Александр Хоменков, выпускник биологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова
ЭВОЛЮЦИОННЫЙ МИФ И СОВРЕМЕННАЯ НАУКА

Из сборника «Шестоднев против эволюции» Москва, издательство «Паломник» 2000 г.

«Дарвин был неправ... Теория эволюции, возмож­но, самая страшная ошибка, совершенная в науке» [цит. по: 37, с. 48].

Эту мысль не так давно высказал член Нью-Йорк­ской Академии наук И. Л. Коэн. В своем мнении Коэн далеко не одинок: Джон Вольфган Смит, про­фессор Орегонского университета, заметил, что «в последнее время в академических и профессиональ­ных кругах растет несогласие с этой теорией, и все увеличивающееся число уважаемых ученых поки­дают лагерь эволюционистов» [цит. по: 37, с. 120]. При этом Смит подчеркивает, что этот процесс обус­ловлен вовсе не причинами религиозного характера, но чисто научными соображениями. «Нам догмати­чески говорят, – утверждает этот ученый, – что эволюция – установленный факт; но нам никогда не говорили, кто установил его и какими путями... Можно сказать с предельной строгостью, что эта доктрина полностью лишена научного подтверж­дения» [цит. по: 37, с. 120]. Директор по научной работе во французском Национальном центре на­учных исследований, доктор Луи Бонуар высказался не менее категорично: «Эволюционизм – сказ­ка для взрослых», – писал он. «Эта теория ничем не помогла в прогрессе науки. Она бесполезна» [цит. по: 37, с. 120].

Но почему эта «сказка» смогла столь продолжи­тельное время пленять умы ученых и простых обы­вателей? Ведь она даже была положена в основу иде­ологии ряда политических систем, поставивших сво­ей целью кардинальное преобразование мира. Лишь в последние десятилетия, накопив значительный эм­пирический материал, многие исследователи начали с удивлением обнаруживать несоответствие этого ма­териала основам эволюционизма, осознавать, что эво­люционизм никакого отношения к науке не имеет. «Нам достаточно ошибок Дарвина. Настало время кричать: "Король – голый!"»¹. Этот призыв одного из сотрудников Геологического института Цюриха доходит до все большего и большего числа ученых. Один из них — известный философ и журналист Малкольм Маггеридж – сделал прогноз: «Лично я убежден, что теория эволюции, и особенно тот факт, что ее при­меняли так широко, будет одной из величайших шу­ток в исторических книгах будущего. Потомки будут изумляться тому, что такая непрочная и сомнитель­ная гипотеза могла быть принята с таким невероят­ным доверием»². Известный скандинавский исследо­ватель Сорен Лавтрап высказался не менее катего­рично: «Я верю, – утверждал он, – что когда-нибудь дарвиновский миф будет классифицирован как вели­чайший обман в истории науки. Когда это произой­дет, многие люди зададут вопрос: «Как это вообще случилось?..»» [цит. по: 37, с. 90].

К ответу на последний вопрос нас могут подтолк­нуть еще некоторые высказывания ученых. Извест­ный английский математик, астроном и космолог сэр Фред Хойл в соавторстве с еще одним исследова­телем писал, что корни того, что люди верят в воз­можность случайного самозарождения жизни, отри­цая при этом Божественное вмешательство, находят­ся «не в науке, а в психологии» [цит. по: 37, с. 80]. Биолог Людвиг фон Берталанфи также высказал одну очень важную мысль: «Тот факт, что такая неопреде­ленная, такая недостаточно проверенная, и такая да­лекая от критериев, применяемых в «неопровержи­мой» науке, теория стала догмой, может быть объяс­нен только с позиции социологии» [цит. по: 37, с. 120]. И наконец, определяющую характеристику дарвинизму дал специалист в области молекулярной биологии доктор Майкл Дентон: «В конечном сче­те, – писал он, – дарвиновская теория эволюции не больше и не меньше, чем великий космогенный миф двадцатого столетия» [цит. по: 37, с. 48].

Итак, для уяснения сущности дарвинизма целе­сообразно привлечь достижения современной пси­хологической и социологической мысли. Поиск в этом направлении подталкивает нас, прежде всего, к трудам известного швейцарского психолога и психи­атра Карла Густава Юнга. Этот ученый занимался как раз проблемами мифологического мышления, которое, как полагал он, не только существовало в исторически отдаленные времена, но является не­отъемлемой частью современной жизни.
Эволюционизм как разновидность мифологического мышления
Юнг считал, что одной из врожденных бессозна­тельных потребностей человека является склонность к иррациональному, мифологическому мышлению. «Логика юнговского учения однозначно приводит к выводу, что мифотворчество – это непрерывный про­цесс, свойственный человеку во все времена; в нашу эпоху, во второй половине XX века, мифы создаются посредством того же универсального социально-психологического механизма, что и в далеком про­шлом» [2, с. 12]. Деятельность этого «универсально­го социально-психологического механизма», соглас­но представлениям Юнга, связана с так называемым «коллективным бессознательным» – неким особо глубоким слоем психического, общим для всего че­ловечества и содержащим в себе потенциальные предпосылки мифологического мышления. В XX сто­летии, как считал Юнг, эти потенциальные предпо­сылки актуализировались, прежде всего, в феномене НЛО и идеологии немецкого нацизма. Но этими вы­деленными Юнгом формами современное мифотвор­чество, видимо, не исчерпывается. Когда ученые пы­таются распространить традиционные для науки ме­тоды за пределы их законной применимости, они неизбежно теряют соприкосновение с реальностью и вступают в сферу, очень близкую к той, которой профессионально занимался Юнг...

Из своего практического опыта Юнг вынес осно­вополагающее убеждение о существовании устой­чивых прообразов (архетипов) мифов – неких «ус­тойчивых предмыслей», как бы всплывающих из «коллективного бессознательного» человечества в самых разных исторических и психологических си­туациях и задающих общее направление всех пси­хических процессов и переживаний личности. Как врач-психиатр Юнг убедился, что «существуют оп­ределенные мотивы и комбинации понятий, наде­ленные свойством «вездесущности», – они с непо­стижимым постоянством выявляются не только в мифах и верованиях самых различных народов, за­ведомо не имевших между собой никаких связей, но и сновидениях или бредовых фантазиях современ­ных индивидуумов, для которых абсолютно исклю­чено знакомство с мифологией» [1, с. 124].

В качестве яркого примера таких вездесущностных мифологических мотивов можно привести представле­ния о происхождении человека от обезьяны. Задолго до того, как эта «фантазия» всплыла в голове Дарвина, она заняла свое законное место в фольклоре различных на­родов мира. Таких мифов довольно много, приведем лишь некоторые из них.

Среди диких племен Малаккского полуострова «со­хранились предания об их происхождении от пары "белых обезьян", которые, вырастив своих детенышей, послали их в долины, где они достигли такой степени совершенства, что сделались людьми, те же из них, которые вернулись обратно в горы, остались по-пре­жнему обезьянами. Одна буддийская легенда расска­зывает о происхождении плосконосых, неуклюжих племен Тибета от двух необыкновенных обезьян, пре­вращенных в людей с целью заселить царство сне­гов. Они научились пахать, и когда сажали хлеб и сеяли его, хвосты и шерсть их стали мало-помалу исчезать. Они приобрели дар речи, обратились в лю­дей и стали одеваться в листья» [36, с. 184].

Такие же мифологические мотивы тотемического³ характера в XIX столетии, как известно, повто­рил Фридрих Энгельс в своей «Диалектике приро­ды». Он писал: «Сначала труд, а затем и вместе с ним членораздельная речь явились двумя самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны постепенно превратился в человеческий мозг...» [45, с. 135].

Характерны совпадения в обоих мифологичес­ких сюжетах – вплоть до деталей⁴.

Здесь ощущаются те же иррациональные моти­вы, которые «всплыли» в свое время из «коллектив­ного бессознательного» и у сочинителей приведен­ной выше буддийской легенды.

Другим примером проявления подобных ирра­циональных, мифологических истоков под внешней оболочкой наукообразия, являются представления о происхождении... обезьяны от человека. Двое бри­танских исследователей не так давно вполне серьез­но выдвинули предположение о происхождении обе­зьяны шимпанзе от предка, стоящего гораздо ближе к человеку, чем к обезьяне [22, с. 130]. Нечто очень похожее можно встретить и в фольклоре народов разных континентов. Например, среди поверий пле­мен Юго-Восточной Африки есть следующая леген­да: одно племя было очень ленивым и решило кор­миться за счет других. Бесполезные мотыги были прикреплены к спине и со временем приросли к телу, превратившись в хвосты, «тело их покрылось шерстью, лбы нависли, и они, таким образом, превра­тились в павианов» [36, с. 183]. Здесь ощущается все та же вездесущая «предмысль» о роли труда в происхождении человека, которая нам более всего знакома по работам Энгельса. Однако, в этом слу­чае она «прокрутилась» в голове мифосочинителей «в обратную сторону».

Впрочем, гипотеза о происхождении обезьяны от человека в современных околонаучных мифах есть явление скорее периферийное, которому не следует уделять значительное внимание. Чтобы разобрать­ся в иррациональных истоках околонаучного ми­фотворчества, следует сконцентрировать внимание на его узловых моментах, проследить зарождение мифологических мотивов из «коллективного бессоз­нательного» европейского общества по другим фор­мам духовной жизни – прежде всего по содержа­нию художественного творчества. Ведь, согласно взглядам Юнга, «дело художника состоит в том, что­бы в силу своей особой близости к миру коллек­тивного бессознательного первым улавливать совер­шающиеся в нем необратимые трансформации и предупреждать об этих трансформациях своим твор­чеством» [1, с. 141]. Какие сигналы о надвигающейся эпохе господства околонаучных мифов подавало европейское искусство?

Отто Бенеш – исследователь творчества извест­ного художника Питера Брейгеля Старшего (1520–1569) отмечает, что на его полотнах «люди изобража­ются в виде каких-то манекенов, игрушечных персо­нажей, что у него они все "на одно лицо"» [цит. по: 38, с. 21]. Эти люди, как пишет Бенеш, представляют «часть безликой массы, подчиненной великим зако­нам, управляющим земными событиями, так же как они управляют орбитами земного шара во Вселенной. Содержанием Вселенной является один великий ме­ханизм. Повседневная жизнь, страдания и радость человека протекают так, как предвычислено в этом часовом механизме» [цит. по: 38, с. 21]. Такое пони­мание мира зарождалось в бессознательных глубинах европейского общества где-то за сто лет до работ Нью­тона (1642-1727), законы которого можно было бы использовать в виде некоего научного основания для подобного механистического понимания мироустро-ения. В полотнах Брейгеля мы, судя по всему, сталки­ваемся с художественным выражением процессов, происходящих в «коллективном бессознательном» семнадцатого столетия. В дальнейшем эти процес­сы оформились в виде механистических представле­ний о мире – первого варианта «научно-обоснован­ного» материалистического учения.

Такое механистическое понимание действитель­ности, несомненно, сыграло определяющую роль и в становлении эволюционных идей. Еще в XIX столе­тии русский мыслитель Николай Яковлевич Дани­левский писал, что теория эволюции есть «купол на здании механистического материализма, чем только можно объяснить ее фантастический успех, никак не связанный с научными достижениями» [цит. по: 24, с. 36]. В самом деле, если живые организмы — это некие механизмы, то более «простые» из них долж­ны были появиться раньше, чем более «сложные». Так же и мельчайший «узел» этих «механизмов» — живая клетка — должна была в какой-то момент времени «самособраться» из своих «деталей» — био­логических молекул. В таком понимании сначала должен был появиться некий «первичный бульон» из органических молекул, а затем уже простейшее живое существо. Здесь мы сталкиваемся со взаимо­действием околонаучных мифов и с подчинением их определенным рациональным условиям, обяза­тельным для всякой идеи, претендующей на статус научной теории. Но при этом идея о возникновении жизни из неорганического вещества зарождается в европейском обществе прошлых столетий все же в иррациональном, поэтическом, явно связанным с «кол­лективным бессознательным».

Речь идет о стихах, сочиненных «философствую­щим» эволюционистом Эразмом Дарвиным (1731-1802) – дедом Чарлза Дарвина. В этих стихах говорилось о «самоза­рождении мини­атюрных крохот­ных форм органи­ческой жизни в волнах океана», о том, что «эти формы становились все сложнее и сложнее» [30]. Исследователи отмечают, что в дет­стве Чарлз часто слушал обсуждение взглядов своего деда [18, с. 78]. Можно предполо­жить, что это во многом способство­вало формирова­нию его мировоз­зрения.

Весьма симпто­матично, что первое художественное изо­бражение «обезьяно-человека», выполненное в свое время профессором Эрнстом Геккелем, также появи­лось задолго до того, как на суд общественности были предъявлены первые «вещественные доказательства» его существования – кость бедра и верхняя часть черепа [3, с. 121-122].

Потом, правда, специалисты определили, что кость бедра принадлежала просто человеку, а верхняя часть черепа – просто обезьяне [3, с. 126-129]. Однако, найденные кости до сих пор встречаются в некоторых учебниках, как свидетельства в пользу существо­вания нашего обезьяноподобного предка. Другие сви­детельства по этому поводу, как показывает беспри­страстное расследование, имеют аналогичную степень достоверности.

«Питекантроп» Геккеля – первое звено в длинной цепи мифических «обезъяно-людей»
Но вера в то, что «обезьяно­человек» когда-то существовал, от этого нисколько не умаляется.

Почему же околонаучный миф о «питекантро­пе» оказал гораздо более сильное воздействие на жизнь человечества, чем, к примеру, не связанный с наукой миф о Змие Горыныче. Что заставляет сле­довать этой вере самих ученых, у которых, казалось бы, есть возможность во всем разобраться?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вспомнить об одном эксперименте, проведенном учеными-психологами. «Группе испытуемых были предъяв­лены две палки – одна несколько длиннее другой. При этом всех, кроме одного, заранее попросили дать неправильный ответ. И когда очередь дошла до че­ловека ничего об этом не знавшего, то он, не разду­мывая, присоединился к общему мнению, поверив ему больше, нежели своим глазам» [13, с. 157].

Разобраться в сути этого опыта, а вслед за этим и в проблемах распространения околонаучных мифов нам также поможет психология – прежде всего взгляды известного русского ученого Владимира Ми­хайловича Бехтерева.

Еще в самом начале XX столетия Бехтерев призы­вал очень внимательно отнестись к фактору внуше­ния, иначе, по его словам, «целый ряд исторических и социальных явления получает неполное, недоста­точное и частью даже несоответствующее освещение» [5, с. 175]. Такое же несоответствующее освещение получают в сознании ученых, педагогов, а вслед за ними и всего общества, околонаучные мифы. Их широкое распространение, как принято считать, обус­ловлено их научной обоснованностью. На самом же деле роль науки здесь косвенная и связана с особен­ностями действия механизма внушения. Как утвер­ждают специалисты-психологи, внушение наиболее успешно действует тогда, когда человек испытыва­ет «доверие к тому, кто внушает» [44, с. 30]. Дове­рие же современное общество испытывает к тому, кто выступает от лица науки, практические успехи которой для всех очевидны. Один исследователь пи­сал по этому поводу следующее: «Мы часто не в силах сбросить иго чужого мнения и власть особого внушения, которое я бы назвал гипнозом научной терминологии. Пусть нам предъявляют непонятные и невероятные вещи, но если говорят с ученым па­фосом, да еще облекают его в форму латинских или греческих терминов, мы уже слепо верим, боясь быть изобличенными в невежестве» [19, с. 15].

Во всем этом и сокрыта внутренняя сила около­научного мифотворчества, успешно реализующаяся не только в малообразованном обществе, но и в вы­сокоинтеллектуальной среде. Ведь, как писал Бех­терев, «сила личности обратно пропорциональна чис­лу соединенных людей. Этот закон верен не только для толпы, но и для высокоорганизованных масс» [5, с. 157], к которым, в частности, можно отнести учебные аудитории самого разного уровня. Относи­тельно высокий интеллектуальный уровень отдель­но взятых представителей этих аудиторий не явля­ется препятствием для распространения околона­учных мифов, поскольку «сила внушения возрастает в коллективе» [27, с. 251] и «при проведении вну­шения его действенность тем более разительна, чем к большему количеству лиц оно одновременно обра­щено» [27, с. 251]. Еще в античные времена бытова­ло мнение: «один отдельно взятый афинянин – это хитрая лисица, но когда афиняне собираются на на­родные собрания... уже имеешь дело со стадом ба­ранов» [23, с. 37]. Современные психологи также утверждают, что «чем больше организация, тем не­избежнее ее спутниками выступают безнравственность и не желающая ничего видеть глупость» [29, с. 52]. Что же касается научных и образовательных организаций, ответственных за распространение око­лонаучных мифов, то здесь мы сталкиваемся с инфра­структурами не просто большого, но гигантского мас­штаба.

Особенностью функционирования этих инфра­структур является охват ими фактически всего дет­ского населения. В то же время несформировавшееся детское сознание, как писал Бехтерев, обладает поразительной внушаемостью [6, с. 174, 182], кото­рая усиливается авторитетом учителя, играющим в деле внушения огромную роль [6, с. 188], а также, как уже указывалось, – авторитетом науки, от лица которой учитель якобы выступает. Учащиеся сред­ней школы большей частью впитывают содержание околонаучных мифов, глубоко о нем не задумываясь, доверяя во всем педагогу. В то же время результа­том подобного бесконтрольного вторжения в созна­ние человека внушаемой установки является, по ут­верждению Бехтерева, то, что личность ее практи­чески не в состоянии отвергнуть, даже когда видна ее нелепость [5, с. 13]. Приведем лишь один пример внушения подобных нелепых идей чрез современ­ные учебники естествознания.

«В результате многолетних исследований, кото­рые проводили ученые самых разных профессий, было выяснено: нет ни одного химического элемен­та, который был бы в космических телах и отсут­ствовал бы на Земле; нет ни одного химического элемента, который был бы найден в живых телах и отсутствовал бы в неживых. Это говорит о единстве вещества живых и неживых тел, о единстве приро­ды» [11, с. 84-85].

«Таким образом, в клетке нет каких-нибудь осо­бенных элементов, характерных только для живой природы. Это указывает на связь и единство живой и неживой природы» [28, с. 146].

Задумаемся о смысле приведенных фраз. Могли ли в клетке вообще быть обнаружены какие-либо химические элементы, которые бы «отсутствовали в неживых телах»?

Уже за несколько тысяч лет до того, как были получены «результаты многолетних исследований», можно было бы догадаться о том, что таких элемен­тов в живом организме в принципе быть не может. Ведь любое живое существо после своей гибели разла­гается и превращается в вещество неживой природы. И можно ли ожидать что продукты естественного разложения будут как-то отличаться от продуктов искусственного разложения – того, что является объектом «многолетних исследований ученых»?

Очевидно, что приведенные фразы из учебных по­собий не несут в себе положительной смысловой нагрузки и не связаны с научными представления­ми о мире. И тем не менее через них, несомненно, оказывается определенное мировоззренческое воз­действие на сознание учащихся. В них чувствуется стремление сгладить различие между живой и не­живой природой. Не зря ведь продолжение второй фразы выглядит следующим образом:

«На атомном уровне различий между химичес­ким составом органического и неорганического мира нет. Различия обнаруживаются на более высоком уровне организации – молекулярном».

Истоки этих различий при таком подходе свя­зываются лишь с одним – с возможностями раз­нопланового «конструирования» молекулярных и надмолекулярных образований из одного и того же элементарного материала по аналогии с тем, как из одних и тех же деталей можно конструировать раз­ные механизмы, или же создавать конструкции, не обладающие свойствами механизмов (неживое ве­щество).

Такой подход диаметрально противоположен тра­диционным христианским представлениям о зап­редельных, внепространственно-вневременных исто­ках тварного мира, связанных с Божественными энергиями. В этих запредельных истоках христи­анская мысль видела основу особых свойств всех жизненных явлений, в частности – открытой со­временной наукой колоссальной динамической слож­ности живой материи. Св. Дионисий Ареопагит пи­сал по поводу всего этого следующее: «Любое живое существо и любое жизненное явление исходят из Жизни, превосходящей и жизнь, и любое основание всего живого. Из нее души человеческие улучают бессмертие, а в животных и растениях жизнь прояв­ляется словно отдаленное эхо Жизни. И если какое-либо существо по немощи своей лишится сопричаст­ности к ней, то в отлученном от Жизни прекратится всякая жизненная деятельность» [10, с. 66].

Умалчивая о возможности существования прин­ципиально недоступных для научного метода вне-пространственно-вневременных истоков жизни, учеб­ник подталкивает ум учащихся к однозначному принятию механистических представлений о сущно­сти живой материи, стирающих коренное различие между живым и неживым. На фоне подобного «естест­венно-научного» объяснения становятся бессмыслен­ными дальнейшие размышления о каких-либо духов­ных проблемах, ибо все эти проблемы будут связы­ваться в сознании (даже скорее в бессознательных глубинах) учащегося с чем-то «ненастоящим», вто­ричным, производным от более фундаментальных физико-химических законов, где никаких нравствен­ных проблем не существует, и куда человеческая лич­ность должна безвозвратно кануть после своей смерти. Эта мировоззренческая установка закладывается не прямо, но косвенно, через изложение якобы науч­ных представлений. И такой образ действия, пожа­луй, эффективнее, чем более прямые формы влияния на человека. Ведь, как утверждал Бехтерев, внуше­ние «может проявляться легче всего в том случае, когда оно проникает в психическую сферу незаметно, вкрадчиво, при отсутствии сопротивления со сторо­ны личной сферы» [5, с. 19]. Этим и объясняется неспособность многих бывших школьников, ставших позднее деятелями науки и образования, отказаться как от материалистических взглядов, так и от орга­нически связанных с ними эволюционных представ­лений. Внушению этих представлений способствует, в частности, и школьный курс биологии. Остановим­ся на этом вопросе более подробно.

Листая страницы учебника
Рассмотрим, для примера, содержание двух рос­сийских учебников для 10–11 классов: под редак­цией члена-корреспондента АН СССР Ю. И. По­лянского за 1991 год, и под редакцией академика Д. К. Беляева, профессора Г. М. Дымшица и про­фессора А. О. Рувинского за 1996 год.

На странице 43 учебника за 1991 год говорится об отсутствии принципиального различия между микроэволюцией (приспособительной изменчивостью организмов, позволяющей им выживать в меня­ющихся условиях среды обитания) и макроэволю­цией (образованием новых биологических таксонов). В учебнике за 1996 год об этом же говорится на странице 167, когда описывается предполагаемый процесс видообразования, но при этом без употреб­ления терминов макро- и микроэволюция. Возмож­но, опущение этих терминов в более позднем изда­нии учебника связано с тем, что современная биология со всей определенностью указывает на то, что микроэволюция принципиально отличается от мак­роэволюции и никогда в нее не переходит. Часто встречающиеся в природе «горизонтальные», мик­роэволюционные изменения, как пишут биолог из Мюнхенского политехнического университета док­тор Зигфрид Шерер и его коллега Райнхард Юнкер, являются следствием перегруппировки уже суще­ствующих генов, подобно тому, как «в ходе карточ­ной игры постоянное перемешивание и раздача карт создают все новые и новые их сочетания, что, однако, не приводит к появлению новых карт» [46, с. 34] – необходимой для макроэволюции генетической ин­формации. Сам же генетический аппарат, по сло­вам исследователя Фрэнсиса Хитчинга, является «мощным стабилизирующим механизмом, основной целью которого является предотвращение эволюци­онирования новых форм» [цит. по: 16, с. 29].

Эту точку зрения разделяет сейчас большинство исследователей, занимающихся молекулярными ме­ханизмами наследственности. Так, на одном из со­вещаний ведущих мировых эволюционистов, про­ходивших во второй половине XX столетия — то есть когда уже были раскрыты молекулярные ос­новы генетики — обсуждался вопрос: можно ли распространять механизмы, лежащие в основе мик­роэволюции, чтобы объяснить феномен макроэво­люции. Ответ был категоричен — «определенно нет» [цит. по: 37, с. 87]. Исследователь Даррел Кауц писал по этому же поводу следующее: «Людей вво­дят в заблуждение, заставляя верить, что посколь­ку микроэволюция — реальность, то макроэволю­ция такая же реальность [цит. по: 37, с. 87]. Фрэнк Марш, заслуженный профессор биологии в отстав­ке из Университета Эндрюса, также утверждал со всей определенностью: «Микроэволюция — да. Макроэволюция — нет! Это факт... огромной важности, заслуживающий глубокого изучения» [цит. по: 37, с. 87]. По словам доктора философии в об­ласти генетики Лейна Лестера и его коллеги Реймонда Болина, «биологические изменения имеют рамки и... эти рамки установлены структурой и функциями генетического механизма» [цит. по: 37, с. 85]⁵1.

Впервые об этих рамках было сказано в первой главе книги Бытия, когда Творец, определяя законы существования сотворенных трав и деревьев, повеле­вает им сеять семя и приносить плоды по роду их (Быт. 1, 12). В настоящее время об этих же рамках свидетельствует и наука, со всей определенностью отвергающая эволюционный миф: «предложенные эволюционной теорией механизмы эволюции могут изменить данный фенотип внутри определенных гра­ниц, но не настолько, чтобы можно было ожидать возникновения новых функций в плане развития от низших форм к высшим (с увеличением сложнос­ти)» [цит. по: 46, с. 92]. Этот вывод был сделан на основании исследования молекулярного механизма наследования признаков и подкреплен конкретными математическими расчетами. Достаточно сказать, что вероятность конкретного изменения в генетическом аппарате, затрагивающего структуру только лишь пяти белков, составляет величину порядка 10^-275 [14, с. 24]. «Нет смысла обсуждать эти цифры. При та­кой вероятности требуемой мутации за все время су­ществования жизни во Вселенной не смог бы появить­ся ни один сложный признак» [14, с. 24]. По словам исследователя И. Л. Коэна, «с математической точки зрения, основанной на законах вероятности, совершен­но невозможно, чтобы эволюция была механизмом, создавшим примерно 6 млн. видов известных сегод­ня растений и животных» [цит. по: 37, с. 24]. Поэто­му, утверждает Коэн, «в тот момент, когда система ДНК–РНК стала понятной, полемика между эволю­ционистами и креационистами должна была сразу же прекратиться» [цит. по: 37, с. 4–5].

Итак, Дарвин глубоко ошибался, ставя знак ра­венства между изменчивостью живых существ и эво­люционным усложнением. Изменчивость имеет чет­ко определенные границы, которые никогда и ни­кем не переходятся. Сколько бы не изменялись вьюрки на Галапагосских островах — они всегда останутся вьюрками и никогда не превратятся в аистов или же летучих мышей, поскольку законы природы запрещают подобные превращения. Из плавников рыбы также никогда не возникнет ко­нечность наземных животных, а из чешуи динозав­ров никогда не образуются перья птиц. Невозмож­но эволюционное образование у млекопитающих тех принципиально новых признаков, которые отсутству­ют у их предполагаемых предков, а именно – шер­стяного покрова, постоянной температуры тела, вскар­мливания своих детенышей молоком. Казалось бы, все эти выводы экспериментально подтвердить не­возможно из-за тех огромных сроков, которые, по мнению эволюционистов, требуются для прохож­дения макроэволюции. Однако это не совсем так. Данные, подтверждающие невозможность прохож­дения макроэволюционных процессов, не так давно были получены в экспериментах на бактериях.

Дело в том, что для прохождения предполагаемого эволюционного процесса нужно не абсолютное время, а количество поколений, каждое из которых подвер­жено небольшим изменениям, передающихся по на­следству следующему поколению. Ученые-эволюционисты подсчитали, что около ста тысяч сменивших друг друга поколений было бы достаточно, чтобы из самого примитивного «первобытного человека», жив­шего, по их предположению, многие сотни тысяч лет назад, достичь уровня человека современного [46, с. 41]. «Такое количество поколений может быть до­стигнуто у бактерий чуть больше, чем за один год. Бактерии нетребовательны в разведении и позволя­ют проводить опыты с огромным количеством осо­бей (1 мг бактерий соответствует приблизительно 10 миллиардам особей). Поэтому они вполне подходят для экспериментальных проверок эволюционной мо­дели» [цит. по: 46, с. 41].

И такая экспериментальная проверка была про­ведена. Опыты проводились не один год и даже не одно десятилетие, что по количеству смененных по­колений вполне сопоставимо с предполагаемыми сро­ками эволюционного процесса. Однако никаких су­щественных изменений, позволяющих говорить об эволюционном усложнении, у бактерий обнаружено не было. Полученные результаты «свидетельствуют о большой генетической стабильности бактерий» [46, с. 43]. Изменения были такие же, как и при прове­дении селекционных работ с обычными сельскохо­зяйственными животными и растениями⁶. «Все ре­зультаты наблюдений относятся к области микро­эволюции. Ни в одном из случаев не могло быть доказано возникновение качественно нового генети­ческого материала» [46, с. 41]. При всем этом «ста­бильность основных форм бактерий подтверждается результатами генного картирования ... Можно до­казать явления микроэволюции у бактерий, образовавших новые штаммы с измененными биохими­ческими и физиологическими свойствами, однако эти факты не дают экспериментальных подтверж­дений макроэволюции, того, что из известных ранее возникли новые основные формы или конструкции» [46, с. 49].

Однако, вернемся к содержанию разбираемых нами учебников. Сразу же за темой мифического перехода микроэволюции в макроэволюцию в учеб­нике за 1991 год идет изложение не менее мифиче­ского «биогенетического закона», согласно которому человек в своем эмбриональном развитии последо­вательно проходит те стадии, которые ему якобы пришлось пройти ранее в развитии эволюционном. В учебнике за 1996 год этот же «закон» излагается на с. 149-150. Весьма примечательно то, что в свое время Дарвин объявил биогенетический «закон» главным доказательством своей теории эволюции [7, с. 34]. А «открыл» его не кто иной, как Эрнст Геккель – тот самый Геккель, который нарисовал в свое время «питекантропа» задолго до того, как были предъявлены первые вещественные «доказа­тельства» его существования. Нечто подобное про­изошло и с биогенетическим «законом».

В свое время Геккель предъявил ряд изображений зародыша человека, на которых в районе шеи дейст­вительно были видны какие-то образования, похожие на рыбьи жаберные щели, а задний конец его тела явно выступал, так что его Геккель объявил руди­ментом хвоста. Однако профессиональные эмбрио­логи когда взглянули на изображения зародышей, сделанные Геккелем, то обвинили этого эмбриолога-самоучку в мошенничестве. Геккель был обвинен в подлоге пятью профессорами [3, с. 125]. Он признал свою вину, но оправдывался тем, что дескать все так делают⁷. Тем не менее ученый совет университета города Иены, где работал Геккель, официально при­знал его идею несостоятельной, а самого автора винов­ным в научном мошенничестве [3, с. 125; 7, с. 27-28]. Что же на самом деле можно обнаружить в заро­дыше человека? Посмотрим на следующий рисунок, выполненный профессионалами-эмбриологами [46, с. 131].

следующая страница>