Феннел Дж. Кризис средневековой Руси 1200-1304

(Москва 1989г.)

РУСЬ XIII СТОЛЕТИЯ В КНИГЕ ДЖ. ФЕННЕЛА

Обратимся еще раз к истории: она — ключ к пониманию на­родов.

П. Я- Чаадаев

Книга видного английского слависта профессора Оксфорд­ского университета Джона Феннела рассказывает об одном из самых трудных столетий в истории средневековой Руси. XIII век — это эпоха раздробленности, междукняжеских усобиц, опустошительного монгольского нашествия и предусмотрительно мудрой, но противоречивой политики Александра Невского. В XIII столетии будущее Руси еще не определилось, поэтому историки нередко минуют этот трагический век, считая его «маловажным для разу­ма» (Н. М. Карамзин) '. Однако разве «маловажно» для истори­ческого самосознания народа оценить уровень развития страны накануне монгольского нашествия, понять роль ордынского ига в становлении национальных особенностей — в области государства и права, экономики, общественного сознания, разве «маловажно» определить причины и условия, заставившие северо-восточные княжества вступить на путь объединения, но изолировавшие от этого процесса Южную Русь?

Надеемся, что читателям будет интересно познакомиться с тем, как представляют историю нашей страны за ее пределами — в англоязычном мире. Книга профессора Дж. Феннела полно представит исследовательские возможности традиционной западной медиевистики и приоткроет дверь не только в творческую лабораторию английского историка, но и в ту «мастерскую», где создаются британские стереотипы русского прошлого и советского настоящего. Мы хотим лучше понимать друг друга, но дорожим не беглым знакомством, а глубоким взаимным знанием, закрепленным опытом истории.

«Прежде чем изучать историю,— утверждал известный английский ученый Э. Карр,— изучите историка...» ² Джон Феннел принадлежит к поколению, чей призывной возраст пришелся на вторую мировую войну. Он родился 30 мая 1918 г. Выпускник Рэдли и воспитанник Тринити-колледжа в Кэмбридже, одного из наиболее аристократических учебных заведений Англии, Феннел прослужил в британской армии с 1939 по 1945 г. Лишь после войны он стал

помощником доцента по русскому языку в Кэмбриджском университете (1947—1952), лектором и главой отделения славянских языков в Ноттингеме (1952—1956), затем лектором по русскому языку в Оксфорде (1956—1967), где в 1967 г. был удостоен звания профессора. С 1968 г. является членом Нового колледжа в Оксфорде. Одновременно с этим он преподавал в Гарвардском университете (США) в 1963—1964 гг., в Беркли (штат Калифорния) в 1971 и 1977 гг., в Вирджинском университете — в 1984 г. В 1964—1967 гг. историк являлся членом Университетского совета Англии ³.

Преподавательская деятельность не исчерпывает университет­ской работы профессора Феннела. В 1975 г. он выступил одним из организаторов Третьего международного конгресса историков средневековой Руси, состоявшегося в Оксфорде. Несколько лет Феннел входил в состав редколлегии «Ежегодника по истории Восточной Европы», наиболее авторитетного буржуазного периоди­ческого издания по истории стран Восточной Европы, и в первую очередь — Советского Союза. С 1968 г. он возглавляет редколлегию (в нее входят также Дж. Симмонс и Р. Эути) новой серии «Оксфорд­ских славянских записок», известных многочисленными публика­циями материалов по истории России XVI—XVII вв. ⁴ С 1973 г. Феннел вместе с Л. Мюллером (ФРГ) и А. Поппе (ПНР) — соиздатель непериодического историко-библиографического сборника «Средневековая Русь» (вышло 5 томов), призванного координи­ровать работы по этой тематике во всем мире и информировать зарубежных исследователей обо всех новинках⁵. В соответствии с этим замыслом Дж. Феннел активно участвует в библиографических разделах издания с рецензиями на книги и статьи и анно­тациями статей и рецензий ^б.

Круг научных интересов Феннела необычайно широк — от Александра Невского до Александра Пушкина. Издатель и исследо­ватель стихов великого русского поэта, Дж. Феннел одновременно является автором незавершенной пока серии монографий (отсут­ствует исследование 1360—1440 гг.) о средневековой Руси — книг «Иван Великий Московский» (1961), «Возвышение Москвы» (1969) и «Кризис средневековой Руси» (1983).

Европейская историческая наука первых послевоенных лет на­ходилась под несомненным влиянием той огромной роли, которую сыграл Советский Союз в разгроме фашизма и освобождении на­родов Европы от его гнета. Решительно пересматривались схемы развития Восточной Европы, сложившиеся между Октябрьской революцией и второй мировой войной, схемы, в выработке которых активное участие принимали русские эмигранты (особенно пред­ставители евразийской школы во главе с Г. В. Вернадским). Исто­рики Европы, в том числе и немецкие, сделали крутой поворот в оценке русско-германских отношений средневековья (Фр. Рериг, П. Иоханзен), связей России с другими странами (Т. Виллан, Э. Амбургер и др.). Понемногу пересматривалась и концепция внутриполитического развития Руси. Создавался новый фундамент для изучения истории нашей страны за рубежом: с лихорадочной быстротой в научный оборот западных историков входили переводы

основных памятников литературы и права (Повесть временных лет, Судебник 1497 г. и др.). а также иностранных источников о России. В Англии этот процесс шел несколько медленнее: сказывался присущий стране традиционализм и прочные позиции эмигрантской литературы. Однако новое поколение историков формировалось в атмосфере повышенного внимания к проблемам развития славянских стран — это обещало общее изменение интересов и тона английской историографии.

Первая научная статья Дж. Феннела была опубликована в 1951 г. ⁷ Оперируя установившимися историографическими категориями — представлением о двух противоположных лагерях в рус­ском монашестве конца XV в. (последователей Иосифа Волоцкого — иосифлян и последователей Нила Сорского — «нестяжа­телей», или заволжских старцев),— автор предпринял попытку показать взаимные отношения этих монашеских «партий» с новгородско-московскими еретиками (так называемая ересь «жидовствующих»). Феннел, как и его предшественники (А. С. Архангель­ский) ⁸, настаивал на близости позиций еретиков и заволжских старцев, обусловленной общим для них критическим отношением к Священному писанию и преданию. Этот тезис рожден русской либеральной историографией 70-х годов XIX в. и вряд ли отра­жает действительное положение дел: пресловутый «критицизм» Нила Сорского не следует преувеличивать⁹, и «нестяжателей» безусловно отличало от еретиков признание института монашества ¹⁰.

Однако статья 1951 г. не исчерпывается повторением историо­графических общих мест: она написана с учетом исследования Г. В. Вернадского (1933) ", объяснившего влиянием еретиков пе­ремены во внешней политике Ивана III. Феннел, восстанавливая связующие звенья возможной фамильной близости между учеником Нила «нестяжателем» Вассианом Патрикеевым и еретиком Федором Курицыным, сделал попытку найти прямые политические мотивы идейной борьбы конца XV столетия — впоследствии этот подход привел автора к несомненной удаче в трактовке «династи­ческого кризиса» 1497 г. и получил развитие в новейших работах английских ученых (Дж. Хоулетт) ¹².

Избрав своей темой политическую борьбу в последние годы жизни Ивана III, Феннел наметил путь, который потребовал от него долгой работы и дал нам его лучшие книги. Он станет исто­риком «Московской» Руси, он будет искать зародыши этого поли­тического организма в потемках феодальной анархии и затем сле­дить, как Москва собирает вокруг себя северо-восточных князей. Проблема централизации — это по-иному сформулированная проблема власти, и Феннел в 1955 г. издает том переписки Ивана Грозного с Андреем Курбским, где сам русский царь говорит на понятном европейскому читателю языке политических интересов.

Издание 1955 г. открывает читателю Феннела — археографа и текстолога. Пять посланий Курбского и второе послание Гроз­ного он воспроизводит по превосходному изданию Г. 3. Кунцевича П914) _; а первое послание Ивана IV в публикации Феннела передает текст трех списков — двух по изданию Я. С. Лурье

(1951) ¹⁴ и одного по изданию Кунцевича ¹⁵. Впрочем, привле­каются не все разночтения, а лишь те, которые «проясняют текст»; издание снабжено безукоризненным английским переводом грамот и публикацией отрывков из сочинений Григория Богослова, Дио­нисия Ареопагита и Цицерона, на которые ссылались Иван Грозный и его оппонент. Дотошный английский читатель может свериться с источниками посланий Грозного и Курбского, но главная цель издания — взглянуть на Русское государство XVI столетия и с мо­наршего трона, и издали, из-за литовского рубежа, где скрывался от царского гнева опальный Курбский.

Тогда же Дж. Феннел обнаружил и другую сторону своего дарования — умение синтезировать и обобщать. Им был написан раздел «Россия 1520—1559 гг.» в «Кэмбриджской новой истории», увидевший свет в 1958 г. Здесь автор показал первые результаты освобождения Руси от иноземного ига, проследил основные этапы территориального роста «Московского государства», охарактери­зовал поместную систему, сложившуюся к этому времени, дал очерк экономических проблем развития страны, подчеркивая при этом собственный, оригинальный путь русской истории .

Первая монография Дж. Феннела — «Иван Великий Москов­ский» (1961) получила высокую оценку в нашей стране и за ее пределами ^|7. Книга внешне напоминает научную биографию глав­ного героя: ее действие начинается 22 января 1440 г.— в день рождения будущего великого князя «всея Руси» Ивана III Василье­вича и завершается днем его смерти — 27 октября 1505 г. Между этими датами — история становления Русского государства, в пер­вую очередь внешнеполитическая история, основанная на критиче­ском анализе материалов русских летописей, польских хроник и дипломатических документов. Воссоздавая сложный процесс приращения государственной территории Руси, Феннел описывает формирующуюся державу как огромное войско и основные направ­ления политики обозначает терминами военной истории: «южный фланг» (отношения Руси с Крымским ханством), «Казанская кампания» (Москва и Казанское ханство в 60-х годах XV в.).

Наиболее яркие страницы книги, не потерявшие и ныне своей научной актуальности, посвящены русско-литовским отношениям: переговорам о заключении брака дочери Ивана III Елены и ли­товского великого князя Александра , процедуре венчания, титулатурным дипломатическим спорам начала XVI в. Жаль, что автор не связал их с аналогичными спорами 1494—1499 гг., что помогло бы понять причины казней 1499 г. Впрочем, в приложении к книге он вполне верно трактовал расстановку политических сил во время кризиса 1497 г. и событий 1499 г., предвосхитив утвер­дившуюся ныне точку зрения на отсутствие связи опал 1499 г. и династического кризиса. Вероятно, под влиянием Г. В. Вернад­ского Дж. Феннел пишет об «освобождении» Руси от ордынского ига в 1480 г. именно так, в кавычках, и само иго оценивает лишь как «вассальные отношения». В книге 1961 г. нет раздела о ду­ховной жизни и культуре Руси; не изучая этой темы, автор утверж­дает, будто вторая половина XV в. на Руси — время «культурной

депрессии» и «духовного бесплодия» ¹⁹, что никак не согласуется c нашим представлением о стремительном строительстве новой рус­ской культуры в последние годы жизни Ивана III — достаточно назвать живопись Дионисия или публицистику Иосифа Волоцкого.

Книга, снабженная общим обзором роста Московского княжества и его превращения в Русское государство («Руссию» по терминологии конца XV—начала XVI в.), вводила англоязычного читателя в атмосферу борьбы Московского княжества и Русского государства и за освобождение от иноземной зависимости (при этом автор правильно отрицал какую-либо роль Софьи Палеолог в этом), и за равное с другими европейскими державами право участвовать в решении общеевропейских проблем (в этой связи важны сведения о русско-османских контактах конца XV в.). Она вышла почти одновременно с фундаментальной монографией Л. В. Черепнина «Образование Русского централизованного государства в XIV—XV вв.» (1960) и хронологически как бы продолжала труд Л. В. Черепнина. Работа Дж. Феннела имела огром­ное значение для зарубежного читателя, показывая и новейшие достижения советской исторической науки, демонстрируя более вы­сокий уровень исследования и обобщения, чем был достигнут Г. В. Вернадским.

Феннел не хранил постоянной верности средневековью. В 1964 г. он издал избранные стихотворения Пушкина со своим вступлением и прозаическими английскими переводами ²⁰. «Открытие» Пушкина для зарубежного читателя произошло очень поздно, пожалуй, лишь в последние послевоенные десятилетия. Произведения величайшего из национальных поэтов России с трудом поддавались переводу²¹. Недаром и Феннел не решился дать стихотворные переводы, а позднее показал некоторые трудности, связанные с переложением Пушкина на английский ²². И тем не менее следует высоко оценить усилия Дж. Феннела по пропаганде русской культуры.

Параллельно с работой над Пушкиным продолжалась и археографическая деятельность Дж. Феннела. В 1965 г увидела свет «История о великом князе московском» А. М. Курбского²³ как продолжение публикации переписки Грозного с Курбским. Прин­ципы издания те же, что и в «Переписке»,— параллельное воспроизведение русского текста (по лучшему изданию Г. 3. Кунцевича) и английского перевода, обстоятельные комментарии «темных мест» текста «Истории», указание источников сообщаемых автором све­дений и, наконец, биографические данные об упоминаемых Курб­ским лицах (при этом Феннел, как всегда, широко привлекает труды советских специалистов по истории опричнины и времени правления Ивана Грозного — С. Б. Веселовского, А. А. Зимина, В. Б. Кобрина, И. И. Смирнова, П. А. Садикова, М Н. Тихоми­рова и др.). Характеризуя Курбского как представителя боярской аристократии, Феннел призывает пользоваться его данными с боль­шой осмотрительностью, так как нет уверенности в точности ин­формации Курбского, получившего боярский титул лишь в 1556 г., а с 1558 г. активно участвовавшего в Ливонской войне (это опасе­ние следует отвести: Курбский вполне мог находиться в столице

в долгие месяцы между отдельными кампаниями). Более сущест­венно другое наблюдение издателя английского перевода «Исто­рии» — об умышленном сгущении красок опальным князем затем, чтобы исключить возможность избрания русского царя на поль­ский трон в 1573 г.

К чести Дж. Феннела, это издание 1965 г. — последняя научная публикация «Истории», подводящая итог изучению записок Курбского. В том же 1965 г. А. А. Зимин писал о необходимости под­готовки нового советского издания «Истории» ²⁴, однако его до сих пор нет.

Полемика по поводу подлинности «Слова о полку Игореве», начатая исследованиями французского слависта А. Мазона (1940) ²⁵ и советского историка А. А. Зимина (1964) ²⁶, разделила славистов всего мира на два лагеря: одни придерживались традиционной точки зрения и датировали «Слово» XII в. или даже 1185—1187 гг., другие относили этот памятник к более позднему времени — вплоть до XVIII в. Важнейшее место в обсуждении занимал и занимает поставленный Р. О. Якобсоном (1952) вопрос о взаимоотношениях «Слова» с Ипатьевской летописью, южно­русским сводом, составленным около 1200 г., а также с «Задонщиной», повествующей о Куликовской битве и возникшей в начале XV в. Д. С. Лихачев (1962, 1964, 1967) сформулировал гипотезу, в которой текстуальные совпадения этих памятников объясняются влиянием «Слова» на Ипатьевскую летопись и на «Задонщину» ²⁸. Иную точку зрения вслед за А. А. Зиминым высказал Дж. Феннел

(1968) ²⁹: «Задонщина» и Ипатьевская летопись повлияли на
«Слово», и в таком случае «Слово» могло возникнуть не ранее
XV—XVI в.,— именно по этой причине статья о «Слове», написанная Феннелом для учебника «Ранняя русская литература» (1974),
была помещена в книге после очерка литературы XVI столетия ³⁰.
Впоследствии, возможно, под влиянием полемического выступления
Д. С. Лихачева (1969) ³¹, Дж. Феннел несколько изменил свою позицию: в книге «Кризис средневековой Руси» (1983) он относит
«Слово» к XIII столетию или к более позднему времени.

Тема следующей книги Дж. Феннела — «Возвышение Москвы»

(1969) —сформулирована как аналитическая, требующая исследования исторических альтернатив, выявления логики сложно сопряженных социально-экономических, политических и конфес­сиональных процессов. Хронологические рамки монографии —
1304—1359 гг. Первая дата — это прекращение верховенства владимирских князей и начало соперничества Москвы с Тверью. Вто­рую дату автор обосновывает целым рядом причин, заключенных во внутренней истории Северо-Восточной Руси (собирание терри­тории и начало слияния Московского и Владимирского княжеств,
смерть великого князя Ивана II Красного), в изменениях политического строя Золотой Орды (начало «великой замятии» междоусобицы в Сарае) и в новом характере русско-ордынских отношений (прекращение самостоятельной политики суздальских князей, опиравшихся на иноземное господство). Второе из предло­женных обоснований несомненно, но первое и третье не вполне
корректны. Подлинной гранью в истории Северо-Восточной Руси и русско-ордынских отношениях стали не события 1359 г., а «тверская война» (1375) и битва на Куликовом поле (1380).

Автор, не удовлетворенный общим очерком истории Руси ХШ—XIV вв., принадлежащим перу Г. В. Вернадского (1953) ³², ставит своей целью детально изложить политическую историю на основании первоисточников — русских летописей и княжеских духовных и договорных грамот. Ограничение сферы исследования политическими событиями как будто оправдано тем, что все другие стороны средневековой русской истории недостаточно документированы. Феннел ссылается на мнение Г. Е. Кочина о «катастрофическом» состоянии источников по истории сельского хозяйства XIII—начала XV в ³³ Однако при том же «катастрофическом» состоянии были написаны и книги М. Н. Тихомирова, Л. В. Черепнина, а через год после «Возвышения Москвы» вышли в свет «Очерки русской культуры XIV—XV веков», содержащие всесто­роннюю характеристику различных областей жизни средневеково­го общества, в том числе и сельского хозяйства ³⁴.

Отказ Дж. Феннела от использования актовых (в том числе и берестяных) и археологических материалов резко сужает его источниковую базу, а соответственно и возможности исследования. Ограничение сферы исследования по преимуществу летописными данными обрекает автора на беспомощность в той ситуации, где основной источник (летопись) прибегает к формуле умолчания или по иной причине опускает известие. Восполнить лакуну можно лишь при помощи реконструкции, т. е. процедуры, требующей знания законов построения средневекового текста и частично опирающейся на внеисточниковое знание. Феннел, ограничивая свои возможности критическим пересказом летописи, вынужден ставить на место умалчиваемого факта любое известие, пусть даже менее достоверное или вовсе сомнительное, лишь бы не оказаться перед зияющей пустотой незнания (так, в книге 1983 г. он прибегает к неясным по происхождению восполняющим свидетельствам В. Н. Татищева).

Анализ политической ситуации требует от Феннела учета мно­жества факторов, обусловивших возвышение Москвы. Классифика­цию этих факторов автор пытается построить иерархически, ссылаясь на Э. Карра, писавшего об «иерархии причин» при объяснении истории . Однако в феннеловской иерархии явное предпочтение отдается фактам политической борьбы. Возрождая тезис Н. М. Ка­рамзина («Москва обязана своим величием ханам»), в советской историографии частично разделявшийся В. Т. Пашуто³⁶, Феннел полагает, что система «контроля» со стороны татар определяла позиции и авторитет русских князей Вторым решающим факто­ром, по мысли Феннела (и в данном случае неоригинальной), была церковь, выступающая на стороне великих князей влади­мирских и пользовавшаяся льготами ханов. Ордынскую политику, как считает Дж. Феннел, направляло враждотворное желание поддержать слабого князя против сильного, в том числе и москов­ских князей против Литвы. Автор, вслед за «евразийцами», явно

преувеличивает влияние политики Литовского княжества на по­зицию ордынских ханов по отношению к таким крупным государ­ственным образованиям, как Московское и Тверское княжества. Тверь в XIV в. ориентировалась исключительно на Литву, а уже это обстоятельство действительно оказало воздействие на политику ханов. Вообще идея о ведущей роли русско-литовских отношений для складывания политической ситуации на Востоке Европы, правильная для второй половины XV в., представляется некоторым преувеличением для первой половины XIV в.

В 1973 г., по прошествии 18 лет после издания Дж. Феннелом первого послания Курбского, английский историк вновь вернулся к этой теме в связи с полемикой, разгоревшейся вокруг грамоты Курбского. Американский историк Э. Кинан (1971) ³ обнаружил совпадения отдельных фраз послания Курбского, написанного в 1564 г., с двумя сочинениями («Жалоба» и «Плач») каменец-подольского монаха Исайи, одно из которых («Плач») датировано 1566 г. Американский ученый выдвинул сенсационное предложение, будто послание Курбского было задним числом скомпилировано из сочинений Исайи в 20-х годах XVII в. и поставил под сомнение подлинность всей переписки Грозного с Курбским. Советский историк Р. Г. Скрынников (1973) предложил иное толкование наблюде­ниям Кинана: он не признал сходства послания Курбского с «Плачем» Исайи, датировал «Жалобу» 1562 г. и ее совпадения с посланием Курбского 1564 г. объяснил заимствованием Курбского у Исайи³⁸. Дж. Феннел в 1973 г. опубликовал развернутую ре­цензию на книгу Р. Г. Скрынникова, где разобрал аргументы, выдвинутые в защиту подлинности послания Курбского. Англий­ский профессор не согласился с доводами Скрынникова, но кате­горически отверг и текстологические построения Кинана ³⁹. Это своевременное выступление значительно повысило научный уровень дискуссии; наблюдения Феннела-текстолога были использованы в последующих работах советских ученых⁴⁰. Недавно Б. Н. Моро­зовым был обнаружен неизвестный список первого послания Курбского, близкий к тому списку, которому Кинан отводил особое место в истории текста послания, однако датирующийся не 20—30-ми годами XVII в., как другие сборники, содержащие переписку Грозного и Курбского, а концом XVI столетия ⁴¹. Находка Б. Н. Мо­розова окончательно опровергает аргументы Э. Кинана и дает новый материал для применения строгого текстологического анализа как раз в том направлении, которое было намечено Дж. Феннелом.

Занятия русским средневековьем были прерваны осуществле­нием двух начинаний Дж. Феннела, связанных с его постоянным интересом к русской литературе. В 1973 г. в сборнике, посвящен­ном десяти великим русским писателям, английский историк опуб­ликовал статью об А. С. Пушкине. Интересна его оценка пушкин­ской трагедии «Борис Годунов», тема которой, по его мнению,— «гибель старого порядка, конец первой фазы в истории Московии, драматическая конфронтация Востока и Запада». Значение пушкинской трагедии Феннел оценил очень высоко: «Впервые в русской литературе... явился драматург, способный вдохнуть жизнь




в трагедию, и историк, который понял, что история — это не ряд событий, определяемых исключительно волей или капризом лично­сти, но цепь явлений, управляемых законами, существование ко­торых он чувствовал, но природу которых он не изучал» ⁴².

В 1974 г. Дж. Феннел совместно с Э. Стоуксом издали учебник «Ранняя русская литература» ⁴³, в котором Феннелом были напи­саны четыре главы: о литературе киевского периода, «татарского» времени, XVI столетия и, наконец, о «Слове о полку Игореве». В этом собрании этюдов о наиболее важных жанрах литературы и отдельных памятниках, как аттестуют авторы свое пособие, от­сутствуют хождения, летописи. Для киевского периода наиболее важна житийная литература, представленная «Повестью об убие­нии Бориса и Глеба», «Житием Феодосия Печерского», гомилитическая (проповедническая) литература и «Поучение Владимира Мономаха». В «Житии Александра Невского» и «Слове о житии Дмитрия Ивановича», относящихся к «татарскому» периоду, Фен­нел усматривает характерные черты светских воинских повестей и называет первое из них полусветским агиографическим сочине­нием, полужитийной биографией. Автор подчеркивает тесную связь митрополита Кирилла II с написанием этого сочинения, целью которого было противопоставить культ Александра Невского пре­тензиям тверских князей на владимирский престол в 80-е годы XIII в. Пособие дает некоторое общее представление о публици­стической литературе XVI в., сочинениях Нила Сорского, Иосифа Волоцкого и Вассиана Патрикеева, не выходящее, впрочем, за рамки основных общепринятых к тому времени в советской ли­тературе понятий, пересмотренных в самое последнее время⁴⁴.

Между выходом в свет «Ранней русской литературы» и книгой, публикуемой ныне на русском языке, прошло 9 лет — «Кризис сред­невековой Руси» был издан в Лондоне в 1983 г. Эта монография включена в серию книг по истории России с древнейших времен до нашего времени. К 80-м годам в зарубежной историографии ясно ощущалась нужда в создании новых обобщающих трудов по истории СССР. Задачу эту в разных странах решали по-разному. Историки ФРГ и Швейцарии, организационно тесно связанные руководством М. Хелльмана, подготовили «Пособие по истории СССР», по своему замыслу приближающееся к нашим «Очеркам по истории СССР периода феодализма» (1953—1961), где выступили все ведущие немецкоязычные историки (Г. Штекль, П. Нитше, X. Рюсс, К- Герке) ⁴⁵. В Англии пошли по другому пути — создания серии книг, посвященных отдельным периодам русской и советской истории. Инициатор первой (дореволюционной) серии Г. Шукман (колледж св. Антония в Оксфорде) пригласил Дм. Оболенского для написания монографии о Киевской Руси 850—1240 гг., Дж. Феннела — о XIII в., Р. Крамми — об «Образовании Московии 1300— 1613 гг.» (книга вышла в свет в 1987 г.), П. Дьюкса — о «Создании русского абсолютизма в 1613—1801 гг.», и т.д. Аннотация серии обещает освещение не только внутренней истории России, но и ее «роли в более широком европейском контексте» с особым упором на будто бы наименее известные западному читателю допетровские
времена. Серия рассчитана на студентов и более широкие круги читателей.

Книга Дж. Феннела в соответствии с задачами серии, действительно, написана доходчиво, привлекает стройностью композиции. Автор беллетристично легко повествует о запутанных отношениях русских князей, воссоздавая летописную мозаику походов, битв, триумфов и военных неудач ⁴⁶.

Хотя эта монография Дж. Феннела отделена от последней его книги о средневековой Руси 15 годами, в целом взгляд автора на особенности политического строя страны остался неизменным. Само название монографии дает основание думать, что автор причисляет Русь XIII в. к средневековью, т. е. к тому времени, которое обычно считается временем безусловного господства феодального строя, как бы этот строй ни понимался — чисто политически или как социально-экономическое явление. Для автора имеет силу лишь первый подход. В отличие от прежней периодизации, отраженной в книге «Возвышение Москвы», Дж. Феннел отступает от общепризнанных мнений относительно эпох русской истории Еще в 1968 г. он придерживался традиционного взгляда, определяя в монгольском наше­ствии веху, разделившую две эпохи. В 1983 г. Феннел отказался от подобного членения, чем снискал похвалу своего коллеги П. Нитше за нестандартный подход в изучении того, что теперь вслед за Р. Козелеком называют Sattelzeit (временем, связующим эпохи) ⁴⁷.

К сожалению, автор нигде не определяет понятие «кризис», вынесенное на титульный лист книги. Поэтому предстоит уяснить, что такое кризис в понимании профессора Феннела. Из первой главы книги, так сказать ее экспозиции, явствует, что основным полити­ческим процессом на протяжении всего изучаемого столетия профес­сор Феннел считает потерю политического единства. При этом само единство автор понимает как единство княжеского клана, на­следование в котором происходило по горизонтальной, боковой (от брата к брату) линии. Именно приверженность к подобному типу наследования и послужила причиной распада этого единства. Взгляд этот не нов: вслед за С. М. Соловьевым он был высказан в 1909 г. А. Е. Пресняковым ⁴⁸ и весьма распространен в современной бур­жуазной историографии: укажем лишь работы Ж--П. Арриньона ⁴⁹ и Г. фон Рауха. По мнению последнего, Киевская Русь — это «федерация, которая скреплена одной династической скобой» ⁵⁰. Сам факт подобной системы наследования бесспорен. Более того, он род­нит Русь с другими раннефеодальными государствами Европы, в пер­вую очередь Франкским королевством, где до второй половины IX в. существовал и действовал corpus fratrutn, предусматривавший «не­пременное соучастие всех братьев в управлении королевством по смерти их отца, что выражалось в территориальных разделах между ними, создании королевств-уделов (Tedreiche) при сохранении го­сударственного единства как потенции и идеальной нормы»⁵¹, как определяет этот институт А. В. Назаренко. На Руси родовой сюзере­нитет, этот «пережиток эпохи варварских королевств, когда коро­левская власть была прерогативой не одной личности, а всего правя­щего рода» ⁵², сохранялся до середины XII в., потом на смену разде-

лам в соответствии с родовым сюзеренитетом пришло распадение государства на устойчивые государственные единицы — самостоя­тельные княжества во главе с той или иной, но постоянной ветвью княжеского рода.

Автор точно и подробно характеризует вновь образовавшиеся феодальные княжества: Киевское, Черниговское и др. Однако он со­вершенно не задается вопросом, какой стадии феодализма соответ­ствовала раздробленность. Пожалуй, не стоило бы об этом и гово­рить (вопрос достаточно подробно освещен в советской литературе), если бы от ответа на него не зависела общая оценка изучаемой эпохи. Новейшие исследователи (В. Л. Янин, В. Б. Кобрин) к XII в. относят формирование вотчинного землевладения (в Новгороде — к XII—XIII вв., в Ростове и Владимире — к середине — второй поло­вине XII в., в Галицко-Волынской Руси — ко второй половине XII в.— началу XIII в. ⁵³~⁵⁴ очевидно, этот процесс складывания вотчин­ного землевладения, пока еще незначительный по масштабам, и был одной из основ углубляющейся феодальной раздробленности⁵⁵. В политической сфере он привел к образованию такого органа, как совет при князе ^5б — зародыша будущих дум.

Из изложения профессора Феннела явствует, что наступление эпохи феодальной раздробленности он и считает кризисом — кризи­сом княжеской власти, притом не всякой, но центральной власти киевского князя. Однако в Германии, во Франции, в Испании, на Руси раздробленность — естественная стадия развития феодализма, вре­мя бурного роста и даже расцвета местных центров, с их неповтори­мым своеобразием культуры и спецификой внутриполитических от­ношений ⁵⁷.

Желание заменить историю страны, народа историей государства, реализованное в концепциях государственной школы (К- Д. Каве­лин, С. М. Соловьев, Б. Н. Чичерин), необходимо требовало призна­ния единственно правильным порядком эпохи наибольшего уси­ления государства, т. е. периода централизации власти, и вело к не­дооценке федеративной политической организации, раздробленности. Эта точка зрения — обычный взгляд европейца, обожествляющего государственную машину. Ее разделял и знаменитый английский историк А. Тойнби, называвший 1075—1475 гг. «эпохой беспорядка», или «смутным временем» (the time of troubles) русской истории ⁵⁸. Столь же необоснованно пренебрежительный взгляд на Русь XII— XIII вв. как на «множество самостоятельных полугосударств» был сформулирован в замечаниях Сталина, Жданова и Кирова на кон­спект учебника по истории СССР (1934) ⁵⁹. Советская историогра­фия конца 20-х — 30-х годов развивалась в условиях, когда термин «феодализм» приобрел дополнительную негативно-политическую окраску: ЦК ВКП(б) вел критику троцкистской теории «военно-феодальной эксплуатации крестьянства» ^б0; в резолюциях ЦК «единая Централизованная партия» противопоставлялась «бесформенному конгломерату, состоящему из феодальных княжеств», а распад моно­литной большевистской партии приравнивался к «партийному фео­дализму» (1929) ⁶¹.

Определение русских княжеств как «полугосударств», сведение

исторической роли феодальной раздробленности лишь к созданию «предпосылок для образования централизованного государства» ⁶² и итоги экономической дискуссии 1951 г., в которой земельная собственность при феодализме односторонне оценивалась лишь как вещное богатство, собственно имение ,— историографические мифы, до сих пор тормозящие изучение истории XII—XIII столетий.

Дж. Феннел, описывая эпоху феодальной раздробленности на Руси, находится в явной зависимости от господствующих концепций нашей историографии и, кроме того, воспроизводит схемы англий­ской исторической науки, называющей кратковременный период раскола Англии в царствование Стефана Блуаского (1135—1154) феодальной анархией, причины которой некоторые исследователи ви­дят в запутанности феодально-династических и семейных отношений ⁶⁴.

Был ли XIII в. кардинально отличен от второй половины XII в., настолько отличен, чтобы можно было говорить о кризисе? Накану­не монгольского нашествия формировалась система вассалитета рус­ских князей. Об этом свидетельствует изменение значения традицион­ного термина «наделок» (его основное значение — часть приданого или наследства). Под 1195 г. в Ипатьевской летописи рассказано о конфликте Всеволода Владимирского с Рюриком Киевским, кото­рый отдал города Торческ, Треполь, Корсунь, Богуславль и Канев князю Роману, но потом по требованию Всеволода Большое Гнездо отнял у него и передал Всеволоду, «старшему во Владимире». Торческ получил зять Всеволода — Ростислав, сын Рюрика. В ответ на это оскорбленный Роман вступил в союз с Ольговичами в Яро­славле, Всеволодичами — в Чернигове и Казимировичами — в «Лясех» (Польше). Ничего не добившись силой, Роман пришел с повин­ной к Рюрику, который согласился «отдать» его вину, «принять», «отвести ко кресту» и дать «наделок» ^б5. Эпизод весьма показа­тельный с нескольких точек зрения: он свидетельствует о заинтересо­ванности владимирского князя в поднепровских городах, о склады­вании системы вассалитета между князьями (владимирский князь и Ростислав, киевский князь и Роман), причем вассалитета, не ограниченного пределами одного княжения, о появлении земель­ного княжеского лена под традиционным названием «наделок» ⁶⁶.

Руководство мелких князей отрядами войск их сюзеренов (из­вестно, например, что в 1232 г. из Чернигова вышел Святослав Трубечский с «новгородцами» — имеется в виду, очевидно, отряд из Новгорода Северского ⁶⁷) приближало самих этих князей к роли более поздних служилых, хорошо известных в Русском государстве по источникам конца XV — начала XVI в. ^б8

Система складывающегося или уже сложившегося вассалитета князей была подорвана в результате нашествия: с переносом аппелляционного органа, принадлежавшего к компетенции верхов­ной власти, за пределы Руси каждый князь получил право и воз­можность добиваться земель и трона самостоятельно, чем консер­вировалось состояние феодальной раздробленности.

Формирование вассальных отношений сопровождалось упорядо­чением княжеского хозяйства и фиксацией общегосударственных
повинностей по поддержанию «служебной организации» князей (см. уставную грамоту о ловчем: Приложение 3. Актовые материалы), по строительной деятельности князей и благоустройству городов. Тот факт, что подобные грамоты сохранились из различных горо­да— несомненное доказательство всеобщности этого процесса. Можно полагать, что развитие феодальных отношений и на северо-востоке и на северо-западе страны в XIII в. в основном соответство­вало развитию их в Галицко-Волынской земле. Для политического кризиса — а только о таком и повествует Дж. Феннелл — обязате­лен паралич или полупаралич общественной жизни, разрушение или пробуксовка административно-фискальных механизмов. Наблю­дается ли это в русских землях XII в.? На этот вопрос можно отве­тить лишь применительно к Новогороду. Многочисленные новгород­ские берестяные грамоты не дают ни малейшего намека на это ни от­носительно первой трети XIII в., ни относительно остальных его двух третей. Не случайно именно в пользу князя Святослава Всево­лодовича новгородцы в 1209 г. отдали «доски» ⁶⁹ посадника Дмитра Мирошкинича , т. е. документы, которыми оформлялись ростовщи­ческие операции. По-видимому, князь располагал достаточно мощ­ным аппаратом для взимания долгов и процентов.

Одним из ведущих процессов, характеризующих кризис, Феннел

считает потерю Киевом своего доминирующего положения. Причины

этого явления, т. е. перемещения источника влияния — сильной княжеской власти — на северо-восток, следует искать «прежде всего

в том факте, что ни один княжеский род не правил Киевом в течение всего XII в.» (с. 57).

О"⁴ Этот ответ, поддержанный одним из рецензентов — Дж. Шепардом ⁷¹, содержит в себе скрытую полемику с предшествующей, в том числе и советской историографией ^п. Последняя обращала внимание на ухудшение торговли на Черном море и вообще с восто­ком и югом, и миграцию населения на северо-восток. Предмет дискуссии заключается не в самом факте миграции, но в определении ее движущих сил: советские историки настаивают на отходе рядово­го населения, зарубежные говорят о ведущей роли князей в этом процессе (Г. Штекль) ⁷³.

Массовый материал археологических раскопок показывает, как отступало на север финно-угорское население на северо-востоке страны. Ясно также, что неравномерность заселения славянским этносом Восточно-Европейской равнины давала себя знать и в это время. Несмотря на существование слабозаселенных, болотистых или лесистых районов на западе Руси, в целом внутреннее освое­ние земли на юге и юго-западе происходило гораздо быстрее, чем на северо-востоке: значительно большая плотность населения в этом регионе, о чем свидетельствует количество топонимов, упо­мянутых даже в летописи ⁷⁴, значительно большая плотность горо­дов (отметим, что в Новгородской земле на протяжении всего средне­вековья города существовали в крайне небольшом количестве, да и то в непосредственной близости от столицы ⁷⁵). В этом же юго-запад­ном районе значительно раньше происходили процессы складывания частного землевладения: летописный термин
по концентрической окружности от юго-запада. Во вновь осваива­емом краю возникали новые города, как хорошо показал М. Н. Тихо­миров.

Вряд ли в этих условиях можно говорить о простой «неспособ­ности» Ростиславичей править по-прежнему. Канули в Лету те усло­вия, при которых действовали Мономах и Мстислав Великий. Жаль, что автор обходит молчанием причины изменения положения князей в Киеве. Это оставляет у читателя чувство неудовлетворенности. Тем более что следующая глава, посвященная Южной Руси 1200— 1223 гг., вновь возвращает к вопросу, оставшемуся без ответа в пред­шествующей. Автор прослеживает закономерность внутриполитиче­ской жизни этих двух десятилетий, упорную борьбу соседних князей за Киев, не давая ответа на вопрос о причинах этого. Киев, несмотря на постигший его разгром половцами в 1203 г. (красочно описан­ный в летописи и не менее красочно — Дж. Феннелом), оставался, как показали археологические раскопки М. К- Каргера ⁷⁶, крупней­шим городом. Здесь по-прежнему происходила оптовая международ­ная торговля, отсюда по-прежнему расходились товары южного и восточного импорта ⁷⁷. Доходы князя, несомненно, складывались не только из судебных, но и из торговых пошлин, как можно понять из памятника XIV в.— относящегося, впрочем, к Новгороду — «Ру­кописания Всеволода Мстиславича» ⁷⁸.

События 1200—1223 г., определившие судьбу Суздальской зем­ли,— последние походы Всеволода III, раздел его владений между сыновьями, смута, начавшаяся после смерти Всеволода в 1212 г., победа Константина Всеволодовича в междоусобной войне и по­следующее вокняжение Юрия Всеволодовича (1218) —описаны автором в летописной манере и производят впечатление беспристра­стного изложения бесспорных фактов. Однако в этом рассказе сравнительно немного известий ранней Лаврентьевской летописи (1305), зато немало фактов, почерпнутых из позднейших, менее достоверных источников — гипотетического свода 1448 г. (Новго­родская IV и Софийская I летописи) и Московского свода конца XV в. Так, в рассказ о разделе княжения Всеволодом III между сыновьями автор вводит описание собора, будто бы созванного Все­володом во Владимире и состоявшего из представителей всех сосло­вий — бояр, духовенства, купцов, дворян и «всех людей». Дж. Феннел считает этот собор «предтечей великих земских соборов XVI и XVII веков» (с. 84), и его, как и советских историков В. Т. Пашуто и Ю. А. Лимонова, ничуть не настораживает то обстоятельство, что о соборе 1211 г. молчит Лаврентьевская летопись, зато подробно повествует Московский свод конца XV в., создатели которого в пос­ледние годы жизни Ивана III имели серьезные основания конструиро­вать исторический прецедент соборного приговора о разделе наслед­ства великого князя, невзирая на то, что в предшествующие столетия подобные вопросы решались на основании личного княжеского за­вещания.

Положение Новгородской земли в 1200—1223 гг. Дж. Феннел описывает как неизменное, ибо в первые десятилетия XIII в. еще нет примет нового этапа в развитии новгородского самоуправле-

_ниЯ — договорных отношений между князем и Новгородом. Явно упрощенно проведен анализ политической подоплеки восстания J207—1209 гг. как проявления антагонизма суздальского князя и антисуздальски настроенного посадника. Сам факт складывания раз­личных группировок боярства, ориентировавшихся на различные группы князей,— характерная черта новгородской политической жизни того периода, когда новгородцы стали «вольны в князех». Советские историки (В. Л. Янин) расценивают итог восстания 1207— 1209 гг. как победу княжеской власти над посадничеством. Однако разгром Мирошкиничеи привел не только к изъятию долговых «до­сок» ⁷⁹ и прекращению поборов в пользу посадника,— эти «доски» и, вероятно, предусмотренные и зафиксированные на них долги по уплате дани были переданы князю, поэтому новгородское восстание стало одним из этапов нормирования отношений князя и Новго­рода.

По мнению Дж. Феннела, в XIII столетии Новгород терял свою привлекательность для князей: на их долю доставалось мало доходов и слишком много обязанностей по обороне города и сооружению фортификационных укреплений. Эти аргументы представляются неубедительными. Как показали новейшие исследования П. А. Раппопорта (см. Приложение 7. Археологические материалы), уже с 40-х годов XII в. князья не занимались строительством новгородских укреплений. В пользу новгородского князя отчислялась часть «поло­на», до 1228/29 года князь взимал пошлину, поименованную забожничье (термин неясен; В. И. Даль объясняет глагол забожить как «присвоить неправою божбою, если нет улик» ⁸⁰, т. е., возможно, речь идет о судебной пошлине). Постоянным источником дохода кня­зя оставался его домен, который недавно, уже после выхода в свет книги «Кризис средневековой Руси», был локализован В. Л. Яниным на юге Шелонской пятины ⁸¹.

Рассматривая заключительный этап борьбы Ольговичей с суз­дальскими князьями, Дж. Феннел видит причины победы последних в изобретательности и военном искусстве Ярослава, а также в бли­зости их переславской вотчины к Новгороду. Странно, что автор не вспомнил о высказанной им выше мысли о хлебной зависимости Новгорода от Суздаля, откуда шел на северо-запад жизненно важ­ный поток продовольствия.

«Неистовое и, по всей видимости, бессмысленное соперничество» (с. 114) смоленских, черниговских и галицких князей, стремившихся к захвату Киева в первой трети XIII в., заставляет автора зада­вать недоуменные вопросы, предполагая в претендентах на киевский стол «жадность», «стремление... достичь власти над всем югом Руси» или «просто тщеславное желание занять престол в городе, все еще считавшемся матерью городов русских» (с. 114). Между тем ХН—XIII столетия — это время углубления процесса феодализации. Складывание княжеского и боярского хозяйства остро ставило вопрос о рабочих руках. Пополнение числа холопов — основной груп­пы зависимого населения — чаще всего было результатом военных походов и взятия «полона». Борьба за Киев (и Новгород) — это борьба и за пункт обмена, где поборы — дань, дар и т. д.,— взимав-

шиеся в виде пушнины, обменивались на золото, серебро, сукно, предметы роскоши.

Повествование о монгольских походах на Русь 1223 и 1237— 1240 гг. Дж. Феннел основывает на собственных изысканиях по истории текста летописных повестей о битве на Калке и Батыевом нашествии ⁸², справедливо выделяя три различных русских версии — Лаврентьевской летописи (владимирского происхождения) Ипатьевской (южнорусской) и Новгородской I (новгородской, возможно, с использованием рязанских известий) летописей, дополняя их дан­ные записями восточных и западных авторов — Джувейни (этот пер­сидский хронист до сих пор мало известен нашей историографии), Рашид-ад-Дина, Ибн-Василя и доминиканских монахов. Менее убедительно поступает автор, доверяя известиям позднейшей «Повес­ти о разорении Рязани Батыем», которую возводит к несохранив-шейся рязанской летописи XIII в. В данном случае Дж. Феннел опи­рается на совпадения статьи 1238 г. Синодального списка Новгород­ской I летописи и «Повести» и без обсуждения принимает аргумен­тацию Д. С. Лихачева ⁸³, хотя более обоснованной представляется точка зрения В. Л. Комаровича, датировавшего «Повесть» вместе с циклом повестей о Николе Заразском XVI столетием ⁸⁴.

Нашествия 1223 и 1237—1240 гг. Дж. Феннел, следуя нашей историографической традиции, называет «татарскими» нашествиями, что не вполне точно: верхушка ордынской знати, направлявшая поход на восток, происходила из монгольских племен, а основной этнический субстрат кочевого государства, подчинившего Русь в XIII в., составляли тюркоязыческие степные народности (преимущественно кипчаки) ⁸⁶. Термин Золотая орда по отношению к госу­дарству хана Джучи и его сына Бату неудачен: в русских источни­ках этот термин появляется лишь в XVI в., поэтому правильнее, по нашему мнению, называть государственное образование монголов и кипчаков улусом Джучи или просто Ордой.

Рассказывая о первом появлении монгольских войск в 1223 г. Дж. Феннел приводит одно свидетельство французского хрониста — Матфея Парижского, тогда как катастрофа на Калке отозвалась в разных странах Западной Европы: о ней писали и немецкие и италь­янские авторы XIII в. ⁸⁶

Особый раздел 4-й главы посвящен «великим» (как почтительно именует их автор) татарским походам. Несмотря на прямые свиде­тельства летописей о всеобщей гибели русского населения от рук монголов («люди избиша от старьца и до сущаго младенца»), гра­бежах («много именья вземше») и массовых угонах в плен («овы же ведуще босы и без покровен в станы свое»), Дж. Феннел ква­лифицирует эти известия как «общие места, используемые в лето­писи для описания катастроф, ввергавших время от времени русские города в руки захватчиков» (с. 119) ⁸⁷. Автор даже не пытается про­верить достоверность летописных клишированных фраз данными ар­хеологии, хотя такая возможность предоставлена исследованиями М. К- Картера, А. Л. Монгайта и других (см. Приложение 5). Преж­ние случавшиеся «время от времени» захваты городов — это резуль­таты обычных междоусобных войн, которые были иными и, уж во вся-
ком случае, не предусматривали характерного для монгольской стратегии тотального уничтожения населения захваченных террито­рий. Монголы Бату-хана, планировавшие поход в глубь Европы, g 1237—1240 гг. не рассматривали Русь как свое будущее владение; их заботила лишь добыча да потребность обезопасить свой правый фланг и тыл, поэтому нашествие носило чрезвычайно опустоши­тельный характер и привело к исчезновению многих городов и сель­ских поселений ⁸ .

Желание преуменьшить масштабы катастрофы заставляет авто­ра перелицовывать летописный текст: например, о взятии Торжка сказано так: «Две недели по его стенам били осадные орудия. Из Новгорода никакой помощи не пришло, и жители Торжка «в недоу­мении и страсе» сдались 5 марта» (с. 121). А новгородский летопи­сец рассказывает об обнесении города укреплениями — «тыном», о двухнедельной осаде, во время которой город обстреливался из «пороков», об «изнеможении» жителей, начинавших уже терять надежду: «Уже кто же собе бе в недоумении и страсе»; «и тако погании взяша град, изсекоша вся (убили всех) от мужеска полу и до женска, иерейский чин весь (священников) и черноризческий (монахов)» ⁸⁹.

Дж. Феннел называет четыре причины поражения (автор называ­ет его «разграблением») русских: численное превосходство монго­лов, более совершенная боевая стратегия и тактика кочевников, отсутствие центра руководства у русских и истощение княжеских сил предшествующими междоусобицами (с. 125). Все эти доводы дав­но обсуждаются в историографии, и автору не удалось сколько-ни­будь углубить их анализ.

Вслед за Г.¹ В. Вернадским (1953) ⁹⁰ и Л. Н. Гумилевым (1970) ⁹¹ Дж. Феннел явно преуменьшает разрушения, причиненные русским княжествам монгольским нашествием, ставя под сомнение археоло­гические данные об уничтожении населения, исчезновении многих городов и сел, массовых миграциях с юга в более спокойные лес­ные районы Северо-Восточной Руси. Эти сомнения Дж. Феннела под­робно рассмотрены в приложениях, из которых следует, что мон­гольское нашествие 1237—1240 гг. не было «еще одним ударом степных захватчиков» (с. 130) ⁹², а положило начало новой, не­обычайно тяжелой для Руси системы отношений, позднее названной «татарским игом». Впрочем, об этом иге автор упоминает с оговор­кой «так называемое» (с. 124) и делит его на два этапа: 138 лет длился «политический контроль» Орды над русскими княжествами, ^а 100 лет — с 1380 по 1480 г.— ханы «продолжали требовать, хотя и не всегда получали, дань от своих русских «вассалов»» (с. 124). Подобная «смягченная» концепция ордынского ига давно утверди­лась в англоязычной историографии (Ф. Грехем, 1860; Дж. Куртэн, 1908) ₍ однако Дж. Феннел не учитывает сложных социально-эко­номических и политических перемен, последовавших на Руси после образования улуса Джучи (эти изменения не отрицаются западными Учеными под влиянием работ историков евразийской школы — срав­ни книги Н. С. Трубецкого, Г. В. Вернадского и попытку преодоле­ния евразийских концепций в книге Ч. Гальперина⁹⁴). Проблема

ордынского ига значительно шире сферы политических отношений на Руси: это проблема темпов и характера исторического развития рус­ских княжеств, вот почему Дж. Феннел, следуя своему принципу писания политической истории на основе одной разновидности пер­воисточников (свидетельств летописей), не имеет средств для вос­создания всей сложности феномена ига.

Вопрос о воздействии монгольского нашествия на развитие русского общества — один из самых сложных в истории Руси. Крайний недостаток источников затрудняет ответ на него, поэтому вполне возможным становится появление таких работ, в которых отрицается какое-либо воздействие нашествия на развитие Руси. Большинство историков, однако, придерживаются мнения о том, что иноземное иго задержало экономическое, социальное и поли­тическое развитие Руси, завершение процесса складывания феода­лизма, возродив архаичные формы эксплуатации. Исчез целый ряд отраслей ремесленного производства: забыта техника перегород­чатой эмали, производства стеклянных бус, черни, зерни, скани (художественной обработки металлов). На целое столетие прекра­тилось оборонное каменное строительство на Руси даже в тех городах, которые не были разорены во время нашествия.

Значительно уменьшилась численность не только городского ремесленного населения, но и низших категорий класса феодалов, отчасти и княжеско-боярской верхушки. Произошла примитивизация форм эксплуатации сельского населения. Постоянный спрос на продукты промыслов, в первую очередь охоты, способствовал их развитию в ущерб земледелию на большей части территории Руси. Замедление темпов развития феодализма проявилось и в консервации холопства (полной личной зависимости крестьян, обычно не имевших надела). В конце XIII— начале XVI вв. холопы составляли основную рабочую силу домениального хозяйства и пополнялись главным образом за счет взятых в плен в междоусоб­ных войнах соплеменников. Замедлилась колонизация в районы финно-угорского и балтского населения на севере и востоке.

Крайне важны и долгосрочные социальные воздействия нашест­вия и ига. Политическая роль горожан резко упала, хотя именно горожане и выступали основной движущей силой в антимонгольских и антиордынских выступлениях. Иго способствовало упрочению двух сил — церкви, которая, согласно представлениям язычников монголов, должна была оставаться нетронутой, и княжеской власти, получившей, между прочим, в результате борьбы горожан право сбора различных налогов в пользу захватчиков—ясака (дани), хараджа (поплужного), тамги (торговой пошлины), сусуна и улуфа (корма и питья), конака (дара, почестья, гостевой пошлины), кулуш-колтка (запроса, чрезвычайного сбора по требованию хана).

Иго способствовало исчезновению веча (органа сословного представительства правящих классов), упрочению княжеской власти.

Концепция 5-й главы, посвященной деятельности Александра Невского, парадоксальна: после нашествия монголов с 1240 по 1252 г. «русские... сами решали, как им жить» (с. 136), вокня-

ние Александра на владимирском столе в 1252 г. знаменовало «начало новой эпохи подчинения Руси татарскому господству», «иго» началось не с нашествия, а «с того момента, как Александр предал своих братьев» (с. 149). Идеализация Александра Невского, вызывающая протест у Дж. Феннела, явно связывается автором с официально-патриотической трактовкой истории битвы на Чудском озере, особенное распространение получившей в 30-х годах текущего столетия,— сравни постановление жюри правительственной комиссии по конкурсу на лучший учебник истории СССР и известный фильм С. М. Эйзенштейна. Цепь рассуждений Дж. Феннела напо­минает евразийскую концепцию взаимоотношений Руси с Ордой и построения Л. Н. Гумилева, который со смертью Александра связывает освобождение Руси от ордынской власти ⁹⁶, однако она никак не подтверждается источниками. Подлинная грань в русско-ордынских отношениях — «татарская» перепись 1257—1259 гг., когда ордынцы после пятнадцатилетнего взимания дани и корма с русского населения (согласно ярлыку Менгу-Тимура 1267 г., отразившему ярлык Бату-хана 1242/43—1248 гг.), а также полу­чения многочисленных подарков, привозимых в Сарай и в Кара­корум в обозах русских князей, ввели на Руси подворное обложение, требуя десятины и тамги, выполнения воинской повинности, посте­пенно учреждая «ямскую» (почтовую) и другие повинности. Этот экономический контроль в соединении с политическим верховен­ством хана, раздающего ярлыки на княжение, сковал развитие княжеств и определил особое несвободное положение Руси («царе­ва», т. е. ханского улуса) в составе улуса Джучи.

Автор не ставит вопроса о соотношении различных социальных сил в эпоху, последовавшую за монгольским нашествием,— прежде всего княжеской власти и того, что в других странах Европы получило наименование городского патрициата. Сам факт слабого развития и неоформленности торгово-ремесленной верхушки в со­циальной структуре русского средневекового города и падение институтов вечевого самоуправления нужно возводить к послед­ствиям нашествия и ига. Потеря городом его наиболее активной части — богатых ремесленников и отчасти купечества⁹⁷, разрыв традиционных экономических связей с европейскими странами, расположенными западнее Руси, не могли не сказаться самым пагубным образом на развитии русского города.

Несомненно, Дж. Феннел прав в отрицании организационных форм союза папства, ордена и империи. Вопреки мнению И. П. Шас-кольского⁹⁸, формального единства западных соседей Руси не существовало, однако их идейные и практические устремления были одинаковы. Дж. Феннел, не считая реальной опасность для Руси с запада и преуменьшая тяжесть ордынского ига, утрачивает важные внешнеполитические критерии, по которым можно оценить деятельность русских князей, и в особенности Александра Невского.

Победы Александра Невского в 1240 и 1242 гг. описаны авто­ром так, будто значение средневековых сражений зависит лишь °т числа павших и захваченных в плен. Вспомним меткие слова Ф- Броделя о маленьких армиях средневековья, которые «умести-

лись бы на ладони» "; в битве на Липице в 1216 г. — поворотном событии в отношениях Новгорода с Суздальской землей — потери Ростиславичей и Константина Всеволодовича, по словам пристра­стного летописца, составили лишь шесть человек, а в битве при Дурбе 13 июля 1260 г., где крестоносцы подверглись сокруши­тельному разгрому со стороны литовских войск, погибло 150 рыца­рей ¹⁰°. Агиографический рассказ о победах Александра прочитан автором лишь как «эпическое преувеличение .. относительно мелких побед», сделанное «по лучшим агиографическим образцам» (с. 142). Однако Дж. Феннел не вспоминает о том, что «Житие» Алек­сандра — первый подобный русский образец ¹⁰¹, сформулировавший идею религиозного противостояния католическому западу и ока­завший глубокое влияние на многие последующие книжные кон­цепции борьбы Руси с внешними врагами, например на антиордынский пафос «Сказания о Мамаевом побоище» 80—90-х годов XV в.

По словам П. А. Флоренского, история имеет дело с духовны­ми ценностями ¹⁰², и агиографический образ Александра как истин­ного христианского правителя — защитника своей земли, сложив­шийся не позднее 1305 г., а вероятнее уже к 80-м годам XIII в, имеет самостоятельное значение в русской истории, не исчерпы­вающееся биографическими реалиями.

Есть ли достаточные основания для того, чтобы встать на сторону Дж. Феннела в оценке ордынской политики Александра Невского как антирусской? Неизбежным шагом представляются настойчивые поиски Александром компромисса с сарайскими ха­нами в условиях междоусобицы, давления на западные границы владений Александра и тяжелых последствий нашествия 1237— 1240 гг. Мнение Дж. Феннела о будто бы сложившейся к 1252 г. последовательно антиордынской коалиции русских князей, расколо­той политикой Александра, маловероятно, зато несомненны ми­ротворческая цель поездки князя в Орду после восстания 1262 г., «дабы отмолить людей от беды тоя», и отсутствие ханских кара­тельных акций против восставших после заступничества Алек­сандра, но не по причине «занятости татар» (с. 163), как полагает Дж. Феннел ¹⁰³.

Дж. Феннел, споря с русской и советской историографией, в целом признающей патриотический пафос политики Александра Невского, незаметно для себя черпает аргументы из арсенала своих оппонентов. Обвинение Александра в предательстве общерусских интересов опирается на позднейшее, но нередко звучащее и в нашей историографии представление о Северо-Восточной Руси XIII столе­тия как о «всей земле Русской» — целостном государственно-политическом организме ¹. Более историчное понимание Руси XIII в. — полицентричной системы, составленной из самостоятель­ных княжеств, предполагает и более корректную оценку деятель­ности Александра Невского, управлявшего великим княжеством с осмотрительной осторожностью и заложившего основы неизбеж­ной политики лавирования, сберегающей силы для последующего отпора Орде. Образ Александра в русской средневековой лите­ратуре не стал примером раболепства перед татарами, следо-

вательно, Александр вполне соответствовал этикетному представлению о мудром правителе и защитнике подданных ; дальнейшая трансформация понятия народа, земли в представлении об «отчине» русских государей позволила применить опыт его поли­тики в XV столетии и даже раньше, в годы «великой замятии» (усобицы) в Сарае — например, в действиях против Орды Дмитрия Донского (1375—1380 гг.).

Кровопролитные ордынские походы на Русь 70—90-х годов XIII в. и — как результат этих походов — усиление монгольской власти над русскими княжествами — вот та опасность, которой по возможности избегал Александр Невский; Дж. Феннел, верный своей концепции, объявляет эти походы «долгосрочными послед­ствиями политики Александра Невского» (с. 115).

Мало внимания уделяет автор анализу ордынской администра­ции на Руси, упоминая лишь двух ханских чиновников — ярослав­ского и владимирского баскаков. Без исследования вопроса об эволюции ордынской фискальной системы не вполне понятными остаются причины выступления городских низов в Ростове (1289) и многочисленных ордынских «ратей», разорявших русские кня­жества не только вследствие междоусобицы князей (автор назы­вает ее «огромной семейной ссорой» (с. 190), приводивших татар на Русь, но и в целях установления более прочной зависимости отдельных земель и княжеств от сарайских ханов.

Для описания смуты 1281 —1304 г. Дж. Феннел употребляет неудачный термин «гражданская война» (civil war), переведен­ный в нашем издании как «междоусобная война» (с. 186); в дан­ном случае автор следует, возможно, традиции английской исто­риографии: так, Дж. Барроу (1956) и Р. Дэвис (1967) называют гражданской войной выступление баронов против короля Стефана Блуаского (1135—1154) ^Ш6.

Эволюция новгородских политических институтов 70—90-х го­дов XIII в., в частности власти посадника и князя, «блистательно трактованная», по словам Дж. Шепарда, изложена автором по материалам исследования В. Л. Янина (1962) ¹⁰⁷.

Причины слабости Руси XIII столетия автор ищет не в ра­зобщении, неизбежно вызванном развитием феодализма, и не в тяжелых последствиях нашествия 1237—1240 г. и ордынского ига, а в «консерватизме... правивших княжеских родов, нежелании и неспособности» князей «изменить устаревший... порядок» (с. 208). Иными словами, Дж. Феннел полагает, что уже существовали объек­тивные предпосылки для движения Руси по пути централизации и лишь недостатки политической системы препятствовали этому. Единственный выход для Руси автор видит в опыте ее после­дующей истории: Русь должна «возродиться под руководством твердого и решительного правителя или княжеского рода, который сумел бы использовать политику татар» (с. 208). Однако, призна­вая за историческими процессами право на альтернативу, мы можем заметить, как в Новгороде условием расцвета было не усиление, а ослабление княжеской власти. И развитие Руси как моноцентричного государственного образования определилось лишь в XV сто-

летии, и не как следствие правильной политики тверских и москов­ских князей, а под влиянием иных факторов: экономического роста «отчины» сильнейших княжеских родов, упорядочения власти Орды и ее последующего распада, давления с Запада на литов­ско-русскую границу, осознания национально-культурного един­ства и т. д. Здесь были бы уместны исторические параллели, на­меченные еще в «Философических письмах» П. Я. Чаадаева, со­поставившего борьбу против «власти татар в России» с Рекон­кистой — «изгнанием мавров из Испании» и падением Оттоман­ской империи ¹⁰⁸ (эти параллели вновь были упомянуты в недавней книге Ч.Гальперина ¹⁰⁹), однако Дж. Феннел не пользуется срав­нительно-историческим методом, ибо он занимается не анализом процессов, а перечислением фактов политической борьбы, в его распоряжении материал, малопригодный для сопоставления.

Кризис средневековой Руси, каким он представляется профес­сору Дж. Феннелу,— закономерный этап развития русского феода­лизма. Неизбежный и знакомый по всем странам Европы период феодальной раздробленности совпал на Руси с иноземным нашест­вием. Важнейший центр, с помощью которого осуществлялся выход Руси в политический мир Южной Европы и Средиземноморья — Византия, в 1204—1261 г. оказался в руках крестоносцев. Тевтон­ский орден пытался запереть на собственный ключ северные во­рота Руси в Европу и на Балтику. Ордынское иго, разрушения и массовый увод населения, увеличение фискального гнета ослабили русские княжества и ускорили процесс социальной дифференциа­ции населения. Созревание русского феодализма происходило в очень трудных условиях, которые правильнее было бы описать не как кризис княжеской власти, а как общерусскую катастрофу. Преодоление последствий этой катастрофы потребовало не менее столетия, включившего в себя судьбы Ивана Калиты, митрополита Алексия, Михаила Тверского, Сергия Радонежского, Дмит­рия Донского.

Плавное течение книги Джона Феннела — как мерцающая и изменчивая поверхность реки. Наблюдателю явлены внешние дви­жения воды, но скрытыми от глаз остаются глубина потока, ложе, исток и устье. Книга возвращает читателя в классиче­ский XIX в., который соотечественник и современник профессора Феннела историк Э. Карр назвал «великой эпохой фактов» .

После выхода в свет книги А. Н. Насонова «Монголы и Русь» (1940) '" монография Дж. Феннела — первая попытка обобщить исследования исторической географии и политической исто­рии русских княжеств XIII столетия. Автор превосходно ориентируется и в известиях летописных сводов XIII—XVI в., и в новей­ших работах советских ученых. Справившись с важнейшей из сво­их задач — вписать историю средневековой Руси на одну из стра­ниц общеевропейской истории и объяснить трагическую судьбу России западному читателю,— Дж. Феннел все же не создал связной концепции эпохи феодальной раздробленности и монгольского завоевания Руси. Однако критический разбор и сцепление осмысленных или просто перечисленных в книге Дж. Феннела фак-

тов ставят ряд вопросов, которые прежде казались решенными или несущественными, а теперь явно становятся ключевыми для нашей медиевистики. Речь идет о непроявленной логике самого процесса феодализации (сравни работы Д. Тржештика о «служеб­ной организации» в раннефеодальном обществе у восточных сла­вян ) и о раздробленности как итоге первого этапа развития феодализма на Руси, об особой природе отношений русских кня­жеств с Ордой, об упущенной альтернативе полицентричного развития Руси, о роли отдельных институтов, в частности церкви, в формировании антиордынской коалиции, о времени создания и функционировании книжной исторической формулы татарского ига. В решении этих проблем серьезную помощь советским исто­рикам окажут беспристрастный анализ и выводы, полученные Дж. Феннелом в книге «Кризис средневековой Руси».

Предисловие к книге дополнено автором специально для русского издания. Цитаты из русских средневековых источников передаются по упрощенной транскрипции: выносные буквы вно­сятся в текст, вышедшие из употребления буквы заменены на современные, «ер» (ъ) сохраняется лишь в середине слова, а так­же в том случае, когда он образует слог («нъ»,— т.е. «но»). За­ключенный в круглые скобки перевод отдельных слов и выраже­ний внутри цитат принадлежит Дж. Феннелу или редакторам и специально не оговаривается.

Научно-справочный аппарат автора значительно рас­ширен. К изданию приложен разнообразный вспомогательный материал — генеалогические таблицы, карты, обзоры докумен­тальных источников, данных археологии, сфрагистики, эпигра­фики и краткие очерки древнерусского искусства и литературы XIII столетия, характеристика положения церкви — затем, чтобы Дать читателю максимум непредвзятых сведений, дополняющих и кое-где поправляющих выводы известного западного ученого. При­ложения 1, 9—11 написаны А. И. Плигузовым, 2—8 — А. Л. Хорощкевич, приложение 12 — Л. И. Лифшицем. Карты-схемы, кото­рые были приложены к книге Дж. Феннела, опущены. Карты со­ставлены А. И. Плигузовым и А. Л. Хорошкевич на основании карт И. А. Голубцова, В. Л. Егорова и А. В Кузы. Иллюстрации в основном подобраны Л. И. Лифшицем. В отдельных случаях ис­пользованы материалы В. П. Даркевича.

А. Л. Хорошкевич• А. И. П лигу зов

следующая страница>