N. Одна была… : Пасхальная картинка // Олонецкие губернские ведомости. 1899. № 29 С. 2 – 3.
С. 2
Одна была…
Пасхальная картинка.
______
Село Залѣсье одиноко легло по берегу небольшого озерка среди олонецкихъ лѣсовъ и болотъ. Кромѣ пяти маленькихъ деревенекъ, въ безпорядкѣ разбросавшихся по холмикамъ, въ окрестности села, кругомъ, верстъ на двадцать, на тридцать не встрѣтишь и признаковъ жилья, только голодные волки рыскаютъ, медвѣди бродятъ, да пучеглазые филины кричатъ своимъ пронзительнымъ, хватающимъ за душу крикомъ. Все лѣсъ да болото, болото да лѣсъ…
И въ этой глуши, въ этомъ своеобразномъ бѣломъ, безмонашескомъ скиту, она одна, одна-одинешенька, безъ родныхъ и безъ друзей…
_______
Востокъ слегка бѣлѣлъ. Предразсвѣтныя звѣздочки ласково мерцали прощальнымъ мерцаньемъ съ небеснаго синяго свода. Въ лѣсу одна за другой пробуждались раннiя птички и весело щебетали и чирикали, встрѣчая наступающее весеннее утро. Съ озера слышалось кряканье утокъ. Въ ветхомъ деревянномъ Залѣсскомъ храмѣ кончилась пасхальная утреня. Отъ церковныхъ воротъ отдѣлялись кучки людей и направлялись – которая на край села, которая въ ближайшую деревню. Среди людскихъ фигуръ кой-гдѣ въ утренней полутемнотѣ свѣтились желтоватымъ дрожащимъ свѣтомъ огоньки «христосскихъ» свѣчекъ. Въ рѣдкомъ утреннемъ воздухѣ слышался сдержанный, но празднично-радостный говоръ расходящагося люда. Легкiй холодокъ прiятно свѣжилъ грудь.
Вмѣстѣ съ народной толпой вышла и она – Елизавета Алексѣевна – дѣвушка лѣтъ восемнадцати-двадцати. Хотѣлось-ли Елизаветѣ Алексѣевнѣ подольше подышать утренней бодрящей свѣжестью или просто-на-просто не было у ней желанья спѣшить, − только пошла она медленно, будто не хотя.
Однако, какъ она не замедляла свои шаги, а всетаки черезъ нѣсколько минутъ очутилась передъ старенькой, покривившейся на одинъ бокъ избой, стоявшей поодаль отъ дороги на томъ мѣстѣ, гдѣ эта дорога, выходя изъ села, поднимается въ кругую горку и повертываетъ влѣво.
Въ избѣ было тихо. Даже не слышалось оттуда стука отъ бабьей бѣготни, столь обыкновенной въ праздничное время въ другихъ избахъ. Только черезъ одно оконце виднѣлся слабенькiй, чуть примѣтный огонекъ.
Дѣвушка подошла къ «калиткѣ», взялась рукой за дверное кольцо и остановилась, словно по какой то внутренней боязни не рѣшаясь открыть дверь. При этомъ ея головка, прикрытая простенькимъ шелковымъ платочкомъ, какъ будто немножко поникла къ груди. На дѣвушку, очевидно, напало небольшое раздумье, − «а что идти-ли? Не лучше-ли остаться здѣсь?.. или – не пойти-ли куда нибудь въ другое мѣсто, къ другой избѣ, къ другому дому?...»
Елизавета Алексѣевна поднялась по низенькой лѣсенкѣ въ узенькiя сѣнцы, открыла вторую дверь и вошла въ свою квартиру, если можно назвать «квартирой» комнатку въ три квадратныхъ сажени, отдѣленную отъ остального пространства избы тесовой перегородкой. А, впрочемъ, отчего же бы и не назвать такую комнатку «квартирой»? Тутъ всѣ признаки квартиры на лицо: вонъ, направо, − спальня – кровать у стѣны, покрытая чистымъ канвовымъ одѣяломъ поверхъ подушекъ; на лѣво – столовая и кабинетъ (для удобства соединены вмѣстѣ) – столикъ у единственнаго въ комнаткѣ окна; есть даже комодикъ незатѣйливыми принадлежностями женскаго туалета; если желательно – можно найти и «залъ», стоитъ только подъ этимъ словомъ разумѣть всю не занятую ничѣмъ срединку комнатки, − все есть; въ одномъ углу виситъ образъ, у котораго даже въ настоящее время теплятся лампада (вполнѣ жилое помѣщенiе!), на перегородкѣ повѣшены часы съ тяжелыми гирями и длиннымъ, позеленѣвшимъ отъ древности маятникомъ.
Одного только въ квартирѣ не было…
− «Христостъ во…» − инстинктивно начала было Елизавета Алексѣевна Пасхальное привѣтствiе. Да вдругъ спохватилась чего то будто и – на полсловѣ оборвала свою рѣчь… Она печально-изумленнымъ взглядомъ повела по комнаткѣ – другого человѣка, другой-то живой души, которая бы могла отвѣтить «воистину воскресе», и не было въ квартиркѣ… Все кругомъ пусто, мертвяще-тихо, какъ въ могилѣ, только длинный маятникъ уныло-мѣрно отбрякиваетъ и еще больше наводитъ тоску своей монотонностью. Она одна только… больше никого… Двѣ крупныхъ слезки выкатились изъ глазъ одинокой дѣвушки и глухо упали на суковатый холодный полъ. Тяжелое чувство одиночества со всей своей давящей силою охватило дѣвушку. Ей вдругъ показалось, что все кругомъ умерло, или ушло куда-то – и только она одна забыта, оставлена въ гнетущей пустотѣ своей каморкѣ… И не кому сказать великiя слова – «Христосъ воскресъ», и не к кому прильнуть своимъ лицомъ, чтобы принять отвѣтъ – «Воистину воскресъ». Она одна, одна и одна… Сторожъ Ѳедотъ – и тотъ на праздникъ ушелъ къ своей старухѣ.
Дѣвушка невольно загрустила и задумалась.
Вотъ, словно для контраста съ настоящимъ, встаетъ передъ ней, точно живое, ея раннее дѣтство, встаетъ та пора, когда еще ее звали не Елизаветой Ивановной, а Лилей. Припоминается рѣзко-отчетливо Пасха того времени. Она – Лиля – шестилѣтняя дѣвочка въ новомъ розовенькомъ платьицѣ – весело бѣгаетъ около большого стола, только что окончательно накрытаго для «розговѣнья». Нѣтъ у ней ни заботъ, ни печалей, есть только одно желанье – это поскорѣе расколоть розовенькое пасхальное яичко, да попробовать сладкой пасхи съ разсыпчатымъ куличемъ.
Но вотъ приходитъ и «папа». Онъ сегодня въ полной своей формѣ – въ мундирѣ и со шпагой, какъ и подобаетъ быть заправскому чиновнику. Съ Лилей онъ христосуется сахарнымъ яичкомъ, внутри котораго за стекломъ посаженъ красивенькiй, красненькiй херувимчикъ. Она довольна и радостна, какъ нельзя больше, забыла даже и про сладкую пасху…
Вспоминается и другое время, съ другой Пасхой. Съ той Пасхи начинается для нея горькая жизнь, мыканье по бѣлу-свѣту, по чужимъ людямъ…
Ранняя тогда была Пасха. Погода стояла холодная. «Папа» въ церковь пошелъ въ лѣтнемъ пальто (зимнее-то очень ветхо было), простудился и этимъ въ конецъ подорвалъ свои силы, и безъ того уже сильно изношенныя на тяжелой «почтовой» службѣ. На другой же день слегъ въ постель, слегъ и – не вставалъ.
Осталась мать-вдова съ пятерыми дѣтьми на рукахъ, да съ семи-рублевой пенсiей. Началось недоѣданье, недосыпанье. Матери самой пришлось на рѣкѣ бѣлье полоскать, полы мыть, дрова таскать къ печкѣ.
Елизавета Алексѣевна какъ теперь видитъ – какъ мать въ одно холодное зимнее утро, придя съ рѣки, сердито бросила корзину съ бѣльемъ на полъ по срединѣ комнаты и, схватившись за голову руками, горько-горько зарыдала…
С. 3
Бѣдняга съ непривыку тоже простудилась, и тоже ушла туда, куда исчезъ и отецъ.
Осталось пять круглыхъ сиротъ… Лилѣ было 8 лѣтъ.
Дальше – жизнь у тетки, толчки, ругань (тетка была у ней какая-то сердитая). Начались и трудныя гимназическiя годы. Наконецъ выступаетъ въ памяти и первый годъ учительства. Хорошiй этотъ былъ годъ! Она была тогда полна надеждъ, полна добрыхъ упованiй, полна молодыхъ просящихся на волю силъ.
Ей припоминается зеленая лужайка около самаго озера подъ вѣтвистымъ навѣсомъ вѣковыхъ сосенъ и елей. Кругомъ ярко свѣтитъ лѣтнее солнышко. Но лужайка вся въ тѣни. Передъ ней – ватага ребятишекъ. Мелькаютъ въ глазахъ красныя, бѣлыя, синiя рубашки; бѣгаютъ мимо то кудрявыя черныя, то гладко-причесанныя русыя головки, звенятъ рѣзвыя голоса, свободно льется веселый смѣхъ.
Она садится на мягкую траву, раскрываетъ книжку. Вся дѣтски-животрепещущая дѣтвора, мигомъ собирается около ея, кто ложится около ея ногъ, кто становится за ея плечами. Все затихаетъ, только птички вверху весело чирикаютъ.
Она начитаетъ читать…
Ребятки при чтенiи еще ближе тѣснятся къ ней, ихъ глаза разгораются, искрятся и впиваются въ ея глаза, которые тоже загорѣлись какимъ то мягкимъ, душевно добрымъ и живымъ огонькомъ. Ее охватывалъ сладостный душевный трепетъ, − отъ этого голосъ ея началъ даже немного дрожать. Но это еще болѣе усиливаетъ впечатлѣнiе, производимое на дѣтскую чистосердечную аудиторiю…
«Намъ жизнь дана, чтобъ до конца, − читаетъ она, −
Бороться съ тьмой, бороться съ ложью
И сѣять въ братскiя сердца
Одну святую правду Божью…
А правда въ томъ, чтобы любить,
Любить безъ мѣры, безъ предѣла»…
Она кончаетъ. Но дѣтвора все еще сидитъ спокойно, расширивъ глазенки, будто не хочетъ вѣрить, что стихи кончились, − дѣтишки, видимо, ждутъ продолженiя.
− Все, дѣточки, все прочитала…
− Мы всѣхъ будемъ любить! – заявляетъ вдругъ чей-то голосъ.
− Всѣхъ, всѣхъ, всѣхъ! – загудѣли простодушно въ одинъ голосъ всѣ маленькiе люди.
− Я свой кусокъ отдамъ Ванюшкѣ, − соощаетъ какая-то черноглазая дѣвчурка.
− Да, да, ему нужно, у него сегодня нѣту – вторятъ голоса.
И мало по малу дѣтскiй разговоръ завязывается, шумъ увеличивается, и дѣти опять приходятъ въ то беззаботное состоянiе смѣха и веселья, въ которомъ были до чтенiя. Опять шумъ и гамъ звонко пошелъ гулять по озеру и лѣсу…
Дѣвушка подняла голову… На улицѣ ужъ совсѣмъ свѣтло. Изъ-за-заборки слышатся теперь уже на яву дѣсткiе голоса. Она торопливо открываетъ дверку въ избу. Тамъ почти вся школа была въ сборѣ.
− Христосъ воскресе! Христосъ воскресе! Елизавета Алексѣевна! – закричало нѣсколько голосовъ сразу.
Десятки рукъ, держа пасхальныя яички, протягивались къ самому ея лицу.
− Воистину воскресе! воистину воскресе! – полная восторга, полная искренней радости торопливо твердила Елизавета Алексѣевна, цѣлуя румянныя личики учениковъ и ученикъ.
И одиночества – какъ не бывало, все горе – ровно рукой сняло. Праздникъ наступилъ полнымъ, не безотвѣтнымъ.
N.