятным для эллинского мироощущения. Разумеется сама понятийная структура греческой философии конституировала в христианском Откровении те смыслы, которые нельзя было извлечь из него и сделать доступными иным путем. Это значит, что рефлексивный, понятийный элемент не просто "оформляет" религиозное сознание, но оказывает известное воздействие на его содержание. Однако столь же очевидно, что содержательное ядро христианства как религии никоим образом не может быть выведено из рацио нального эллинского философствования. Более того, "невыразимое" ядро христианства создавало вокруг себя "агрессивную" среду, и ни одно существенное понятие греческой философии, когда-либо попавшее в эту среду, не сохранялось в неизменном виде, не обладало полной свободой в отношении религиозной среды и не было способно с абсолютной адекватностью выразить реалии религиозного сознания.

Поэтому великий синтез в принципе не мог быть полным и законченным. Христианское учение, в которое вживлялись понятия эллинского мышления, приобрело парадоксальную биполярность в стремлении соединить несоединимые до конца элементы — сокровенный "Иерусалим" и сокровенные "Афины". Между этими полюсами (которые с гениальной глубиной ощутил Тертуллиан) бьются сердце и мысль христианских отцов. На одном полюсе — всепоглощающая вера, великая покорность Высшим решениям; она не желает разумного определения своих оснований, не считает его возможным, но не способна совершенно обойтись без него. На другом — потребность познать Творца в Его творении, представить сущее как гармоническую ясность, увидеть отблеск Высшей Мудрости, света и покоя на всем мироздании, не сомневаться в справедливости Высших решений и, наконец, выразить любовь к Богу и Ближнему в четком моральном законе.

На первом полюсе концентрируется то, что делает религию религией и схематически может быть представлено как "материя" христианского философствования; второй полюс — средоточие рефлексивно-доктринальных элементов, или "форма" (которую и склонен был абсолютизировать Гарнак). Дабы религиозное переживание и религиозный опыт могли быть выражены и приобрели универсальную значимость, их основания должны быть прояснены разумом и ограничены", т.е. при помощи понятий приведены к известным пределам, в которых они обладают статусом всеобщности и необходимости. Лишь так можно получить ответы на вопросы: во что я верю, на что надеюсь, что есть мир, каковы место и задачи человека в нем. Таким образом, из "ограничения" веры при помощи понятийного аппарата рождаются христианские теология, космология и этика.

Но при этом мы никогда не должны забывать, что идеи и понятийный язык греческой философии служат хотя и необходимым, но вспомогательным и в значительной мере внешним средством для построения христианской догматики. Конечные основания исчерпываются все же не в разуме, а в Откровении. Поэтому патристика признает не истину "вообще", но лишь истину Откровения, истину спасительную: подлинная философия с точки зрения отцов церкви тождественна теологии, и вера всегда первенствует над разумом. Поэтому философствование отцов церкви настолько тесно связано с чисто религиозными задачами и определено ими, что почти никогда не выступает в "чистом", свободном от догматической оболочки виде.

Одна из основных родовых особенностей патристики как специфического способа философствования — решительная смена ориентиров. Древние мудрецы, Платон или Аристотель (при всем уважении к ним) не могли оставаться для христианина высшим авторитетом. Исходным пунктом всякого теоретизирования становится текст Св. Писания (канон которого окончательно сложился в IV в.). Авторитет Писания неизмеримо превосходит значимость любого философского текста. Писание является источником истины и вместе с тем конечной объяснительной инстанцией. Поэтому христианское философствование может быть понято как философская экзегеза священного текста, а метод такого философствования — как совокупность способов интерпретации этого текста. Результаты интерпретации в свою очередь составляют реальное содержание философских построений патристики. Фундаментальный тезис патристики (и любого христианского философствования) гласит: истина заключена в Писании, а задача теолога ("истинного философа") — правильно понять и разъяснить ее. Именно на этих путях христианская теология оформилась прежде всего как религиозно-философская герменевтика.

Итак, основная задача христианского философствования — перевод глубинных интуиции религиозного мироощущения на язык понятий. Античная философская традиция предоставляла богатый набор герменевтических средств для решения этой задачи. Такова прежде всего "техническая герменевтика" в узком смысле слова. Аллегорический метод толкования мифов, Использованный еще Платоном, был усовершенствован перипатетическими и стоическими мифографами и применен Филоном Александрийским (ум. ок. 50) к тексту Ветхого Завета. Аллегорическая экзегеза позволяла рассматривать текст как систему знаков, "шифрующих" истину, и рассматривать ее при помощи физических, этических, исторических аллегорий. Наиболее высокий и отвлеченный вид экзегезы, который можно назвать метафизическим, или онтологическим, предполагал обращение к важнейшим парадигмам античной философии. Учение Платона о запредельном первоначале, превосходящем всякое бытие и всякое познание, было идеальной объяснительной моделью для христианского учения о Боге. С помощью теории Платона, а также с помощью учения Аристотеля об уме-перводвигателе и о категориях решалась проблема соотнесения конечного основания бытия и его зримых проявлений. На этих же путях решался вопрос о единстве Бога в трех Его Ипостасях. Стоическое учение о мировом уме-логосе и о промысле помогало объяснить мироправительную и миропопечительную Ипостась Бога-Творца, раскрывающуюся во Христе и Божественной Премудрости — Софии.

В связи с историческим развитием патристики от истоков к универсальным теологическим системам зрелого периода нужно говорить о смене философских парадигм. Первоначально влиятельный стоицизм (порой выделяют даже особый "стоический" период патристики (см., например, 5, р. 37, 62, 421)) уступает с Оригеном на Востоке, Амвросием и Августином на Западе свое место платонизму. "Мощное монотеистическое благочестие" (9, с. 148), возвышенность, серьезность и метафизическая глубина платонизма, его изощренный терминологический аппарат как нельзя более подходили для построения христианских теологических систем. Важнейшие идеи античной философии были суммированы на основе платонизма в наиболее мощной и синтетической системе античности — неоплатонизме. Вот почему самые зрелые и развитые теолого-философские учения патристики больше всего напоминают неоплатоническую систему и охотнее всего обращаются именно к ней как к источнику философских парадигм.

Два наиболее общих метода обращения с этими парадигмами таковы. В христианской теологии Бог столь же непостижим для человеческого ума, как в неоплатонической теологии — запредельное единое (притом разумеется, что Бог христиан решительно отличается от абсолютно безличного первоначала неоплатоников). Поэтому в конечных своих основаниях и христианское, и неоплатоническое философствование имеет отчетливо выраженный апофатический ("отрицательный") характер: выясняя прежде всего, чем Бог, не может являться, такое философствование всегда есть попытка описать неописуемое и выразить невыразимое. Конечное основание бытия принципиально недоступно разуму: к Богу приближает только вера. Здесь коренятся важнейшие проблемы христианского сознания и прежде всего — соотношение разума и веры, разума и авторитета. Здесь же заключен источник тех трудностей, с которыми сталкивается всякая попытка выразить содержание религиозного сознания я любую теологическую проблематику христианства языком философии. Однако принципиальная непостижимость Бога не исключает возможности делать предположения о тех проявлениях Его Существа, которые (по идее) могут быть доступны разуму и чувству человека. Таково основание "катафатической ("положительной") теологии, в-русле которой решаются вопросы христологии, происхождения и познаваемости мира, назначения человека, т.е., всего, что составляет содержание космологии, антропологии и этики. Нет нужды говорить о том, что оба этих метода нельзя совершенно обособить друг от друга; на протяжении всей истории патристики они всегда использовались параллельно (хотя тот или другой мог предпочитаться сообразно уровню и направленности учения). Общее правило звучит приблизительно так: чем выше, отвлеченнее и изощреннее (в философском плане) учение того или иного отца церкви, тем сильнее тяготеет оно к апофатической теологии.

Перечисленные общие особенности объединяют патристику со схоластикой, которая в большинстве отношений может считаться продолжением патристики. Недаром такой известный знаток средневековой философии, как Э. Жильсон, начинает свое изложение с патристики. Однако в схоластике особое значение приобретает метод применения философских конструкций и понятий, а само философствование начинает постепенно освобождаться от догматической оболочки. Во-вторых, схоластика в большей мере опирается на Аристотеля, тогда как патристика в целом ориентирована на Платона.

Перечисленные особенности нужно учитывать и при традиционном делении патристики на греческую и латинскую, или (что несколько более условно) на восточную и западную. Помимо чисто языкового критерия (который применим не во всех случаях), мы должны иметь в виду, что греческой патристике, опиравшейся на изощренную платоническую метафизику, свойственно большее внимание к высокой теологии. Для латинского Запада, исторически и географически удаленного от крупных центров греческой философии, характерен интерес к проблемам христианского социума и христианского индивида, т.е. к антропологии, психологии, этике и праву.

Наконец, особый круг вопросов связан с хронологическим делением патристики. Обычно она делится на раннюю (II-III вв.), зрелую (IV-V вв.) и позднюю (конец V-VIII вв.). Будучи переходным периодом между античной и средневековой философией, патристика как внутренне цельное духовное течение почти лишена (в отличие от социально-экономических явлений этого периода) признаков "промежуточности", "переходности" и разделяет со схоластикой основные особенности средневекового образа мышления. Поэтому к патристике с известными основаниями можно отнести большинство христианских авторов вплоть до Х или даже до XII в. на Западе, а на Востоке — еще более поздних. Вместе с тем, патристику и схоластику можно рассматривать как два больших периода христианского философствования, и имеет смысл считать патристику "христианской античностью" в отличие от "христианского средневековья" (6, р. 158, 168, 171). Согласно общепринятому взгляду, патристика "захватывает" последние века античности и завершается той эпохой, когда на Западе уже появляются авторы, обычно рассматриваемые в средневековой философии.

Литература:

Столяров А.А. Патристика.Понятие о патристике и ее основные особенности./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.246-252
ИСТОРИЯ АПОЛОГЕТИКИ В ПЕРВЫЕ ВЕКА ХРИСТИАНСТВА

Апологетика есть защита христианства, его священных книг и преданий оружием разума, данными науки и философии, а также положениями юриспруденции против критики и действий власть имущих.
Христианская Церковь пережила множество гонений, множество эпох, когда зримо проявлялись силы (а они были всегда, почти на протяжении всей ее истории), которые поднимались, восставали и не принимали христианства, старались его погубить, уничтожить, и не принимали Самого Иисуса Христа. Держа на своих руках младенца Христа, Симеон Богоприимец произнес: се, лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий (Лк 2:34). Это пророчество постоянно исполняется на протяжении уже двух тысячелетий.

В первые века христиан обвиняли во всех возможных и невозможных преступлениях, которые можно было только придумать: они и “нарушают” государственные законы, и разрушают само государство, семью, вводят разврат, детоубийство, богохульство и т. д. Христиан предавали смерти, отдавали их в цирках на съедение диким зверям, превращали в живые факелы, чтобы осветить ночные гуляния языческого плебса, а позже расстреливали, пытали, живыми закапывали в землю, и земля трое суток дышала человеческими легкими. На протяжении всей истории Церкви появилось множество работ антихристианского, антицерковного содержания, языческого или откровенно атеистического. Уже в первые века христианство изображалось как суеверие, возникшее на Востоке, или в лучшем случае как одна из презренных сект непонятного иудейства.

В конце средних веков Христа объявили одним из “трех великих обманщиков” (два других — Будда и Магомет). Двести с лишним лет назад Вольтер пророчествовал, что через сто лет никто не будет помнить о книге с названием “Евангелие”. В конце тридцатых годов ХХ века обещали, что в течение ближайших пяти лет с религией будет покончено, — третья сталинская пятилетка была объявлена пятилеткой полной идеологической победы коммунизма. В начале шестидесятых утверждали, что в нашей стране к 1980 году будет построено коммунистическое общество с абсолютным и нераздельным господством в сознании всех атеистического мировоззрения, — шло хрущевское гонение на Церковь. Несмотря на все эти гонения, на изощрения хлестких, но неглубоких безбожных умов, христианство устояло и дало миру высочайшую культуру. Оно возвысило, обоготворило человеческую личность, открыло миру высшую, абсолютную нравственность, которая, чтобы не признавать Христа Спасителя, была объявлена общечеловеческой. А в ходе борьбы с религией нам твердили, что мораль, семья и т. д. — лишь надстройка над экономическим базисом, — в результате создали безнравственное общество и развалили экономику.

Для многих Христос и христианство являются камнем преткновения, камнем соблазна (Ис 8:14; 28:16; Пс 117:22–23; Мф 21:44; Мк 12:10; Лк 2:34; 20:17; 1 Пет 2:6–7). Есть сознательно отвергающие Христа, но есть ищущие истину и добросовестно заблуждающиеся. А поэтому необходимы разъяснения христианского вероучения для сомневающихся, ищущих неведомую им Истину и Правду, требуются опровержения языческих и атеистических нападок, их неправды и клеветы. К такой деятельности должны быть готовы не только священники и готовящиеся к катехизаторскому и миссионерскому служению, но и многие рядовые члены Церкви, отцы и матери, воспитывающие своих детей.

Слово апологетика происходит от греческого ‘отпо­ведь, защита’. Апологиями в Греции и Риме называли защитительные речи, письма и другие сочинения в пользу обвиняемого лица или лиц. Уже в начале II века получают широкое распространение судебные процессы против христиан, быстро растет число христианских мучеников. До издания Константином Миланского эдикта происходят массовые внесудебные избиения христиан. Посмотрите наши Святцы! 21 декабря/3 января вспоминается мученица Иулиания и с нею 500 мужей и 130 жен в Никомидии пострадавших, 29 декабря/11 января — 14000 младенцев от Ирода в Вифлееме избиенных, 8/21 января —священномученик Исидор и с ним 72, в Юрьеве Лифляндском (Тарту) пострадавших; иногда указываются тысячи, а иногда просто с ним пострадавших, — посмотрите внимательно православный месяцеслов и календарь. Но если бы мы прославили всех новомучеников XX века, то количество святых в Русской Православной Церкви было бы больше, чем во всех христианских Церквах вместе взятых[1]. Кровью их Русская Церковь омылась, приукрасилась и укрепляет свой проповеднический голос.

Во II веке широкое распространение получили апологии, написанные в защиту христиан. Таковыми были “Апология” Марциана, “Апология” Аристида-философа, поданная императору Адриану[2] (ок. 124 г.), “Апология, представленная в защиту христиан Антонину Благочестивому”, “Апология, представленная в пользу христиан римскому сенату”, написанная Иустином Философом и Мучеником (150–165 гг.), апологии Татиана (ок. 170 г.), Тертуллиана и других древнехристианских авторов. Эти писатели известны в истории Церкви под именем апологетов. По времени они следуют за мужами апостольскими, и некоторые из них были непосредственными учениками самих святых Апостолов.

Со временем апологетические произведения стали предназначаться для широких кругов, утратили свою юридическую форму и приобрели характер научно-философских и богословско-полемических трактатов, писем, статей. Эта тенденция видна уже в некоторых трудах Иустина Философа, в частности, в его большом сочинении “Разговор с Трифоном-иудеем” (сер. II в.)[3]. По-видимому, многие апологии, адресованные императорам и правителям провинций, не произносились перед ними. Обращение к императорам должно было подчеркнуть важность поднимаемых вопросов для читающей публики.

В. Болотов делит апологии на судебные и несудебные. “Су­деб­ные апологии, — пишет он, — фактически не достигали своей цели”, как и блестящие речи адвокатов, когда осуждают их клиента. Однако эти апологии, будучи одной “из форм обращения к общественному мнению <...> хотя и медленно, но верно достигали своей цели: они знакомили общество с христианством и разрушали предрассудки и предубеждения против христиан”[4].

В последующие века апологетическими стали называть любые защищающие произведения, опровергающие клевету на хри­с­тианство и Церковь со стороны иудейства, ислама, буддизма, атеизма, оккультизма, теософии и антропософии, раскрывающие правду христианского вероучения, богослужения и жиз­ни перед неверующими и сомневающимися во Христе — вот в чем пафос апологетики во все времена.

Конечно, значение апологетики, ее содержание и форма менялись на протяжении веков. Они в значительной мере определялись нападающей стороной. Если апологетика первых веков была направлена на защиту христиан от язычества (Иустин Философ, Татиан, Тертуллиан, Ориген), средних веков — против иудейства и мусульманства (святой равноапостольный Кирилл, Фома Аквинат), то апологетика нового времени имеет своим главным объектом атеистическую пропаганду во всем многообразии ее форм и содержания[5]. Апологет для защиты и проповеди христианской веры использует данные светского знания, а самую критику христианства — для его разъяснения.

Апологетика всегда находится в кругу идей и представлений своего века. Она призвана разоблачать псевдонаучные и философские нападки на христианство, искать способы защиты христианского общества и отдельных его членов от административного произвола, а также способствовать освоению религиозной мыслью новейших научных открытий, что помогает более глубокому пониманию и раскрытию содержания Священного Писания и догматов Церкви.

Среди всех богословских дисциплин апологетика занимает особое положение. Богословие раскрывает вечные истины Божиего домостроительства, раскрывает понятие о Боге и Церкви, обобщает опыт духовной жизни. Апологетика же, являясь частью богословия, занимается современными научными открытиями, подтверждающими христианские откровения, историческую правду христианства, и отражает нападки на христианство атеизма и нехристианских религий. Она ищет возможности использовать в интересах Церкви и ее членов существующие в настоящее время государственные законы, гражданский и уголовный кодексы и подзаконные акты.

Апологетика не дает веры, вера — это дело любви и воли человека и дар Божий желающим его получить, но апологетика расчищает камни и завалы ложных мнений на пути от добросовестного неверия к вере во Христа Спасителя и в Бога — Творца видимым же всем и невидимым. Она укрепляет веру, ликвидирует трещины сознания, вызванные мнимыми противоречиями между наукой и религией. Они, эти трещины и сомнения, существуют сознательно или подсознательно у некоторых православных и представителей других конфессий и, конечно, у непринявших веру в Бога.

Апологетика подразделяется на: 1) общую; 2) естественно-научную; 3) научно-историческую; 4) философскую; 5) юридическую; 6) практическо-нравственную.

Апологетика общая занимается основными принципами и задачами апологетики, соотношениями веры и знания в свете Божественного откровения, раскрытого в Священном Писании и толковании святых Отцов Церкви. Апологетика естественно-научная, научно-историческая и философская для защиты христианского вероучения опираются на соответствующие светские науки и, используя их результаты и методологию, углубляют и расширяют понимание священных книг.

Если эти разделы апологетики требуют специальных знаний и соответствующей научной подготовки, то апологетика нравственно-практическая является обязанностью каждого христианина. Она самая действенная. Тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела и прославят Отца вашего, Иже на небесех (Мф 5:16).

Христианин призван светить людям своею жизнью, своим обликом, нравом, своею чистотою, своею любовью. Своею жизнью он должен привлекать людей ко Христу. Нельзя проповедовать слово Божие и лгать в быту и на работе; нельзя проповедовать чистоту нравов и менять жен или мужей; нельзя говорить о любви и милосердии и отвращаться от больных и страждущих; нельзя осуждать сребролюбие и алчно запускать руку в церковную кружку. Впадая в смертные грехи, мы, христиане, даем повод хулить имя Божие, увеличивая тем самым тяжесть собственного греха.

Самая страшная и действенная антирелигиозная пропаганда — та, которую иногда позволяют себе некоторые верующие, члены клира и даже священнослужители своим поведением, действием, словами, отношением к святыне, к молитве, к церковной кружке, к людям. Вот здесь уместно вспомнить слова: кто соблазнит одного из малых сих <...> тому лучше было бы, если <...> потопили его в глубине морской (Мф 18:6).

Все мы призваны к апологетике и апостолату образом своей жизни. Вопросы нравственной апологетики рассматриваются по существу в курсах нравственного богословия. Поэтому мы коснемся в основном вопросов специальных, “рациональных” разделов апологетики.

Мы живем в очень сложное и беспокойное время, когда мир охватывают антирелигиозные, безбожные идеи и чувства, когда в самой Церкви резко усилились прелести, возникают и распадаются многочисленные секты и сектантские группировки, когда во многих странах с религией ведется не только идеологическая, но и физическая борьба, когда появилась страна (Алба­ния), которая в свое время объявила себя страной победившего атеизма, так что имя предстоятеля ее Церкви уже не упоминалось среди глав автокефальных Церквей[6]. Во многих странах разрушены храмы, множество священнослужителей и рядовых верующих погибло в тюрьмах и концлагерях[7].

Наступление атеизма, распространение теософии и сектантства требуют активизации апологетической работы богословской и научной мысли Православия. Иногда говорят, что апологетика не нужна, ибо вера есть акт любви, воли и на определенных этапах и собственного религиозного опыта. Да, апологетика не дает веры, но она способна показать, что истины Священного Писания не противоречат данным современной науки, данные раскрывают и подтверждают содержание Библии и Евангелия. Тем самым она облегчает путь от неверия к вере и укрепляет веру колеблющуюся.

Ярким примером большой апологетической работы, которую выполнили в ХХ веке физики, судебно-медицинские эксперты, палинологи, нумизматы и другие специалисты, является раскрытие тайн Туринской плащаницы[8]. В результате этих исследований мир получил как бы пятое Евангелие о страданиях, крестной смерти и воскресении Христа; верующие в Него получили радость духовную, а человечество — еще одно свидетельство чудес Божиих. Научное изучение Плащаницы не обнаружило ни одного факта, противоречащего Евангельскому повествованию о событиях страстной седмицы; оно лишь дополнило новозаветный рассказ новыми, но второстепенными деталями. Проводя исследование святой Плащаницы, известный профессор медицины, до того неверующий д-р Ховалик, потрясенный узнанным, произнес: “Но так значит... так значит Христос воскрес из мертвых!”. Вместе с д-ром Барбетом он стал активным проповедником пятого Евангелия — всего того, что установила наука при исследованиях Туринской плащаницы. Впоследствии сформировались новые поколения ученых — свидетелей святой Плащаницы.

Современная геология и лингвистический анализ Библии подтверждают библейскую последовательность творения. Потоп признан реальным историческим событием — споры идут лишь о его масштабах и естественных причинах. Современная физика и астрономия не могут объяснить устанавливаемые ими факты, не допуская начала нашей вселенной, что означает скрытое признание акта творения.

Через новейшие научные открытия Бог зовет к Себе ученых, а вслед за ними и все человечество, уповающее на науку, так же как мудрых звездоблюстителей-волхвов Христос привлек к Себе появлением необычной звезды, а Петра-рыбаря поразил множеством пойманных рыб.

Он зовет нас к Себе через то, что нам близко и понятно. Надо правильно воспринимать в сердце своем открытия науки, понимая и противоречивые законы ее развития, и правду Божественных откровений. Раскрытие соотношений между ними — задачи естественно-научной апологетики!

Христианский апологет должен научить людей слышать призыв Божий, идущий к нам через научные открытия и достижения. Он должен рассматривать добро и зло в учениях мира сего, в научных, философских, политических течениях, в искусстве и в повседневном быту в свете вечной истины Христовой.

Это умели делать великие учителя Церкви Василий Великий, Иоанн Дамаскин и другие. К их произведениям как образцам мы обращаемся снова и снова несмотря на существенно иной уровень знания и философской методологии прошедших веков. Особенно важно для нас отношение Отцов Церкви к учениям языческих и античных философов. Они не гнушались учениями языческих мудрецов, а черпали в них все, что было научно положительного (по тому времени) и нравственно прекрасного.

В светских науках, литературе и искусстве можно найти “сокровище духовное от мира собираемое”[9]. Оно может быть очень необходимо в определенном возрасте и на определенном этапе умственного и духовного развития.

Преподобный Иоанн Дамаскин писал: “Так как Апостол говорит вся же искушающе добрая держите (1 Фес 5:21), то будем исследовать также и языческих (писателей). Может быть у них найдем что-либо пригодное и приобретем что-либо душеполезное: ибо всякий художник нуждается в некоторых (вещах) к совершенству устрояемого. Поэтому и мы позаимствуем такие учения, которые являются служителями истины, но отвергнем нечестие и не воспользуемся дурно хорошим и не употребим искусство доказательств для обольщения простецов”[10].

Эти же самые мысли на три века раньше развивал и святитель Василий Великий. В своей беседе “К юношам о том, как получить пользу от языческих сочинений” он подчеркивал, что «славный Моисей, которого имя за мудрость у всех людей было весьма велико, сперва упражнял ум египетскими науками, а потом приступил к созерцанию “Сущего”. А подобно ему и в позднейшие времена о премудром Данииле повествуется, что он в Вавилоне изучал халдейскую мудрость и тогда уже коснулся Божественных уроков»[11].

Сам Василий Великий (*329–†379) получил блестящее светское образование. Он учился у лучших учителей Кесарии Каппадокийской, слушал выдающихся ораторов и философов в Константинополе и завершил свое образование в Афинах — цен­тре античного просвещения. По характеристике святителя Григория Богослова, “это был корабль, столь нагруженный ученостью, сколь сие вместительно для человеческой природы”[12]. Философ и медик, юрист и естествовед, имеющий глубокие познания в астрономии и математике, Василий Великий “так изучил все, как другой не изучает одного предмета, каждую науку он изучал до такого совершенства, как будто не учился ничему другому”[13]. Обширность его познаний поражала современников. Святитель Амфилохий, епископ Иконийский (†394), современник Василия Великого, говорил о нем: “Изучив вполне всю мудрость мирскую и все науки человеческие, он (Василий Великий — п. Г. К.) все сие поверг к ногам учеников Иисусовых”[14]. Его богословские труды и канонические правила являются сокровищем святоотеческих творений.

Позже, в XIV веке глубочайший молитвенник и христианский аскет Григорий Палама говорил: “хорошо приобщаться в молодости к светской науке и словесности”.

Выдающимся богословом, математиком, физиком, инженером и искусствоведом был священник Павел Флоренский, энциклопедичность, глубина и оригинальность мысли которого поражают при знакомстве с его работами.

Разными способами зовет Бог к Себе человека. Кого через радость, кого через горе, кого встречая совершенно неожиданно в мерном течении его жизненного пути, а кого призывает к Себе через знакомство с природой и историей человечества, то есть науку. Кто приходит к Нему в юности, а кто на смертном одре. Он и целует желание идти к Нему, и прощает добросовестное неверие, как апостолу Фоме. Но, как и во времена Христа, не все хотят видеть и слышать. Однозначные доказательства бытия Бога на пути “чистого разума” принципиально невозмож­ны. Вера прежде всего есть дело любви и свободы воли, все остальное — средства, облегчающие принятие и укрепление веры.

Входя в религию, человек воспринимает ее всеми сторонами своей личности. Нельзя быть психически и духовно здоровым, живя в одном мире своими чувствами, а в другом — своим разумом. Апологетика для мыслящего верующего христианина-интеллигента обеспечивает единство религиозного и научного мировосприятия. Она избавляет человека от раздвоенности его сознания. Это, конечно, не означает, что религиозные и научные представления каждой эпохи в развитии человеческой светской культуры согласовываются друг с другом: наука, в отличие от Божественного откровения, как показывает исторический опыт, постоянно исправляет и уточняет самою себя. Религия же не дает развернутой научной картины мира. В священных книгах излагаются принципы мировоззрения, но не миропредставления. Она занимается не теоремами геометрии или строением атома, а отношением человека и Бога, смыслом и показом нашей жизни, общей причиной мироздания, началом всех начал, что четко изложено в Символе веры. На основании новых и новых становящихся нам известными фактов мы на одной и той же мировоззренческой базе надстраиваем и перестраиваем свое миропредставление[15].

Имея общее мировоззрение с Отцами Церкви, христиане ХХ века имеют существенно отличное от них миропредставление. Думающий человек не может жить с дисгармонией между своим мировоззрением и своим миропредставлением. Академик Д. С. Лихачев подчеркивает, что “наука не обязательно требует от человека того или иного мировоззрения. Она требует научного склада мышления. Чтобы ученый был ученым <...> нужно разделять мировоззрение и идеологию. Идеология может быть буржуазной или социалистической. И совершенно иная вещь мировоззрение”[16], — подчеркивает он.

Таким образом, сознание человека определяется триадой: мировоззрение, миропонимание и идеология. Христианство как мировоззрение было свидетелем нескольких научно-технических революций и нескольких общественно-экономико-политичес­ких формаций с их сменой миропредставлений и идеологий. Через эти же рубежи прошел и атеизм. Необходим серьезный философский, богословский и психологический анализ триады человеческого сознания.

Наша вера и опыт многолетних исследований говорят о справедливости слов преподобного Ефрема Сирина: “Что видим в природе, тому учит и Писание. И природа, и Писание, если правильно будем вникать, показывают одно и то же”[17]. Раскрытие этого тезиса является основным содержанием научно-естественной апологетики.

Слова “если правильно будем вникать” ставят вопрос о методологии, о методике апологетических исследований и работ. Это очень важный вопрос, который не может быть подробно рассмотрен в кратком введении.

Основу методологии составляют:

1. Сравнительный анализ библейских текстов и научных представлений, анализ изменений научных представлений относительно Священного Писания.

2. Серьезный текстологический анализ священных книг, установление эквивалентов между современным и древним значением слов и терминов. Они со временем меняют свой смысл и содержание, это хорошо известно лингвистам и историкам науки. Даже у разных одновременно существующих научных школ один и тот же термин имеет нередко разный смысл; так, понятие “птицы” у народов Полинезии[18], древнего Востока и даже у Василия Великого[19] охватывает все летающие существа, а не только птиц в нашем современном линнеевском смысле. Не будем пока приводить другие примеры. Иными словами, апологетика нуждается в понятийно-терминологическом анализе и свя­щенных книг, и творений Отцов Церкви. Без этого невозможен и сравнительный анализ.

Вместе с тем мы не должны смущаться, если видим несогласованность научных данных и представлений с библейским повествованием. Это может происходить от разного стиля и языка изложения и нашего непонимания их соответствия, и от неоднозначности, промежуточности многих научных выводов и гипотез. Апологет должен понимать природу науки и соотношение между наукой и религией. Может быть взят девиз: “То, что я понял, прекрасно, потому заключаю, что и то, чего я не понял, тоже прекрасно”.

В апологетическом исследовании возможно два пути: от Библии к науке и от науки к Библии. Для православного богослова более естественен первый путь, для ученого атеиста — второй. Нельзя воспринимать его как враждебный христианству, ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы (Рим 1:20). Православное апологетическое творчество в церковной среде должно идти первым путем, более коротким, более надежным в теоретическом плане и согревающим душу Божественной благодатью. Публичная апологетика в зависимости от конкретной обстановки возможна на обоих путях.

В последние 150 лет происходит сближение научных и религиозных представлений. Наука все дальше подтверждает своими методами библейские и новозаветные повествования. Уже в конце пятидесятых годов в журнале “Вопросы философии”[20] было признано, что условия настоящего времени благоприятствуют примирению веры и знания. Во второй половине восьмидесятых годов некоторые религиеведы[21] стали отмечать, что если в XIX веке теологи не использовали естественно-научные представления в апологетических целях, то в “настоя­щее время при защите религиозного мировоззрения они (то есть теологи — п. Г. К.) широко опираются на самые последние научные данные”[22]. Стало быть, наука в своем развитии проэволюционировала к религиозному пониманию мира.

Но есть и другая сторона этого сближения. “Рост науки, — писал В. И. Вернадский, — неизбежно вызывает в свою очередь расширение границ философского и религиозного сознания человеческого духа: религия и философия, восприняв достигнутые научным мировоззрением данные, все дальше и дальше расширяют глубокие тайники человеческого сознания”[23]. Не будем дискутировать по поводу не совсем удачного термина “научное мировоззрение”, отметим лишь мысль, заложенную в приведенной цитате, что научное знание способно обогащать наше религиозное восприятие мира.

Одни ученые приходят к религии, к христианству через свою науку, другим углубленное занятие научными проблемами помогло сохранить веру, третьи в одновременном изучении Библии и природы, двух великих книг, созданных Божеством, углубили свое христианское миропонимание и мироощущение, свой духовный опыт. Изучение природы может быть подобно молитве: “Не токмо небеса, — писал Ломоносов, — но и недра земли проповедуют славу Божию”.

Весьма поучительна для апологета история атеистической критики христианства. Она заявляла, что религия — это выдумка хитрых попов, обманщиков, что Христос — это народный миф о Солнце, что Евангелие написано лишь в третьем веке, что Христос и Василий Великий — один и тот же деятель Церкви, выступающий в святцах под двумя именами, что Понтия Пилата не существовало и т. д. и т. п.[24]. Она утверждала и продолжает утверждать, что верующие — это все малограмотные и некультурные люди, что современный образованный человек не может верить в Бога. После публикаций в массовой печати в связи с тысячелетием Крещения Руси подобные заявления воинствующих безбожников для всех становятся очевидным обманом.

Атеизм набрасывается не только на религию как таковую, но и на науку, когда та стала приходить к выводу о разлетании Галактик, о начале нашей Вселенной, о действительной историчности Христа и во многих других случаях. Необходимо христианско-апологетическое прочтение истории атеизма и антихристианства, которое должно проходить под девизом: се, лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий (Лк 2:34). Этой теме может быть посвящено самостоятельное апологетическое исследование.

Христианский апологет не может обойти молчанием и столкновения между католической церковью и наукой, трагическую историю Галилея, Джордано Бруно и других. Принципиальная ошибка инквизиции и папской курии в деле с Галилеем и ему подобными заключалась в том, что исторически ограниченным человеческим знанием и человеческим разумением определяли границы силы и могущества Божества и формы их проявления в творениях; когда же наука в ходе познания мира стала расширять эти воображаемые границы, ограниченный самоуспокоенный разум заволновался, — изменение миропредставлений он воспринял как крушение мировоззрения. К этому примешивались и личные амбиции — инквизиция греховно, подобно ничего не понимающему Петру (Ин 18:10; Мф 26:51), схватилась за меч. Однако, как заметил современник Галилея Декарт, “суд инквизиции — не суд Церкви, для этого должен собраться собор”.

Если говорить по существу, то это было столкновение не науки и религии, а разных научных миропредставлений, которые в равной степени уживались с христианским мировоззрением[25]. Это прекрасно понимали кардинал Николай Кузанский, каноник Николай Коперник, уже упомянутый философ и математик Рене Декарт и др.

Нечто подобное происходило и в ХХ веке, когда генетику, кибернетику, синергетику громили как антимарксистские идеалистические лженауки. Они в конце концов восстановили свои права, и материализм как мировоззрение остался.

В истории христианской Церкви постоянно встречаются группы и группировки верующих, которые стараются уйти от науки, спрятаться от идей и мыслей, распространенных в светском обществе.

Автору когда-то был задан вопрос: “Как может верующий заниматься естествознанием, — оно же безбожно?”. Спрашивающий был старообрядцем, имеющем университетское гуманитарное образование.

Мы, христиане, обладающие Божественным откровением, углубляясь в изучение истории и природы, можем и должны иметь более глубокое понимание мира, чем философствующие вне христианства. Их достижения и ошибки должны объясняться в более глубоком и всеобъемлющем христианском учении. Но тогда откуда у некоторых этот страх перед учениями человеческими: марксизмом, эволюционным учением в биологии и многим другим, который иногда охватывал отдельных, иногда — довольно многочисленных членов церковного общества? Ответ на этот вопрос дал Климент Александрийский, который писал: «Есть между нами немало людей, боящихся эллинской философии, как дети боятся привидения. “Мы боимся, — кричат они, — чтобы они не ввели нас в заблуждение”. Если вера их в такой степени слаба, что может колебаться от человеческих заблуждений, то пусть эти слабосильные христиане лучше признаются, что они никогда не верили в истину».

Если рядовой член Церкви может уйти от науки, спрятаться от мыслей и идей светского мира, заниматься физическим трудом и молитвой, то пастырю Церкви, священнику, живущему на приходе, такая возможность не предоставляется. Такая позиция просто недопустима для лиц, имеющих академическое духовное образование.

У старца Арсения с владыкой Н., серьезным богословом и философом, был в 1962 г. такой разговор:

Владыка, смотря на обилие книг в комнате у старца, сказал: “Только Евангелие, Библия и творения святых Отцов нужны верующему, а остальное не стоит внимания”. Отец Арсений, помолчав несколько мгновений, ответил: Вы правы, Владыка, главное в этих священных книгах, но человек бурно развивающегося ХХ века резко отличается от верующих IV века. Горизонт знаний необычайно расширился, понятия стали иными, наука раскрыла много неизвестного, обилие знаний внесло массу противоречий. Современный иерей и верующий должны много знать для того, чтобы разобраться в окружающем. Теория относительности, современное состояние воинствующего атеизма, знания по биологии, медицине, а тем более современная философская наука должны быть известны ему. К иерею приходит студент, врач, ученый-физик, рабочий, и часто каждому из них надо ответить так, чтобы Бог, вера не звучали анахронизмом или полуответом”[26].

В настоящее время происходит то, что предсказывал еще в своих “Трех разговорах” В. С. Соловьев: “Если огромное большинство мыслящих людей остаются вовсе не верующими, то немногие верующие становятся и мыслящими, исполняя предписание Апостола: будьте младенцами по сердцу, но не по уму”. Относительный процент образованных и лиц, имеющих ученые степени и звания среди верующих возрастает. Это следует учитывать в пастырской практике.

Трудности апологетической работы усугубляются все возрастающей дифференциацией человеческих знаний. Еще более 150 лет назад академик К. М. Бэр говорил: “Рассматривая пределы нынешнего нашего познания, мы находим, что ни один человек не может объять их своими взорами и никто не дерзнет предпринять их очертаний”[27]. За прошедшие полтора века появились новые науки, научные направления. Наступает информационный взрыв. Нет сейчас биолога, способного творчески работать во всех разделах биологии, физика — во всех разделах физики, и т. д. Дифференциации подвержены не только светские науки, но и современное академическое богословие.

Христианской апологетике это необходимо преодолеть коллективной работой богословов, ученых-естествоиспы­тателей, историков, лингвистов и юристов. Давно замечено, что узкие специальные занятия не приближают исследователя к Богу, не умножают веры, глубокие же знания, широкие фундаментальные исследования, способность среди множества частных факторов видеть целое дают духовную радость, открывают Творца для того, кто стремится к высшему.

Конечно, один человек не может разобраться во всем комплексе современных разнородных знаний и владеть ими, но иерей должен знать принципиальные их положения, методологию научного мышления, знать, что можно рекомендовать прочитать, с кем побеседовать. Он обязан знать законы государства, в котором живет, и уметь использовать их во благо Церкви, своего прихода, его членов и собственной семьи, то есть быть достаточно сведущим в вопросах юридической апологетики. Помощниками в своей апологетической работе священники должны делать своих духовных детей, имеющих специальное образование.

В антирелигиозной пропаганде выработалась определенная система, круг вопросов, специализация работников по определенным темам и аудиториям. Работают целые институты “атеиз­ма”, читаются продуманные курсы “научного атеизма”, созданы школы и кружки атеизма. В православной же среде не выработаны тематика и методика, учитывающие конкретную обстановку современной жизни с ее секуляризацией мысли и быта и развитием волевого и рационалистического атеизма.

К сожалению, приходится отмечать, что богословское преподавание в наших духовных учебных заведениях, если исключить исторические аспекты, не соответствует методологическому и фактографическому уровню современной науки.

Происходит внутреннее развитие богословских знаний через углубление в Священное Писание, в творения Отцов Церкви. В области патристики, истории Церкви и литургики в ХХ веке вышло много выдающихся трудов, которые по своей глубине восходят к творениям святых Отцов, перебрасывая мостик от нас к ним над русифицированным протестантским богословием послепетровской эпохи, а современные естественные науки и современная философия находятся практически вне поля зрения русского православного богословия. Между тем их открытия существенно меняют ранее сложившееся миропредставление; соответственно изменилась методология научного и философского мышления, возникли новые понятийные категории. Все это требует нового осмысления взаимоотношений науки, философии и богословия. Вечные истины христианства приходится излагать языком, понятным человеку конца ХХ века. Меняется стилистика национальных языков.

Для нас это осмысление должно идти с православных позиций, опираясь на Священное Писание, то есть на Божественное откровение, используя опыт святых Отцов в условиях умственной жизни современного общества.

С православных позиций необходимо оценивать и работы по вопросам религии и апологетики, в частности, издающиеся за рубежом. Они очень разные по своему духовному настрою, научному уровню и содержанию. Читая, мы должны пропускать их через фильтр своего православного сознания, многому учиться, многое отвергать, как учили это делать Василий Великий, Иоанн Дамаскин и другие учителя Церкви. В католических и протестантских странах идет напряженная апологетичес­кая работа, происходят естественно-научно-богословские и научно-истори­ко-богословские симпозиумы, организованы центры и кафедры по пограничным вопросам науки и религии[28]. Одни авторы успешно используют новейшие научные открытия и выводы для защиты и раскрытия содержания священных книг и христианского вероучения; другие направляют свои усилия на приспособление христианского мировоззрения к взглядам, привычкам современного секуляризованного мира; третьи пытаются втиснуть новейшие открытия в прокрустово ложе детерминистического научно-философского мышления XIX и начала XX столетия, убрать духовный и промыслительный элемент из священных книг. Авторы таких работ являются наследниками печально знаменитой Тюбингенской богословской школы, выдвинувшей Штрауса и Древса и др., труды которых давно стали достоянием истории, и француза Ренана, известная книга которого была названа епископом Михаилом (Грибановским) “евангелием мещан”.

Характерной особенностью западной апологетики является отсутствие ссылок на святоотеческую литературу, между тем как взгляды святых Отцов Церкви на взаимоотношения Священного Писания и природы, Священного Писания и работ нехристианских авторов приобретают в наше время самостоятельное богословско-апологетическое значение. История апологетики и обзор современной зарубежной апологетики могут стать предметом особого сообщения.

Может ли современный приходской священник вести апологетическую работу, учитывая сложность и многообразие этой тематики и ее связь со многими светскими науками? — Обязан, хотя делать это очень трудно. На нем лежит огромный труд приходских обязанностей. Главная его задача — литургическое служение, пастырское молитвенное окормление пасомых и т. д. Однако верующим у нас в стране и за рубежом постоянно приходится сталкиваться с полнейшим незнанием Православия, с совершенно ложными представлениями о всякой религии и о верующих, с окостеневшими стереотипами арелигиозного мышления и самоуверенностью в суждениях, проистекающей от малого знания и мещанской индифферентности ко всяким запросам духа. Низкая общая культура, привычка мыслить как все, легковерие к любому печатному слову, черствость сердечная — благоприятные условия для неприятия христианства. Поместный Собор Русской Православной Церкви 1988 г. напомнил пастырям о необходимости катехизаторской работы в приходах[29], а она неизбежно содержит элементы апологетики. Священник нуждается в пособиях, позволяющих ему ориентироваться в апологетической тематике, в помощниках-специалистах из числа прихожан, в методических советах, в библиографии, которую он может предлагать своим духовным чадам.

Обобщая сказанное, можно дать определение апологетики, несколько отличное от строгого, данного в начале. Оно будет более эмоциональным, отражающим психологию христианского апологета. Апологетика есть воинствующая защита христианства, его священных книг и преданий оружием разума, фактов и логики против отрицающей критики и власть имущих на шумной площади мира сего.

Находясь на этой площади с ее страстями, гневом, обманом, апологетика должна быть по своей тональности спокойной, корректной, доброжелательной к добросовестному неверию и щепетильной к фактическому материалу. Фактография, обоснованность выводов фактами — это особая научная проблема, в том числе и апологетическая. Апологетика должна быть пронизана светом христианской любви и нравственности.

...Будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением (1 Пет 3:15).

следующая страница>