Е.Г.Власова (Пермь)

Река и Гора в репрезентациях Урала

XIX - начала XX вв.

(по материалам путевой очеркистики)
Путевая очеркистика XIX века стала первой литературной идентификацией Урала как самобытной территории. Образ Урала начал складываться в очерковом дискурсе, сначала в авторстве столичных путешественников: П.И.Мельникова-Печерского, Е.А.Вердеревского, В.И.Немировича-Данченко, а потом уже местных – пермских и екатеринбургских: Д.Мамина-Сибиряка, И.Колотовкина, А.Туркина, В.Весновского, Н.Белдыцкого, Ф.Мейера, С.Геммельмана и многих других.

Одной из устойчивых доминант описания Урала в путевой литературе XIX - начала XX века становится взаимодействие образов Реки и Горы. Вообще, единство горы и реки характерно для мировосприятия жителей горных территорий. В китайской мифологии, например, мир земной состоит, прежде всего, из рек и гор. Средневековое слово «страна» («цзяншань») складывалось из двух значений - «река» и «гора». Подобная «картина мира» формируется в репрезентациях Урала XIX века. Центральным локусом этой репрезентации становится река Чусовая. Многие путешественники признавали, что типичный Урал можно увидеть на реке Чусовой. Характерную подборку уральских пейзажей сделал в «Путеводителе по Уралу» 1904 года известный екатеринбургский журналист и краевед В.Весновский. Один из этих пейзажей принадлежит Г.Успенскому:

«Хорош и типичен Урал на Чусовой: широкая долина, с широкими, свободными изгибами реки, обставленные не напирающими друг на друга и не тискающимися горами…»
Описание горной реки маркирует уральское пространство. Поднимающиеся по Волге и попадающие на Каму путешественники ощущали смену равнинного ландшафта на горный, и даже достаточно спокойное течение Камы в их описаниях нередко окрашивалось горной экспрессией. Так, например, Мельников-Печерский начинает свой отчет о путешествие на Урал («Дорожные записки на пути из Тамбовской губернии в Сибирь», 1939 г.) с описания горных берегов Камы около Оханска:
«Вдали, направо и налево, идут горы, покрытые зеленью и пихтовыми рощами, такими угрюмыми, такими мрачными. Некоторые из гор стоят отдельно, и одна из них находящаяся направо, очень высока».
Конечно, горной рекой Каму он не называет, однако по сравнению с Волгой камские воды суровы, быстры и холодны как горные реки. Мельников-Печерский очень тонко и символически емко охарактеризовал особую связь Камы с горным пространством:
«Кама ровна, гладка, как стекло. Противоположный берег, покрытый пирамидальными соснами, отражаясь в воде, придавал поверхности реки вид огромного полированного малахита».
Кама в этой метафоре сливается с драгоценной горной породой как река и гора в китайском иероглифе.

В «Дорожных записках» Мельникова-Печерского описания горных камских берегов стали своего рода репетицией удивительно поэтичных описаний горных рек: Чусовой и Косьвы, - которые и составили основную часть его путевых записей. Повторяясь, общие особенности этих рек складываются с единый образ быстрой, холодной горной реки.

«Это (Обва) не уральская река: она не шумит тулунами, не мутится серым песком, не перекатывает на дне своем цветных галек…»
Тулуны посередине реки, разноцветные камни на ее дне – сцепление этих образов подтверждает особую связь горной реки с ее берегами. Уральская река – это путь горы, ее продолжение, ее течение.

Более того, во взаимоотношениях Реки и Горы река доминирует как начало животворящее, материнское. Горы, скалы в большинстве описаний приезжих путешественников таят опасность, выступают в роли преграды.

«Направо Кама серебрится вдали; возвышенный правый берег ее зеленою полосою отделяет ее от небосклона; ближе – белая, высокая Лунежская гора; огромные камни ее висят над ложбиною и, кажется, ежеминутно угрожают падением; между этими камнями лепятся березки и ели…» (П.И.Мельников-Печерский)
В очерках В.И.Немировича-Данченко «Урал и Кама» (Спб., 1890), взаимоотношения реки и горы описаны в стилистике страшной волшебной сказки, где горы – черные великаны, «стоящие выше леса стоячего, выше облака ходячего», прибрежные утесы – «словно зубы какой-то чудовищной челюсти» «торчат», а река – «серебряный щит, брошенный на дно котловины».

Эти репрезентации горного Урала связаны с оптикой жителя равнины, для которого горы, - в отличие от рек, - неосвоенное, незнакомое, а значит, угрожающее пространство. Поэтому оно трансформируется в сказочную страну черных гор, где реки – единственная защита и укрытие.

Другое развитие получает сюжет взаимоотношений уральских Реки и Горы в творчестве екатеринбуржца Д.Н.Мамина-Сибиряка. Созданный писателем образ реки Чусовой запечатлел диаметрально противоположенное распределение ролей в противоборстве этих начал:
С каждым шагом вперед перед глазами развертывалась бесконечной лентой величественная горная панорама. Горы сменялись, выступая в реку громадными скалами в несколько десятков сажен высоты. Обыкновенно такие скалы стояли на крутых поворотах реки, на ее вогнутом берегу, так что водяная струя прямо несла барку на такую скалу, на боец. Здесь, на этих обнаженных утесах, можно было видеть результаты разрушительного действия воды. В течение тысячелетий река шаг за шагом размывала каменные горы, обнажая громадные, каменные стены, точно созданные руками каких-то гигантов, а не слепой стихийной силой. Таких боевых мест слишком много на Чусовой, чтобы описывать каждое в отдельности; самые опасные бойцы имеют собственные названия, а менее опасные просто называются боевыми местами... (Очерк «На Чусовой»)
Подобный поворот в отношениях Реки и Горы у Д.Н.Мамина-Сибиряка связан с доминированием горного начала. Река противопоставлена Горе как стихийная и разрушающая сила. Река – стихия («разрушительное действие воды», «размывала», «слепая стихийная сила»), горы - твердь и опора («величественная горная панорама», «обнаженные утесы», «громадные каменные стены, точно созданные руками каких-то гигантов»), бойцы – стоящий на страже передовой отряд. Гора защищается бойцами, вода нападает. Для писателя противостояние Реки и Горы связано с противостоянием стихии, разрушительной силы природы и созидательного труда, который объединяет темы гор, богатства их недр и человека.

Преобладание Горы в сюжете взаимодействия горного и речного пространства формирует восточный, или екатеринбургский, вариант образа Урала, с которым пермские репрезентации чаще не совпадают. Очевидно, что для западного варианта образа Урала речная тема выступает в ином, скорее, конструктивном качестве. Более того, население Западного Урала идентифицирует себя с жителями рек (коми-пермяки называли себя коми-утир, что переводилось как «камские люди»), а не гор.

В истории пермской литературы процесс местной геокультурной самоидентификации также начался с газетной публицистики, и, прежде всего, с путевого очерка. Обилие путевых очерков, заметок, набросков, записок и этюдов на страницах местной прессы конца XIX - начала XX века заставили одного из самых влиятельных критиков Перми, регулярно публиковавшего свои литературно-критические статьи в «Пермских губернских ведомостях», констатировать наличие целого литературного направления, которое он назвал «дорожная литература».

Путевые заметки и родственные им по природе этнографические очерки были самым первым художественно-публицистическим жанром местной газетной периодики. Еще до выделения неофициальной части «Пермские губернские ведомости» с удовольствием размещали путевые материалы на своих страницах. Авторами этих очерков были добровольные корреспонденты газеты из числа губернской интеллигенции. Так, например, в 1891 году ПГВ опубликовали цикл очерков «Экскурсии по верхнекамским дебрям: из записной книжки горного техника».

После выхода неофициального выпуска ведомостей отдельным изданием (1894 год) поток путевых публикаций начал заметно увеличиваться. И если на первых порах встречались публикации столичных авторов и перепечатки, то к концу 90-х годов «Ведомости» сформировали собственный путевой отдел. Для него писали и штатные сотрудники, в том числе и редактор В.Кричевский, и внештатные корреспонденты. Путешествие давало самобытный и практически неиссякаемый предмет для газетных публикаций, что, безусловно, привлекало к нему все новые литературные силы и в конечном итоге способствовало повышению литературного качества. Постепенно формируется целый пласт путевой публицистики, представленный ведущими пермскими авторами: это Н.Белдыцкий, В.Кричевский, Ф.Мейер, Н.Прус, А.Скугарев, С.Геммельман и др.

Безусловно, нужно учитывать, что путевые очерки XIX века, опубликованные в столичной периодике, как и произведения Мамина-Сибиряка, послужили для пермяков своего рода прецедентными текстами, которые в силу вполне объяснимых причин, были восприняты как литературный ориентир. Однако, не смотря на вольные или невольные повторы, пермская дорожная очеркистика привнесла в образ Урала свои краски.

География местной дорожной литературы, стремясь к границам обширнейшей Пермской губернии, включала достаточно разнородные по ландшафту локусы. Основные направления местных путешествий были связаны с культурно-исторической и географической спецификой Прикамья. Первое направление – это обследование Прикамского севера к Чердыни и Печоре, второе – пароходные путешествия по Каме и Волге, т.е. путешествия на юг, третье – железнодорожное путешествие на восток, через Уральский хребет и горные заводы до Екатеринбурга. При всей географической неоднородности этого пространства в большинстве описаний северного Урала доминирует тема тесного соседства Реки и Горы.

Выезжая из Перми в путешествие по Уралу, пермяки не ощущают резкой смены ландшафта. Холмы и горы для них – это локусы привычные, освоенные. Тем не менее, в большей части описаний преобладает не маминское восприятие образа гор.

Глаза скоро утомляются полным однообразием лесной аллеи, закрывающей горизонт, дорога кажется бесконечной и вздыхаешь облегченно, когда, наконец, с горы открывается вид на деревню Березовую. Вся деревня стоит на камнях. Оголенные камни выдались причудливыми зубцами из земли и со всех сторон стесняют деревню. Наверху, на горе, все-таки зеленеют поля. Внизу течет быстрая, светлая, как хрусталь, шумная река Березовая.(С.Геммельман)
Однако, оппозиция Горы и Реки как пространства темного, (стесняющего, мертвого) и светлого (светлая, как хрусталь), не тотальна. Сравнение Березовой с хрусталем не дает забыть о ее тесной связи с горными недрами.

В пермских описаниях Урала противостояние Реки и Горы не акцентируется. Оно поглощается другим сюжетом, связанным с древностью Пермской земли, героической и таинственной историей ее древних жителей. Предметом интереса пермяков становятся не столько Чусовая и Косьва, сколько чердынский север - реки Ижма, Вишера, Колва.

Горное и речное начала объединяются в образе древней страны - суровой Пармы.
«Лес становится гуще, началась «парма», по местному выражению…. Вот и вершина Полюда, небольшая площадка с нагроможденными на ней камнями, с одной стороны она совершенно отвесна. Но что за дивный вид! Далеко, далеко вьется узкою лентою Вишера; отчетливо видны камни Ветлан и Говорлинский, село Говорлинское и другие селения, ютящиеся по берегам Вишеры; внизу синеют на далекое пространство вековые леса; Чердынь с ее семью церквями вся на виду; затем Покча, Вильгорт, Искор, Ныроб, а там еще дальше, верст за десяти, высятся вершины других великанов Урала… Спутники мои рассказывали, что в Полюде есть пещера, в которой находится окаменелый богатырь и каждому, дошедшему до него, дает полную горсть золота, но только возвращаясь обратно, нужно не оглядываться, иначе также обратишься в окаменелость! Входа же в пещеру не могли указать.…

От Бахарей Вишера принимает характер горной реки, и вследствие быстроты движения поднимаются уже не на веслах, а на шестах… В двух верстах от Бахарей на значительном протяжении зубчатыми стенами тянется камень Ветлан. Чем дальше, тем берега, покрытые хвойным и лиственным лесом, гористые и крутые, переходя часто в совершенно отвесные скалы, уступы, делаются все живописнее и живописнее, изредка, где берега более пологие, открываются холмистые дали, с раскинутыми в них селениями. На дне реки через светлую, совершенно прозрачную воду виден каждый камешек… Полюд, как грозный страж, сопровождает нас; на одном из поворотов реки он виден чуть не весь, от подошвы до вершины. Вот он, могучий седовласый старец, мимо которого пролетели тысячелетия, хмуро смотрит на нас и как будто шепчет: - «что вы, пигмеи! сравнительно с теми народами, которые прошли мимо меня… более богатыми и промышленными чем вы. Плыли мимо меня лодочки и суденышки Чуди, бесследно исчезнувшей в пучине времени.… Здесь, кругом меня было целое царство Биармия… Чердынь вашу, теперь небольшой глухой городишко, я знал когда-то богатой, ведущей торговое сношение с Грецией, Персией, Индией и другими странами… Я видел дивные, горевшие золотом и драгоценными каменьями, храмы, воздвигнутые в честь бога Юмалы.… Теперь же от былого величия остались только одни безмолвные курганы да городища»! (Ф.Мейер)
«Я сижу в носовой части парохода и мне не хочется оторваться от грандиозной картины реки. Но вот пройдет весна, - думается мне, - Кама станет не такой ретивой, утихнет. В глубокие воды ее тогда будут смотреться жгучее солнышко, ясное синее небо, да горы, покрытые зеленым лесом, травою и, как пестрым зеленым ковром, цветами. Теплый ветерок будет доносить с полей и лугов чудный аромат, а из темных густых вековых боров смолистый запах сосен. Зажурчат хоры кузнечиков. Хороши тогда холодные воды Камы; как ласкают, нежат и обнимают они, когда погрузишься в них в жаркий летний день… А там наступит осень. Кама опять станет хмурая, темная, мутная. В воды ее больше будут смотреть свинцовые осенние тучи, да мелкий частый холодный дождик будет беспрерывно посыпать ее. А то вдруг нахлынет шквал. Побегу, помчаться черные тучи; засвистит, завоет ветер; Кама почернеет, запенится, заревет, замечет, застонет и с ожесточением кинет свои воды в глубь берегов. Белые гребни валов высоко вздымаются в высь, как будто хотят обнять, поцеловать нависшие низко-низко темные осенние тучи. А там ледяные оковы скуют воду. Красавица Кама заснет безмятежно. Только вьюги, метели да бураны с молодецкой удалью будут напевать ей колыбельные песни, да крутить снеговое одеяло, навивая громадные бугры в изголовье ее… И так из года в год, из столетия в столетие… Много и много прошло событий перед многоводною Камою. Прошли и исчезли – великая Биармия, промышленная чудь, Ермак, удалая вольница скопища Пугачева. Слышала она и проповедь христианства, и протяжный стон бурлака. И много, и много пройдет еще событий перед нею. Сама же она, по-прежнему останется такой же, какою и была – величавою, холодной красавицей…»(Ф.Мейер)
В этих фрагментах Гора и Река – дети суровой северной природы. Их сила – в древности земли, их родившей.

Пермский акцент в репрезентациях уральских рек и гор особенно наглядно проявляется в описании реки Чусовой, ставшей общим для всех путешественников объектом внимания:

«Скалы и обрывы (Чусовой) поминутно принимают самые причудливейшие образы – то вы видите перед собой каменные гряды, беспорядочно нагроможденные друг над другом, то появится стена неприступной крепости, то мелькнет подобие какой-то неясно очерченной как бы человеческой фигуры, которая многими и принимается действительно за гигантские изображения древних идолов, то мелькнет в выси ряд утесов, а в них пещеры, среди которых одна особенно привлекает внимание путника – в ней, по преданию, ночевал знаменитый Ермак Тимофеевич, лихой покоритель Сибири, прошедший со своими воинами всю Чусовую». (В.М. На Чусовой)
Этнографический характер большинства пермских путешествий на север Урала поддерживают исторический аспект в развитии сюжета взаимоотношений Реки и Горы. Рассказы о пермяках, зырянах, и вогулах, укладе их жизни и преданиях, обязательные для описания северного Прикамья, актуализируют мотивы первобытной древности края. Особую роль в создании образа уральского севера играют топонимы и расшифровки их древних значений:
«Местность от Чердыни до Ныроба самая населенная в здешнем крае. На 44-верстном расстоянии по тракту расположено пять больших сел: Покча, Вильгорт, Комгорт, Искор и Ныроб. Названия селений, по большей части, пермяцкие или зырянские (оба языка, за немногими исключениями, вполне сходны). Так, например, Вильгорт в переводе на русский язык означает «новый дом»; Комгорт – «старый дом»; Искор – «каменный город» (Н.Белдыцкий).
На пересечение описанных интенций: внешнего равнинного восприятия, внутреннего горнозаводского, оформившегося в творчестве Мамина-Сибиряка, и пермского, связанного с объединяющим образом Пармы, складывался в XIX веке образ горного Урала. Конечно, масштаб влияния произведений Мамина-Сибиряка и пермских журналистов на последующую литературную традицию был не сопоставим. Однако не сложно заметить, что художественный образ Урала, созданный в исторических романах современного писателя Алексея Иванова, отталкиваясь от маминской прозы, тяготеет, скорее, к пермскому варианту отношений Реки и Горы как символов Пармы.