Глава II. Экспрессионизм в прозе Л. Андреева

1. Кратко о писательской деятельности Л. Андреева

Родился будущий писатель на одной из окраинных улиц Орла, уже прославленного именами великих прозаиков и поэтов: И.Тургенева, Н.Лескова, А.Фета, Ф.Тютчева. В метрическом свидетельстве, выданном в церкви Михаила Архангельского записано: “... у частного землемера Николая Иванова Андреева и его жены Анастасии Николаевой, оба православные, родился сын Леонид 1878 г., августа девятого, а крещен одиннадцатого числа”[13].

В доме № 41 на второй Пушкарной улице, построенном в 1874 г. Н.И.Андреевым, прошли детство и отрочество будущего писателя, формировался характер.

И отцовский дом, который Леонид покинул в 1891 г., отправившись в далекий Петербург, в университет, и церковь Михаила Архангела, и гимназия, в которой Андреев учился с 1882 г., и населенные “сапожниками, пенькотрепальщиками, кустарями - одиночниками и иных свободных профессий представителями”[14]. Посадские, Пушкарские, Стрелецкие улицы станут местом действия многих произведений Андреева. Орловские реалии и люди, с которыми сводила молодого писателя судьба, “отзовутся” в его рассказах “Буяниха”, “Баргамот и Гараська”, “Гостинец”, “Алеша-дурачок”, “Весенние обещания”, в пьесе “Младость”, в романе “Сашка Жигулев” и др.

Спаянность творчества и судьбы, философии и жизни - неотъемлемая черта Серебряного века, некий “мистический знак” (В.Ходасевич), и творчество Л.Андреева, эстетически переживавшего факты собственной жизни,- яркий тому пример. В его произведениях нашли отражение неразделенная любовь (“Он, она и водка”,”Ложь”, “Смех”), смерть отца и внезапно свалившаяся на плечи ответственность за большую семью (“Весной”, ”Младость), ранняя смерть Александры Михайловны Велигорской, первой жены писателя, породившая пессимизм и безысходность произведений 1906-1908 годов (“Жизнь человека”, “Тьма”, “Иуда Искариот”).

В Орле началась писательская деятельность Л.Андреева - яркого, до сих пор недостаточно понятого и оцененного русского писателя ХХ в. Андреев был очень талантливым человеком. Помимо литературного, он обладал даром живописца, и современники были уверены: если бы что-то помешало Андрееву стать писателем, он обязательно состоялся бы как художник. Увлекшись фотографией, Андреев и в этом искусстве достиг вершины мастерства, оставив потомкам великолепные цветные стереофотографии (автохромы).

С момента прихода в литературу Леонид Андреев не только становится чрезвычайно популярным в читательских кругах, но и пользуется особым вниманием критики. Первый сборник рассказов писателя (1901 г.) выдержал девять изданий. Талант начинающего прозаика ни у кого не вызвал сомнений. А.Блок, написавший об Андрееве несколько статей (“Безвременье”, ”О реалистах”, ”О драме” и др.), высоко оценил его рассказы “Вор”, ”Жизнь Василия Фивейского”, ”Иуда Искариот”, драму “Жизнь человека”. “Первым русским писателем”, “литературным крестным отцом” назвал Андреева А.Ремизов, “настоящий талант” признавал в нем И.Бунин, “очень влюблен” в него был Б.Зайцев. В.Брюсов, многое не принимавший в творчестве Андреева, назвавший его “Жизнь человека” “пятикратным недоразумением в плохой прозе”, признает наличие у него фантазии, “своего стиля”, ”умения изображать, рисовать четко, выпукло, ярко”. “Очень талантливого парня”, Леонида Андреева, поддерживал и всячески пропагандировал его творчество М.Горький.

После смерти писателя. в 20-е годы, литература о нем была уже не столь “громадной”, как это было в начале ХХ в., но критики тем не менее не обходили вниманием его личность и творчество. Воспоминания об Андрееве оставили его близкие и друзья: Р.Н.Верещагина, А.И.Андреева, А.П.Алексеевский, писатели и литературоведы: Л.Гроссман, Б.Зайцев, Е.Замятин, В.Вересаев, выходят статьи А.Луначарского, А.Нуршина, монография Н.Фатова “Молодые годы Л.Андреева”, исследования его драматургии К.Дрягина, другие работы о творчестве Андреева. Поэты посвящают Андрееву стихи: Игорь Северянин “Андреев”, Саша Черный “Памяти Л.Андреева”.

Затем долгое время, на протяжении почти трех десятилетий, Андреев, как и многие другие русские писатели: И.Бунин, С.Есенин, Б.Зайцев, Е.Замятин - был отлучен от русского читателя, и редкие высказывания о нем в критике носили только негативный характер. Выход в свет книги орловского литературоведа Л.Н.Афонина “Леонид Андреев” (1959) положил начало новому этапу исследования творчества Леонида Николаевича. С этого времени интерес к творчеству писателя возрастает, и это объясняется как современным звучанием, так и провидческим характером его произведений. Серьезный вклад в изучение творчества Андреева внесли современные исследователи: Бабичева Ю.В., Беззубов В.И., Бугров В.С., Иезуитова Л.А., Ильев И.П., Келдыш В.А., Смирнова Л.А., Чуваков В.П. и др. Высокую оценку его произведениям давали также Воровский В., Луначарский А., Чуковский К.

Зарубежная критика откликнулась на явление нового писателя вскоре после публикации его первых произведений и рецензий на них в русской печати. В Польше Андреев стал “наиболее известным и издаваемым из русских писателей, наряду с Толстым и Достоевским”[15], после опубликования в 1902 г. переводов двух его рассказов. Факт необычной популярности Андреева польская критика объясняла тем, что будучи писателем “интеллектуально углубленным”, он “попал на восприимчивую почву”[16]. В начале века об Андрееве писали известные польские критики: В.Яблоновский, А.Воронецкий, К.Чапинский и другие. Творчество Леонида Николаевича привлекло внимание зарубежных читателей широтой и актуальностью проблематики, глубиной психологизма, поиском новых форм художественного отражения действительности (в польской критике Андреева чаще всего рассматривали как модерниста). Произведения Андреева вызывали разноречивые оценки, сталкивались разные точки зрения, но никогда польские критики не подвергали сомнению большой талант писателя. Андреев и сегодня очень популярен в Польше, о чем свидетельствуют работы исследователей последних десятилетий.

Подтверждением все растущей популярности Андреева стало соглашение, заключенное в 1902 г. с фирмой Ю.Мархлевского в Мюнхене, об исключительном праве этой фирмы на издание произведений Леонида Николаевича за рубежом. Немецкая критика бурно отреагировала на выход в Берлине рассказа Андреева “Красный смех” (1904), высокую оценку ему дали Берта фон Зутнер, К.Либкхнет. В книге немецкого писателя Е.Цабеля “Образы русской культуры” есть страницы об Андрееве: автор передает впечатление от чтения Андреевым берлинской публике драмы “К звездам” (1905); широкий резонанс за рубежом вызвали также драма “Жизнь человека”, ”Рассказ о семи повешенных”. Интерес к творчеству Андреева не потерян в Германии и в наши дни. Широко издаются переводы его произведений, выходят серьезные статьи и монографии о его творчестве.

В 1905 г. Андреева посетил в Ваммельсу - американский писатель, переводчик, журналист Г.Бернштейн, чей перевод “Рассказа о семи повешенных”, других Андреевских рассказов привлек внимание американских читателей к творчеству русского писателя, “Я настолько ценю Ваши произведения и уверен в их успехе в Америке, что готов принять на себя переводы всех Ваших произведений, которые Вы собираетесь опубликовать в будущем”[17], - писал американский журналист Андрееву. Среди посмертных исследований творчества Андреева в англоязычном литературоведении наиболее интересны работы А.Кауна, Г.Кинга, Дж.Вудворда.

Серьезный вклад в Андрееведение вносят публикаторы зарубежных архивов писателя - Р.Девис (Великобритания), Б.Хеллман (Финляндия).

Леонид Андреев оставил большое наследие: десятки рассказов, повестей, очерков, статей, двадцать восемь драм, три романа, дневники, письма. Но не количеством написанного объясняется его популярность, истоки успеха - в необычности, парадоксальности “странности” творчества, которое признавал сам Андреев: “Я не начал писать, а пришел и приходом своим не только взволновал до крайности, но и испугал, насторожил. Над ржаво-зеленым болотом, где вся жизнь в тине, бурчанье и лопающихся пузырях, - вдруг высоко поднялась на тонкой змеиной шее чем-то очень странная, с очень нехорошими глазами. И все ахнули: “Вот он пришел”[18], - размышляет он в дневнике.

С одной стороны, Андреев выступает как продолжатель традиций русской классики, в его прозе можно отыскать “следы” Ф.Достоевского, Г.Тургенева, Л.Толстого, в драматургии - А.Островского, А.Чехова. Не раз “перекликнулся” он в творчестве и со своими современниками: реалистами - М.Горьким, И.Буниным, Б.Зайцевым, символистами - А.Белым, Ф.Сологубом. Эта позиция - быть вместе со всеми и конкретно ни с кем - вполне устраивала Андреева, всегда стремившегося “быть свободным как художник”, и “определила его особое - “промежуточное” - положение в русской литературе начала века.

С другой стороны, Андреев стоял в “оппозиции к русской литературе XIX в. - христианнейшей из всех литератур” (Б.Зайцев) и ко многим писателям современникам. В своих произведениях он ставил вопросы, “которые и мудрецам не распутать”, не боялся проблем, о которых предпочитают молчать, но которые подспудно, на уровне интуиции живут в каждом человеке: о смерти как неизбежном итоге жизни, о прорывах человеческого сознания в метафизику, о двойственной природе человеческого “я”, о власти темных сил над чувством, интеллектом и т. д. Странное, интригующее содержание произведений Андреева облекалось в не менее причудливые формы. Андреевский стиль - это смешение методов, направлений, способов художественного освоения действительности.

В условно-метафизических рассказах и драмах художественные средства направлены на выяснение общей идеи, все стилизовано, схематизировано, упрощено, гротесково представлено. В философско-психологических произведениях, цель которых - исследование тайн человеческой души, напротив, все конкретно, важны детали, с помощью которых передаются нюансы “тайного невыразимого”.

П.Клее. Открытая книга

2. Три этапа творчества

Творчество Андреева можно разделить на несколько этапов, границы между которыми не поддаются четкому определению, так как новый этап “вызревает” внутри предыдущего, продолжает его развитие, но на качественно новом философском, психологическом, художественном уровне. На первом этапе творчества (1895-1903) Андреев - прозаик сопрягается с Андреевым-публицистом; наиболее распространены в этот период жанры - рассказ, художественный очерк, статья. Временные рамки этого периода определяются, с одной стороны, произведениями, появившимися в газете “Орловский вестник” в 1895-1896 годах : “Он, она и водка”, “Загадка”, ”Чудак”, с другой - рассказом “Жизнь Василия Фивейского (1903), представившим читателю более философски и психологически сложного Андреева.

Для данного периода характерно многообразие содержательно-стилевых поисков. В ранних рассказах Андреева важную роль играет символ, с его помощью обычные явления и предметы приобретают глубокий философский смысл, появляется второй - метафизический - план повествования. Здесь символ конкретен, часто тождествен или альтернативен убогой реальности. Но постепенно писатель уходит от символа, опирающегося на реалии. В центре его творчества - личность и конфликт внутри нее: между “тьмой” и “светом”, Богом и сатаной, разумным “я” и бессознательным “оно”. Для рассказов такого рода - “Молчание” (1900), “Большой шлем” (1899) - характерна “размытость” фабулы, из элементов композиции четко обозначен один, остальные чуть намечены или отсутствуют, финала как такового нет. Проблема непостижимости смерти, ее трагической роли в человеческой судьбе на более глубоком философском, психологическом уровне будет решаться в рассказе “Жизнь Василия Фивейского и др.

Не “выбиваются” из концепции мира и человека Андреева его “детские” рассказы. Отсутствие положительного героя в произведении объясняется двуприродностью человеческого я, сочетающего в себе доброе и злое. Только маленькие дети, еще не испытавшие воздействия демонической реальности, способны следовать в своем мышлении и поступках нравственным законам, и в этом они противопоставлены взрослым (“Алеша-дурачок” 1998, “В Сабурове” 1899, “Валя” 1900 и др.).

Интерес к метафизическим проблемам заставляет Андреева идти от “описательного бытовизма”, от психологии отдельного человека, обращает его к вопросам сущностным, имеющим касательство к человеку вообще - вне индивидуальной, национальной специфики. Появляется ряд бессюжетных произведений, в которых наблюдения автора носят импровизированный характер, эпизоды соединяются друг с другом по принципу коллажа, широко используются условно-метафизические формы отражения действительности, цветовые, звуковые, виртуальные образы - символы, события и герои представлены гротесково, шаржировано. К произведениям такого рода относятся “Набат” (1901), “Стена” (1901), “Красный смех” (1904) и др.

На следующем этапе творчества, примерные границы которого 1903-1911 годы, в прозе Андреева главенствует жанр философско-психологического рассказа. В прозе этого периода - “Жизнь Василия Фивейского”, ”Губернатор” (1906), “Елизар”(1906), “Тьма” (1907), “Иуда Искариот” (1907) и др. В философско-психологических рассказах духовный мир героя дается в развитии, раскрывается глубоко и полно, внутренние конфликты усложняются, их исследование углубляется. Внутриличностные конфликты писатель пытается рассмотреть в конкретно-историческом, социально-политическом контексте, дать оценку перспективам развития личности и общества.

Из мировоззренческих проблем, во многом определивших особенности Андреевского творчества, следует прежде всего назвать отношение к Богу и революции. Л.Андреев отказывается от “живого и вечного Бога”, делает попытку освободить религию “от шелухи, мути человеческих сознаний” (Д.Андреев), но в отличие от символистов, занятых утопией богостроения (В.Соловьев, Д.Мережковский), он ищет Бога в самом человеке, предпочитает логике христианства противоречия, из которых состоит человек и сама жизнь.

Леонид Андреев был художником, “живущим в мифе и мифом”. С одной стороны, обращение к мифу было способом приобщения к “душе мира”, выходом из собственного “я” на просторы мирозданья, с другой - давно новые средства и способы художественного отражения действительности.

В этот период творчества Леонид Николаевич обращается к драматургии, которая повторяет основные тенденции развития прозы, прежде всего ее синкретизм. Факт одновременного написания и условных, отдаленных от реализма пьес, типа “Черные маски”, и традиционных по стилю реально-бытовых драм отмечали многие исследователи и объясняли это как все возрастающим авторитетом чеховского “бездейственного” театра, новациями режиссеров, делавших ставки на “авторский” театр (К.С.Станиславского, В.Э. Мейерхольда), так и особенностью мышления и творческой манеры Андреева, интенсивным поиском своего стиля, желанием попробовать себя в разных жанрах (“Царь голод” 1907, “Дни нашей жизни” 1908, “Гаудеамус” 1909, “Анатэма” 1908 и др.).

Установка на глубокое психологическое исследование становится еще более четкой в третий период творчества (1911-1919), когда Андреев выходит к наиболее психологичному жанру в прозе - к роману, занимается разработкой теории психологической драмы и созданием “панпсихических” пьес. Понятие панпсихологизма предполагает полную сосредоточенность драматурга на “душе”, стремление выразить ее глубины разными художественными средствами, связать то, что есть на сцене, с мироощущением автора и донести его личный духовный опыт до зрителя (“Екатерина Ивановна” 1921, “Каинова печать” 1913, “Мысль” 1914 и др.).

В романах, как и в публицистике Андреева 1910 г., основном жанре эпохи катаклизмов, выразилось отношение писателя к важнейшим проблемам современности (“Сашка Жигулев” 1911, Иго войны” 1916, “Дневник Сатаны” 1919).

Отношение Андреева к революции - один из основополагающих моментов его мировоззрения, широко отразившийся в творчестве. Долгое время считалось, что Андреев с восторгом встретил первую русскую революцию и лишь Октябрьскую не понял и не принял. На самом деле в его отношении к революции нет противоречий. Леонид Андреев действительно признавал необходимость реконструкции старого государственного аппарата, системы общественных отношений, им порожденных, отрицательно оценивал монархию, восхищался романтиками, готовыми на смерть ради идеи. В то же время Андреев понимает, что “революция столь же малоудовлетворительный способ разрешать человеческие проблемы, как и война” [19]. Он различает революцию и бунт (революция свежа, бескорыстна - бунт страшен, стихиен), но в реальности видит лишь приметы бунта, который, опираясь на насилие, нарушает “священный закон жизни”. В своих произведениях он показывает, что революцию нельзя сделать “чистыми руками”, она не освобождает души от рабства. В конце жизни Леонид Андреев запишет в дневнике: “Я был глуп, когда желал для России революции, а также обманут”. Главная боль писателя - Россия, вчерашний “колосс”, а сегодня великая страна “поделена между трапезующимися”, и каждый стремится урвать наиболее лакомый кусок”.

Леонид Андреев в душе был величайшим романтиком, таковым и остался несмотря на жестокие удары судьбы. Он верил в благородство, добро, красоту, любовь, надеялся на нравственное возрождение человека, хотя чаще писал о мрачном, трагическом. Сердце романтика не выдержало. Он умер в 45 лет в 1919 г. в Финляндии, где жил со своей семьей на даче, вспоминая о Родине и мечтая о возвращении в Россию, которую у него отняли навсегда.

Вернемся немного назад; конец XIX в. - это время, когда в России ширился общественный подъем и ощущалась необходимость перемен во всех сферах жизни и духовной деятельности. Эти перемены ожидались и от литературы.

Ревизию “старой” литературы начал уже Лев Толстой, в последних произведениях которого резко возросла роль проповеднического начала, еще дальше пошел М.Горький, стремившийся превратить литературу в орудие мощного переустройства действительности. На другом полюсе русские символисты демонстративно провозглашали идею разрыва с традиционным реализмом, объявив его мертвым и обозначив начало широкой волны декадентства, надвинувшегося на литературу. Это были, конечно, полярные друг другу новации. И между этими двумя полюсами колебалось, то приближаясь к реализму, то отдаляясь от него в направлении декадентства творчество Леонида Андреева.

Ко второму периоду творчества и художественные образы, и самый язык довольно резко меняются. И меняются они оригинальным способом. Художник - реалист, каким был первоначально Андреев, воплощал свои мысли в образы реальной жизни, в полные картины жизни, где наряду с важным и существенным дано и второстепенное, где соблюдена перспектива великого и малого, трагического и смешного, вечного и переходящего. И вот постепенно из этой полной картины реальной жизни Леонид Андреев”начал вырезать и выбрасывать все” [20], что казалось ему второстепенным, неважным, ненужным для ясности и яркости его мысли и что на самом деле составляло эту полноту и реальность образа. Сводя, таким образом, содержание художественного произведения до самых необходимых для развития и действия положения, он вместе с тем “потенцирует эти положения”, подчеркивая и выделяя их и придавая им значение, более крупное, чем они имеют в реальной жизни. Этим двойным путем Леонид Андреев создал особую манеру письма - очень выпуклую и яркую, гнетуще яркую, но неестественную , гиперболизированную, вычурную. И этой вычурности необходим был и вычурный язык.

Путем подбора взаимно усиливающих одно другое выражений в сгущенные предложения, где образ нагроможден на образ, он достигает особого эффекта, вколачивания своих мыслей в голову читателя” [21].

Например:

“... И такая тишина стояла, словно никогда и никто не смеялся в этой комнате, и с разбросанных подушек, с перевернутых стульев, таких странных, когда смотреть на них снизу, с тяжелого комода, неуклюже стоящего на необычном месте, - отовсюду глядело на нее голодное ожидание какой-то страшной беды, каких-то неведомых ужасов, доселе не испытанных еще человеком” [22].

(“Жизнь Василия Фивейского”).
“... Схватившись хищными пальцами за края гроба, слегка приподняв уродливую голову, он искоса смотрит на попа прищуренными глазами - и вокруг огромного сомкнутого рта вьется молчаливый, зарождающийся смех. Молчит и смотрит и медленно высовывается из гроба - несказанно ужасный в непостижимом слиянии вечной жизни и вечной смерти” [23].

(“Жизнь Василия Фивейского”).

Здесь образ громоздится на образ, один “выпуклее и вычурнее” другого, получается какая-то тяжелая “гнетущая гипертрофия” кошмарных образов, - тогда как части этих образов достаточно для создания яркой картины. В этом смысле у Андреева написаны страницы и страницы.

Это стиль “безумия и ужаса”, выработанный, очевидно, “не без влияния рассказов Эдгара По” [24], подчеркивается с другой стороны, усвоением характерной для Л.Н.Толстого евангельской простоты изложения. Но этот стиль пригоден только для повествования, и он сохраняется у Л.Андреева. Между тем с 1906 г. автор серьезно занялся драматической литературой, и тут ему понадобилось выработать особый стиль.

Манера композиции и стиль Андреева - хоть и создавались под многообразными влияниями - приспособившись в основному настроению автора; как само это настроение, так и приемы творчества у него болезненны, вычурны, неустойчивы, с резкими скачками от яркого реализма к дикой фантастике, от трагического к карикатуре. от богатства образами к “тощей искусственной схематизации” [25].

Например:

“... Больных в лечебнице было немного: одиннадцать мужчин и три дамы. Все они одевались как прежде дома, в обыкновенное платье, и только очень внимательный взгляд мог заметить неуловимый налет неряшливости и беспорядка... И волосы у них были как следует, и только одна дама, желавшая ходить с распущенными волосами, производила несколько странное впечатление, да больной Петров имел огромную дикую бороду и поповскую гриву: он боялся бритвы и ножниц и не позволял стричь себя из опасения, что его зарежут” [26].

(“Призраки”)

“... Вообще все показались ему похожими на пьяных: некоторые страшно ругались, другие хохотали ... и тут же умирали. Он сам ... чувствовал себя очень странно: голова кружилась, и страх минутами сменялся диким восторгом - восторгом страха. Когда кто-то рядом с ним запел, он подхватил песню... Он не помнит, что пели, но что-то очень веселое ... Да, они пели - и все кругом было красно от крови” [27].

(“Красный смех”)

Письмо у Л.Андреева “угловатое, острое, с резкими гранями, местами вдруг переходящее в красивую образную лирику” [28]. Именно в рассказах любит он “длинные, округленные периоды, в которых умеет смелой, размашистой кистью дать подчас захватывающий образ” [29]. Чего нет у Л.Андреева, так это юмора; при попытке к юмору он впадает в карикатуру, в шарж. Можно было сказать, что Леонид Николаевич прекрасный стилист, “боящийся красоты стиля и усиленно делающий его угловатым и тревожащим” [30]. В этом чувствуется отголосок публицистики.

Л.Андреев со своей второй женой
	Музей Л.Андреева в Орле
Могила Л.Андреева

3. Три фазы развития художественной формы

письма автора

В развитии мысли Л.Андреева намечаются три фазы, которым соответствуют и три фазы развития художественной формы его письма. Сначала перед публикой явился художник-реалист с несколько грустным, пессимистическим настроением, но прежде всего художник. Это был период первых рассказов, собранных в первом томе.

Здесь автор давал картины действительной жизни, переломленные сквозь его авторскую индивидуальность. Художественная задача стояла на первом месте, идеи же автора, его тенденции проникали в сознание читателя незаметно, естественно и ненавязчиво вместе с художественными образами. А между тем уже в этих первых рассказах были даны в зародыше все последующие мысли Л.Андреева - и ужас жизни, и нищета разума, и власть тьмы.

Во втором периоде он начинает подчинять свое творческое воображение запросам мысли и подыскивает темы для воплощения этой мысли.

Трагедия добра и красоты, которые поглощает страшная тьма, трагедия разума, которого ждет безумие или преступление, трагедия самой жизни, обреченной на смерть и обесцененной смертью. Такова моральная философия Л.Андреева. Эта Философия приняла вполне законченную форму в третьем периоде его развития.

Подобно тому, как эволюционировала мысль Л.Андреева в унисон с идейными перипетиями интеллигенции, эволюционировала и его художественная манера творчества и письма. Ибо художественная форма и стиль тесно связаны с мыслью автора и неизбежно должны следовать всем ее изменениям. В смысле приемов творчества у Л.Андреева намечаются те же три периода:

первый период - чисто реалистические трактовки тем, он примерно простирается до 1902 г. (“Мысль”, “В тумане”); второй период - захватывает последующие рассказы и драмы. Здесь отступление от реализма сказывается в определенном подборе и подчеркивании образов и оборотов “ с явным намерением одностороннего воздействия на психику читателя” [31].

третий период - это период схематизации, правда Л.Андреев не особенно придерживается определенной манеры.
4. Черты экспрессионизма в прозе Л. Андреева

Начав как продолжатель реалистических традиций, как было уже сказано выше, Андреев постепенно стал проявлять интерес к новым, модернистским течениям в литературе. Некоторые исследователи считают, что Андреев в поисках новых средств и форм художественного выражения отошел от реализма и перешел на позиции декадентского искусства, на позиции символизма. Однако Леонид Николаевич не примкнул ни к одной из литературных группировок модернистского характера. Многие критики демократического лагеря стали довольно рано отмечать в реализме Андреева новые черты, проявившиеся в стремлении проникнуть в сущность жизненных явлений. Критик Треплев (А.А. Смирнов) определил творческий метод Андреева “как художественный символизм” [32].

Н.Ашешов подчеркивал, что Андрееву чужды модернизм и декадентство. Но в тоже время он считал, что Андрееву стало “не по себе” в тоскливых берегах реализма” [33] и он пошел “своим и притом новым путем”[34]. И поэтому Андреева не могут принять ни реалисты, ни модернисты. Склонность “к синтетическому трактованию жизни, к сочетанию чисто художественных целей с задачами философского порядка” [35] отмечал у Леонида Николаевича и критик Л.Войтоловский. Он назвал Андреева “символистом по форме”[36], но тут же подчеркнул, что “это не бесплотный, обособленный от наземной жизни символизм Метерлинка” [37], что у русского писателя “больше реального - социально реального содержания”[38].

Символистская критика настойчиво подчеркивала, что Андреев - не настоящий символист, что он лишь внешне усвоил некоторые приемы символизма. В.Брюсов например, писал в 1904 г.: “При внешнем таланте изображать события и душевные состояния, Л.Андреев лишен мистического чувства, лишен прозрения за кору вещества. Грубо-материалистическое мировоззрение давит дарование Л.Андреева, лишает его высшего полета” [39].

Дооктябрьская русская критика так и не сумела прийти к единому мнению в вопросе о литературной позиции и творческом методе Андреева. В 20-е годы, наряду с обширной публикацией биографических материалов, писем и воспоминаний, появляется ряд книг и статей, в которых основное внимание уделялось изучению особенностей стиля Л.Андреева и его творческого метода. Если раньше критика причисляла Леонида Николаевича либо к реалистам, либо к символистам, то с середины 20-х годов очень многие исследователи стали его считать ранним представителем экспрессионизма. “Первым экспрессионистом в русской прозе” [40] назвал Л.Андреева Иоффе. А.Линин и К.Дрягин, анализируя образную систему пьесы Андреева “Жизнь человека”, также пришли к выводу об ее экспрессионистском характере. И Линин и Дрягин указывали на “резкое отличие” Андреева от символистов. “Не символизация, не отражение “несказанного”, “надмирного”, а алгебраизация, сведение конкретного к отвлеченной сущности, вещи к понятию - вот прием Андреева. Резкое отличие от символистов - несомненно” [41], - писал Дрягин.

Другая группа исследователей 20-х годов (Н.Фатов, Л.А. Луначарский и др.) стала говорить о совмещении в творчестве Л. Андреева реализма и символизма. И эта точка зрения нашла своих сторонников среди современных исследователей. Н. Жегалов, например, считает, что “Андреев колебался между разными формами: реалистической, экспрессионистской (схематически-гротескной) и символистической” [42]. К явлениям “промежуточной, двойственной эстетической природы” [43] относит вообще творчество Андреева В. Келдыш.

Взгляд на Л. Андреева как на раннего экспрессиониста нашел довольно много сторонников. В 30-х годах Б.В.Михайловский утверждал, что “Андреев был первым в русской литературе и, может быть, наиболее значительным в мировой литературе представителем экспрессионизма” [44]. Но также Михайловский отмечает, что по своему стилю творчество Л. Андреева соприкасается в ряде моментов с символистами. Это внешнее сходство не отменяет того, что Андреев качественно отличен от символизма. Он явился одним из первых и наиболее характерных в европейской литературе ХХ в. писателем нового стиля - экспрессионизма.

После революции 1905-1907 г.г. окончательно складывается своеобразная художественная манера Л.Андреева - угловатая, резкая, не знающая полутонов и светотени. Контрастами, сгущением красок, нагромождением образов, подбором предложений, взаимоусиливающих одно другое, Л. Андреев порой добивается исключительной выразительности, доводит свой мрачный пафос до высшей степени напряжения, предельно обостряет эмоциональность.

Например:

“... Одни, точно сослепу, обрывались в глубокие воронкообразные ямы и повисали животами на острых кольях, дергаясь и танцуя, как игрушечные паяцы; их придавливали новые тела, и скоро вся яма до краев превращалась в копошащуюся груду окровавленных живых и мертвых тел. Отовсюду снизу тянулись руки, и пальцы на них судорожно сокращались, хватая все, и кто попадал в эту западню, тот уже не мог выбраться назад...”[45]. (“Красный смех”).

“... Свободный смех он превращает в раболепные слезы; сквозь толстые стены он сеет измену и предательство. и черными цветами они всходят в народе, пятная золотой покров свободы, как шкуру хищного зверя”[46].

(“Так было”).

“... Так с лицом трупа, над которым три дня властвовала во мраке смерть, - в пышных брачных одеждах, сверкающих темным золотом и кровавым пурпуром, тяжелый и молчаливый, уже до ужаса другой и особенный, но еще не признанный никем, - сидел он за столом пиршества ...”[47].

(“Елиазар”).

Многие картины его метафизических трагедий и рассказов напоминают живопись экспрессионистов, любивших фантастический гротеск, судорожно-болезненную изломанность формы.

Например:

“... А когда багрово-красный, расплющенный шар опускался к земле, Елизар уходил в пустыню и шел прямо на солнце, как будто стремился настигнуть его. Всегда прямо на солнце шел он, и те, кто пытались проследить путь его и узнать, что делает он ночью в пустыне, неизгладимо запечатлели в памяти человека на красном фоне огромного сжатого диска ...”[48].

(“Елиазар”)

“... Небо охвачено огнем. В нем клубятся и дико мечутся разорванные тучи и всею гигантскою массой своею падают на потрясенную землю - в самых основах своих рушится мир. И оттуда, из огненного клубящегося хаоса, несется огромный громоподобный хохот, и треск, и крики дикого веселья ...”[49].

(“Жизнь Василия Фивейского”).

Отбрасывая детали, оставляя только схемы, контуры Л.Андреев, естественно, переходит к созданию гиперболических образов, ибо плакатное искусство всегда нуждается в грандиозных масштабах. Иных средств воздействия оно не имеет. К таким образам относятся: Красный смех (“Красный смех”), Великая пустыня, Великая пустота (“Елиазар”), Двадцатый (“Так было”) и др.

К гиперболизму, аллегориям, олицетворяющих абстрактным идеям, Андреева приводит процесс обобщения. Тому же стремлению к предельной обобщенности соответствует манера письма Леонида Андреева, с ее выразительностью, резкими контрастами. “Язык Андреевской прозы - нервный, страстный, выразительный”[50], как отмечает Михайловский Б.В.

Для примера выделим наиболее яркие словосочетания и предложения из произведений автора: “немой ужас”, “огненный клубящийся хаос”, “свирепо торжествующий гроб, ”Потухшие глаза разгораются холодным, прыгающим огнем, жилистое тело наполняется ощущением силы и железной крепости” [51] (“Жизнь Василия Фивейского”); “кровавый неразрывный туман”, “стонал красный воздух”, “тяжелые и старые мысли”, “обнаженный мозг”,”под шляпою - приплюснутый череп зверя” [52] (“Красный смех”); “зловонная влага разложений”, “раздутое в могиле тело”,”и одиноки становились частицы тела, потерявшие связь”,”и одиноки становились частицы частиц”, ”ибо не стало времени, и сблизилось начало каждой вещи с концом ее” [53] (“Елиазар”).

Андреев любит парадоксы (“Бен-Товит”), неожиданные повороты мысли (“Ангелочек”) в сочетании с напряженной эмоциональностью ведут к приподнятой риторике в пьесах и прозе Леонида Николаевича. В пьесах он сознательно возрождает форму монолога и рассматривает ее “как последнюю возможность уйти в глубину” [54].

Острая конфликтность, волевой напор, патетичность эмоций, значительность поставленных проблем - все это влечет Андреева к форме трагедии (“Анатема”, “Черные маски”, “Царь голод” и др.).

Важнейший жанр Андреева - это повесть-исповедь, дневник, записки (“Мысль”, “Красный смех”, “Рассказ о Сергее Петровиче”, “Мои записки”, “Дневник Саианы”) . В этом жанре Андреев усиленно пользуется методом абстрагирования от внешнего действия. Душа героя является той ареной, на которой развертываются своеобразные интеллектуальные переживания, остро-драматические конфликты мысли и воли.

Героем повестей и рассказов Андреева является обычно самоуглубленный человек, одержимый идеей, мучимый проблемой (“Жизнь Василия Фивейского”, “Первый гонорар” и др.) . Автор прослеживает развитие в душе героя некой идеи, его интересует как бы психологическая диалектика ее становления (раздвоение, переход в противоположность и т. д.); читатель с особой напряженностью следит за перипетиями этой интеллектуальной драмы, за парадоксальными ходами мысли, ее сдвигами и срывами, так как она тесно связывается с судьбой героя. Философские, эстетические проблемы становятся здесь вопросом жизни и смерти; результат мыслительного процесса готов немедленно воплотиться в некоторое значительное, решительное и острое действие.

Этот жанр, так же, как и философско-эстетическая проблематика повестей Андреева, носит следы большого влияния Достоевского. В романах Достоевского герой - затворник в силу обстоятельств попадает в самую гущу жизненных драм, многообразных столкновений различных характеров - то как участник, то как наблюдатель событий. Повествователь - герой у Андреева остается в большей степени замкнутым в пределах своего “неповторимого”, как бы ни с чем не соизмеримого внутреннего мира, где все трансформировано субъективным восприятием (вроде “формулы железной решетки” [55] ).

Отправляясь от идейно-художественной тенденции Достоевского, не утрачивая реалистические начала, содержавшиеся в творчестве Достоевского, Андреев, по мнению исследователя Б.В. Михайловского, эволюционировал в направлении декадентства и пришел к тому художественному методу, который впоследствии был определен как экспрессионизм.

Во многих произведениях речь автора и персонажей имеет торжественно-патетический характер. Горький писал об особенностях языка Андреева: “Затем он усвоил, в качестве образца, стиль русского перевода Библии и на основе этой мягкой, хотя и несколько тяжеловесной фразеологии построил свои собственные ритмические предложения, которые так сильно гипнотизируют читателя и так соответствует живописи мрачными красками” [56].

Абстрактность мысли в сочетании с напряженной эмоциональностью часто ведут к приподнятой риторике в произведениях Л.Андреева. Трагическая фантастика, жуткая ирония, гротескные характеры - признаки стиля Андреева.

В “Моих анекдотах”, “Чемоданове” в качестве якобы смешных случаев показываются положения и происшествия на самом деле драматические, ужасающие. В “Моих записках” мнимая примиренность героя с тюрьмой, со злом жизни является иронической формой протеста. Безумие войны запечатлено в “Красном смехе” гротескными чудовищными картинами. Образы кошмара и ужаса наполняют произведения Андреева. Все упорядоченное, закономерное, организованное в человеческой жизни ощущается писателем лишь как островок, который затопляется ужасающими волнами бушующей стихии, хаотического, безобразного, обесформленного.

Особого внимания заслуживает художественный опыт раннего Андреева, чье творчество начала 900-ых г. рядом сторон, как уже было сказано выше, близко реализму. Катастрофическое восприятие действительности, присущее писателю, обусловило и принцип ее изображения, которое можно обозначить словом “чрезвычайность”: чрезвычайность ситуаций, образов, психологических состояний.

Рассказы писателя насыщены трагическими коллизиями. Возникает художественная реальность предельной драматической сущности, в которой часто соседствуют реалистическая и экспрессионистская образность; переплетаются достоверно жизненный характер и символический мотив; реалистически конкретное, ровного тона повествование перебивается крайне “взвинченной”, экспрессивной стилистикой (“страшный”, “необыкновенный”, чудовищный”, “кошмарный” и т. п.), излюбленной анафорой. Очень наглядна в этом смысле “Жизнь Василия Фивейского”.

Повесть “о Боге, и о людях, и о таинственных судьбах человеческой жизни”[57] развернута в бытовой среде (семье сельского священника) и отмечена индивидуальной характерностью психологического, портретного, пейзажного рисунка. Но “житейскому плану” произведения все время сопутствует другой, обобщенно-экспрессионистский план, окружая ореолом мрачно-таинственного, загадочно-невнятного обыденного, как будто, явления и характера. Эта двупланность становится основной стилевой приметой произведения.

Когда родился сын - идиот, в семье отца Василия “... ни у кого не стало охоты жить, и от этого все приходило в расстройство. Работники ленились, не делали, что приказывают, и часто уходили без причины, а новых через два-три дня охватывала та же странная тоска и равнодушие, и они начинали грубить. Обед подавался то поздно, то рано, и всегда кого-нибудь не хватало за столом... Откуда-то появилось множество рваного белья и одежды ... И по ночам все ворочались и мучались от клопов; они лезли из всех щелей, на глазах ползли по стене, и ничем нельзя было остановить их отвратительного нашествия” [58] и сразу же вслед за этим повествование стилистически переключается: “... И куда бы люди ни шли, чтобы они не делали, они не на минуту не забывали, что там, в полутемной комнате, сидит некто неожиданный и страшный, безумием рожденный ... И не были спокойны их ночи: бесстрастны были лица спящих, а под их черепом, в кошмарных грезах и снах вырастал чудовищный мир безумия, и владыкою его был все тот же загадочный и страшный образ полу-ребенка, полу-зверя” [59].

На такого рода переключениях построено все произведение. М Неведомский, обративший внимание на художественный строй повести, отмечал: “Этот удивительный, на редкость выдержанный стиль представляет своеобразное сочетание этически-библейского языка, родственного языку героя повести, с нервным, полным тончайших и “современнейших” нюансов импрессионизмом, в котором изливается впечатлительность автора” [60].

Из писем Л. Андреева известно, что он много и упорно работал над повестью. “Попа делаю всего сызнова; кажется, нашел для него подходящую форму” [61] - сообщал он Горькому 10 апреля 1902 г.; а в сентябре 1903 г.: “Рассказ приходится переделывать с начала” [62]. Воодушевленный похвалой М.Неведомского, Андреев послал ему пространный ответ, где, в частности, замечал: “ ... то, что Вы говорите о Фивейском, - дает мне некоторую уверенность, что так можно писать и окрыляет меня на новые ирреальные подвиги” [63]. А незадолго до этого он выражает, напротив, недовольство собственной повестью в письме Горькому: “Приподнятость тона сильно вредит “Василию Фивейскому”, так как, по существу, ни к громогласной лирике, ни к пафосу я не способен. Хорошо я пишу лишь тогда, когда совершенно спокойно рассказываю о неспокойных вещах, и не лезу сам на стену, а заставляю стену лезть на читателя. “Большой шлем”, ,Жили-были” - вот мое настоящее... И я хочу вернуться к тому краткописанию, и мною уже задуман рассказ летописного свойства ...” [64]. Даже из этих разрозненных признаний видно, что “Жизнь Василия Фивейского” была для Андреева произведением, в котором решались кардинальные для него вопросы творческого метода и стиля. Тон, манера повествования, стиль - один из ключей, которым открывается тайна повести. Андреев в какой-то мере перенимает летописно-эпический стиль письма: факты, события внешней жизни О.Василия, некоторые описания изложены языком библейского обращения: то же спокойствие, те же короткие предложения, нанизанные друг на друга при помощи соединительных союзов и создающие ритмику, напоминающую ритмизированную прозу Библии: “И когда он сделался священником, женился на хорошей девушке и родил от нее сына и дочь ...” [65]. Написанные в подобном этическо-повествовательном плане отрывки вместе составляют значительную часть повести, но не образуют ее основы. Авторскому началу, так много значащему у Андреева, подчинены в значительной степени композиционный строй повести и особенно ее конец, на который как всегда у него, падает наибольшая философско-смысловая нагрузка. Тональность всего произведения Андреева отличается сочетанием размеренной, “чуть стилизованной эпичности” [66] с нервной экспрессивностью.

Мастерски используя экспрессивные описания, Андреев заставляет поверить, что жизнь О.Василия, как и других людей, окружена вечной и роковой тайной. Загадкой являются рождение человека и его смерть. Не зависит от воли О.Василия его религиозное представление о мире. Оно пришло к нему от его дедов и закабалило его, не испросив на то разрешения: “...С каждым днем все больше являлось исповедников ... Все так же настойчиво и сурово допрашивал он ... и смысл каждой речи был страдание, страх, и великое ожидание. Все осуждали жизнь, но никто не хотел умирать, и все чего-то ждали, напряженно и страстно, и не было начала ожиданию, и казалось, что от самого первого человека идет оно ... И горьким оно стало, ибо впитало в себя всю печаль несбывшихся надежд, всю горечь обманутой веры, всю пламенную тоску беспредельного одиночества” [67].

Бунтуя против Христа, Андреевский герой в то же время мечтает о Христе. Богоборчество и богоискание образуют в тексте повести сложное единство. “Вывернутая наизнанку” религиозность Андреева не освобождает писателя от метафизического видения.

Для Андреева характерен “сильный свет трансфизического знания” [63], когда сквозь “этот” мир просвечивается мир “иной”, который писатель слышал “спонтанно, неуправляемо и воспринимал ... нижние, темные слои вселенной, страшную ее часть” [69].

Характерно, что и реалистическая образность тоже субъективировала. Писатель рассказывает, в первую очередь, о своем и своих героев чувствовании мира. Он умышленно ограничивает свое незаурядное изобразительное мастерство, подробные описания внешней среды у него редки. В Андреевских произведениях этих лет немало проницательного и точного. Но чаще всего - в сфере изображения психологической жизни (особенно полусознательных, инстинктивных движений души). “субъективного пересоздания действительности персонажем” [70].

Речь идет не только о такой, к примеру, жанровой форме, которая предполагает самовыражение, - рассказе от лица героя (типа “Мысли”). В прозе Андреева “объективное” повествование имеет тот же характер. Туман (в рассказе “В тумане”) и явление природы, и прежде всего самочувствие человека, “охваченного туманом и вырванного им из живого мира” [71], который окрашивает и людей, и дома, и воздух, и вещи (вплоть до лепного розового потолка в квартире Рыбаковых) в тусклый. “сумрачный”, “исчерна-желтый” цвет тоски и безнадежности. “...С надеждою обернулся он к окнам. но оттуда угрюмо и скучно смотрел грязный городской туман, и все было от него желтое: потолок, стены, измятая подушка. И вспугнутые им чистые образы прошлого заколыхались, посерели и провалились куда-то в черную яму ... Как гнилой туман над ржавым болотом, поднимались они из этой черной ямы, и разрубленная память властно вызывала все новые и новые картины.” [72].

В произведениях Второго периода Л.Андреев размышляет о таких проблемах, которые были неизвестны литературе XIX в., - подавление личности, “механизация, наступление стандарта и бездуховности” [73]. Но протест его героев обнаруживает полное бессилие человека, и зло утверждается вечным законом бытия. Подобно символистам Андреев отвергал бытовизм, “плоское описательство”. Он устремлялся, пренебрегая реальностью, “вглубь - к метафизической сущности вещей, чтобы открыть вожделенную тайну. Но безверие приводило его к отрицанию смысла жизни и ценности человека как такового. Как замечал по этому поводу один из метров символизма Вячеслав Иванов: “ ... соединение символизма с атеизмом обрекает личность на вынужденное уединение среди бесконечно зияющих вокруг нее провалов в ужас небытия” [74].

Одним из принципов, поясняющих творческую позицию Л.Андреева, содержится в его признании, что только при свете исчезают силы жестокости и зла: “Пусть ваша любовь будет так же чиста, как ваши речи о ней - перестаньте травить человека и немилосердно травите зверя. Путь впереди намечен людьми - героями. По их следам, орошенным их мученической кровью, их слезами, их потом, должны идти люди - и тогда не страшен будет зверь. Ведь все звери боятся света” [75].
5. Несколько слов о самом авторе

Говоря о творчестве Леонида Андреева нельзя не сказать о самом авторе. “Он любил огромное. В огромном кабинете, на огромном письменном столе стояла у него огромная чернильница. Но в чернильнице не было чернил. Напрасно вы совали туда огромное перо. Чернила высохли” [76] - вспоминает К.И. Чуковский.

Целые ночи напролет Леонид Андреев пил крепчайший чай, ходил по комнате и говорил, говорил монологи о Боге, о смерти. По воспоминаниям друзей за ночь он проходил не меньше восемнадцати верст, это приводило близких Леонида Николаевича в ужас: “Какая безумная трата сил?” [77]. Незнание меры было его главной чертой. “Камин у него в кабинете был величиной с ворота, а сам кабинет - точно площадь. Его дом в деревне Ваммельссу высился над всеми домами: каждое бревно стопудовое, фундамент - циклопические гранитные глыбы” [78].

Такое тяготение к огромному, великолепному, пышному сказывалось у него на каждом шагу. Гиперболическому стилю его книг соответствовал гиперболический стиль его жизни. “Жить бы ему в раззолоченном замке, гулять по роскошным коврам ... Это было ему к лицу, он словно рожден был для этого. Как величаво он являлся гостям на широкой, торжественной лестнице ... Его дом был всегда многолюден: гости, родные, обширная дворня ...” [79] - говорит К.И. Чуковский.

Писанию Л.Андреев отдавался также с чрезмерной стремительностью - до полного истощения сил. как вспоминают его родные. что бывали такие месяцы, когда он ничего не писал, а потом вдруг с невероятной скоростью продиктует в несколько ночей огромную трагедию или повесть. “Шагает по ковру, пьет черный чай и четко декламирует; пишущая машинка стучит, как безумная, еле поспевает за ним. Периоды диктуемые им, были подчинены музыкальному ритму, который нес его на себе, как волна. Без этого ритма, почти стихотворного, он не писал даже писем” [30].

Он не просто писал свои вещи, он был охвачен ими, как пожаром. На время автор не видел ничего, кроме своих произведений. он придавал им грандиозные размеры, насыщая их гигантскими образами, ибо в творчестве, как и в жизни, был также чрезмерен; недаром любимые слова в его книгах: “огромный”, “необъятный”, “чудовищный”. Каждая тема становилась у него колоссальной, гораздо больше его самого, и занимала перед ним всю вселенную.

Среди исследователей бытует мнение, что Л.Андреев был человек больной, с периодическими позывами к самоубийству. На что А.В. Луначарский заметил: “Великий писатель вообще не может быть нормальным. Он поэтому и делается художником, что наблюдательность его сверх нормы, что количество переживаний вызываемых в нем наблюдаемым материалом, более обильно, более сложно, так, что ему есть что сказать по поводу наблюденного” [81]. Т. е. художник ненормален потому, что обладает талантом высказывать, выражать в той или другой форме пережитое настолько ярко, чтобы заинтересовать, привлечь внимание окружающих. каждая из этих черт может повышена до чрезмерной силы и может переходить в болезненную гипертрофию.

Писатель должен быть чуток. Чувственность художника - общеупотребительный термин, но эта чувственность может переходить в гиперестезию, т. е. в чрезмерную чувствительность и к гипералгии, т. е. к чрезмерной силе болезненных ощущений. Можно сказать с уверенностью, как замечает А.В.Луначарский, что особенно чуткими являются те художники, у которых крайняя тонкость восприятия еще не переходит границы, за которой восприятия почти сплошь характеризуются уже, как боль, как нарушение нервной ткани, как явление переходящее за пределы жизненно-уравновешиваемого.

Часто встречается и такой биологический тип писателей, который не будучи еще сумасшедшим меланхоликом, как человек, все таки стоит на пороге меланхолии.

К такому биологическому типу А.В. Луначарский относит Л. Андреева. По мнению критика, Андреев еще мог получать радостные ощущения от тех или других явлений природы и общества, но, в общем, внешние воздействия более ранили его, чем ласкали. “И внутренняя переработка даваемого органами внешних ощущений материала была у Андреева такая же. Переработка эта велась по каким-то запутанным путям и склонялась к превращению полученного материала в кошмарные образы” [82].

Заключение

Л. Андреев обладал способностью выразительности, выделяющей его среди других русских писателей. Он обладал “замечательным пафосом”. В его слоге есть и напряженность и крикливость. Его упрекали в известной аляповатости, он кажется грубоватым и простым по сравнению с тонкими приемами символистов. И в этой аляповатости у Андреева всегда сказывается боль. “Андреев поет так, что песня его переходит в крик. Она иногда выпадает за пределы художественности, но зато она вся заряжена эмоцией, совершенно допустимой для самого среднего читателя, она как раз настолько сильна, что может мощно повести читательское сознание, и как раз настолько примитивна, чтобы не оставить при этом перед читателем художественных явлений, превосходящих уровень его понимания и подготовки.” [83]. Все эти черты и сделали из Андреева изобразителя безысходной жизни.

Завершился путь Леонида Андреева, но в десятилетиях не ослабевал интерес читателей к его творчеству. Еще при жизни он был обласкан шумной славой, живым и острым был интерес к нему в литературной критике. Его имя постоянно находилось в центре общественного внимания и литературных споров. О нем писали, как о властелине душ и художнике, возбуждающем общественную совесть, люди разных идейных ориентаций и эстетических вкусов. Л.Андреева почитали как реалиста, усматривали в его произведениях и знаки художественных веяний, связанных с модернистскими течениями. Но ни одна из литературных школ не обнимала всего, что составляло художественную реальность творчества этого писателя. Не переходящим в его судьбе и личности было неистовое стремление “дойти до корня” в уяснении причин трагического состояния мира, в котором он жил и который получил отражение в его творчестве.

И что более примечательно; в поисках новых литературных путей Л.Андреев предвосхитил экспрессионизм как международное художественное движение. Задолго до немецких экспрессионистов (Э.Толлера, Г.Кайзера, Л.Франка), а также близкого им Кафки, Андреев с незаурядной, трагической силой выразил страдания одинокой личности, мучающейся в условиях окружающего мира.

Примечания

<предыдущая страница | следующая страница>