Затем произошел разговор, в котором участвовали еще несколько заедших в землянку офицеров. Разговор вёл я, переводя сказанное. Исходя из данных, почерпнутых в наших газетах, я высказал удивление, что фельдмаршал Паулюс в такой тяжёлый для его войск момент улетел из Сталинграда. Вейнер категорически заявил:

- Это неправда. Паулюс ни в коем случае этого не сделает. Он сейчас в Сталинграде и будет с войсками до конца. Сегодня днём, после того, как мой танк был подбит, я уже как пехотинец лежал с автоматом в окопе. Рядом со мной, тоже с автоматом, был Паулюс.

Как мы впоследствии узнали, Вейнер нам не соврал.

На моё заявление, что после Сталинградской битвы Советская Армия будет гнать немцев до Берлина, он с большим сомнением сказал: «Kaum, kaum...» (едва ли – нем.) - и своей прямотой понравился нам.

Когда я стал говорить Вейнеру, что с такой наградой как Железный крест он должен был бы драться до конца, а не сдаваться в плен, над нашей землянкой угрожающе завыл "мессершмидт", и азартный Костя Ассонов, мечтавший самолично сбить самолёт, схватив винтовку, выскочил из землянки.

- А что я мог сделать, когда вы стреляете со всех сторон из всех видов оружия, - ответил на это Вейнер и, указывая на орден Красной Звезды у меня на груди, спросил в свой черед:

- А если бы вы сделали на моем месте?

Я хотел было ответить: «Я бы застрелился», но помня, что слова «стрелять» и «писать» при неумелом произношении звучат похоже ( шиссен - писсен -И.К.), только сказал: «Ich» и, вынув из кобуры пистолет, приставил дуло к виску. И в этот момент раздался выстрел, ошеломивший всех присутствующих, в том числе и меня самого. Прошло наверно несколько мгновений, прежде чем все мы осознали, что это не мой выстрел Оказалось, это выстрелил по самолёту Ассонов и как всегда мимо...

Прибывшая вскоре машина увезла Вейнера снчала в хутор Вертячий к комбату Ильину, а затем - дальше, в Паньшино, в штаб бригады.

Как мне стало известно, комбат Ильин организовал чуть ли ни вечеринку по поводу пленного немца. На этой вечеринке Ильин из-за незнания немецкого языка общался с Вейнером жестами и в том числе на такие темы, для которых понадобилось показывать презервативы... При подобном общении Вейнер вёл себя уже не так выдержанно и скромно, как у нас в землянке. Живя при штабе бригады в Паньшино и видя к себе хорошее и доброе отношение, Вейнер стал вести себя с каждым днём всё хуже и хуже. Начал, как мне рассказывали, твердить о том, что русские люди нечистоплотны, ленивы и прочее, и начал проявлять слишком большой интерес к девушкам, работающим в штабе и допускать по отношению к ним вольности, не приемлемые даже для нас. Это всем надоело, и Михаил Фадеевич по совету штабных офицеров приказал его расстрелять. Приказание это с удовольствием выполнил маленький кривоногий киргиз, числящийся при хозчасти. Расстрелял он его вблизи кладбища. Перед смертью Вейнер плакал.

Мне и сейчас делается горько, когда я вспоминаю этого моего единственного за время Отечественной войны лично взятого в плен немца и его глупейшую смерть. Если бы я был в то время штабе бригады, я бы добился его отправки в лагерь военнопленных, и, может быть, тогда он вернулся бы к своей худенькой француженке и к своему, как все дети, очень милому сыну, фотографии которого он мне показывал.

В связи с приближением 65-й армии к реке Россошанке было решено покинуть землянку в долине Вертячьей и занять другую, где-то вблизи Гумрака. Эта землянка была небольшая, но прекрасно оборудованная. Ее совершенно непривычные для русского глаза стены были обиты берёзой и берестой, для чего каждая берёзка разрезалась вдоль ствола. С точки зрения эстетической это выглядело оригинально, но чем-то напоминало похороны. В землянке была пара нар, на которых и устроились я и Костя Ассонов. Но новоселье мы с ним отметили не в землянке, а у медсестры дорожного пункта Таточки, в будущем Татьяны Тимофеевны, верной и любящей жены Ассонова. Она в это время находилась в селе Фастов севернее Сталинграда, и с разрешения комбрига, вызывавшего нас в Паньшино, мы после доклада ему, поехали к ней. Привезли мы с собой водку и хорошую закуску. Таточка оказалась чудесной хозяйкой. Она поджарила по-домашнему картошку, изготовила обильную закуску, достала где-то в селе солёные огурцы, квашеную капусту и ещё что-то. Не побоялась она пригласить на вечеринку и свою подругу, еще более привлекательную, чем она. С её подружкой-украинкой, имеющей по нашей части большой боевой опыт, я сразу подружился. Во время вечеринки, когда Костя уединялся с Таточкой, она рассказывала мне много интересного о себе и о пережитом ею за время войны. Она горевала о погибших при бомбёжке сыне и муже и остро переживала за свою подругу, потерявшую на днях кисть руки, тоже в результате немецкой бомбёжки. Почему-то запомнилось, что она часто произносила слово «хана», применяя его в самых неожиданных для меня значениях.

Мы задержались на вечеринке больше, чем положено, и поэтому напрямик поехали с Костей в свою землянку, даже не заехав в Паньшино, в штаб бригады.

В землянке я между прочим занялся изучением карты очень крупного масштаба Сталинградской области и там снова натолкнулся на хутора Старо-Куберский и Ново-Куберский, расположенные юго-западнее Сталинграда на небольшом, порядка 15-20 км, расстоянии от него. Эти хутора я нашёл на карте еще в бытность бригады ещё в колхозе им. Первого мая и уже тогда просил у комбрига разрешения специально поехать туда и выяснить, уж не живут ли там или не жили ли какие-нибудь мои дальние родственники. Михаил Фадеевич ехать мудро не разрешил, мотивировав отказ замечанием: «Может быть, твои родственники были в тех местах помещиками, и ты узнаешь о них на свою голову. Если окажешься в этих хуторах по ходу боевых действий, тогда другое дело».

До сих пор меня гложет любопытство, почему эти хутора стали называться по моей не очень распространённой фамилии.

Благодаря хорошему снабжению, в основном, американскими продуктами, наша опергруппа не жаловалась на питание, но на новом месте, вблизи реки Россошанки, мы стали питаться еще лучше. Причина была в том, что нам стали перепадать немецкие комплекты продуктов, именуемые «winter». Они сбрасывались с транспортных самолётов для окружённых в Сталинграде немецких войск. Но в виду того, что мы близко подошли к Сталинграду, эти продукты частенько попадали и по нашему адресу... В комплектах мне особенно нравился нечерствеющий чёрный хлеб и шоколад. Костя Ассонов и другие отдавали предпочтение колбасе и кофе. С расчетом на повторение вечеринки в Фастове. мы с Костей запасли один такой "winter", представляющий собой набор продуктов на 4 дня для одного человека или на один день для 4-х человек. Случай неожиданно подбросил нам и подарки для наших фронтовых подруг.

Как-то, услышав надрывный вой самолёта, мы выскочили из землянки и увидели в небе немецкий транспортник. Из него валил густой чёрный дым и выпрыгивали летчики, над которыми один за другим раскрывались парашюты. Выпрыгнуло всего четыре человека. Один из них, по нашим расчетам, должен был опуститься недалеко от нашей землянки. Костя, Ворона и я молниеносно сели в машину и поехали к месту его предполагаемого приземления. Поручив Косте и Вороне во что бы то ни стало прибрать к рукам парашют и не отдавать его другим, бегущим со всех сторон к спускающемуся летчику, я решил заняться им самим. Задрав голову, я увидел, что парашютист вынимает из кобуры пистолет, и мгновенно вынул и снял с предохранителя свой. Я рассчитывал взять его в плен, но уже возле земли парашютист поднял руку с пистолетом и выстрелил не в меня, а себе в висок. Приземлился он уже мёртвым, и я, увидев, что Костя и Ворона с трудом удерживают раздуваемый ветром парашют, бросился им на помощь. Когда мы втроём справились с парашютом, и я вернулся к мертвому немцу, то с удивлением увидел, что он совершенно голый. За считанные секунды подбежавшие солдаты сняли с него всё вплоть до носков. Мне удалось взглянуть на петлицы и погоны на мундире застрелившегося на моих глазах немца. Если не ошибаюсь, по званию он был старшина, то есть что-то вроде гаупт-фельдфебеля. По моей просьбе солдаты отдали мне его документы. Из документов явствовало, что он пилот самолёта и прочие обычные сведения, которые я не могу вспомнить. Среди документов я нашёл фотокарточку его жены с ребёнком и нежные письма от неё.

Парашют дал нам с Костей, кажется, целых 76 квадратных метров прекрасного шёлка, но обстоятельства сложились так, что подарить его Тате и её подруге сразу не удалось. Вечеринка не состоялась, поскольку в последующие дни опергруппа была занята заключительными боями под самим Сталинградом. Приехав по приказу Иоффе на час или два в Пальшино, я ухитрился буквально на несколько минут завернуть в Фастов. Найдя Тату в небольшом доме, где она жила с подругой и ещё одной медсестрой, я с трудом разбудил их, поскольку время было раннее, и вручил парашют. Восторгу молодых женщин не было предела, до конца войны они пользовались этим шёлком для самых разных целей, в том числе шили себе кофточки.
В период боёв под Сталинградом я еще несколько раз сталкивался вплотную с лётчиками. Один раз я даже был свидетелем гибели немецкой лётчицы.

Как-то я ехал с каким-то срочным заданием по небольшому лесу. Услышав стрельбу в лесу, справа от дороги, я вышел из машины и пошёл в направлении выстрелов, чтобы выяснить их причину. Выйдя на поляну, я увидел стоящий на нём мессершмидт, в кабине которого за штурвалом сидела, буквально, за несколько секунд до моего появления на поляне покончившая жизнь самоубийством немецкая лётчица. Как мне удалось выяснить у сбежавшихся к самолёту солдат и офицеров, мессешмидт по неизвестной причине сел на поляне, и когда к нему попытались приблизиться, лётчица открыла стрельбу из пистолета. Стреляла она, как говорили, почти в полном изнеможении, роняя голову после каждого выстрела, как бы теряя сознание. Своими выстрелами она никому не причинила никакого вреда, а последним выстрелом в рот оборвала свою жизнь. До этого случая я не знал, что и у немцев были лётчики-женщины. Когда вытаскивали из кабины труп, я увидел что это была крупная высокая блондинка с большими кистями рук, явно не аристократического вида.

Вскоре после этого случая как-то ночью, когда опергруппа жила в землянке в долине западнее хутора Вертячий, буквально рядом с землянкой опустилась на парашюте наша лётчица. Она спрыгнула с самолёта У-2, подожжённого немецкими зенитчиками. Несмотря на то, что только чудом осталась живой и невредимой, наша летчица выглядела спокойно и не торопясь рассказывала нам в землянке о только что пережитым ею. Глядя на неё, рослую и крепкую, одетую в чёрный комбинезон, я думал, что такая на месте немецкой лётчицы постояла бы себя, пристрелив напоследок несколько немцев.

Здесь, кстати, хочется упомянуть, что самолёты У-2 под Сталинградом пользовались большим авторитетом и уважением со стороны наземных войск. И авторитет им создали женщины-лётчицы. Самолёты эти в качестве ночных бомбардировщиков не давали немцем покоя, но летали они и днём. Однажды днём на наших глазах, точнее - над нашими головами - на такой У-2 напал мессершмидт. Казалось, гибель У-2 была неминуема, но лётчица воспользовалась тем, что поблизости был совсем узкий овраг. Она нырнула со своим самолётом в него и повисла над ним на крыльях самолёта. Не знаю, сильно ли при этом был повреждён самолёт, но поскольку он делался в основном из фанеры, то был быстро отремонтирован. Что же касается лётчицы, то я лично видел её сразу после этого происшествия в добром здравии и прекрасном настроении.

По-видимому, в середине января 1943 года, когда стало совершенно ясно, что окружённые немцы обречены на гибель, так как им не по силам разорвать кольцо изнутри или снаружи, нами был занят их последний аэродром. Мне пришлось выехать туда, чтобы проверить работу одного из батальонов бригады, разминирующего его. Подъезжая к аэродрому, я увидел, что дорогу к нему обычным для полиции жестом указывают одетые в парадные шинели немцы. Только в следующую секунду я понял, что это замёрзшие трупы. Все они были как на подбор розовощёки, с открытыми глазами. Не знаю, какими любителями черного юмора надо было быть, чтобы не только придумать такое , но и материализовать в буквальном смысле слова, затратив на это немало времени. Еще более кощунственную картину я видел в другом месте. Там замороженный немец, молодой и красивый, был раздет до красной майки и чёрных трусов и установлен в позе футболиста, бьющего по мячу. Мяч был слеплен из снега и выкрашен чем-то чёрным.

Да, были на войне и такие "скульпторы".

На аэродроме стояло много, как мне показалось, совершенно исправных немецких самолётов. Я заглянул в кабину каждого самолёта и в каждой видел повешенную впереди справа от руля порнографическую карточку. Проверил я специальные машины аэродромного обслуживания и аэродромные землянки. Рассматривая в одной из них различные документы, я натолкнулся на альбомы, в которых были чертежи с данными о намеченной на 23 августа 1942 года бомбёжки Сталинграда. Эти альбомы мне показались заслуживающими внимания, и я посоветовал комбату переслать их в штаб бригады. Значительно позднее мне стало известно, что альбомы дошли до штаба фронта, и К.К.Рокоссовский приказал переслать их в комиссию по преступлениям и зверствам немецкой армии во время войны. Мне было приятно узнать, что он как будто бы сказал: «Только такое культурное соединение как 16 отдельная инженерная бригада специального назначения могла заинтересоваться этими альбомами и прислать их мне». Я был большим патриотом нашей бригады и дорожил её авторитетом.
В конце января 1943 год, когда группировка немцев засевшая в Сталинграде была рассечена на две части, как-то в землянке Швыдкого у реки Россошанки я застал допрос немецких минёров. Допрос вёл молодой писарь штаба инжвойск. Слушая, как он говорит по-немецки, я понял, что он говорит скорее на идише, но немцы его довольно легко понимают. Немецкие минёры были представлены во всех степенях, начиная от рядового солдата и до командира батальона. Внимательно следя за ходом допроса, я был удивлён тем, что командир батальона и подчиненные ему офицеры, без всякого стеснения друг перед другом и рядовыми, охотно рассказывают всё, о чём только их спрашивают. Казалось, они даже стараются перещеголять один другого в наиболее точном изложении всего, что им известно. Я подумал, что немецкие офицеры как военные профессионалы ведут себя недостойно. Узнав от пленного комбата, что их склад тола, мин и прочих принадлежностей для минирования размещён в подвалах сгоревших кирпичных зданий на юго-западной окраине Сталинграда, я прямо из штаба поехал к этим зданиям, прихватив по дороге наших минёров. Комбат категорически заверял, что склад не заминирован, и это полностью подтвердилось. Я выставил пост возле него и был доволен неожиданным пополнением бригады взрывчаткой, которой хватило надолго. Моё, еще с гимназических лет, весьма высокое мнение о немцах значительно снизилось в ходе Первой мировой войны и после прихода к власти Гитлера. Совсем нелестно я стал думать о них во время Великой Отечественной войны, особенно при непосредственном общении с ними, как в описанном выше случае.

В начале февраля после окончательного разгрома Сталинградской группировки противника по дорогам на восток потянулись колонны военнопленных, медленно идущих к местам сбора у железной дороги для отправки в тыл. Я часто наблюдал в этих колоннах сцены, свидетельствующие об отсутствия фронтового товарищества среди немцев. Они ругались между собой, отнимали что-то один у другого и иногда дрались. Дрались они тоже как-то не по-нашему - лягались, как жеребцы, стараясь угодить в зад друг другу. В ту пору моё неуважение к немцам уже стало переходить в презрение.

Сталинград, куда я в один из тех дней отправился вместе с комбригом в его прекрасной автомашине, произвел на меня крайне тяжелое впечатление - в нем не осталось ни одного несожжённого и неразрушенного здания. На одной из улиц мы проехали мимо какого-то предприятия с тонкой металлической трубой, искореженной, но устоявшей - я насчитал в ней не менее пяти дыр от снарядов, что давало представление о том, какая тут была плотность огня... В городе я был свидетелем картин, которые могли потрясти любого, и если не потрясли меня, то только потому, что я уже успел насмотреться на многое, что притупило восприятие.

Навстречу нашей автомашине, ехавшей из-за плохой дороги с малой скоростью, попадались как группы пленных, так и одиночные пленные. Даже при мимолётном взгляде на них поражала их невероятная вшивость и ужасающая форма насморка, которым все они страдали. Многие буквально исходили соплями, соплями жёлто-зелёного цвета, густыми как масляная краска из тюбика. Вшивость немцев мне была непонятна, ибо для борьбы с ней принимались серьёзные меры. В немецких госпиталях, оборудованные, кстати, весьма умело и комфортабельно, я находил неисчислимое количество пакетиков с каким-то порошком для борьбы со вшами, о чём свидетельствовала, прежде всего, большущая вошь, изображённая на них. Было известно, что немецким солдатам выдавалось шёлковое бельё опять-таки с целью борьбы со вшами, но все эти меры оказались тщетными.

В нашей армии, солдаты которой считались менее чистоплотными, чем немцы, такой вшивости не было и в помине, хотя мы не имели ни шёлкового белья, ни специальных пакетиков. Единственное, что нами практиковалось для борьбы со вшами, это походные или стационарные бани и пропускание одежды и белья через специальные камеры с высокой температурой, которые в просторечии назывались вошобойками.

Под колёса нашей автомашины чуть не попал немец, ползший по улице нам навстречу с трагическим выражением лица. Из носа его торчали жгуты соплей и он что-то бормотал, поднимая руки и взывая о помощи.

- Выйдете из машины и пристрелите его, - не то из чёрствости, не то из жалости предложил мне Иоффе.

- Я могу пристрелить человека только в порядке самозащиты и то при надлежащем нервном напряжении, - ответил я.

Расставшись с Иоффе в Сталинграде, я присоединился к минёрам, производящим осмотр некоторых зданий для обнаружения мин-сюрпризов. В ходе этого осмотра в каком-то подвале я попал в немецкий госпиталь, полный раненых солдат и офицеров. Среди них, кроме немцев, оказалось несколько испанцев из так называемой «Голубой дивизии» и итальянцев. Один испанский офицер поразил меня тем, что был вылитый Харченко, наш замкомбрига. Схожесть была такая, что мне захотелось привести к нему Виктора Кондратьевича и показать ему его самого в аристократическом исполнении. Надо думать, это был какой-нибудь родовитый идальго самых чистых кровей. Бросив на меня трагически печальный взор, он сказал мне по-немецки, что спирт наши солдаты уже забрали, и его больше в госпитале нет. Sie suchen minen (они ищут мины – нем.), - разъяснил я ему, указывая на минёров.

Попал я и в комнату, в которой жил и сдался в плен фельдмаршал Паулюс. Она, как и госпиталь, тоже находилась в одном из подвалов. Мне понравилась спартанская скромность фельдмаршала - в комнате была обычная железная койка, покрытая серым солдатским одеялом, простой стол со стулом и тумбочка. На ней стояла изящной формы ваза тёмно-синего цвета. Ваза была пустой. В подвальном помещении, рядом с этой комнатой, теперь размещался штаб 38-й дивизии одной из наших армий, и там я познакомился со старшим лейтенантом, взявшим в плен Паулюса и немного рассказавшим мне о нем...

Вечер того дня я провёл с минёрами роты Пергамента. Они должны были проверить, как сработали взрываемые по радио мины, которые были установлены нами осенью при отступлении. Юрий Михайлович Пергамент умел напустить туману, и из его уклончивых ответов я сделал для себя вывод, что далеко не все наши мины сработали...
Тогда же, в начале февраля, я и Харченко по пути в штаб бригады заехали в село Гумрак, где, не помню по какой причине, зашли в одну небольшую избёнку. В ней мы увидели сидящих за столом сильно отощавшего старика и мальчика, лет шести на вид, поражавшего своей худобой и тщедушностью. Оба они ели что-то непонятное, похожее на почерневшую картошку или бураки. Викторий Кондратьевич завел со стариком и мальчиком разговор, из которого выяснилось, что они чужие друг другу и сошлись вместе при немцах только для того, чтобы не умереть с голоду. Меня поразила способность мальчика отвечать на вопросы и поддерживать беседу на таком же уровне, что и старик, то есть казаться совершенно взрослым, многое обдумавшим и пережившим человеком. Удивило меня и совершенно неожиданная для Харченко, которого я знал как сдержанного и даже несколько сурового офицера, теплота и нежность, с которыми он обращался к мальчику.

Как оказалось, в Гумраке у мальчика никого из родственников нет. Отец в начале войны ушёл на фронт, и о нём не было ничего известно, мать умерла от голода при немцах. Может быть, потому, что я ехал с Харченко на его машине, и еще потому, что на фронте я имел гораздо меньше возможностей, чем он, у меня не возникло и мысли вмешаться в судьбу мальчика. Единственное, что я хотел сделать, это отдать ему со стариком еду, взятую с собой в поездку. Но Харченко решил вопрос фундаментально. Он предложил мальчику ехать с ним и жить у него, на что тот с радостью согласился. Сборы в дорогу были недолгими, так как никакого имущества, кроме захудалого пиджачка, у него не было.

Путь до штаба бригады наш маленький пассажир перенёс с трудом. Его укачало и у него началась рвота. Снова я удивлялся, что Виктор Кондратьевич трогательно помогал ему справиться со своим недомоганием, не проявляя при этом никакого недовольства. В штабе бригады мальчика отмыли и подстригли. Вместе лохмотьев и изношенной обуви ему сшили прекрасную военную форму, включая шинель и шапку, и хромовые сапоги. Этот мальчик находился при штабе бригады до тех пор, пока бригада не получила распоряжение о выезде на Центральный фронт. Тогда он был отправлен в глубокий тыл.
Уже в феврале наши войска, участвовавшие в Сталинградской битве, начали перебрасываться на другие фронты. Бригада же оставалась, получив задание по разминированию мест бывших боёв и захоронению трупов. Условия для разминирования были сложными - земля еще покрыта толстым слоем снега, минных полей грандиозное количество, и надо их еще найти, так как документация зачастую отсутствовала, причем, не только на немецкие, но и на многие поля, в разное время установленные нашими войсками. При разминирование мин, установленных немцами и румынами, все 11 подразделений бригады практически не имели потерь, поскольку эти мины были металлические, легко отыскивались с помощью миноискателей и относительно легко обезвреживались. Некоторые проблемы в разминировании румынских противотанковых мин были решены ещё в самом начале нашего наступления, где-то между Мало-Клетской и Вертячим.

Гораздо труднее проходило разминирование наших собственных противотанковых минных полей, состоящих из деревянных мин ЯМ-5 (ящичная мина с количеством тола в 5 кг) и ЯМ-10 (с количеством тола в 10 кг) и противопехотных – с минами ПМД (противопехотная мина деревянная). Внимание всех офицеров бригады, начиная с командира бригады и кончая командирами взводов, было сосредоточено именно на таких минных полях. В середине или конце февраля 1943 года я получил задание выехать в один из батальонов, который производил разминирование противопехотных минных полей, установленных нашей бригадой осенью 1942 года. Послали меня в этот батальон неслучайно. Штабу бригады было известно, что он несёт неоправданно и недопустимо большие потери при разминировании.

Командир бригады, инструктируя меня перед выездом в этот батальон, сказал:

- Из Вертячего, где дислоцирован батальон, сразу выезжайте на минные поля. По возможности - вместе с комбатом Кущём, который сейчас принимает батальон от Ильина, и прямо на месте выполняйте задание по снятию минных полей. Окажите ему помощь в наведении порядка в разминировании. После вашего приезда на минные поля подрывы минёров должны прекратиться полностью. Вам всё ясно?

- Всё ясно, товарищ подполковник.

- Тогда ни пуха, ни пера. Надеюсь на вас, Юрий Васильевич. Выезжайте сейчас же – машина ждёт.

Я приехал в батальон в момент, когда его новый командир М. М. Кущ заканчивал последние формальности по приёмке, и вместе с ним направился в одну из рот, работающую на минном поле. По дороге договорились приступить к действиям без всякой раскачки: он проверит документацию на минные поля и вообще дисциплину в роте, особенно при разминировании, и решит ряд организационных и хозяйственных вопросов, я же сосредоточу всё своё внимание на технике разминирования. Зайдя в помещение роты, мы узнали от ее командира, что бойцы по-прежнему подрываются. Свидетельством этого были два минёра, стонущие на нарах - их, жестоко покалеченных, только что привезли с минного поля. Я немедленно выехал туда, оставив комбата разбираться со всем остальным.

<предыдущая страница | следующая страница>