Уроки любви из жизни классиков мировой литературы Часть I хуст 2009 Составитель

Хустский профессиональный лицей

_{УРОКИ ЛЮБВИ}

_{Из жизни классиков мировой}

_{литературы}
Часть I

Хуст 2009

Составитель: Рахимкулова О.В.

Оформитель: Кацалап И.В.

Уроки любви, часть І

Помещенные материалы дают дополнительные возможности успешного изучения жизни и творчества классиков мировой литературы.

Содержание

«Почтовый роман» Сент-Экзюпери…………………………….4

Дети Золя………………………………………………………………………12

Смерть Ванессы……………………………………………………………21

«В ответ он крепко сжал мои пальцы»…………………….31

Божественная Эмилия…………………………………………………41

Ночь была нежна………………………………………………………..49

Собака на сене…………………………………………………………….58

«Тюремный роман» Александра Грина…………………….68

Последний полет…………………………………………………………77

«Я слышала великие слова…»…………………………………..87

«Почтовый роман»

Сент-Экзюпери

И менно в июле 44-го ее сын, майор военно-воздушных сил Франции, совершил с аэродрома на острове Корсика свой последний боевой вылет. Горючего в разведывательном самолетике было на шесть часов, но он не вернулся на базу ни через шесть, ни через двенадцать, ни через двадцать четыре... Тело Антуана де Сент-Экзюпери так и осталось не преданным земле.

Но почему столь долго путешествовало его последнее письмо? Или, может быть, в этом есть нечто символическое? Может быть, почта справляла своеобразный траур по одному из своих самых доблестных служителей, по своему рыцарю и поэту? Дело в том, что именно почте, почтовой авиационной связи, тогда еще, в довоенные годы, только-только зарождающейся, отдал летчик Сент-Экзюпери свои лучшие годы. Ей посвятил вдохновенные страницы.

"Почта — драгоценность, почта — дороже жизни. Еще бы! Ею живы тридцать тысяч любовников... Потерпите, любовники! Письма летят к вам в вечерних огнях».

Это — из его первой повести "Почта — на Юг" (в русском переводе — "Южный почтовый"), но Сент-Экс, как называли его друзья, писал не только повести, не только романы и сказки, он писал еще и письма, много писем, и не одной матери. Большинство из них было опубликовано уже после гибели автора, в том числе — сборник писем к той, кого Антуан ласково звал Ринетт.

Познакомились они в Париже, куда семнадцатилетний граф (а Сент-Экзюпери был графом, отпрыском старинных аристократических фамилий) прибыл с аттестатом зрелости для продолжения образования. Тут его другом становится юный Бертран де Соссин, будущий морской офицер, сгоревший, как и Экзюпери, в пламени второй мировой войны. Антуан часто бывал у них дома; его привечают здесь, кормят домашней едой, незаметно подставляя все новые блюда. (Граф, надо сказать, любил поесть, что впоследствии сыграло с ним злую шутку: едва втискивался в кабину самолета.) "Семья Соссин — мои ангелы-хранители", — писал Сент-Экзюпери матери, не расшифровывая при этом, из кого состоит эта замечательная семья. А состояла она не только из Бертрана и его хлебосольных родителей, но также из сестренки Ренэ. Она-то и была той самой Ринетт, адресатом изданных посмертно писем, что охватывают без малого десятилетие.

Первые из них носят сугубо литературный характер. Сент-Экзюпери пространно и с большим знанием дела рассуждает о Достоевском, Ибсене, Пиранделло... Двух первых боготворит, последнего не жалует... Эти письма из Парижа в Париж — стало быть, не единственная ниточка, связывающая молодых людей, а лишь дополнение к личным встречам. Не слишком, надо сказать, частым…

Иногда девушка играла специально для него на скрипке. Прекрасные минуты! Потом, после смерти Антуана, Ринетт назовет это временем "чувствительности к ультразвукам, шалостей, а зачастую и яростных споров".

Подчас она исчезала, не сказав ни слова. Лишь случайно, из чужих уст, узнавал он, что его подруга ушла — ушла без него! — слушать Моцарта.

"Я остался в полном одиночестве... рядом с телефоном, который словно умер. При виде шляпы и пальто, брошенных на кресло, я почувствовал себя страшно неуютно".

Это уже он пишет не из Парижа в Париж, это он пишет из Тулузы, откуда на своем хрупком, дребезжащем самолетике перевозит почту на юг, в Касабланку и Дакар, и пишет не несколько строк, не просто весточку о себе, а основательно устраивается за письменным столом.

"Теперь я наконец спокойно усаживаюсь рядом с вами. — И добавляет, не удержавшись: — Чего вы не позволяли мне там, в Париже".

Письмо это писалось дождливым осенним вечером, Антуану нездоровилось ("у меня грипп") — и оттого, наверное, он ворчлив, как никогда прежде, и, как никогда прежде, откровенен.

"Может быть, потому я так и держусь за вас, что сам же вас выдумываю".

Важное признание! Творец "Маленького принца" — выдумщик, конечно, поразительный, вот только за всеми его фантазиями, даже самыми безудержными, угадывается реальность. Этот летчик крепко стоял на земле... Вот и сейчас он спешит оговориться: "Иногда вы все-таки совпадаете с выдуманным мною образом".

Скоро он запечатлит этот образ в повести «Почта — на Юг» и даст ему имя Женевьева "Упрямая и нежная. И ежеминутно готовая стать, сама того не ведая, черствой, жесткой, несправедливой. Ежеминутно готовая любой ценой отстаивать какое-то свое непостижимое достояние. Твердая и нежная".

Такая она в книге. Но пока что он пишет не книгу, а письма, иногда — по три в день.

"Вчера написал вам три письма и разорвал их одно за другим". Все правильно! На бумаге не так-то легко передать интонацию—он, во всяком случае, покамест не научился этому; к тому же, когда еще письмо дойдет, когда еще она напишет ответ... И напишет ли? Не выдержав, отправляется звонить ей, хотя по тем временам это было очень даже непросто и влетало в копеечку. А толку?!

Черная холодная трубка искажала голос; сразу чувствовалось, какая пропасть километров разделяет их. И не только километров — нет, не только: "Нас разделяло уже не пространство. Между нами стояло что-то большее. Я не знаю, как это передать: нас разделяли тысячелетия. Человек так далек от жизни другого!"

Он напишет эти простые и страшные слова на африканском побережье в поселке Кап-Джуби, где располагался промежуточный аэропортик для почтовых самолетов и где он, начальник этого аэропортика, коротал дни между бескрайним морем и бескрайней пустыней. Внешнее одиночество совпало с внутренним, дополнив и усугубив его.

Ну что ж, полагает он, такова участь человеческого племени. "В нашем мире, — читаем в "Планете людей", его, бесспорно, лучшей книге, — все живое тяготеет к себе подобному, даже цветы, клонясь под ветром, смешиваются с другими цветами, лебедю знакомы все лебеди — и только люди замыкаются в одиночестве".

Бежать? Но куда? Как куда — к друзьям, другого пути нет, и Антуан де Сент-Экзюпери путь этот за свою недолгую жизнь прошел до конца. Об этом — все, или почти все его книги, вот только мужская дружба, которую он воспел как никто другой, не могла справиться с вечно бушующим в его душе беспокойством. Одолеть его, понимает он, способна только женщина. "Поэтому она так и нужна,

пишет он матери. — Вы не в состоянии понять, что может дать жена.
И уточняет: — Что она могла бы дать".

Могла бы... Сослагательное наклонение тут, без сомнения, не случайно. А если учесть, что слова эти ложились на бумагу практически одновременно с теми, что адресовал он Ренэ де Соссин, то несложно догадаться, кого подразумевал он, говоря о женщине, могущей, казалось ему, дать так много. ("Все зависит от женщины".) Неужто ж ошибся? Кажется, да— в иные минуты он понимает это с беспощадной отчетливостью. "Вы такая чужая", — вырывается у него.

Но он не спешит с обвинениями. Он пытается разобраться в себе; не в ней, а в себе.

"Видите ли, Ринетт, вина моя в том, что в один прекрасный день я начал слишком много от вас требовать. Слишком много от вас ждать..."

То есть не она виновата, что у них все так нескладно, что она редко пишет ему, что она живет в своем уютном мирке, поигрывая на скрипочке, и знать не хочет об огромном, пустынном, угрюмом пространстве, где большая удача — встретить на многие сотни километров хотя бы одну живую душу, — не она виновата в таком скверном положении вещей, а он. Он один!

Сент-Экзюпери вообще отличался трезвым взглядом на собственную персону, причем касалось это не только его характера, но и внешности. "Я хотел бы быть красивым "жигало" с великолепным галстуком и роскошной коллекцией граммофонных пластинок. Об этом, — с усмешкой прибавляет он, — надо было думать раньше, теперь уже поздно. О чем я искренне сожалею. Теперь, когда я уже начал лысеть, не стоит и пробовать".

И еще одна фраза — быть может, самое откровенное, самое пронзительное, самое щемящее, самое трогательное и наивное из всего, что когда-либо говорил он женщине: "Как бы я хотел, чтобы меня любили, и находили обаятельным, и восхищались моими ногтями".

Судя по всему, утонченная парижанка Ренэ де Соссин его ногтями не восхищалась. Но это еще полбеды. Хуже, что она не испытывала особого восторга перед его внутренним миром, а иначе дорожила б общением с ним, пусть даже и заочным, чаще и пространней писала б ему и при том не рассматривала это как некую утомительную повинность. (Антуан употребляет именно это слово: повинность; иногда он умел быть колким.)

Наконец терпение его лопается. Он дает слово, что больше не будет ей писать, так что она может не утруждать себя ответом. Даже своего нового адреса не дает, чтобы не надеяться понапрасну, не ждать, волнуясь, очередной почты. И, само собой, через несколько дней пишет вновь. Непостижимым образом она приручила его, такого большого, такого самостоятельного.

"По правде сказать, это очень приятно — позволить себя приручить. Хотя вы заставите меня заплатить за это днями тоски, и я, конечно, делаю глупость".

Вообще-то обычно приручал он — каких только диковинных зверюшек не привозил в дом! — но при этом твердо знал, что люди в ответе за тех, кого приручили. Он-то знал и даже вложил эти ставшие крылатыми слова в уста мудрого Лиса из "Маленького принца", но Ринетт, свободная женщина, больше всего на свете ценящая свободу, не желала быть ни за кого в ответе.

«Я возвращался. — с трудом разбирала она его корявые строки, - после трех долгих дней, в течение которых все женщины мира нашли бы время писать мне. И это давало мне право надеяться на письмо от одной!»

Увы, напрасной была надежда. Напрасно ждал он от нее "флюидов антиодиночества". (Ее собственное выражение.) Напрасно... "Любить, — сформулирует он в "Планете людей", — это не значит смотреть друг на друга, любить — значит вместе смотреть в одном направлении".

У них направления были разные. Быть может—прямо противоположные. "Я был смешным и шалым мальчишкой. Или, вернее... предавался иллюзиям юности. Надеждам. А вы, о, вы были необычайно благоразумны... Сначала я страдал. Потом это пошло мне на пользу".

Чистая правда! Любое свое страдание он умудрялся обратить на пользу. Именно так рождались его книги...

В одном из писем к Ринетт он, "верный всему, кроме счастья", размечтался, как будет сидеть возле нее тихий, словно пай-мальчик, и не проронит за целый час ни единого слова. "Был бы, — фантазирует, — поглощен тем, как бы не выдать вам одной маленькой, спящей мысли, я бы смаковал ее, даже про себя не облекая в слова".

И все-таки не удержался, облек. Он сделал это в том самом письме, которое его мать получила через год после гибели сына... Вот эта "маленькая, спящая", заветная мысль: "Когда же можно будет сказать всем любимым, что ты любишь их?"

Они были незаконнорожденными. Но стали в конце концов носить имя отца

Э то был толстый плешивый господин в пенсне, который выглядел много старше своих пятидесяти лет. "Пыхтящий, пузатенький, в панталонах", — таким рисуют его в своем "Дневнике" братья Гонкуры. Они же пишут о феноменальной славе означенного господина: его узнавали на улице, его атаковали журналисты, его многочисленные книги расходились огромными по тем временам стотысячными тиражами. Но сам Эмиль Золя, а речь о нем, относился к своему успеху более чем спокойно. Казалось, ничто на свете не могло растормошить этого флегматика: ни слава, ни деньги, ни изысканные яства, которые он так любил, и вдруг какое-то маловразумительное сообщение про неведомого фазана приводит его прямо-таки в экстаз. Глаза под криво сидящим пенсне загораются, он отбрасывает перо, не дописав свою ежедневную сотню строк, и выскакивает на улицу. При этом жене Александрине, с которой прожито более двадцати лет, не говорится ни слова.

Их брак был хоть и бездетным, но спокойным, благопристойным, устойчивым. Так продолжалось вплоть до появления в их деревенском доме юной дочери бургундского мельника Жанны Розеро. Александрина наняла ее, чтобы та занималась хозяйством.

Судя по фотографиям — а в это время Золя как раз увлекался фото, — Жанна была стройной пышноволосой брюнеткой, элегантной и женственной. Впрочем, маэстро запечатлел ее не только на фотографиях, но и с помощью своего куда более привычного оружия — пера. "В длинной черной блузке, очень высокая, с тонкой талией, маленькими грудями, она стройным удлиненным телом и гибкостью стана напоминала божественно прекрасные фигуры Возрождения".

Это — из романа "Доктор Паскаль", где прототипом главной героини Клотильды была как раз Жанна Розеро, которой автор подарил книгу с надписью: "Моей горячо любимой Жанне, моей Клотильде, которая принесла мне в дар царственное великолепие своей молодости и вернула мне мои тридцать лет".

Возвращенная молодость была отнюдь не субъективным его ощущением, это видели все окружающие — видели, восхищались и удивлялись: что случилось с одышливым стариком, в одночасье сбросившим полтора пуда веса и легко раскатывающим на велосипеде в сопровождении молодой красавицы? Та с необычайной грациозностью держалась в седле и без малейшего усилия вертела педали...

"О юность! Как он изголодался по ней! На склоне лет — эта снедавшая его неутолимая жажда молодости была бунтом против угрожающей старости, отчаянным стремлением вернуться вспять, начать все снова... Да! Начать все снова, быть снова молодым, держать в своих объятиях юную женщину, обладать ею!"

Можно представить, что чувствовала реальная Жанна, читая о себе такое на пахнущих типограф - ской краской страницах. Во всяком случае на фотографии, где она, подперев голову, углубилась в "Доктора Паскаля", лицо ее выражает задумчивую отрешенность. Такое впечатление, будто она слышит, как вновь и вновь повторяет он, что ему теперь "мало одного ее присутствия".

Что же надобно ему? Ему надобно, "чтобы она принадлежала ему, ему одному, жила для него, была такая, какой возникла перед ним во мраке спальни, во всей своей лучезарной девственной наготе, прикрытая только волнами рассыпающихся волос".

И это — не будем забывать — читает не только она, это читают все, поскольку роман издан колоссальным тиражом. Для поклонников Золя не секрет, кого изобразил автор в обретшем вторую молодость докторе Паскале (разумеется, себя!), а кого — в той, кто ему эту молодость подарил. Да, собственно, они и не таились — пусть видят! "Они шествовали вдвоем: старый, могущественный, добрый царь и прелестная, покорная девушка, на чье плечо он опирался, находя поддержку в ее чудесной юности; и женщины предместья, сидевшие на пороге домов, провожали их растроганной улыбкой".

Не все женщины. Не все... Жена Александрина к таковым явно не относилась. Связь мужа — вызывающе открытая, бурная, ничуть не утихающая, а, напротив, усиливающаяся со временем — не только не умиляла и не трогала ее, а рождала, как нетрудно догадаться, чувства прямо противоположные. Гнев. Ярость. И безумную, безумную ревность. "Моя жена совсем потеряла рассудок, — жалуется Золя своему приятелю. И обращается к нему с деликатной просьбой: — Не могли бы вы сходить на улицу Сен-Лазар, чтобы принять необходимые меры".

Улица Сен-Лазар — это улица, где жила в снятой Золя скромной квартирке его возлюбленная. Почтовый штемпель на письме к приятелю сохранил дату отправки: 11 ноября 1891 года. Письмо, однако, опоздало: двумя или тремя днями раньше здесь уже побывала Александрина. Она взломала замок в секретере соперницы, выхватила, узнав почерк мужа, его письма, которые хранились с таким благоговением, и швырнула их с размаху в камин. Золя не был свидетелем этой сцены, но Жанна рассказала ему, и этого оказалось достаточно, чтобы он описал ее в "Докторе Паскале".

"Она смеялась от восторга, страшная, не помня себя, глядя на падающие куски горящей сажи. Гудение огня в камине, который никогда не прочищали, становилось все более грозным".

Но, к счастью, не все письма Золя, адресованные Жанне, погибли в огне; первое же, что получила она после этого аутодафе, благополучно дошло до наших дней.

"Я сделал все, чтобы помешать ей прийти к тебе. Я очень несчастен. Не отчаивайся".

Легко сказать: не отчаивайся; Жанна ведь уже не одна, на руках у нее двухлетняя дочь Дениза и полуторамесячный сын Жак. Именно о его рождении извещало то загадочное объявление в "Фигаро" насчет фазана. Это был условный знак, шифр, придуманный Золя, который в момент рождения своего второго ребенка не мог быть рядом с Жанной, но которому не терпелось узнать, кого на сей раз пошлет ему милостивая судьба. Вот и уполномочил своего друга поместить в разделе объявлений соответствующий текст. "Если, — письменно инструктировал он, — будет мальчик, то употребите слово ф а з а н , а если девочка — фазаниха, как будто речь идет о вольере".

О детях Золя мечтал страстно. Страстно, давно и — до появления Жанны — бесполезно. "Чувствуя, что жизнь подходит к концу, он больше всего хотел продлить ее в ребенке, который его увековечил бы". В данном случае речь идет о докторе Паскале, но эта тоска по ребенку не была фантазией писателя. Он хорошо помнил, как в течение долгих лет она угнетала его, тоска, — угнетала настолько, что "на глазах его выступали слезы, когда он встречал на улице улыбавшихся ему маленьких девочек с ясными глазками".

Золя не преувеличивал, говоря о редкой чувствительности своего героя, прототипом которого послужил он сам. Это ведь не доктор Паскаль, это ведь Эмиль Золя сокрушается по поводу того, что Жанна с детьми уехала на море, а он не мог присоединиться к ним. "Это действительно суровое наказание — лишить меня моря, лишить меня возможности быть отцом. Я был бы так счастлив, если бы мог взять на руки дорогую дочурку и смеяться с ней в прохладной воде или вместе с Жаком сооружать из песка цитадель, которую уносил бы начинающийся прилив".

Увы, пока приходится довольствоваться короткими и редкими встречами: законная супруга проявляла неусыпную бдительность. И вот разменявший шестой десяток писатель, имя которого знают и чтят во всем мире (особенно благодаря Тургеневу — в России), по; купает тайком от супруги морской бинокль и, устроившись на балконе, часами следит за гуляющими под старыми вязами собственными детьми, которых на лето поселил вместе с матерью в соседней деревушке. Он смеется, когда смеются они, он хмурится, когда на их детские личики набегает тень... Словом, ему хорошо в эти минуты, он счастлив.

Счастлив? Э, нет, сам Золя был на этот счет иного мнения. "Я несчастлив, — украдкой писал он матери своих детей, — эта раздвоенность, это двойное существование... приводят меня в отчаяние".

Но в отчаяние приходил не только он, в отчаянии приходила и законная жена Александрина, чей дом, чья семья (пусть маленькая, без детей, но все же семья), чье благополучие рушились на глазах. А ведь еще недавно все казалось таким незыблемым.

Страшное слово "развод" уже витает в воздухе — о, это будет громкий скандал, он потрясет весь литературный мир. Один из самых близких и самых старых друзей дома, преданный друг четы Золя, одновременно питающий искренне расположение к новой подруге Эмиля и ее детям, делает все возможное, чтобы предотвратить катастрофу. "Я был у них вчера, — делится он впечатлениями с их общей знакомой, — и попытался их утихомирить".

Кажется, ему это удалось, но автор письма отдает себе отчет в том, что "это лишь временное явление и что настанет день, когда возникнет необходимость принять окончательное решение". Главное, продолжает друг дома, чтобы продумать это решение не спеша, спокойно и не принимать его сгоряча. Что можно вообще решить? — вопрос риторический. Но нет, решить, оказывается, можно, и трудное решение это — по-видимому, единственно верное — принимает женщина. (У женщин это всегда получается лучше.) Александрина... Сначала она разрешает мужу привести детей к себе в дом, и с этого момента он делает это беспрепятственно в любое время суток. Что это значило для Золя, можно судить по одному из его немногочисленных сохранившихся писем к Жанне. "Скажи моей маленькой Денизе, что ее папа не приходит к ней оттого, что он очень занят, но что он ее сильно любит. Он думает о ней и обо всех вас каждый вечер и каждое утро".

Теперь и Дениза, и Жак могут убедиться в этом собственными глазами. По сути дела, Золя открыто живёт на два дома, и больше никто ему в этом не препятствует. Но Александрина в своем великодушии и своем женском смирении пошла еще дальше: настояла, чтобы муж снял для своей подруги и ее детей квартиру получше и в более благоустроенном доме.

Жанна переселяется на Брюссельскую улицу, смутно догадываясь, кому обязана этим. В ней не было зла, не было зависти, не было ревности. Золя ценил это. Через десять лет после их знакомства он, находясь в Англии, прислал ей в коротеньком письме "тысячу поцелуев... в благодарность за десять лет нашей счастливой совместной жизни, которую рождение нашей Денизы и нашего Жака сделало навсегда неразъединимой".

Это — не первое его письмо Жанне из Англии. Пятью годами раньше, находясь здесь на конгрессе в качестве президента Общества литераторов, принимая почести, кочуя с банкета на банкет, зажмуриваясь под стеклами пенсне от ослепительного фейерверка, устроенного в его честь, он постоянно думает о том, что «где-то во Франции, в затерянном местечке живут три существа, которые дороги мне, и, хотя они остаются в тени, тем не менее они, разделяют мою славу. Я хочу, что бы ты и мои милые крошки поделили ее со мной. Настанет день, когда для всех они будут моими детьми".

Для всех! И тут же добавляет, дабы не оставалось неясностей: "Я хочу, чтобы они носили имя своего отца!"

Обратите внимание на это властное "я хочу". Золя обладал феноменальной силой воли — а иначе разве свершил бы он все задуманное! — но в данном случае одного его желания было недостаточно: существовала ведь еще Александрина, законная жена.

Однако это не стало помехой. Напротив...

После внезапной смерти мужа (он погиб от угарного газа, в собственном доме) Александрина официально обратилась в суд, и тот, согласившись с ее доводами, постановил, что отныне дети Эмиля Золя, пусть и рожденные от другой женщины, ни в каких формальных отношениях с ним не состоящей, будут носить фамилию отца.

Жанна умерла на операционном столе в 1914 году, Александрина же дожила до глубокой старости и до глубокой старости заботилась о ее... нет, теперь уже о своих детях. В конце концов, это было самое ценное, что осталось от ее дорогого Эмиля — он сам сказал это устами доктора Паскаля, узнавшего перед смертью, что у него будет-таки ребенок: "Вот оно, настоящее творение, единственно благое, единственно жизнеспособное..."

Фраза не заканчивается на этом — автор, сам переживший все описанное в романе, добавляет еще несколько слов. И, может быть, простые слова эти — самые главные в книге.

Звучат они так: "Счастье и гордость переполняли его".

следующая страница>