Утром, когда я докладывал комбригу о результатах поездки в батальон, он подробно расспрашивал меня об уже известном ему ночном дорожном происшествии. Ни в чём не укоряя и не обвиняя меня, он приказал мне снова выехать в тот же батальон с другим заданием.

-Такое происшествие, какое было с вами минувшей ночью, бывает только на войне и только раз в жизни. Больше я вам давать мотоцикл не буду. Сегодня поедете на пикапе Виктора Кондратьевича, и постарайтесь, чтобы не было никаких аварий», - напутствовал он меня.

Как и вчера, проезжая мимо разрушенного моста, я завёл с водителем автомашины разговор аналогичный тому, что и вчера с мотоциклистом, причём на этот раз попросил даже остановиться на объезде напротив свай и запомнить это место. Так же, как и вчера, после выполнения задания мы ехали по изученной мною дороге с хорошей скоростью и ярко светящимися фарами. Я сидел в кабине с водителем. В коробке пикапа сидели два солдата из батальона, взятые нами для какой-то надобности. Как и вчера я думал о сыне и жене и, прикрыв глаза, потихоньку дремал. От вскрика водителя «Мост!» я открыл глаза и снова увидел в свете фар два ряда свай и отвесную стену насыпи за ними. Пикап мчался на них, но водитель резко затормозил машину, и она, заскрипев, повисла на зиявшим перед нами провалом только передними колёсами. Выскочив из машины, мы вчетвером с помощью имевшихся в ней лопат поставили машину на четыре колеса и благополучно без всяких происшествий вернулись к себе. После этого случая я с большой неохотой совершал в ночное время поездки на автомашинах. Мне потом время от времени везде, особенно, когда машина въезжала даже на незначительное возвышение дороги, мерещился за ним провал моста и два ряда торчащих свай. Только примерно через год я избавился от этих неприятных галлюцинаций.

Находясь в Попках, я почти ежедневно выезжал в части бригады по тем или иным заданиям Михаила Фадеевича, иногда вместе с его заместителем Харченко. Мне были интересны поездки с Виктором Кондратьевичем не только тем, что мы обычно ехали на его быстрой и комфортной легковой машине, а не на полуторке, но и дорожными разговорами на самые разные темы, поскольку он был человеком незаурядным. Запомнилась совместная поездка в батальон Г. И. Гасенко. Комбат Гасенко и его начальник штаба Козлов, молодые, полные энергии офицеры, из-за частого переподчинения их батальона той или иной армии стали мало считаться с бригадой, и Харченко при мне вёл с ними соответствующую беседу. Он ни в чём не укорял их, тем более не распекал и не читал нотации, а спокойно и аргументировано доказывал им, что они всегда, где бы ни были, должны помнить о том, что их батальон есть батальон 16-й ОИБСН, и действовать сообразно этому.

Слушая эту беседу, я стал еще яснее осознавать роль оперативных групп бригады во время боевых действий ее частей, дабы сплачивать бригаду как единую войсковую единицу, способную решать такие стратегические задачи, как создание непроходимого предполья целого фронта. Не менее важным оставалось и руководство отдельными частями бригады в их подчинении армиям. В этом случае именно оперативная группа осуществляла координацию действий батальонов, их связь между собой и бригадой и правильное их использования в боевой обстановке.

От Гасенко и других офицеров штаба батальона после выполнения порученных мне заданий я услышал нечто для меня совершенно новое о писателе М. А. Шолохове. При отступлении батальон оказался в станице Вешенской, на родине знаменитого писателя. Там в это время в доме Шолохова оставалась только его мать. Сам Шолохов и его семейство заблаговременно эвакуировались. Когда то ли при обстреле, то ли при бомбёжке мать Шолохова погибла, комбат Гасенко решил известить его об этом. Посланный с этой целью офицер догнал Шолохова уже где-то в тылу и с трудом уговорил вернуться на похороны матери, организованные батальоном. Приехав, Шолохов побыл на похоронах всего лишь несколько минут и, не дождавшись, пока бойцы зароют могилу и установят крест, поскорее смотался с линии фронта на своей легковой машине.

Гасенко и другие офицеры отзывались о Шолохове как о трусе, и это было крайне неожиданно слышать об авторе "Тихого дона", за первую половину которого он уже успел получить Сталинскую премию. Дали они мне почитать и дневники Шолохова, брошенные им в своём доме при поспешном бегстве из Вешенской. Дневники эти не представляли собой ничего интересного - в них изо дня в день излагались лишь сведения о об охоте и рыбной ловле именитого писателя и результатах такого времяпровождения. Несмотря на малую ценность этих дневников, я посоветовал Гасенко переслать их через газету «Правду» Шолохову.

То, что говорили о Шолохове тридцать лет тому назад в батальоне Гасенко, мне кажется не случайным, и в дальнейшем я уже не удивлялся по меньшей мере дурацким выступлениям Шолохова на партийных и прочих съездах. Несмотря на заслуги перед русской литературой, человек он, по-видимому, всё же никчемный.
Короткое затишье на фронте Михаил Фадеевич использовал для улучшения состава бригады, в первую очередь, естественно, офицерских кадров. Исчез "безобидный и бездеятельный" комиссар бригады, которому Иоффе умело создал все условия, чтобы затем выдворить: как правило, комиссар был крепко поддавши, и к нему в землянку нельзя было зайти, поскольку там постоянно был кто-либо из его подчинённых, мягко говоря, в неглиже. Исчез уполномоченный Особого отдела бригады вследствие его патологической трусости. Исчез и снабженец, с которым я переслал в штаб бригады спирт из Сталинграда. Оказалось, что этот снабженец не довёз емкость со спиртом до места назначения, использовав его для каких-то своих целей. Наверное, к месту будет здесь сказать и о ряде других офицеров, попавших в бригаду из 27-УОС - Управления оборонительного строительства. Война застала их в Раве-Русской, где они были под началом И. Е. Прусса. В связи с длительным пребыванием в условиях отступления эти офицеры свыклись с мыслью, что каждый оборонительный бой, короткий или длинный, заканчивается дальнейшим оставлением наших сёл и городов. Поэтому они скептически относились к лозунгу, кажется, Сталина: «Дальше Волги отступать некуда», и готовы были отступать чуть ли не до берегов Тихого океана. Исходя из подобных настроений, эти офицеры и веди себя соответственно. На первое место они ставили собственные выгоды и удобства - обзаводились походно-полевыми жёнами, были большие мастаки в вопросах самоснабжения и умело изображали участие в боевых действиях, которые не угрожали им ни малейшей опасностью.

И все же, справедливости ради, следует отметить, что от своего бывшего начальника Прусса, отличавшегося, как говорили, большой смелостью, они усвоили и много хорошего. Как правило, они были весьма инициативны и не терялись при столкновении с трудностями, всегда находя способы и пути их преодоления. К таким офицерам в штабе бригады я относил, прежде всего, А. А. Голуба, помощника начальника первого отдела штаба бригады. Для характеристики находчивости этого офицера, думаю, будет достаточно одного примера. Как-то начальник первого отдела спросил Голуба: «Как следует писать слово "немедленно"? С одним или двумя н?»

- А это смотря кому и где это слово пишется, - не задумываясь, ответил Голуб. - Если вы пишете, скажем, комбату: «Немедленно прибудьте в штаб бригады…», и если это действительно нужно сделать срочно, то надо писать в слове два "н". Но если с этим можно повременить, то лучше писать одно "н"...

Поэтому в оперативном отделе штаба можно было услышать, как этот начальник, диктовал машинистке:

- Пишите. Комбату И. А. Эйберу. Командир бригады приказал немедленно … причем с двумя "н". То же самое напишите и комбату Ляшенко, только учтите, что он долго раскачивается, поэтому пишите ему с одним "н"...
С приближением срока нашего наступления на немцев было решено переместить штаб бригады в посёлок колхоза имени Первого мая. С рядом офицеров на это место отправился и я. Доехать до него засветло на нескольких грузовых машинах мы не смогли, и ночью, проследовав некоторое время с потушенными фарами, остановились на ночлег. Квартирьер отвёл мне маленькую избушку. Придя в неё после размещения всех, кто ехал со мною, я застал в избушке готовую постель на душистом сене, сооружённую из походных палаток, и машинистку штаба бригады. Конечно, такое "расквартирование", сделанное, как видно, из самых добрых побуждений, было не случайным. По чьей-то инициативе, может, самой это машинистки я оказался с ней на целую ночь вдвоём. Эта машинистка была женой командира комендантской команды штаба бригады, толкового и расторопного офицера. Она была из тех украинок, что унаследовали от своих пра-пра-прабабушек, побывавших в руках воинов Мамая или Батыя чёрные до синевы волосы, татарское лицо, ноги и бёдра, а от запорожцев – только выдающуюся грудь. Едва ли она знала, что приглянулась мне еще с первой встречи. Ночь обеспечила нам более близкое знакомство, которое не перешло в длительный роман только потому, что в колхозе им. Первого мая у неё вдруг начались ненормальные кровоизлияния, из-за чего она была отправлена в госпиталь тыла бригады.
В посёлке колхоза, состоявшем всего из нескольких деревянных домов, в которых с трудом разместились самые необходимые отделы штаба бригады, работа закипела сразу по приезде. Здесь технический отдел штаба занялся направлением работы частей бригады по созданию в тылу Донского фронта целой зоны непроходимых минных полей, как противопехотных, так и противотанковых. Оказывали мы помощь и другим инженерным бригадам и сапёрным батальонам, в какой-то мере занимающимся минированием и разминированием. В технический отдел, и в частности, ко мне, то и дело приезжали за советом представители этих соединений и частей и переписывали инструкции, написанные мною. К своему удивлению и к ещё большему удивлению знавших меня до войны, я стал заядлым минёром. Электротехник во мне проявлялся тогда только в том, что я уделял значительное внимание так называемым управляемым полям. Увлечение этими полями было присуще и другим офицерам штаба, электрикам в прошлом, начиная с командира бригады, его заместителя и помпотеха Бузгалина. Поэтому неслучайно появление в Военно-инженерном вестнике статьи об управляемых полях, за подписью примерно, пять человек. Статья эта вообще была написана мною и, как мне стало позже известно, привлекла внимание не только специалистов наших инженерных войск, но и немецких штабов.

Находясь в колхозе Первого мая, я видел, что скрытно от немцев, главным образом ночью, в направлении фронта двигались войсковые части, оснащённые мощной артиллерией. Я по-прежнему часто выезжал на фронт в различные армии с заданиями от командира бригады. В одной армий я стал свидетелем трагического происшествия. Чуть ли не возле штаба армии оказалось минное поле с противопехотными минами. Оно было ограждено колючей проволокой, но не охранялось. Каким-то образом на это поле попал сержант одной из частей и подорвался, лишившись ноги. Пытаясь выбраться с поля с одной ногой, он подорвался второй раз и лишился по локоть правой руки...

Сразу после приезда в штаб армии я побежал к этому месту и увидел, как вдрызг искалеченный и обезумевший от боли человек крутится на минном поле, умоляя офицеров и солдат, стоящих за изгородью, пристрелить его. Несмотря на ужас происходящего, я нашёл в себе силы спокойно присмотреться к минному полю и понял, что приблизиться к погибающему, а тем более вытащить его, можно только сняв несколько мин, для чего надо их обнаружить с помощью щупа. Считая себя к этому времени уже опытным минёром, я попросил принести мне какую-нибудь железную или на худой конец деревянную палку длиною побольше метра. Несколько человек бросились выполнять мою просьбу, но пока отыскивали палку, искалеченный сержант подорвался в третий раз, потеряв при взрыве и вторую руку. Так что мое разминирование с помощью примитивного щупа понадобилось лишь для того, чтобы вынести труп. Как потом мне рассказывал врач, погибший сержант был на редкость здоровым человеком, и умер только от потери почти всей своей крови.

В один из дней в наиболее просторном помещении колхоза были собраны представители всех частей бригады. На этом сборе начинж фронта А. И. Прошляков вручал ордена за отличия в боях. Вручил он и мне орден Красной Звезды. Для меня это было неожиданно, и я был всерьёз взволнован во время этой торжественной церемонии. Я всегда считал, что ордена вручаются героям, и, не видя за собой никаких героических поступков, был смущён столь высокой оценкой моей деятельности в качестве начальника оперативной группы бригады в Сталинграде. Много мне придётся потрудиться для того, чтобы оправдать столь высокую награду, - думал, я про себя.

Накануне нашего исторического наступления под Сталинградом я получил приказание выехать в Попки с каким-то поручением. По дороге я остановился переночевать в селе, где размещались некоторые части бригады, имеющие телефонную связь со штабом бригады. В доме, который я выбрал себе для временного пристанища, меня нашла моя машинистка. Она была очень взволнована встречей и много плакала по поводу своего не проходящего недуга. Чтобы отвлечь её от грустных мыслей и предположений, я пригласил её на концерт ансамбля бригады, выступавшего в одном из больших сараев села. Этот ансамбль, добытый М.Ф. Иоффе в УОСе, я слушал впервые и отдал должное его участникам: певице Ольге, гармонистам, чтецу-декламатору Чернову и другим. Моя невезучая подружка прижималась ко мне, не выпускала моей руки из своей, стараясь делать это незаметно для других. Однако с выступления ансамбля мне пришлось уйти в связи с получением телефонограммы от комбрига. Телефонограмма гласила: «Поездку в Попки отменяю. Немедленно выезжай в штаб инжвойск фронта к Прошлякову для получения специального задания».

Наскоро попрощавшись с разрыдавшейся машинисткой, я ночью выехал в штаб инжвойск Донского фронта. В штабе, попросив доложить А.И. Прошлякову о моём приезде, я радостно встретился с другом моей молодости Яном Андреевич Берзиным. Вызвавший меня начинж фронта полковник А.И. Прошляков приказал утром выехать в 65-ю армию. Он сообщил мне, что туда же утром приедет из бригады состав оперативной группы, начальником которой назначен я. Опергруппа имеет задачей обеспечить наступление 65-й армии силами частей, которые выделить бригада.

Ян Андреевич, дождавшийся, когда я выйду от Прошлякова, увёл меня к себе и почти всю ночь рассказывал о превратностях своей горькой судьбы. Напомню, что мы с ним вместе служили в 3-м понтонном батальоне, вместе ухаживали за девушками, вместе частенько выпивали, вместе воздержались в 1926 году от голосования по резолюции 15-й партконференции и уже не вместе в 1937 году пострадали за это. Я был исключён из партии и уволен из армии, а он, кроме того, провел в заключении два с половиной года. У меня тоже было что рассказать, и мы по очереди делились пережитым, сочувствуя друг другу и запивая наши истории разведённым спиртом. Так прошла почти вся ночь, и выспался я уже в машине на пути в штаб 65-й армии, благо путь оказался довольно долгим.

Штаб инжвойск 65-й армии я застал в возбуждённом состоянии. Это объяснялось не столько тем, что завтра армия переходила в решительное наступление, сколько тем, что в армию недавно прибыл новый начинж, подполковник Павел Александрович Швыдкой, и работники штаба никак не могли приноровиться к стилю его работы. Что же касается предстоящей битвы, то, по-видимому, никто на всём Донском фронте еще не понимал ее значения. Только позже выяснится, что она станет переломным моментом в войне с фашизмом и в конечном счете приведет нас к победе.

Швыдкого на месте не было, и я представился не ему, а начальнику штаба, тоже подполковнику, пожилому, весьма стройному и подтянутому, дисциплинированному и педантичному офицеру. Из довольно продолжительной беседы с ним я почувствовал, что он с трудом скрывает недовольство Швыдким. Примерно те же чувства испытывал к новому начинжу и начальник оперативного отдела, схожий по внешности и по характеру с начальником штаба. Когда же я наконец увидел Швыдкого, мне стало очевидно, что оба эти офицера никогда с ним не сработаются. Швыдкой был полной противоположностью своих непосредственных подчинённых. Он был типичным украинским дядькой, которого можно встретить в любом украинском селе, причём не в единственном экземпляре. Выше среднего роста, серьезно упитанный, если уже не толстый, с приятным, полным и добродушным лицом и с хитрыми-прехитрыми глазами, он вёл себя в штабе как дома, не признавая никаких правил и регламентаций, обычных для любого военного заведения. Мои предположения о его неизбежном конфликте со своим штабом подтвердились. Примерно через неделю ушёл от него в другую армию начальник штаба, несколько позже за ним последовал начальник оперативного отдела. За небольшой срок произошла почти полная смена и других работников штаба. По-настоящему Павел Александрович сработался только с немолодой машинисткой штаба. Сработался так, что она стала его фронтовой женой, причём женой, очень редко сидящей за пишущей машинкой, поскольку она вмешивалась во все дела штаба. Впрочем, позднее на ряде примеров я имел возможность убедиться, что сам Павел Александрович вполне на своем месте, деловит, уравновешен и разумно смел.

А в ту нашу встречу, представившись, я был втянут Швыдким в разговор по поводу предстоящих боевых действий и затем, получив надлежащие указания, отправился на передний край к станице Мало-Клетской. Сама станица, расположенная на очень высоком противоположном берегу реки, была занята румынами. Наши войска заняли позиции на низменном берегу реки, к которому примыкал лес. 19 ноября 1942 года, день начала исторической Сталинградской битвы, для меня начался с того, что в лесу на нашем берегу реки, скованной недавно льдом, как раз напротив станицы Мало-Клетской я надел вместо кожаных хромовых сапог валенки. Эти валенки привезли мне мои коллеги по опергруппе по приказанию заботливого командира бригады. Снабженцы бригады оказались менее заботливыми. Воспользовавшись тем, что валенки выдавались не мне лично, они отобрали что-то непотребное и не имеющее права называться валенками. По сути это были просторные толстые чулки из недоброкачественной непроваленной шерсти.

Ругая снабженцев самыми ядовитыми словами, я все же был вынужден надеть обновку, так как ноги в сапогах буквально отмерзали. В лесу я встретился с командирами рот батальона нашей бригады, обеспечивающего наступление на Мало-Клетскую, и узнал, что ночью в минных полях противника на крутых склонах занятого им берега были сделаны проходы. Минные поля эти по докладам командиров рот состояли из металлических противопехотных прыгающих мин осколочного действия(S-mi-35). 

— Мины вмерзли в землю, - сказал я. — Как же минеры вывинчивают усики взрывателя? По-моему, это невозможно. 

— Проще пареной репы! — с улыбкой доложили мне командиры рот. — Минеры находят мину миноискателем, мочатся на ее взрыватель с тремя усиками, а уж затем вывинчивают.

Посмеявшись вместе с командирами, я внутренне восторгался находчивостью наших минеров. Воистину испокон веков русскому солдату была присуща исключительная изобретательность!

— Ну и какой вывод из найденного способа разминирования вы сделали? — спросил я.

— Никакого… какой тут может быть вывод? 

— А такой, что перед атакой минерам нужно как можно больше выпить воды. Практикуйте также привлечение пехотинцев к разминированию немецких мин вашим способом, — добавил я.

Во время исключительно мощной и продолжительной артподготовки я вместе с минерами продвинулся по лесу к самой реке. Вдруг мы увидел, что какая-то повозка пехотной части заехала на наше противопехотное минное поле, установленное на просеке. 

— Подожди, друг! Мы сейчас разминируем! – закричали минеры.

— Некогда мне ждать! – крикнул ездовой. — Таких мин я не боюсь! — и с этими словами он поехал прямо по минному полю. Несколько мин, скорее всего 75-граммовые, типа ПМДЦ, взорвались под колесами повозки и под ногами лошадей, не причинив ни ему, ни им заметного вреда. «Таких солдат победить невозможно» — подумал я, глядя вслед ездовому. 

Артподготовка выгнала из Мало-Клетской румын. Пехота, поднявшаяся в атаку, а вместе с ней минёры, заняли окопы на вершине крутого берега реки без всякого сопротивления со стороны противника. Оставляя минеров для разминирования склона, я шел вдоль окопов. Вдруг я почувствовал, что наступил правой ногой на что-то твердое и острое. Мина! Застыв на месте и ожидая с секунды на секунду взрыва, я ощущал все три усика взрывателя, проткнувшие подошву моего горе-валенка и упершиеся в мою обернутую портянкой ступню. Да, это была мина S-mi-35. Она не взрывалась. Не дыша, я вынул ногу из валенка и с еще большей осторожностью снял сам валенок со злополучных усиков, торчавших из земли. Затем, осторожно стряхнув с них снег, я воспользоваться способом, открытым накануне нашими минерами, после чего вывернул взрыватель из мины и извлек из земли и саму мину. Окончив эту работу я пошел осматривать покинутые румынами окопы, шепча самые теплые слова благодарности в адрес снабженцев бригады.

В определенных условиях плохое может оказаться хорошим, такова диалектика, – философствовал я.

Заняв Мало-Клетскую, минёры в отличие от получивших короткий отдых пехотинцев продолжали напряжённо трудиться, находя немецкие минные поля и снимая с них мины, отыскивая в домах и погребах мины-сюрпризы и ликвидируя их. Командир батальона минёров, очевидно, в избытке симпатии к командующему 65-й армией товарищу Батову, даже взялся отрыть и обустроить для него командный пункт. КП у него получился на славу, недаром по своей подготовке и основной службе комбат был офицером УР УОС. Батов при мне высказывал восхищение этим КП, но так и не воспользовался им, поскольку его армия стремительно и безостановочно продвигалась навстречу 62-й армии товарища Чуйкова. В Мало-Клецкой я обосновался в довольно уютной землянке, занимаемой до меня румынским офицером. От румынского офицера, бежавшего, как видно, слишком поспешно из землянки, остались предметы первой необходимости, столовая и чайная посуда, и даже картины на стенах. Остался в землянке и кот, исправно нёсший службу по уничтожению мышей, приносящих в то время большой вред, поскольку заражали войска как наши, так и, по-видимому, противника туляремией. Из Мало-Клецкой я несколько раз выезжал в места, где летом шли ожесточённые бои с немцами, и часто натыкался на трупы наших солдат, которые не удалось захоронить при отступлении и которых не прибрали и немцы. Трупы, пролежавшие много месяцев на воздухе, мумифицировались и представляя собою обтянутые серой кожей скелеты, одетые в выцветшую одежду. Даже беглый осмотр этих мест показал, что кому-кому, а минёрам здесь предстоит много работы.

Из населённых пунктов, которые 65-я армия прошла с боями навстречу 62-й армии, запомнилось большое селение Венцы. Во взятии Венцов, очевидно, участвовали танковые части, ибо во многих домах села, куда я заходил в поисках себе жилища, я наталкивался на стонущих танкистов, обожжённых в бою. Воистину, думал я, на войне нет лёгких военных специальностей. Минёры калечатся на минах, оставаясь, если не погибнут, без рук и ног. Танкисты же, если остаются живыми, то зачастую слепнут от ожогов. До войны я никогда не думал, что танки воспламеняются и горят, так будто сделаны из дерева.

В Венцах я поселился в доме, который до меня занимал командир немецкой дивизии. Его забытая мною фамилия часто встречалась в газетах наряду с Паулюсом, из чего можно заключить, что он, убежав от нас в Венцах, оказался в плену, как и Паулюс, и так же, как и фельдмаршал, сделал для себя правильные выводы. Прежний обитатель дома по-немецки фундаментально оборудовал своё жилище и убежал из него, очевидно, с ещё большей поспешностью, чем румынский офицер из землянки в Мало-Клецкой. В доме всё оставалось так же, как при немце. Во дворе дома была оборудована уборная с отверстием в двери в форме сердечка, одна из больших комнат в доме была приспособлена под ванную со сложным устройством для подогрева воды. В других комнатах висели многочисленные картины или скорее графика в технике акварели и пастельных карандашей, по-видимому, творчество художника дивизии. Не без любопытства рассматривая эти работы, я пришел к выводу, что немцы не только соскучились по своим немкам, но и что они до предела устали от войны и только и мечтают о том, как бы выбраться отсюда. Большинство картин были серийными. Серия «Наши мечты» была представлена такими сюжетами: немецкий солдат обнимает толстозадую блондинку-супругу, он же в белоснежном белье отдыхает возле ванной, он же за роскошно сервированным столом вместе с женой, дочкой и сыном уплетает сосиски с капустой. В серии «Чего я бы никогда не хотел видеть» были такие картины: на грязной-прегрязной дороге немцы вытаскивают застрявшую автомашину. По постели с лежащей на ней немцем ползут два громадных клопа. На другой картине вместо клопов изображены вши… Едва ли все это имело хоть какую-то художественную ценность, разве что свидетельствовало об аккуратности и добросовестности исполнителя.

<предыдущая страница | следующая страница>