На новой встрече с Литвиновым и Стомоняковым 1 декабря Патек сообщил ответ Варшавы по выявившимся разногласиям. Новые препирательства привели к скромным результатам. Советская сторона согласилась с тезисом о денонсации (взамен за устранение польской оговорки о том, что нападение третьего государства на одну из договаривающихся сторон будет считаться агрессией лишь при условии ее "мирного поведения"²⁴¹) и с общими положениям ст. 3 о сохранении в силе ранее принятых сторонами своих международных обязательств (при условии внесения указания на отсутствие в них "элементов агрессии"). Было также достигнуто взаимопонимание по ст. 4, определяющей общие принципы разрешения спорных вопросов: Польша отказалась от абсолютно нереалистического требования об арбитражном рассмотрении в пользу согласительной процедуры. В общем, констатировал Стомоняков, польский представитель проявлял твердость и даже стал "развязен". При обсуждении даты следующего заседания Патек предложил 7 декабря, Литвинов – 10-е. "Назначение тов. Литвиновым сравнительно отдаленного срока для следующего заседания после того, как он был сторонником более частых заседаний, видимо, произвело впечатление на Патека...", – отмечал Стомоняков²⁴². Дезориентировать польского посланника удалось лишь отчасти. Он решил, что Советы хотят оттянуть подписание согласительной конвенции (которой польский МИД придавал иррационально большое значение и которую он желал подписать сразу после заключения пакта ненападения), но продолжал думать, что Москва крайне заинтересована в скорейшем завершении начатых переговоров²⁴³.

Четвертое заседание в Наркоминделе позволило закрепить предварительную договоренность по ранее обсуждавшимся разногласиям и найти новые частные решения. Из тактических соображений Патек упорствовал в требовании для будущей согласительной комиссии полномочий разбирать старые конфликты и отклонил предложение Литвинова предусмотреть в договоре процедуру его продления после истечения пятилетнего срока действия. В ответ на решительный отказ поляков от закрепления в пакте понятия "нейтралитет" применительно к случаю нападению третьего государства на одну из сторон, Литвинов перешел в наступление. Он вручил Патеку "компромиссное" предложение: описать обязательства нейтралитета, не употребляя самого этого понятия, в особом Заключительном протоколе²⁴⁴.

Между тем намеченное на 14 декабря польско-советское заседание было по просьбе Патека, ожидавшего новых инструкций с Вержбовой, перенесено на 16-е. Но и тогда он не смог ничего сообщить о позиции своего правительства (Залеского и Бека не было в Варшаве). Несмотря на это, посланник отметил, что идея особого протокола о нейтралитете вызвала волнение в правительственных кругах. "Таким образом, протокол о нейтралитете составляет главное препятствие и он [Патек] лично и частно очень просит его снять" (Патек мог бы добавить, что в договоре между СССР и Литвой (ст. 3) также не использовалось понятие «нейтралитет», но никакого особого протокола на этот счет к договору не прилагалось). Литвинов не уступал, и, играя на юридических иллюзиях Патека относительно неотложности переговоров о согласительной конвенции, широким жестом предложил подписать ее одновременно с гарантийным пактом, если за образец будет взята советско-германская конвенция 1929 г.²⁴⁵ На следующий день Литвинов, Стомоняков и Патек вновь сошлись на заседание. "Большое, несколько сумбурное", оно "не дало никаких результатов, вследствие чего было решено отказаться от составления обычного протокола". "На все возможные лады Патек убеждал тов. Литвинова отказаться от наших требований по нейтралитету и неучастию во враждебных комбинациях, обещая взамен ...поставить в Варшаве лично вопрос о разногласиях по согласительной процедуре. , – рассказывал член Коллегии НКИД полпреду в Варшаве. – Тов. Литвинов, – отказываясь делать какие бы то ни было формальные уступки без уступок с польской стороны и указывая на создавшееся неравенство при переговорах, когда он, Литвинов, в зависимости от дискуссии принимает решения и дает окончательные ответы по ряду вопросов, в то время как Патек отказывается решать даже мелкие вопросы и взамен за серьезные уступки с нашей стороны предлагает лишь передавать наши требования в Варшаву, – все же, в конце концов, дал ему понять, что при условии договоренности по другим вопросам мы готовы были бы пересмотреть нашу позицию о нейтралитете. В результате бесконечных разговоров было решено, по предложению тов. Литвинова, что Патек отложит свою поездку в Варшаву с тем, чтобы потом поехать в Варшаву уже только с одним или двумя крупными разногласиями.

В заключение Патек заявил, что он очень разочарован этим оборотом дела, ибо он был убежден, на основании хода переговоров, что мы уступим как по вопросу о нейтралитете, так и по вопросу о неучастии во враждебных комбинациях. Тов. Литвинов констатировал, что поскольку содержанием пакта должны были бы быть обязательства ненападения, нейтралитета и неучастия во враждебных комбинациях, польская сторона стремится на две трети сократить это содержание и таким образом свести по существу обсуждаемый гарантийный договор к повторению пакта Келлога. По заявлению тов. Литвинова, большое политическое содержание этой дискуссии заключается в том, что в то время, как мы стремимся наполнить пакт возможно большим содержанием, обеспечивающим мир и развитие наших отношений, Польша от этого уклоняется и стремится придать пакту лишь формальное значение и тем самым уклониться от всякого углубления польско-советских отношений"²⁴⁶.

Это был сильный и искренний ход. Перед началом официальных переговоров Ю. Бек и С. Патек подчеркивали, что заключение между СССР и Польшей четвертого – после Рижского договора 1921 г., пакта Келлога 1928 г. и Московского протокола 1929 г. – соглашения о мирном сосуществовании имеет смысл лишь постольку, поскольку оно внесет новое содержание – станет договором "по всей линии", т. е. приведет к заключение СССР пактов со всеми западными соседями. "Без этого, – резюмировал Литвинов польские заявления, – пакт с нами интерес для Польши не представляет"²⁴⁷. Москва уступила и по договоренности с Варшавой выразила правительствам стран Балтии свою заинтересованность в возобновлении переговоров, незамедлительно согласилась с соответствующим пожеланием Румынии. Выполнив (хотя и в обтекаемой форме) главное условие Польши, советская дипломатия по существу требовала от нее помочь исполниться предсказанию Патека о том, что остальные разногласия серьезных трудностей не создадут²⁴⁸. Согласившись с идей заключения пакта "по всей линии", Москва заявляла, что эта линия должна простираться не только "вширь", но и "вглубь".

21 декабря на пятом официальном заседании "по делу пакта о ненападении" удалось составить протокол, зафиксировавший договоренность по большинству статей, принятие Патеком ad referendum редакционных поправок к ст. 2 и 3 и сохраняющиеся разногласия²⁴⁹. Польскому представителю удалось выдержать советский напор относительно введения в пакт понятия нейтралитета или описания его в особом протоколе, в результате ст. 2 (о неоказании помощи нападающему) повторяла франко-советский текст. В итоге четырехнедельных переговоров остался непреодоленным конфликт между подходами СССР и Польши к взаимным обязательствам по отношению к третьим странам в условиях мира. Поначалу эти позиции были диаметрально противоположны. Москва предлагала принять взаимное обязательство "не принимать участия ни в каком соглашении политического и экономического характера, которое было бы направлено против другой стороны" (ст. 2 советского проекта). Если бы поляки верили в намерения большевистской России уважать международное право, они, вероятно, сочли бы небезвыгодным согласиться с таким условием. Но дело обстояло иначе, и польский проект предлагал зеркально противоположную формулу: обязательства ненападения и неоказания поддержки нападающему "не могут ни в коем случае ограничить или видоизменить права и обязательства, вытекающие для Польши из ее участия в Лиге Наций..., а также обязательства Польши, вытекающие из оборонительных пактов, заключенных Польшей в связи с пактом Лиги Наций" (ст. 3). Разумеется, у участников переговоров не было иллюзий в возможности включения столь "идеологизированной" и односторонней декларации в советско-польский договор. По существу, эта формула позволяла полякам идти на небольшие уступки, советская сторона приняла ее основное содержание в качестве первой части ст. 3. Добившись исключения ссылок на Лигу Наций, советские переговорщики подрубили собственный сук: без таких ссылок советско-польский договор признавал сохранение в силе всех ранее заключенных Польшей соглашений. Поэтому Литвинову и Стомонякову пришлось уговаривать польскую сторону внести уточняющую оговорку ("поскольку эти соглашения не заключают в себе элементов агрессии"). С точки зрения НКИД главное препятствие состояло в упорном нежелании поляков согласиться на принятие скорректированной статьи 2 советского проекта в качестве второй части статьи 3 будущего договора.

На этом дискуссии прервались – польский посланник отбыл перед Рождеством в Варшаву. 30 декабря Пилсудский принял Залеского, Бека и Патека. По всей вероятности, маршал посоветовал им не переоценивать полезность для Польши будущего пакта с Советами и не торопиться с его подписанием, тем более что параллельные переговоры между СССР и Румынией еще не начались²⁵⁰.

13 января С. Патек вновь появился в НКИД, и на вопрос Литвинова, "что хорошего он привез из Варшавы", ответствовал, что считает хорошим отсутствие чего-то нового, "ибо еще перед его отъездом мы приближались к концу переговоров". Польская сторона выражала готовность произвести завершающий размен советских и польских пожеланий, что позволило бы преодолеть остающиеся второстепенные разногласия, но отвергала дискуссию по дополнению статьи 3. "Нам важно не только подписание документа, но получение уверенности, что у сторон нет никаких камней за пазухой и никаких задних мыслей, – рассуждал Литвинов (применял ли он это пожелание к своему государству?). – Как можно говорить о мирных отношениях, если одна из сторон сознательно оставляет за собой право участия во враждебных соглашениях против другой стороны". Нарком ссылался на наличие подобной статьи во всех пактах ненападения, заключенных СССР с другими государствами, на нежелание подавать "плохой пример другим странам". Патек был неколебим и отказался составлять обычный протокол заседания с констатацией взаимных уступок, пока не получит окончательный ответ советского правительства по поводу обязательств сторон по ст. 3²⁵¹. Литвинов обещал "доложить своему правительству", и на следующий день предложил Сталину и Молотову собрать заседание комиссии Политбюро либо провести телефонный опрос ее членов для того, чтобы решить, как быть дальше. Нарком чувствовал себя неловко и почти оправдывался по поводу остающегося крупного разногласия ("Во все время переговоров я подчеркивал большое значение, которое мы придаем этой статье, без которой пакт для нас не имел бы большого интереса", и т. д.). Он предлагал "согласиться на перенесение этой статьи в особый протокол, на что я имею еще некоторую надежду добиться согласия Патека"²⁵².

Примирительный настрой Литвинова на последней стадии переговоров с Патеком основывался на ожидании, что "после подписания пакта с Польшей быстро подвинутся вперед переговоры с остальными нашими партнерами"²⁵³. В декабре с помощью поляков советская дипломатия подготовила условия для открытия переговоров с западными соседями о двусторонних пактах ненападения. В начале января начались переговоры румынского и советского уполномоченных в Риге, МИД Финляндии и полпреда СССР в Хельсинки. Литвинов стремился избежать одновременности переговоров, понимая, что уступку, сделанную одному из партнеров, придется распространять и на других. Однако его рекомендация замедлить переговоры с балтийскими странами до согласования пакта с Польшей была отвергнута (Кремль явно стремился форсировать заключение пактов "по всей линии"). В начале января нарком констатировал, что его опасения сбываются: финский министр Юрье-Коскинен "танцует от польской печки" и ничего другого не приходится ждать от эстонцев, латышей и румын²⁵⁴. Казалось, ключ к переговорам СССР со всеми лимитрофами хранится в польском МИД, и поляки считали, что могут проявить упорство (и даже упрямство) в полемике с НКИД.

Безвыходность ситуации, в которой оказалась Москва, побуждала ее искать слабые звенья. Заведующий 1-м Западным отделом Райвид предлагал наркому "покончить скорей с Финляндией" –- подписать договор с нею раньше, чем с Польшей, что "укрепит нашу позицию по отношению к Польше и Румынии в вопросе о неучастии во враждебных группировках". В отличие от Литвинова, Райвид считал, что "финны на это пойдут"²⁵⁵, и оказался прав. 19 января на переговорах в Хельсинки произошел перелом, а утром 21 января, "продемонстрировав остатки той "независимости", которой финны кичились до сих пор", министр Юрье-Коскинен и полпред Майский подписали договор о ненападении²⁵⁶. Одновременно переговоры Стомонякова с графом Стурдзой зашли в тупик. Положение Польши, крайне заинтересованной в сохранении "единого фронта" лимитрофов, стало весьма проблематичным. Для того чтобы не отстать от финнов, Варшаве следовало стремиться к окончанию переговоров с СССР, а чтобы поддержать Румынию – отложить подписание пакта.

Как показали заявления Патека Литвинову 19 января, польская дипломатия сумела быстро разрешить эту дилемму. Советской стороне было, во-первых, предложено трактовать вопрос о неучастии во враждебных соглашениях в той форме, которая еще ранее была выдвинута МИД Финляндии и на которую Москва уже в целом согласилась. Во-вторых, Патек ввел в дискуссию тезис о парафировании пакта перед его подписанием. Литвинов отверг эти подходы и угрожал обнародовать разногласия²⁵⁷. 23 января он, с торжеством указав Патеку на подписание Гельсингфорсского пакта, усилил свое давление. В результате полемики нарком все же предложил формулу неучастия "ни в каких соглашениях, агрессивных и явно враждебных другой стороне". Такая редакция ограждала польские интересы, как они излагались в ходе переговоров с СССР на протяжении пяти лет. В протоколе констатировалось: "соглашение не достигнуто"²⁵⁸, но по существу переговоры были закончены. Ввиду известной позиции Сталина, подкрепленной резолюциями Политбюро, угроза Литвинова отказаться от парафирования текста не могла материализоваться²⁵⁹. Варшаве оставалось лишь получить согласие советской стороны на замену слова "агрессивных" выражением "с агрессивной точки зрения" – выражением, звучащим на русском языке странно и малоприятным для Москвы, которая предпочла бы иметь больше простора в интерпретации соглашений Польши с другими странами²⁶⁰.

Парафирование договора о ненападении между СССР и Польшей, состоявшееся в Москве 25 января, стало бесспорным успехом польской дипломатии. Текст договора включал наиболее важные положения августовского проекта С.Патека, и представитель СССР был прав в своих ламентациях Ф.Бертело: договоренность с Польшей оказалась возможной "благодаря тому, что мы шли от уступки к уступке"²⁶¹.

Являлись ли эти уступки необходимыми для заключения договора с поляками, не вызовет ли оно отчуждения Германии от СССР – эти вопросы буквально преследовали советских дипломатов в конце 1931 – начале 1932 г. Роль античных фурий взяли на себя представители германского МИД.

4. Германские протесты и предостережения (ноябрь 1931 – январь 1932 г.)
Согласие советского руководства вступить в переговоры с Польшей вызвало острое недовольство и обеспокоенность правительства Германии. По всей вероятности, оно надеялось, что давление на СССР со стороны Франции в пользу заключения пакта с поляками может быть частично компенсировано активностью германской дипломатии. С середины ноября Auswärtiges Amt развернул наступление на Москву с целью удержать ее в русле своей антипольской стратегии. Поначалу (до того, как 22 ноября в советской и польской печати появились официальные сообщения о начале переговоров Литвинова и Патека) немецкая дипломатия пыталась возобновить свои старые увещевания о ненужности и вредности любого общеполитического соглашения СССР с Польшей (хотя "с точки зрения всеобщего мира" германское правительство не может-де возражать против советско-польского пакта ненападения)²⁶². Поскольку решение о переговорах Советы уже приняли, первые «дружеские» демарши Дирксена в НКИД и посещение послом в Париже фон Хешем своего коллеги Довгалевского²⁶³ во второй половине ноября по существу подготавливали почву для предъявления Москве требований по выхолащиванию содержания договора с поляками. Официальная позиция Берлина, как она была изложена статс-секретарем МИД фон Бюловым полпреду Хинчуку в начале декабря, состояла в том, что "немцы приветствуют наши переговоры с Францией и Польшей и что на этой почве никаких принципиальных разногласий у нас нет"; МИД Германии желает лишь "указать на некоторые пункты этого соглашения, которые имеют значение не только для нас [СССР], но и для них [Германии]".

5 декабря 1931 г. немецкий посол вновь посетил наркома Литвинова "исключительно в связи с нашими переговорами с Польшей". Дирксен передал разработанную в МИД записку («Bemerkungen»), в которой содержался политико-юридический анализ возможных условий советско-польского договора²⁶⁴. Немецкие возражения вращались вокруг трех проблем: (1) взаимный нейтралитет и обязательства СССР перед Польшей в случае ее войны с Германией, (2) определение нападения как нарушения территориальной целостности и политической независимости, и (3) сохранение в силе ранее заключенных соглашений.

Если Варшава была склонна ограничить пакт обязательствами ненападения, а Москва – придать ему вид гарантийного договора, включающего обязательства нейтралитета и неучастия во враждебных комбинациях, то немцы в своих теоретических посылках исходили из того, что нейтралитет, в случае конфликта участника пакта с третьим государством, входит в понятие ненападения. Однако к советско-польскому соглашению, разъяснялось в записке Auswärtiges Amt, это общее правило совершенно неприменимо, "ибо Польша как член Лиги Наций согласно статье 16 Устава не может обеспечить никакого обязательного нейтралитета". Это замечание затрагивало больную струну советской дипломатии – ее опасения, что в случае военного конфликта СССР с одним из государств, входящих в Лигу Наций, Совет Лиги признает агрессором Советский Союз и тем самым санкционирует оказание ему коллективного международного противодействия. Соответственно Москве предлагалось отказаться от попыток внести в текст договора с Польшей обязательство взаимного нейтралитета и вместо этого сохранить полную свободу действий в случае германо-польской войны. Ознакомившись с запиской МИД, Литвинов не без иронии заметил Дирксену, что при полном несходстве мотивов Германии и Польши их настояния в этом пункте оказываются весьма сходными. "Я готов подумать о том, не следует ли нам, – говорил нарком немецкому послу 5 декабря, – прекратить настойчивость в отношении слова "нейтралитет". Во всяком случае, статья будет средактирована таким образом, чтобы под нее нельзя было подводить случаев нападения Польши на Германию или другое государство"²⁶⁵.

Ввиду позиции Польши на московских переговорах это обещание ничего не стоило Литвинову, который готовился предложить полякам дополнить пакт о ненападении особым протоколом, в котором излагались бы обязательства нейтралитета без использования самого этого термина. С другой стороны, это не помешало советской стороне на все лады убеждать поляков закрепить в пакте принцип неоказания помощи нападающей стороне. Дискуссия о том, не нарушит ли советско-польский пакт букву и дух Берлинского договора, заключенного между СССР и Германией в 1926 г., переместилась поэтому в плоскость рассуждений о том, будет ли обеспечено автоматическое освобождение СССР от обязанности не нападать на Польшу в случае начала ее вооруженных действий против Германии (например, для выполнения союзных обязательств, вытекающих из франко-польского договора). Беспокойство немцев было тем большим, что в старом советском проекте тема досрочной денонсации вообще не затрагивалась. Поскольку 1 декабря С. Патек поставил перед Литвиновым и Стомоняковым вопрос о дополнении ст. 2 пунктом о денонсации (и заручился их принципиальным согласием), то в своих "контрзамечаниях" Москва могла с легкостью заверить Берлин, что условия будущего пакта позволят каждой из сторон самой определять, совершила ли другая договаривающаяся сторона агрессию против третьего государства и принимать соответствующее решение²⁶⁶.

Другие немецкие пожелания радикально расходились с польской позицией и не устраивали саму Москву. В первую очередь это относилось к трактовке нападения как нарушения целостности и государственной независимости, содержавшейся в августовском проекте Патека в качестве неотъемлемой части ст. 1. Германский МИД доказывал юридическую нелогичность введения в нее специального определения Gewaltakt. Доказывая выгодность "короткой формулировки" ст. 1 МИД ссылался даже на такое компрометирующее Integritätklausel обстоятельство как ее текстуальная близость ст. 10 Устава Лиги Наций. "Упоминания о целостности территорий нельзя будет избежать, – сразу же предупредил Литвинов Дирксена, – поскольку это предложено Польшей и содержится во французском пакте"²⁶⁷. Тем не менее несколькими днями позже статс-секретарь МИД Б. фон Бюлов вернулся к этой теме. Признание интегритета, заявил он полпреду Льву Хинчуку 9 декабря, создавало бы плохой прецедент не только для СССР, но и для Германии и Литвы. Хинчук отвечал, что "никакого поворота в этом вопросе у нас нет" и о признании границ нет и речи. Однако он дал понять Бюлову, что советско-германское взаимопонимание относительно будущего Польши в основном принадлежит прошлому: "Отклонение польского предложения означало бы, что мы допускаем нападение Польши на одну из Республик ССР и свое собственное нападение на Галицию или другую часть Польши"²⁶⁸. "Совершенно верно, – говорилось в пространном ответе НКИД в конце декабря, – что обязательство о ненападении на какую-нибудь страну означает ненарушение целостности страны и поэтому особое упоминание о ненарушении целостности является излишним. Когда, однако, одна сторона предлагает формулировку, оговаривающую специально ненарушение целостности, то возражать против такой формулировки, а тем более ультимативно абсолютно невозможно"²⁶⁹.

Это была лишь часть правды: Наркоминдел предпочел прятаться за поляков, нежели объяснять собственную заинтересованность в Integritätklausel. Несмотря на то что международные органы (Постоянная совещательная комиссия по разоружению и др.) подвергали рассмотрению возможные критерии определения нападения, краткое пояснение этого понятия в ст. 10 Устава Лиги не получило официального развития. Как Устав Лиги Наций, так и Рейнский пакт 1925 г. ставил решение вопроса о том, имела ли место агрессия в зависимость от решения Совета Лиги. Кроме того, после заключения пакта Бриана-Келлога об отказе от войны как орудия национальной политики в Женеве появились проекты приравнения отказа от мирного разрешения споров к акту нападения²⁷⁰. В интересах Советского Союза, упорно воздерживавшегося от участия в Лиге Наций и не признававшего международного арбитража, было ослабить возможность произвольной интепретации военных действий между СССР и другим государством со стороны "международного сообщества" Женевы и Гааги.

До призыва Литвинова закрепить международно-правовым актом развернутое определение агрессии оставалось еще более года²⁷¹. Несомненно, однако, что нарком и его коллеги в конце 1931 г. отдавали себе отчет в общеполитических выгодах принятия той ясной формулы, которая содержалась в польской редакции ст. 1. C другой стороны, Москва была заинтересована в недвусмысленном признании со стороны Польши своего суверенитета над большей частью Украины и Белоруссии, а также Грузией, находившихся с 1921 г. под советским контролем. Неподдельные опасения советских руководителей в отношении польского прометеизма (который они возводили в статус "федеративной программы" Пилсудского) во многом основывались на понимании того, что значительная часть населения западных районов СССР была готова принять польское вмешательство как свое освобождение от жесткой большевистской длани²⁷². В тексте франко-советского договора констатировалось, что "уважение суверенитета или господства другой стороны на совокупности ее территорий" означает обязательство каждой из договаривающихся сторон по отношению к другой "никоим образом не вмешиваться в ее внутренние дела, в частности, воздерживаться от всякого действия, клонящегося к возбуждению или поощрению какой-либо агитации, пропаганды или попытки интервенции, имеющей целью нарушение территориальной целости другой Стороны, или изменение силой политического или социального строя всех, или части, ее территорий" (ст.5). Среди международных партнеров Советского Союза в то время не было страны, сходные обязательства которой были бы так важны для него, как обязательства Польской Республики. Верно и обратное: никто более поляков не имел стольких оснований требовать прекращения советского вмешательства в их внутренние дела. Острота взаимных претензий обрекала оба государства на бесконечные препирательства в том случае, если бы в договор о взаимном ненападении была включена соответствующая статья. Неудивительно, что предложение такого рода отсутствовало как в старом советском, так и в новом польском проекте пакта о ненападении, и что ни Литвинов, ни Патек не поднимали этого вопроса в ходе переговоров. Поэтому единственной возможностью закрепить в договоре с Польшей суверенитет Москвы над западными советскими республиками (в развитие постановлений Рижского мирного договора, подписанного еще до образования Союза ССР) являлось указание на принципы территориальной целостности и политической независимости, как это предлагалось Варшавой.

<предыдущая страница | следующая страница>