Следующим подразделением, с которым я считал необходимым поближе познакомиться, была рота по электрификации работ. Она располагала несколькими передвижными электростанциями обычного напряжения для снабжения электроэнергией электрифицированных инструментов и осветительных приборов, в частности прожекторов. Ротой командовал инженер киевлянин Е. Б. Стессель. Невысокий, щуплый, подтянутый командир создал хорошо организованные подразделения. Состав роты был хорошо обучен, дисциплинирован и содержал в должном порядке и постоянной готовности всё имеющееся в роте электрооборудование. Роту Стесселя можно было незамедлительно использовать для освещения больших штабов, для выполнения мостовых работ с помощью электрифицированных инструментов и других работ, таких как быстрая прокладка просек в лесу и тому подобное.

Столь же подготовленной были и рота специального минирования, которая имела аппаратуру установки мин, взрываемых на значительном расстоянии по радиосигналам. Ротой командовал воспитанник ульяновского училища связи товарищ Ю. М. Пергамент, окончивший его еще до моего прибытия в это училище, когда оно называлось УШОТ (ульяновская школа особой техники).

Может быть, по той причине, что работа роты носила засекреченный характер, она была укомплектована весьма основательно, располагая дисциплинированным, хорошо обученным рядовым, младшим командным и средним командным составом. Командир роты Пергамент, комиссар роты М.М. Боймельштейн, помощник командира роты М.Ш. Меламед имели значительный боевой опыт. Кстати, от них я узнал, что взрыв Успенского собора в Киево-Печорской лавре, взрыв ряда зданий на Крещатике после занятия Киева немцами, дело их рук, а не немцев, как продолжают и сейчас писать в различных литературных источниках. Они являлись творцами взрыва и в доме, который до прихода немцев в Харьков занимал Н. С. Хрущёв.

Изучив уже накопленный опыт использования электротехники на войне и познакомившись с немногими письменными материалами в штабе бригады, я пришел к выводу, что электризованные малозаметные препятствия не имеют такого значения, какое мы им придавали в электротехнической академии. Далеко не случайно, что немцы совершенно не применяли на войне электротехнику как средство поражения. Сделав этот вывод, я стал усиленно изучать мины – наши и немецкие – и способы минирования и разминирования.

Из немецких мин, которые, примерно, до 1943 года были только металлическими, я обратил особое внимание на прыгающую противопехотную мину. Эта мина, представляла собою металлический цилиндр и имела с одной стороны трубку, из которой торчали три жёстких усика (к ним можно было привязывать тонкую проволоку). Мина зарывалась в землю так, чтобы три жёстких конца были заподлицо с землёй. При нажатии на них мина выскакивала из земли и на высоте, примерно, два метра, взрывалась и поражала картечью (в ней было до 500 картечей) живую силу. Насколько мне известно, у нас таких противопехотных мин не было до конца войны.

По инициативе командования бригады я вместе с Бузгалиным занялся вопросом создания мины, в какой-то мере заменяющей прыгающую немецкую мину. Конечно, речь шла о мине, которую мы могли сами придумать и изготовить из имеющихся в бригаде средств. И мы такую мину создали. Делалась она так: в земле вырывалась цилиндрическая яма, на дно ямы клалась толовая шашка, в нее вставлялся электродетонатор мгновенного действия, две проволоки которого выводились на поверхность земли. На толовую шашку клалась доска по диаметру ямы, на доску ставился артиллерийский снаряд того или иного калибра, в него вставлялся электродетонатор замедленного действия, две проволоки которого тоже выводилось на поверхность земли. Всё это сооружение плотно утрамбовывалось, проволочки же электродетонаторов соединялись параллельно, и к ним подводилось два провода, по которым мог подаваться ток от сухих элементов, аккумулятора или подрывной машинки.

Созданную нами мину, несравнимо более мощного поражающего действия, чем немецкая, и не только выпрыгивающую из землю, но и управляемую, так как её можно было взрывать по желанию со значительного расстояния, мы решили испытать на практике. Вместе с несколькими минёрами и с соответствующим оборудованием я и Бузгалин пошли в степь, подальше от прибрежного леса, где, кроме, нас стояла какая-то авиационная часть. В степи мы быстро собрали нашу мину и привели в действие. Эффект был потрясающий. Снаряд взорвался на высоте, примерно, двух метров. Мы оба видели, как он выскочил из земли, но к мгновению взрыва уже лежали, прижавшись к земле, и таким образом остались невредимы.

Возвращались мы с чувством удовлетворения от своих достижений, однако хорошее настроение было испорчено жестоким зрелищем, свидетелями которого мы оказались. Два немецких мессершмидта, преследуя наш истребитель, расстреляли его и подожгли, а когда из горящего самолёта выпрыгнул на парашюте лётчик, они хищнически расстреливали его до тех пор, пока он, уже бездыханный, не достиг земли. Я видел такое впервые, и картина гибели нашего летчика долго терзала меня.

***

Итак, я окончательно пришел к выводу, что в предстоящих боевых действиях нам предстоит заниматься минированием и разминированием и по примеру моторизованной инженерной бригады И. Н. Гурьева комбинировать малозаметные электризованные препятствия с минами, а потому стал уделять гораздо больше внимания батальонам минирования. Таких батальонов в бригаде было, кажется, восемь. В них шла настойчивая работа по обучению личного состава, и я сам часто присутствовал на занятиях, даже не столько как представитель штаба бригады, сколько как изучающий сравнительно новое для меня минное дело. Не помню, в каком батальоне, я стал свидетелем поразительного занятия на тему «противопехотные мины, наши и немецкие». Его на лесной полянке проводил младший лейтенант. Он весьма толково говорил о минах, демонстрировал их устройство, способ вставления в мины взрывателей с детонаторами и т.д. Когда младший лейтенант дошёл до нашей мины ПМДЦ (противопехотная мина, деревянная, целая), в которую вставляется 75-граммовая толовая шашка, он заявил: «Если на такую мину наступить, она не приносит большого вреда. Обычно дело ограничивается тем, что у сапога наступившей ноги отрывается каблук. Я надел сапоги, предназначенные к выбросу, и вам это продемонстрирую». С этими словами он наступил на мину, и она, естественно, взорвалась, испугав минёров. Младший же лейтенант торжествующе показал слушателям оторванный каблук.

После занятия я посоветовал ему больше не прибегать к такому "натурализму", так как добром это не кончится. К сожалению, я оказался прав. Как мне рассказывали, на одном из последующих занятий этот же младший лейтенант, объясняя минёрам устройство противотанковой мины, после слов «эти мины надёжно переносят вес человека и, если на них наступить, то они не взрываются», встал обеими ногами на мину, и она… взорвалась. При этом погиб сам преподаватель, несколько минёров были убиты, а многие ранены.

***

Находясь в непродолжительном резерве, бригада тем не менее продолжала участвовать в боевых действиях Юго-западного фронта, отступающего к Сталинграду. Я видел, что время от времени на передний край для выполнения каких-то заданий выезжали майор Харченко и другие командиры штаба. 22 августа наступила очередь выехать в зону боевых действий и мне. Меня вызвали в штаб бригады и сообщили, что я назначен начальником оперативной группы бригады, обеспечивающей действия батальона Ванякина в 62-й армии и батальона Ляшенко в 64-й армии. Я получил основательные указания от начальника штаба Тихомирова, начальника технического отдела Бузгалина и работников оперативного отдела Чупанка, Голуба и Ассонова. Указания сводились к тому, что 23 августа во второй половине дня я должен выехать с поступающими в мое распоряжение работником штаба Драгинским и работником отдела снабжения Шаломовым в Сталинград. В Ахтубе, поселке на левом берегу Волги напротив Сталинграда, на пристани меня встретит начальник отдела снабжения бригады и даст мне документы для получения артснарядов и толовых шашек, предназначенных для изготовления самодельных управляемых мин. В Сталинграде в штабе инженерных войск фронта я найду представителя бригады, заместителя командира бригады Харченко, и получу от него уточняющие распоряжения и указания по работе оперативной группы. После начала работы оперативной группы я должен немедленно доложить об этом начинжу 62-й армии Грачеву и начинжу 64-й армии Бордзиловскому. Меня также поставили в известность, что батальон Ванякина расположен в районе тракторного завода на северной окраине города, а батальон Ляшенко в районе поселка Бекетовка на южной окраине города.

В указанное время я со всем составом опергруппы приехал на полуторке на пристань Ахтубы. Еще издали мы услышали непрестанные разрывы бомб а затем увидели клубы большого столба дыма над Сталинградом. Оказалось, что немцы подвергли город мощной авиабомбежке — они уже разрушили и подожгли многие здания города, в том числе громадные баки с горючим на берегу Волги.

Начальника отдела снабжения бригады мы на пристани не нашли. Впоследствии он мне объяснил, что в самом начале бомбежки он решил уехать подальше, полагая, что в горящий Сталинград, под бомбы немецкой авиации, никакой дурак не поедет. Но наша опергруппа поехала. После 20 лет жизни в мирных условиях я вспомнил истины, усвоенные в молодости, в Гражданскую войну, и без колебаний решил переправляться в Сталинград, чтобы выполнить полученные приказания. Это решение я принял вопреки возражениям со стороны Драчинского и Шаломова.

Легко сказать - переправиться, но как и на чем? Немцы бомбили не только город, они бомбили и обстреливали каждую лодку, появляющуюся на Волге. Капитан маленького буксирчика после долгих уговоров наконец согласился перевезти нашу опергруппу и еще несколько военных, у которых были неотложные дела в городе. Капитан оказался стреляным морским или речным волком и, как видно, стреляным уже немцами — только благодаря его бесстрашию и умелым действиям мы сошли на пристань Сталинграда целыми и невредимыми. Он то тормозил свое судно, то рывком бросал вперед, то вихлял вправо или влево и сумел-таки обмануть немецких летчиков — ни одна из сброшенных ими бомб не попала в цель, то есть в нас.

С пристани уже в наступивших сумерках мы направились в город в штаб инженерных войск, предварительно разделившись, чтобы не быть пораженными одной бомбой. Шли по одному, не теряя друг друга из виду, впереди — Шаломов как хорошо знающий город и местонахождение штаба. У первого же дома начавшейся улицы, точнее у его догорающих развалин, я увидел не менее десятка обгоревших трупов мужчин и женщин, уложенных рядом друг с другом вдоль одной из стен. У трупов огнем были обезображены не только лица и конечности, но и туловища — уцелели только половые органы и прилегающие к им небольшие участки кожи. Помню, что при этом ужасающем зрелище меня посетила дикая мысль: "Если бы каким-то образом оживить этих людей, то они были бы способны только размножаться".

Улица горела с двух сторон, и было не очень понятно, чего больше опасаться — самолетов, которые продолжали сбрасывать на нее бомбы, или охваченных огнем домов, мимо которых мы шли. У одного большого горящего здания я увидел в свете пожара хорошо одетых интеллигентного вида женщину и мальчика лет десяти. Мальчик, подняв ко мне свое бледное личико, сказал:

- Дяденька, спасите нас.

- Для спасения, милый, нужно идти к Волге и переправляться на другой берег. Мне же в другую сторону, к фронту. У меня приказ... - Это все, что я мог ответить.

Далее навстречу мне попалась повозка, запряженная одной лошадью. За спиной красноармейца, державшего вожжи, сидели два связанные по рукам и ногам немецкие военнопленные. По их лицам было видно, что они насмерть перепуганы пожаром города. У немцев был настолько жалкий вид, что я не испытал даже намека на ненависть к ним. Красноармеец объяснил, что везет пленных к переправе для эвакуации в тыл.

Штаба инжвойск в домах, где он размещался, мы не нашли, как не обнаружили и самих домов. Они были деревянные и до нашего прихода успели полностью сгореть. Зато рядом с ними каким-то чудом уцелел довольно большой дом, у которого в обстановке неистовой бомбежки с самолетов я с помощью одного красноармейца-пехотинца прошел полный курс науки спасения от авиабомб. В точности повторяя действия моего инструктора¸ я на собственном опыте убедился, что надо опасаться не бомб, сброшенных самолетами у тебя над головой, а только тех, что сброшены впереди тебя, и в этом случае надо изо всех сил бежать им навстречу, чтобы они разорвались у тебя за спиной. Понял я, и за какой стеной дома, в зависимости от полета бомб, следует прятаться, прижимаясь к земле.

Когда в бомбежке наступила пауза, я после краткого совещания с Драчинским и Шаломовым решил двигаться вдоль западного берега Волги на Тракторный завод. Не доходя до переправы через Волгу, мы увидели у берега густую толпу военных и гражданских, ожидающих парома, и колонну автомашин с горючим. Неожиданно снова налетели немецкие юнкерсы и с большой высоты сбросили прямо в это скопление людей и машин несколько тяжелых авиабомб. Автомашины с горючим загорелись, осветив ужасную картину гибели сотен людей...

До Тракторного завода по западному берегу мы так и не добрались, поскольку вскоре опять напоролись на пожары, вызванные возобновившимися яростными бомбежками. Легче было вернуться на восточный берег, добраться по нему до места напротив Тракторного завода и уже оттуда еще раз форсировать Волгу. Так мы и поступили. Переправившись через Волгу на подвернувшейся лодке, мы на полуторке доехали до намеченного места второй переправы на западный берег. Там я написал донесение в штаб бригады о злоключениях опергруппы и послал с ним Драчинского, а сам с Шаломовым на рассвете 24 августа на добытой лодке снова отправился на другую сторону. Все шло хорошо, пока уже недалеко от берега на нас не налетел мессершмидт. И тут нам повезло. С первого захода, обстреливая нас из пулемета, летчик промахнулся, а делая разворот для второго пикирования, он попал в зону огня "катюши". Очевидно, летчик мессершмидта испугался этого огня и, оставив нас невредимыми, улетел.

Счастливая развязка заставила меня теплым словом вспомнить Ивана Исидоровича Гвая, инженера-конструктора - автора этого замечательного миномета. Гвай был моим надежным другом и доброжелателем с конца 1932 года по день своей преждевременной смерти в 1960 году. Мне кажется, что в истории изобретения миномета М - 30 ( БМ-13), любовно называемого "катюша", многое упущено и забыто, а может быть, даже искажено. Я лично уверен, что имею косвенное отношение, если не к самому изобретению "катюши", то к включению Ивана Исидоровича Гвая в число ее изобретателей. В 1933 - 1937 годах я с ним работал в научно - исследовательской группе при энергетическом факультете военной электротехнической академии им. Буденного в Ленинграде. Я – в качестве военнослужащего-адъюнкта академии, он – в качестве вольнонаёмного инженера-конструктора. Я занимался вопросами электризованных препятствий и электризации почвы, он – механизацией установки малозаметных препятствий.

По ходу всерьез увлекшей меня работы по электризации почвы я столкнулся с вопросом выбрасывания длинных металлических тросов на землю, к которым надлежало подавать высокое напряжение. Мы с Гваем пришли к выводу, что для этого нужно использовать пушки, наподобие тех, с помощью которых китобои выбрасывают тросы с гарпунами при охоте на китов. Учитывая, что Гвай по образованию был механиком, я попросил его заняться темой выбрасывания тросов, для чего отправиться на какое-либо китобойное судно. Когда он дал своё согласие, я добился у начальства командирования его, кажется, на Дальний Восток в китобойную флотилию. По возвращении Гвай занялся технологией сматывания металлических тросов в бухты, чтобы при выбросе тросы не имели скруток, то есть оставались токопроводящими.

Пока он отрабатывал этот вопрос, мне, очевидно, на основе воспоминаний из моего детства, когда на праздники в небо запускались петарды, пришла в голову мысль воспользоваться для выбрасывания тросов не пушками, а ракетами. Иван Исидорович, вообще говоря, человек, быстро воспринимающий любые новые идеи, тут же занялся изучением ракет. Занялся, как видно, настолько серьёзно, что после того, как я был исключён из партии и уволен из армии, а он как беспартийный и вольнонаёмный отчислен из армии, он уехал в Москву и поступил в Ракетный институт, где в итоге и изобрёл «катюшу».

Всё дальнейшее о Гвае я пишу с его слов, которые слышал от него лично после войны. Не мне судить, точно ли он изложил всё то, что пережил после 1937 года, но я всегда верил Гваю полностью и целиком. Показав мне два диплома, подписанные И. В. Сталиным, выданные ему как лауреату Сталинской премии за «катюшу» и за установку ракет под крыльями самолётов, он мне поведал следующее.

Поступив в Ракетный институт, Гвай сразу же начал разработку пускового устройства для реактивных снарядов. А. Г..Костиков, главный инженер этого научно- исследовательского института, видя, что его сотрудник успешно решает поставленные перед собой задачи, убедил Гвая включить его и одного снабженца в качестве соавторов конструкторских идей. Своё предложение он мотивировал тем, что реализовать изобретение в одиночку, по сути дела, невозможно, и Гвай, будучи человеком весьма бесхитростным, согласился из автора превратиться в соавтора. Кстати говоря, я знал и Костикова — одно время учился вместе с ним в Киевском военном училище связи, которое я закончил раньше срока, сдав экстерном все положенные экзамены.

После появления соавторов дело с реализацией изобретения быстро двинулось, и «катюши» были изготовлены и опробованы ещё до войны. Когда на фронтах Великой Отечественной оба изобретения Ивана Исидоровича Гвая показали себя как мощное оружие в борьбе с немцами, Сталин приказал познакомить его с самими изобретателями. В качестве таковых ему представили Костикова. На вопрос Сталина «кто автор?» Костиков ответил, что авторов трое: кроме него — Гвай и ещё один товарищ (В.В.Аборенков - И.К.). А на вопрос «А кто главный?» Костиков ответил, что он. В заключении приема Сталин сказал Костикову: «Вы получите Золотую звезду Героя Социалистического труда, Гвай - орден Ленина, а третий товарищ – орден Отечественной войны первой степени» ( Красного знамени? - И.К.).

После получения наград Гвай и Костиков разошлись. По этой причине их даже вызывали в ЦК КПСС, но и они так не смогли наладить отношения. Спустя какое-то время Костикова как "автора «катюши»" вызвали в политбюро ЦК КПСС и поручили разработать средство в противовес ФАУ-2, которыми немцы забрасывали Лондон. Задание Костиков взял, но выполнить его без Гвая, конечно, был не в состоянии. Его посадили, а потом после окончания войны выпустили из заключения. Жив ли он сейчас, я не знаю (Умер в 1950 г. - И.К.).

Я храню несколько писем от Гвая, ибо после встречи с «катюшей» на Волге я написал ему, и с тех пор у нас завязалась многолетняя переписка. Это был совершенно необычный человек, способный совершать необычные поступки. В этой связи упомяну об одном. Гвай дружил с поэтом Дмитрием Кедриным. Когда в 1945 году поэт погиб под колесами пригородного поезда, куда он бросился сам или, скорее, куда его бросили, это тяжело переживал Гвай. И, стоя у гроба Кедрина, он потихоньку положил ему под голову свой партбилет. Впоследствии на наводящий вопрос парткомиссии «у вас украли партбилет на вокзале?» Гвай ответил «да» и умер членом КПСС, не получив взыскания (В 1991 году И.И. Гваю вместе с рядом разработчиков ракетных снарядов для "катюши" посмертно было присвоено звание Героя Социалистического труда. В том же году это звание было упразднено как и вся наградная система СССР - И.К.).

***

Причалив к правому берегу Волги и преодолев его значительную крутизну, мы с Шаломовым оказались в поселке Тракторного завода, сплошь состоящем из добротных кирпичных многоэтажных домов. И завод, и прилегающий к нему поселок обстреливались минометным огнем немцев, но жители почти не обращали на это внимания — никто не паниковал, а во дворах даже резвились мальчишки и девчонки, играя в волейбол и классы.

Командира батальона Ванякина я разыскал на небольшой площадке, как помнится, возле цирка. Его командный пункт располагался около миномета, ведущего непрестанную стрельбу по немцам. Я сразу обратил внимание на его молодость и приятную возбужденность. На КП, кроме Ванякина, был комиссар батальона, помощник по технической части Рабинович, уполномоченный особого отдела и врач батальона.

Докладывая мне обстановку, Ванякин сообщил, что немцы прорвались своими танками на северную окраину Сталинграда, на так называемый Рынок. Сейчас он обеспечивает минированием группу генерала Фекленко, на которого возложена задача оборонять Тракторный завод, то есть устанавливает на танкоопасных направлениях минные противотанковые поля. Ванякин вел себя предупредительно, сам вызвался проводить меня к генералу Фекленко для представления и затем помог отыскать щель, в которой я должен был по указанию генерала разместиться с опергруппой. Такая щель нашлась по соседству со щелью, где было КП генерала, что облегчало мою связь с ним. Возвратившись к Ванякину на КП, мы застали там майора Артемьева, который возглавлял в Сталинграде все работы по минированию и подрывным операциям. Артемьев оказался хорошим начальником. Он не вмешивался в мои указания Ванякину и вообще не мелочился, предоставляя мне полную свободу действий. Единственное полученное мною от него распоряжение касалось того, что, когда будут отбиты танковые атаки немцев, я должен буду передислоцироваться в центр города и занять там в парке напротив Дворца пионеров щель, в которой размещена его группа.

С Ванякиным я довольно быстро и хорошо сработался. Я узнал, что он окончил инженерную академию, воюет с начала войны, что однажды, попав в окружение, он лишился своей кандидатской карточки в члены РКП(б), зарыв ее в землю, и теперь считается беспартийным, что до войны он был футболистом московской команды "Спартак". Я как губка впитывал в себя рассказы Ванякина об участии в боевых действиях, стараясь как можно быстрее освоить особенности войны с немцами. Между прочим, в рассказах Ванякина ощущалась какая-то хитринка, недоговоренность и настороженность, но я тогда посчитал, что эта черта, свойственная многим русским людям, особенно крестьянского происхождения.

С Алексеем Васильевичем Ванякиным я поддерживаю дружбу до сих пор и в свое время узнал, что он сын кулака и вынужден был скрывать это. Узнал я также, что он до войны был беспартийным, кандидатской карточки никогда не имел и стал членом партии в конце или после войны на основании сочиненной им легенды, счастливо избежав гонений и терзаний из-за своих предков. Сейчас Ванякин преподаватель академии имени Фрунзе и носит звание генерал-лейтенанта. Я убежден, что СССР был бы несравненно более силен, если бы в свое время по указаниям Сталина у нас не проводилось бы раскулачивание. Сталин не учитывал гибкость людей, их способность перерождаться под влиянием изменившихся условий и господствующих идей. Ни в Болгарии, ни в Польше, ни в Венгрии, ни в Румынии, ни в Югославии не раскулачивали кулаков и не подвергали их шельмованию и физическому уничтожению, как делалось повсеместно у нас, в частности, на Украине и в моем родном селе.

Находясь поблизости от батальона Ванякина в течение нескольких дней, фактически до того времени, когда генерал Фекленко выполнил свою задачу по обороне Тракторного завода и отбил танковые наступления немцев, я был свидетелем многих совершенно необычных событий и происшествий. Вот только некоторые из них.

Неподалеку от щели, в которой размещалась опергруппа, находилась обычная сделанная из теса будка уборной на два очка. Как-то, видимо, из-за начавшейся интенсивной бомбежки, к нам заскочила врач минометного батальона и обратилась ко мне с неожиданной просьбой. Эта молодая, стройная и миловидная женщина попросила меня, самого старого по виду (я был сильно седым с 25-ти лет), сопроводить ее в уборную — одна идти под бомбами она не решалась. Я ей сказал, что по своему врожденному уважению к женщинам я не готов быть свидетелем такого рода интима и прошу освободить меня от этого. Пойти с ней с радостью вызвался молодой лейтенант из свиты генерала Фекленко. Едва дверь за ними закрылась, как на уборную упала бомба весом не менее тонны. Вместо уборной мы потом увидели глубокую яму, в которой не было ничего - ни врача, ни лейтенанта. От них не осталось никаких следов.

Тогда, возвращаясь в щель, я подумал, что, видимо, мне суждено остаться живым на этой войне и вернуться после нее к своим любимым жене и сыну.

Как-то, проверяя с Ванякиным хранение в его батальоне взрывчатых веществ (тола, мин и артснарядов), я увидел, что не менее 10-15 тонн этого добра со всей аккуратностью уложено в узком глубоком овраге, и в нем же установлен вооруженный круглосуточный пост. Я сказал Ванякину, что на всякий случай лучше перенести пост наружу, в непосредственной близости от открытого склада с боезапасом. Ванякин сразу меня понял (он вообще схватывал все налету) и тут же приказал часовому вылезти из оврага. Не успели мы удалиться на приличное расстояние, как сзади раздался оглушительный невиданной силы взрыв. Это пролетавший немецкий самолет, скорее всего случайно, сбросил бомбу в овраг. Взрывом был разорван на части и немецкий самолет, и его летчик, а наш часовой остался жив. Я даже сейчас как будто помню его фамилию – Пономарев, и мне приятно вспоминать этого минера. Как-никак он остался жив только благодаря мне, был жив и на Курской Дуге, и когда мы пришли в Гомель. Может быть, он дожил и до конца войны и здравствует и сейчас.

После такого взрыва овраг заметно увеличился, а от взрывчатых веществ ничего не осталось. Уцелевший часовой оказался совершенно голым, его винтовка была раздроблена, а ствол скручен. Однако сам Пономарев оказался в состоянии дойти с нами до КП батальона, вполне разумно отвечал на наши вопросы и из стеснения закрывал руками свое, как он говорил, «причинное место».

Как правило, немцы начинали и заканчивали бомбёжки Сталинграда ежедневно в одно и то же время, и для бомбёжки того или иного объекта всегда прилетало 9 самолётов. Эти самолёты летали по кругу друг за другом и по очереди сбрасывали бомбы, иногда при этом пикируя. Наблюдая одну из таких бомбёжек, я был свидетелем того, как один лётчик, видимо, раньше времени бросил бомбу и попал прямо в кабину другого самолета, еще не вышедшего из пике. Этой бомбой самолёт был разорван в клочья. Оставшиеся восемь самолётов быстро исчезли, не закончив запланированную бомбёжку.

На территорию Тракторного завода немцы сбрасывали не только бомбы, но и листовки. Я не стеснялся знакомиться с их содержанием и болезненно среагировал только на одну, с картой, на которой было точно указано расположение наших войск под Сталинградом. Это наводило на серьезные размышления о составе наших штабов и нашей бдительности.

Кипу немецких листовок во всём их многообразии я увидел у одного человека, задержанного уполномоченным особого отдела батальона Ванякина. Задержанный, по виду рабочий, собрал их для того, чтобы объяснить немцам причину своего перехода к ним, так как, по словам уполномоченного, был схвачен в нейтральной зоне, когда он пробирался в сторону немцев. Задержанный был классическим олицетворением предателя и труса, и я не испытал ни тени жалости, когда уполномоченный прикончил его выстрелом из пистолета.

Сам уполномоченный был своеобразной личностью — активный, живо всем интересующийся, не ведающий ни страха, ни сомнений. Его всегда можно было видеть на минировании или на переднем крае. Без него не обходилась ни одна боевая операция батальона и ни одно боевое задание. Я сразу стал симпатизировать ему, подружился с ним более, чем с другими, и узнал его кипучую, мятущуюся натуру. Именно поэтому меня не удивила его пламенная любовь к одной сталинградке, до войны работавшей на Тракторном заводе. Любовь, возникшая в самое неподходящее время к самой обычной молодой женщине, оказалась не мимолётной. Эта весьма скромная, спокойная и покладистая женщина, надо думать, по ходатайству уполномоченного, стала работать в техническом отделе штаба бригады, но кончила она свою жизнь, как и сам уполномоченный, трагически. В период боёв на Курской дуге он в порыве беспричинной ревности застрелил ее из пистолета, а затем, не отходя от ее тела, застрелил себя.

В это же время начался и роман Ванякина со своим батальонным врачом Аней, то есть Анной Тимофеевной. Их любовь оказалась счастливой. Анна Тимофеевна стала женой Ванякина, родила двух сыновей и нынче счастливо живёт с мужем и богатырского сложения сыновьями в Москве. Кстати, любовь на фронте вовсе не была столь исключительным и редким явлением, как это может показаться по книгам военных мемуаристов. Я, грешным делом, вообще слабо верю в правдивость этих книг. Мемуаристы, умалчивающие о любви в грозные дни военного лихолетья, когда люди, может быть, более всего в ней нуждались, способны, мне кажется, умолчать о чем угодно и присочинить, что им вздумается.

Я в ту пору стал часто бывать в штабе созданного тогда Сталинградского фронта по вызову начинжа фронта товарища Шестакова, и, в поисках его заглядывая в палатки, то и дело наталкивался на обнимающиеся и с увлечением целующиеся пары. Ещё более впечатляющую картину на сей счёт я видел на знаменитом Мамаевом кургане в штабе 62-ой армии, командование которой принял генерал Чуйков. На Мамаев курган я был вызван начинжем Грачёвым и прибыл туда во время неистовой немецкой бомбёжки и обстрела. Разыскивая Грачёва, я из-за этого обстрела был вынужден время от времени укрываться в землянках, лежащих на моём пути, и почти в каждой наталкивался на молодых женщин, что-то пишущих или печатающих на машинках. Вид этих женщин, особенно в те минуты, производил неизгладимое впечатление — все они были миловидны, с причёсками и умелой косметикой, в нарядных платьях и элегантной обуви и, казалось, явились на любовное свидание, а не на работу.

Начинж Ф. М. Грачёв, знающий толк в боевых действиях, так как воевал с немцами ещё в Испании, а затем с самого начала Великой Отечественной войны, сразу после моего представления дал мне исчерпывающие указания по обеспечению 62-ой армии установкой минных полей. Грачёв счёл нужным пойти вместе со мною к командующему армией товарищу Чуйкову. Мы зашли к командующему в момент, когда от снаряда или бомбы, упавшей вблизи его землянки, нам и ему на голову, а также на стол, за которым он сидел, посыпалась земля. Приказав привести землянку в порядок, Чуйков предложил нам выйти на свежий воздух. На «свежем воздухе» обстрел Мамаева кургана ощущался несравнимо острее, чем в землянке. Меня поразили слова генерала Чуйкова: «Я себя по-настоящему хорошо чувствую только при обстреле», - и я пожалел, про себя, конечно, что не работаю вместе с ним, вспомнив друга моей юности Ивана Мироненко. По-видимому, они были сделаны из одного теста.

Возвратившись с Мамаева кургана, я получил письменное приказание командира бригады немедленно прибыть в штаб бригады. Сразу после переправы по понтонному мосту, который, как я узнал, навёл мой киевский сослуживец по 3-му понтонному батальону Пономаренко, бывший в моём подразделении старшиной, мы догнали на полуторке большую группу заключённых, эвакуируемых под усиленным конвоем из-под Сталинграда в тыл. На удивлённый возглас водителя полуторки «Как много в Сталинграде уголовников!» один из конвоируемых сказал: "Дурак! Мы не уголовники, а люди, страдающие неизвестно за что!"

Затем мы остановились возле группы женщин, в основном молодых, и предложили подвезти их. Оказалось, что им в другую сторону, и помочь мы не можем. Из разговора с ними я узнал, что они ленинградки, к несчастью, эвакуировавшиеся «из огня да в полымя». Все они были, как девушки из штаба генерала Чуйкова, причесаны, приодеты, с обильно нанесенной на лица косметикой. На мой вопрос о причинах этого они, смеясь, хором ответили: «Мы закамуфлировались от немцев».