Третий участник заседания Коллегии Лев Карахан, "отстаивавший наше непосредственное обращение к Польше и возражавший против первого варианта", оспорил аргументы Литвинова в собственном обращении к Политбюро. Карахан с большим скептицизмом оценивал роль Франции в предстоящих переговорах. "Действовать через Францию – это не прямой и не отчетливый путь. Он облегчит полякам и французам их игру, даст лучшую возможность для всяческих затяжек с их стороны, тогда как "делая прямое предложение" Польше, СССР может "сгладить впечатление от отпора, который мы дали полякам после вручения Патеком польского проекта пакта", "припереть поляков к стенке и укрепить нашу позицию в отношении Франции". Если Литвинов предлагал в случае обращения к Польше, "во избежание всяческих искажений", вручить Патеку или Зелезинскому письменное заявление, то его заместитель настаивал, что информировать французов о советском демарше также следует в письменной форме, "чтобы затруднить им дальнейшее вранье"²⁰³.

10 октября Политбюро под руководством Сталина²⁰⁴ завершило эту дискуссию, постановив: "Признать целесообразным одновременное обращение НКИД как к Бертело, в ответ на его запрос, так и к полякам". Политбюро согласилось с рекомендацией Наркоминдела не вручать полякам парафированный текст советско-французского пакта в качестве нового проекта советско-польского договора о ненападении²⁰⁵, а ограничиться кратким письменным заявлением²⁰⁶.

Материалы НКИД и Политбюро, относящиеся к концу сентября – началу октября, поражают своей сосредоточенностью на тактических вопросах и полным отсутствием принципиальных аргументов за и против вступления в переговоры с Польшей. Лишь отчасти это можно объяснить тем, что основные проблемы советской политики в сентябре уже были обсуждены на Кузнецком мосту и Старой площади и Политбюро, вслед за Сталиным, отвергло принципиальные возражения против нормализации отношений с Польшей. При всей своей самоуверенности в международно-политической области Сталин и другие советские вожди оказались способны лишь на общие оценочные суждения и были бессильны предложить дипломатическое решение. На протяжении трех недель они тщетно понуждали Наркоминдел двигаться в желаемом направлении. Реального продвижения к пакту с Польшей не происходило – и не произошло до тех пор, пока французская дипломатия не обусловила развитие отношений между Францией и СССР достижением польско-советского соглашения. Заявления Бертело мгновенно устранили основные разногласия между Литвиновым и Сталиным, НКИД и Политбюро²⁰⁷ и поставили в порядок дня практическую работу по организации переговоров между Москвой и Варшавой. По всей вероятности, ради сближения с Францией Наркоминдел принял бы ультимативно предложенный ею образ действий в отношении Польши даже в том случае, если бы высшее политическое руководство СССР оказалось совершенно индифферентно к перспективе заключения с поляками пакта о ненападении. По существу, решение о вступлении в переговоры было принято не в Москве или Сочи. Оно было принято в Париже, и сталинскому Политбюро оставалось лишь придать ему должную форму и определить тактическую линию советской дипломатии. Упоминание в резолюции Политбюро о "запросе Бертело", быть может, отражало смущение, вызванное осознанием этого факта: судя по имеющимся документам, ни с каким "запросом" к Москве генеральный секретарь МИД Франции не обращался.

К 14 октября Литвинов, как предписывало постановление Политбюро, согласовал со Сталиным и Молотовым текст заявления советского правительства. Оно открывалось ссылкой на сообщения Довгалевского и Залеского руководителям французской дипломатии о согласии их правительств вести переговоры на основе парафированного франко-советского текста. Подтверждая "готовность Советского Правительства к подписанию такого пакта" с Польшей, "г-н Литвинов просил поэтому г. Поверенного в Делах не отказать снестись с Варшавой и сообщить ему, готово ли Польское Правительство подписать с Советским Правительством такой же пакт о ненападении, какой парафирован советско-французскими уполномоченными". 14 октября Литвинов вручил это заявление временному поверенному в делах Польши в СССР А.Зелезинскому. Послу СССР во Франции поручалось передать его Бертело, "объяснив, что ввиду интереса, проявленного французским правительством, и в интересах скорейшего разрешения вопроса, Вы обращаетесь за содействием к Бертело"²⁰⁸. Таким образом, соломоново постановление Политбюро об "одновременном обращение НКИД как к Бертело..., так и к полякам" было трансформировано (надо полагать, под давлением Сталина) в пользу подхода, отстаивавшегося Караханом. По своей форме и существу заявление 14 октября явилось нотой польскому правительству. Вместо того чтобы служить выяснению базы двусторонних переговоров, этот документ фактически их возобновлял и Польше вовсе не было нужды давать ответ "самой Франции" (как предлагал Литвинов). Комментируя мотивы и ожидаемый эффект заявления 14 октября, Литвинов и Стомоняков (вернувшийся к своим обязанностям члена Коллегии) пытались делать хорошую мину при плохой игре: оно "передает инициативу дальнейшего развития вопроса о гарантийном пакте с Польшей опять в наши руки и парализует тем самым дальнейшие попытки польского правительства создавать шумиху вокруг патековского "предложения" от 23 августа. Этим заявлением мы заставим, несомненно, поляков раскрыть свои карты и спутаем их игру, направленную к срыву нашего пакта с Францией". Руководители НКИД подчеркивали конфиденциальность советского заявления; НКИД воздержался от информирования о нем немцев – "в надежде на то, что поляки, наученные горьким опытом, не поспешат на этот раз протрубить о новых переговорах"²⁰⁹.

Варшава не только не "протрубила", но и затягивала ответ (на это повлияли и попутные обстоятельства – отъезд Пилсудского, болезнь Залеского и др.). Польская пресса проявляла исключительную сдержанность в обсуждении перспектив пакта. На запрос французского посольства представители МИД Польши поясняли, что она, вероятно, подтвердит свои предложения от 23 августа. По словам Бертело, "у французов осталось впечатление, что в Варшаве имеются две линии по вопросу о заключении пакта... Линия МИД при этом, конечно, более мягкая, а линия Пилсудского фактически против заключения пакта"²¹⁰. В Наркоминделе зарождалась надежда, что политическое руководство откажется от курса на переговоры с поляками. Из последнего сообщения Бертело член Коллегии Стомоняков предлагал сделать два вывода, каждый из которых ставил под сомнение целесообразность принятых решений: "1) у Польши и Франции нет такой тесной согласованности в отношении СССР, как это часто предполагается, и 2) подтверждается неоднократно делавшийся у нас в последние пять лет в НКИД и, в частности, мною, вывод, что Пилсудский является противником пакта и всяких договоров с нами, чтобы не создавать демобилизационных настроений в Польше, не связывать себе рук и вообще иметь возможность использовать первый подходящий момент для войны с Советским Союзом. Пилсудский позволяет своей дипломатии (или, может быть, иногда даже сам ей предписывает) от поры до времени (sic) делать всякие миролюбивые заявления и предпринимать пацифистские маневры в отношении СССР, рассматривая все это как дымовую завесу для прикрытия вооружения Польши и приготовления к войне, которую он считает своей исторической миссией"²¹¹. Похоже, Литвинов был с этим согласен. Дороги назад, однако, уже не было: СССР обязался перед Францией следовать указанным ею курсом. Если Польша "хотела бы впутать нас в переговоры, максимально затягивать их и таким путем оттянуть или засаботировать подписание советско-французского пакта"²¹², то после своего – по сути, сталинского – демарша 14 октября советской дипломатии не оставалось ничего иного, как проявить уступчивость в отношении польских условий и постараться поскорее довести дело до конца. Именно эти обстоятельства позволяют объяснить удивительную сговорчивость Литвинова в ходе переговоров с посланником Патеком 14-16 ноября.

Станислав Патек прибыл в Москву в началу второй декады ноября, располагая впечатлениями от встречи с Пилсудским, письменными инструкциями министра Залеского и наставлениями государственного секретаря МИД Бека²¹³. 12 ноября в разговоре с Антоновым-Овсеенко, а двумя днями позже – на приеме у Литвинова посланник сообщил, что "его правительство не считает подходящим для Польши советско-французский пакт в котором имеется много лишнего и недостает того, что Польшу особенно интересует". Патек предложил "вернуться к [советскому] проекту пакта 1926 г. с дополнениями, сделанными им в документе, врученном т. Карахану". Это заявление не стало неожиданностью для советской стороны. Еще 26 октября в беседе с полпредом Залеский дал понять, что франко-советский пакт для Польши неприемлем²¹⁴. Литвинов, однако, притворился, что не помнит содержания августовского документа, и, не возражая по существу, лишь "резервировал свое мнение в этом вопросе". Он также сделал вид, будто согласие с польским желанием означает возвращение к "старому" (советскому) проекту. На деле, ликовал Патек, "удержался польский проект". Второй – главной – победой польской дипломатии была капитуляция Литвинова перед требованием об одновременных переговорах СССР с западными соседями о заключении пактов ненападения "по всей линии от Финляндии до Румынии включительно". В обмен Варшава соглашалась изъять упоминание о "юнктиме" из своего проекта пакта. Нарком подтвердил прежнюю советскую позицию – "для нас действительно неприемлемы переговоры с Польшей о наших взаимоотношениях с третьими государствами", после чего приступил к переговорам с Патеком о том, как Польша могла бы содействовать заключению Советским Союзом договоров о ненападении со странами Балтии и Румынией. В завершение беседы посланник поощрил руководителя Наркоминдела заверением, что "если бы удалось благополучно разрешить вопрос о пакте по всей линии, то остальные разногласия серьезных затруднений не создавали бы"²¹⁵.

18 ноября Коллегия НКИД, при участии приехавшего из Варшавы Антонова-Овсеенко, обсудила пути реагирования на новые заявления польского представителя²¹⁶. Против предложения Патека вести переговоры на основе советского проекта с польскими поправками Коллегия не возражала. "Что же касается вопроса о том, "не следует ли нам вновь напомнить лимитрофам о предложенном нами [в 1927 г.] пакте, как это подсказывал мне Патек", сообщал Литвинов членам Политбюро, то "Коллегия подвергла этот вопрос тщательному рассмотрению и единодушно пришла к заключению о преждевременности такого шага". Руководители дипломатического ведомства исходили из предположения, что "Пилсудский по-прежнему противится пакту и идет на переговоры с нами лишь под давлением Франции", что "главной целью Польши является в настоящий момент затягивание переговоров с нами и оттягивание тем самым подписания советско-французского пакта". С другой стороны, "Бриан поставил нам условием подписания пакта с Польшей. Мы достаточно наглядно доказали нашу полную готовность выполнения этого условия и неосуществимость его по причинам, лежащим вне нашего контроля. Франции остается либо заставить Польшу подписать пакт без вовлечения в это дело новых стран, либо же, признав злую волю Польши, подписать с нами пакт без Польши".

"Наша позиция будет, однако, осложнена, – продолжал Литвинов, – если обращением к лимитрофам мы фактически поставим дальнейшие переговоры как с Польшей, так и с Францией в зависимость от поведения лимитрофных стран. Мы знаем по опыту, как трудно договариваться о чем бы то ни было с "провинциальными" правительствами лимитрофов, в особенности с Финляндией. В лучшем случае переговоры с ними будут продолжаться месяцами, в особенности, если в ход будут пущены польские интриги". Нарком предсказывал, что особенно проблематичной окажется достижение договоренности с Румынией – польской союзницей, не намеренной уступать суверенитета над Бессарабией и Польшей, а также нейтрализация сопротивления пакту со стороны "финских лапуасцев" – "настоящих хозяев положения в стране". "Тем временем Франция будет считать себя совершенно свободной в отношении пакта с нами" и, что еще опасней, "вынуждена будет даже прекратить свое давление на Польшу, поскольку центр тяжести будет передвинут в другие страны". Отметив неизбежную потерю советского (и возрастания польского) престижа в случае прямого обращения Москвы к соседним государствам, Литвинов возвращался к тезису о "злой воле" Пилсудского: "...Было бы величайшей наивностью ожидать со стороны Польши подписания с нами пакта о ненападении, пока у нее остается хоть малейшая надежда на вовлечение нас в конфликт с Японией в ближайшее время". В итоге Коллегия НКИД не исключала "необходимость нашего обращения к лимитрофам в дальнейшем, в зависимости от тактики Франции", но в существующей ситуации предлагала усилить обработку французов, разъясняя "явную невозможность вовлечения в переговоры [СССР] с Францией все новых и новых стран" ("Недаром Патек упоминал о возможности привлечения к пакту и Чехословакии. Этим заранее создается повод для новой проволочки"). Пока же "дальнейшее зависит от самих лимитрофных стран и от Польши"²¹⁷.

Фактически Наркоминдел призывал не спешить с принятием польских условий, и так это было понято в Кремле. Ответное постановление Политбюро, принятое на заседании 20 ноября, отсвечивало полемикой, горело нетерпением. Литвинову поручалось "сегодня же, или, в крайнем случае, завтра, начать формальные переговоры с Патеком о заключении пакта ненападения", "завтра же составить проект интервью или сообщения в печати о советско-польских переговорах"²¹⁸. Оценки Сталина и его коллег по Политбюро, в отличие от их выводов, могли не слишком отличаться от того, что думали о злокозненных планах Пилсудского в Наркоминделе²¹⁹. Похоже, в Москве настолько запугали себя предположениями о стремлении Варшавы "засаботировать" переговоры СССР как с Польшей, так и с Францией, что после трехмесячной дискуссии о возможности и условиях переговоров высшие советские руководители не желали терять ни часу²²⁰. "На днях мы придрались к одной беседе Патека с Литвиновым, – с нарочитой небрежностью, граничащей с явной ложью, писал Ворошилову Сталин 27 ноября, – и с места в карьер заявили Патеку, что считаем начавшимися переговоры о пакте ненападения". Польский посланник якобы "вертелся и увертывался", но "ему пришлось примириться с фактом"²²¹. В действительности, подчиняясь требованию Политбюро, по возвращении с заседания нарком иностранных дел пригласил к себе Патека и утром 21 ноября принял его в особняке НКИД²²². Посланнику было заявлено о "согласии Советского правительства на возобновление переговоров". После обмена с Патеком краткими заявлениями, подтверждавшими намерения сторон, Литвинов "предложил приступить сейчас же к постатейному обсуждению пакта". Посланник сослался на то, что не имеет с собой необходимых бумаг, ожидает свежую почту из Варшавы. Начало деловой дискуссии было намечено на понедельник 23 ноября²²³. Повествование Сталина об этой беседе с Патеком как важной победе СССР, сильно расходясь с реальностью, нечаянно подтверждало, кто именно стоял за решением Политбюро 20 ноября и какое значение он ему придавал. Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) был доволен результатом: переговоры начались.

Другой заботой Кремля было поддержать свой престиж и прикрыть отступление перед Польшей арьергардными маневрами. Именно такой смысл приобрели предложения Коллегии НКИД после того, как высшее руководство распорядилось перейти к формальным переговорам о пакте. Во-первых, их следовало вести, "исходя, согласно предложению Патека, из старого советского проекта пакта"²²⁴. Во-вторых, Политбюро "предрешало" вручение французам меморандума с изложением хода переговоров, "включая "недоразумения" в заявлениях Бертело и Залеского". Этот пункт, впрочем, остался невыполненным. Вероятно, Довгалевский возразил против такого демарша: как раз 20 ноября он вновь беседовал с генеральным секретарем МИД о том, чтобы в качестве компенсации за "недоразумение", происшедшее благодаря французскому посредничеству, Париж побудил поляков снять требование об увязке советско-польских переговоров с заключением договоров ненападения между СССР и остальными западными соседями. Увы, сообщал Довгалевский, "мои повторные попытки добиться от Бертело обещания, что он побудит поляков отказаться от припутывания лимитрофов, не только не увенчались успехом, но и вызвали с его стороны даже некоторое раздражение"²²⁵. Итак, Россия вновь оказалась один на один с Польшей, и вступать в формальные переговоры ей предстояло с позиций, чрезвычайно ослабленных за минувшие три месяца.

Советскую сторону на переговорах представляли Литвинов и Стомоняков. 23 ноября состоялось первое заседание с польским посланником "по делу пакта о неагрессии". Польскому дипломату без большого труда удалось добиться принятия польского варианта ст. 1, в которой нападение определялось как любой насильственный акт, нарушающий политическую независимость и территориальную целостность другой договаривающейся стороны²²⁶. "По существу разногласия по ст. 1-й не имеют никакого значения, – информировал Литвинов Сталина. – Если я предложил ему различные формулировки, то только для того, чтобы показать Патеку свою уступчивость, отказавшись от них и приняв целиком его редакцию"²²⁷. Эта уступчивость выразительно демонстрировала изменения в подходе Москвы к проблеме ненападения за пять лет, истекших с августа 1926 г., когда тогдашний полпред СССР Войков вручил проект договора министру Залескому. В апреле 1927 г. Коллегия НКИД вначале согласилась обсудить с поляками формулу ненападения, затем рекомендовала «в особом протоколе зафиксировать понятие о ненападении, предложив полякам проект формулировки этого понятия», и наконец постановила «сообщить Патеку, что …его определение термина «агрессия» мы принимаем, оставляя за собой право сделать по этому поводу дополнительное предложение»²²⁸. Вскоре Стомоняков известил Патека о принятии советской стороной третьего абзаца ст. 1 в польской редакции, т. е. о включении в договор широкого толкования обязательств ненападения, в соответствии с которым стороны обязывались взаимно воздерживаться "от всякого акта насилия, нарушающего целостность и неприкосновенность территории или политическую независимость другой договаривающейся стороны"²²⁹.

Приступая к переговорам с Францией, в июне 1931 г. высшее советское руководство согласилось принять ст. 1, начинавшуюся словами: «Франция и СССР взаимно обязуются не прибегать к войне и не предпринимать какого-либо нападения», что в наибольшей степени ограничивало взаимные враждебные действия. Изменение позиции Москвы вызвала непонимание даже у полпреда Валериана Довгалевского, пользовавшегося почти неограниченным доверием центральных органов. Вопреки директиве в переговорах с Бертело Довгалевский «счел целесообразным настаивать на опущении слов «не прибегать к войне»», которые, по его мнению, «могли поддаваться слишком широкому и абсолютному толкованию». «Без этих слов статья меняет свой характер, трактуя лишь об агрессивной войне», – не без гордости сообщал полпред. В НКИД реагировали на эту инициативу отрицательно. «Это же для нас хуже!! – записал Стомоняков, исполнявший тогда обязанности первого заместителя наркома. – Француз[ское] предложение было против (помощи) выступления Франции на стороне Польши в случае войны последней с нами !…»²³⁰ В начале августа формула ненападения дважды обсуждалась на Политбюро²³¹. В результате согласованный текст договора СССР с Францией содержал обязательство каждой из сторон в отношении другой стороны “не прибегать ни в коем случае …ни отдельно, ни совместно с …третьими Державами ни к войне, ни к какому-либо нападению и уважать неприкосновенность территорий, находящихся под ее суверенитетом…” Таким образом, по одному из главных вопросов различий между позициями Польши и СССР более не существовало²³².

Напротив, советское требование относительно взаимного соблюдения нейтралитета в случае нападения на одного из участников договора со стороны третьего государства, вытесненное из согласованной ст. 1, стало предметом острой дискуссии, начатой на втором заседании (26 ноября) и продолжавшейся почти до самого конца переговоров. Патек настаивал на том, что достаточно предусмотреть обязательство "не оказывать помощи и поддержки нападающему государству". Его партнеры, ранее согласившиеся на такую формулу в договоре с Францией, упорно отстаивали применение понятия "нейтралитет", поскольку оно, объяснял Стомоняков, шире, чем "неоказание помощи", и включает вооруженное противодействие нарушению нейтралитета (например, Бельгия в 1914 г.). Тем самым Польше предлагалось взять на себя обязательство вооруженного отпора тем, кто попытается силой заставить ее отказаться от неоказания помощи государству, совершившему нападение на СССР. Польский посланник выразил решительное несогласие и с другим советским условием – упомянуть в ст. 2 о неучастии сторон в соглашениях, враждебных другой, назвав его "нетерпимым ограничением суверенитета", "рычагом воздействия извне". Наконец, Патек отказывался заменить упоминание об обязательствах Польши, вытекающих из ее участия в Лиге Наций и оборонительных пактах, глухой ссылкой на сохранение в силе ранее заключенных договоров (как это было сделано в договоре СССР с Францией). Со своей стороны, Литвинов отклонил новое предложение поляков, основанное на франко-советском тексте, – внести в пакт положение о праве каждой из договаривающихся сторон денонсировать его в случае агрессии другой стороны против третьего государства²³³.

Первые советско-польские заседания разочаровали руководителей НКИД. Они рассчитывали, что Патек как доверенный представитель Пилсудского будет не только отстаивать польскую позицию, но и идти на уступки. Посланник же действовал напористо, а при возникновении неодолимых препятствий ссылался на директивы МИД и, извлекая обычные в таких случаях дипломатические преимущества, предоставлял руководителям Наркоминдела искать выход из создавшегося положения. Литвинов, как сказал он Патеку 26 ноября, надеялся согласовать текст польско-советского договора за одно-два заседания и передать его на утверждение высшего политического руководства²³⁴. Стомоняков вообще склонялся к мысли, что решение вести переговоры с польским посланником в Москве было ошибкой. "Поскольку Патек не является переговорщиком в действительном смысле этого слова, а лишь передаточным пунктом (к тому же крайне бесталанным), эти переговоры можно было бы вести письменно или же закончить на одном заседании с тем, чтобы предоставить поль[скому] пра[вительству] сказать свое последнее слово"²³⁵. Личность старого адвоката, словоохотливого и уклончивого, стала к тому времени традиционной мишенью для иронических и желчных высказываний советских дипломатов. Приступ стомоняковской язвительности был, впрочем, вызван отнюдь не отсутствием у него дипломатического дарования: Патек, добившись признания собственного проекта в качестве основы переговоров, вместе с тем стремился извлечь наибольшую выгоду из неловкого предложения СССР исходить из парафированного франко-советского текста. Неуязвимый тезис: Польша не Франция, а СССР – это все же СССР, проходил красной нитью через его рассуждения. Скорого конца переговорам уже не предвиделось.

"Ягодки еще впереди", – предупредил Патек 26 ноября, и Литвинов, ссылаясь на эти слова, в тот же день обратился к Сталину с предложением "образовать небольшую комиссию Политбюро для руководства переговорами", чтобы "давать ответ как по выяснившимся, так и по неизбежным новым и более существенным разногласиям"²³⁶. Генеральный секретарь немедленно (опросом) провел решение Политбюро о создании "комиссии по советско-польским делам в составе тт. Сталина, Молотова, Литвинова и Стомонякова"²³⁷. Включение в комиссию Политбюро руководителя ведомства являлось распространенной практикой. Куда менее ординарным было одновременное участие в ней высших руководителей партии и правительства, а также ее название, указывавшее на то, что в компетенцию комиссии входит рассмотрение широкого круга вопросов и принятие по ним решений от имени Политбюро. Вместе с тем образование комиссии по советско-польским делам выводило эту область за рамки компетенции созданной тремя днями ранее Комиссии по международным делам (Сталин, Молотов, Каганович)²³⁸. Появление нового органа, в котором отсутствовали представители дипломатического ведомства, сопровождалось распоряжением Совнаркома о проведении заседаний Коллегии НКИД не чаще одного раза в декаду (вместо обычных 2-3 заседаний в неделю), что резко снижало ее роль в процессе выработки политических решений²³⁹. В полном составе комиссия по советско-польским делам заседала по меньшей мере трижды – 30 ноября и 12 декабря 1931 г. и 3 января 1932 г.²⁴⁰