Не помню где, в Венцах или в Мало-Клетской, я познакомился с дивизионным инженером 27-й гвардейской стрелковой дивизии полковником Рощиным. Рощин чем-то напоминал мне Дон-Кихота. Он был высокого роста, не в меру худощав, немного сутуловат, с умными, смеющимися глазами. До войны состоял в мозговом центре, созданном Кагановичем в период, когда тот был наркомом путей сообщения. Весьма эрудированный по многим отраслям знаний, с изощрённым умом, способным найти выход из любого положения, Рощин любил почти в любом нашем разговоре подчеркнуть, что он гвардеец и служит в гвардейской дивизии. Рассказал он мне и о том, как в одной станице вблизи Мало-Клецкой он случайно встретился со старым донским казаком-гвардейцем. Придя к казаку на постой, он разместился в одной из комнат казачьего дома. Хозяин, узнав, что Рощин - гвардии подполковник, тут же заставил жену жарить яичницу с ветчиной, а сам сходил куда-то в чуланчик, принёс большую бутыль самогону, а затем слазил в погреб за солёными огурцами и грибами. Выставив еду и питьё на стол, он уважительно пригласил Рощина отужинать вместе с ним. «Я хочу посмотреть, что стоят теперешние гвардейцы, - сказал старый казак. – Ведь я тоже когда-то служил в гвардии. И даже имею награду от царя. Царь наградил меня за лихие дела в войне с турками». С этими словами он отпер сундук, стоящий в комнате, и достал оттуда шашку. Обнажив шашку, он предложил прочитать надпись на её лезвии. Рощин прочёл: «За то, что разрубил турка одним ударом от шеи до ж…ы». Желая проверить принадлежность к гвардии по умению пить старик угостил Рощина великолепным самогоном без запаха и с большой крепостью. Рощин не подкачал - выпить он любил и умел.

Начиная с боя под Мало-Клетской мне часто приносили найденные в карманах убитых румын а затем преимущественно немцев документы и различные печатные материалы. Среди них первое место занимали, что называется, непристойные фотографии. К примеру, на одной из таких фотографий были молодые немцы, солдаты или офицеры, в голом виде с кинжалами в руках. На другой немец-солдат, сняв штаны и присев на корточки, оправлялся, обнажив толстющую задницу. Около него стоял другой солдат, наигрывающий на аккордеоне. Вокруг них стояло ещё несколько солдат, аплодирующих с радостными улыбками на лицах. Я абсолютно убежден, что нашим солдатам даже в голову не пришла бы мысль фотографироваться подобным образом. Две эти фотографии я послал Илье Эренбургу, и, кажется, он упомянул их в одной из своих едких статей о немцах.
В дальнейшем стремительном продвижении 65-й армии навстречу 62-й, как и раньше, дорогу стрелковым частям прокладывала артиллерия и танки. Поэтому можно было часто слышать, что теперь пехота представляет собою оккупационные войска. «Пехота не ведёт в этой войне бой, она только оккупирует территории, а немцев гонят артиллеристы и танкисты», - говорили офицеры различных рангов. И действительно, в этот период Сталинградской битвы пехота потерь не несла. Не имели их и минёры бригады, всегда шедшие не только с первой цепью стрелков, но даже впереди её.

Возле одного из населённых пунктов, только что оставленном немцами, я увидел немецкое военное кладбище. Строгое и внушительное, оно производило сильное впечатление не только количеством могил, но и своим оформлением. Кладбище было ограждено забором из дикого камня. На восточной его окраине был поставлен большой крест над могилой какого-то немецкого генерала, справа и слева от него были симметрично расположены несколько меньшего размера кресты над могилами офицеров. Далее на запад тянулись стройные ряды крестов над солдатскими могилами, и большие кресты как бы возглавляли это шествие. На каждом кресте были красивой немецкой готикой написаны имя, фамилия и дата смерти воина. Все кресты были деревянными, солдатские – с надетыми на них касками...

Долго еще я не мог освободиться от горьких размышлений о том, как мы сами относимся к своим мёртвым, погибшим в борьбе с вероломным врагом, да и вообще... Ведь чуть ли ни в километре от описанного кладбища моя автомашина, как и тысячи других до меня и после меня, спокойно проехала по мёртвому телу, судя по комбинезону, советского танкиста, лежащего поперёк колеи дороги, - из-за потока техники мы не могли остановиться. Кстати, такого рода размышления преследовали меня всю жизнь. Почему мы так отвратительно относимся к мёртвым? Мы, живущие в передовой социалистической стране, где то и дело, когда надо и когда не надо, твердят: «Никто не забыт. Ничто не забыто». Почему в капиталистических странах, по крайней мере, в тех из них, где мне пришлось потом побывать, я видел совершенно другое отношение к павшим? Эта мысль не выходила у меня из головы, когда я видел, что немцы, обречённые на гибель в окружённом Сталинграде, уже не имеющие ничего под рукой для изготовления крестов, всё же продолжали хоронить своих убитых, ставя на аккуратных могилах закупоренные бутылки с клочком бумаги, где были отчетливо написаны имя, фамилия и дата смерти лежащего в могиле. Я возвращался к этой мысли и когда слышал от жителей сёл и деревень, освобождённых нами от оккупантов, что немцы заставляли их зарывать мёртвые тела красноармейцев так же, как и своих солдат. Я было начал даже считать, что хамское, если не сказать, преступное отношение к мёртвым вообще характерно для славян, но побывав в Болгарии, Югославии и Чехословакии, увидел, что там относятся к мёртвым и кладбищам даже бережней и заботливей, чем немцы.

В той нашей поездке, вслед отступающему противнику, мне пришлось увидеть и немало немецких солдат, убитых буквально несколько минут назад и потому, естественно, никем не захороненных. Возле одной такой группы убитых немцев, валявшихся в позах, в каких они встретили смерть, я попросил шофера остановиться. Мое внимание привлек труп одного немецкого солдата - он выделялся среди других тёмно-рыжими волосами и белоснежным лицом. Лежал он на животе, раскинув руки, как бы вцепившись в землю и прижавшись к ней правой щекой. Он был очень молод. Глядя на его чудесные шевелящиеся от позёмки волосы и прекрасное лицо, на котором ещё не было знаков смерти, я, понимая всю закономерность этой смерти, все же не мог избавиться от охватившей душу грусти. Да, мне было безмерно жаль этого юношу, которого в иных обстоятельствах могла бы ждать совсем иная судьба Предназначение человека вовсе не в том, чтобы убивать себе подобных, а чтобы жить и давать жизнь тем, кто будет после. К сожалению, эта простая истина так и не усвоена человечеством.

Тем вечером я вместе с товарищами по опергруппе остановился переночевать в одном из сел по пути нашего следования. Хозяйка дома, типичная шолоховская Аксинья из "Тихого Дона", на ужин, изготовленный ею из данных нами продуктов, угостила нас отличной самогонкой и соленьями из своего погреба. Она постелила мне на своей двуспальной кровати свежее прельщающее свою чистотой белье, несмотря на все мои протесты и уверения, что кровать мне не нужна, и что у меня всегда с собою собственное постельное белье. Когда я все же улегся в двуспальную кровать, ощутив всю прелесть свежей постели, и положил на полу около кровати папиросы и спички, я увидел, что хозяюшка стелит себе на полу рядом со мной. Несколько удивившись этому обстоятельству, я решил, что она просто хочет избежать приставаний со стороны моих более молодых офицеров или наших еще более молодых ординарцев, и что, видя мою седину, полагается на мою добропорядочность. Переполненный впечатлениями минувшего дня, я не мог сразу уснуть и решил закурить. Потянувшись в непроницаемой темноте за папиросой и спичками, я нечаянно коснулся плеча хозяйки, и в ответ на это прикосновение услышал ее шёпот: «Подожди, пока уснёт мама. Я тогда сама приду». Однако, выкурив папиросу, я сразу уснул как убитый, а проснувшись уже в свете наступившего дня, не обнаружил в комнате ни хозяйки, ни её постели.

Кстати, не только эта "Аксинья" и её престарелая мать, но и вообще донские казачки относились к нашему приходу весьма радушно. Лишь от Харченко, на которого, как правило, женщины засматривались в силу его мужской привлекательности, я однажды услышал нечто иное. В одной станице, когда он вышел из машины, на него явно ненавидяще взглянула молодая красавица казачка. Когда он спросил ее: «Что это вы смотрите на нас с такой ненавистью?» она зло ответила: «Чёрт вас принёс. Зачем вы вернулись? У меня при немцах была бы такая счастливая судьба, а теперь всё рухнуло».

Под Песковаткой, где румыны были не только окончательно разбиты, но и полностью деморализованы, я неожиданно застал в отведённом мне небольшом домике горько плачущего румынского солдата, который, видно, где-то прятался до моего появления. Сказав ему, что он должен радоваться, а не плакать, раз остался жив, я направил его с ординарцем на пункт сбора военнопленных. Выйдя на улицу и постояв у счетверённых пулемётов системы "максим" на установке для зенитной стрельбы, я стал понаблюдать за их безрезультатной стрельбой по самолётам противника, которые изредка появлялись над селом, а затем из любопытства отправился на передний край. На переднем крае, не окопавшись, лежали на снегу наши пехотинцы, и рядом с ними стояли тяжёлые орудия артиллеристской батареи. Тут же была и стереотруба, в которую мне разрешили посмотреть. Приникнув к окуляру, я чуть ли ни рядом с собой увидел немецкий танк и трех танкистов, ковыряющихся возле него. После моего замечания, что надо бы подбить этот танк, одно из орудий несколько раз по нему выстрелило. В танк не попали, но танкистов заставили забраться в него и быстро уехать.

В это время вдруг началась беспорядочная ружейная и автоматная стрельба с нашей стороны и со стороны противника. Оказалось, что стреляли по зайцу, который откуда-то выскочил на нейтральную полосу и теперь несся вдоль нее. В стереотрубу я хорошо видел зайца и был по-детски рад, когда он сумел выбраться из зоны обстрела и скрыться целым и невредимым. «Вот так и я на войне не погибну», - почему-то подумал я.

В этот же день я переехал из Песковатки в хутор Вертячий, где с моей, пополненной по приказанию комбрига, опергруппой разместился в двухэтажном деревянном доме. Пополненная опергруппа кроме меня, включала капитана Ассонова, майора Титкина, сержанта Ворону, водителя автомашины Сидоренко и нескольких ординарцев. К Ассонову, исполняющего обязанности начальника штаба опергруппы, я поначалу относился настороженно, поскольку он пришёл в бригаду из УОСа Прусса, но затем, ближе познакомившись, сдружился с ним, и наша дружба продолжается до сих пор. Константин Иванович, то есть Костя, совершенно безукоризненно и своевременно оформлял многочисленную документацию опергруппы, в случае надобности смело включался в боевые операции, связанные с опасностью для жизни, и отличался исключительными хозяйственными способностями. Благодаря его повседневным заботам опергруппа имела в надлежащем порядке автотранспорт, подходящее жилище, была в избытке обеспечена продуктами и даже водкой. Сам Костя был всегда бодро настроен и весел.

Майор Титкин, которого я знал ещё по академии Будённого сначала как слушателя, а затем как сотрудника академии, появился в бригаде позже меня. Он был на редкость дисциплинированным человеком, способным выполнить любое приказание, вне зависимости о т его сложности и опасности, и этим напоминал мне японского самурая. По характеру он был несколько мрачноват и немногословен. У него был только один неприятный недостаток - его, особенно в полевых условиях, почему-то очень любили вши и заводились на нем в таком устрашающем количестве, что время от времени я вынужден был отправлять его во второй эшелон бригады, чтобы он там отмылся, продезинфицировался, и коренным образом освежил всю свою одежду, включая постельные принадлежности.

Сержант Ворона помогал Ассонову как писарь и был по сути дела его повторением, обладая всеми его сильными чертами. Я был искренне рад встретить его после войны уже в качестве офицера. Водитель автомашины Сидоренко был бесценен тем, что в любых условиях его машина была на ходу. Оптимист, уверенный в своём бессмертии, он своими бесхитростными рассказами о своей жизни и своей семье помогал мне в частых поездках скоротать время. Несколько ординарцев из опергруппы были молодыми солдатами, воюющими не за страх, а за совесть. Моим ординарцем был крымский татарин Сулейманов. Своей деликатностью, чистоплотностью, умением вести моё несложное хозяйство и отсутствием страха в боевой обстановке он покорил меня. Я искренне сожалел, когда его вместе с другими крымскими татарами изъяли из армии. Не знаю, прав ли был Сталин, решив выселить татар из Крыма, что было проделано безжалостно и свирепо. Конечно, об этом, как и о многом другом, ныне умалчиваемом, в своё время правдиво поведает история, но мне, уверен, дожить до этого не удастся.

Разместившись в двухэтажном доме, опергруппа заняла его вместе со штабом одного из батальонов бригады, включённого в опергруппу. Комбатом этого батальона был офицер Ильин. Высокий, с правильными чертами лица, крепкий мужчина моих лет, он с первой встречи не понравился мне своим капризно-презрительным взглядом на окружающих. Впоследствии, когда я стал свидетелем того, как он афиширует свои близкие отношения с врачом его батальона, молодой, статной и весьма душевной сибирячкой, моя неприязнь к нему усилилась. Ещё больше я его невзлюбил, когда поближе узнал о его взаимоотношениях с подчинёнными ему офицерами, в большинстве своём способными молодыми людьми. Ильин, например, отобрал у них все трофеи, попавшие к ним в период Сталинградского наступления. В основном это были безделушки в виде портсигаров, выбрасывающих при нажатии кнопки сигарету или, к примеру, зажигалок в виде голой женщины, у которой при нажатии кнопки задирались ноги и между ними вспыхивало пламя... Всё это комбат, к огорчению молодежи, забрал себе. У кого-то он конфисковал и серебряный саксофон и повесил себе на стенку. Этот саксофон по моему совету у него отобрал М. Ф. Иоффе и передал в духовой оркестр бригады.

Комбата Ильина Иоффе взял совсем недавно, выпросив его в отделе кадров фронта, и, конечно, совершил ошибку, ибо как офицер Ильин не имел никаких положительных качеств. Ошибку Иоффе несколько позже, ещё в бытность бригады на Донском фронте, исправил Харченко. Совершенно самостоятельно, во всяком случае, без воздействия с моей стороны, он добился откомандирования Ильина из бригады.

На занимаемый мною с Ильиным двухэтажный дом, кажется, единственный такого размера на хуторе Вертячий, зарились многие. Однажды к нам явились квартирьеры танкового корпуса генерала Пушкина и хотели нас выселить под тем предлогом, что в нём проездом будет жить генерал. Переговоры с офицером-квартирьером вёл я. Я ему заявил, что дом освобожу только после личной беседы с самим генералом, а сейчас все, что мы готовы сделать, это освободить для него лучшую комнату в доме.

- Насильно же выселять нас лучше не пытайтесь. От вас вместе со всеми квартирьерами ничего не останется, – разъяснил я свою позицию представителю корпуса.

Так что выселять нас действительно никто не решился. Приехавшего генерала Пушкина встретил я. Невысокого роста, худощавый и очень скромный, он произвел на меня самое приятное впечатление. Генерал остался очень доволен отведённой ему комнатой и на моё предложение поужинать с офицерами инженерной бригады с готовностью согласился. О выселении нас из дома ему и мысль не пришла в голову. Во время ужина, сопровождавшегося тостами за дружбу танкистов и минёров, генерал рассказал о своей встречи в Москве, откуда он ехал в корпус, со Сталиным. «Сталин крепко постарел и стал нервным. Во время разговора со мной он всё время курил, вернее, сосал трубку. Он набивал её табаком, добытым из папирос «Казбек», зажигал её, раскуривал, а потом задувал. Трубка гасла, а он её сосал, пока не разжигал снова», - рассказывал генерал. Сталин щедро откликнулся на просьбу Пушкина дать побольше танков для корпуса и дал ему столько, сколько тот просил, но обязал его ни в коем случае не позволить немцам пробиться из Сталинграда к своим.

В Вертячем наша опергруппа оказалась по соседству со штабом инжвойк 65-й армии, что было как нельзя кстати. С начинжом Швыдким я виделся ежедневно и вместе с ним ездил в дивизии армии, где ближе знакомился с дивизионными инженерами и сапёрными батальонами. В первые дни пребывания в Вертячем у меня, как и у других офицеров опергруппы, появилось несколько часов свободного времени, и это время я использовал для пополнения своих знаний в немецком языке. Один из офицеров штаба Швыдкого дал мне грамматику немецкого языка, и здесь же, в Вертячем, в одной из землянок, которую прежде занимали немецкие офицеры, я нашел немецко-русский словарь и немецко-русский разговорник. Изучению немецкого языка способствовало и то, что в Вертячем в мои руки попадало много интереснейших немецких документов, которые требовалось переводить.

Незнание немецкого языка иногда приводило к курьезам. Помню забавный случай на этой почве. Среди имущества, брошенного немцами при поспешном бегстве, было много парфюмерии. Просто поразительно, какое обилие душистого мыло, пудры, духов, одеколонов, различнейших кремов и душистой воды разных видов и разного назначения находилось не только в чемоданах офицеров, но даже в вещевых ранцах солдат. Как-то девушки из батальонов нашей бригады пришли ко мне с просьбой перевести с немецкого языка на русский надписи на тюбике с кремом. «Это такой чудеснейший крем! - говорили они, передавая мне ещё не начатый тюбик. - Он делает кожу такой нежной и мягкой, что вы даже представить себе не можете!» Взглянув на тюбик, я увидел, что на нём крупными буквами начертано «Kreme fur preservativen», и про себя прочитал краткий нехитрый текст о правилах применения этого крема.

- Так значить переводить? – спросил я.

- Переводите, пожалуйста. Хотя бы приблизительно.

- Перевожу точно: первое слово «kreme» так и переводится, как «крем». Значит, вы, действительно, пользуетесь, кремом. Второе «fur» по-русски означает «для». А третье слово, я думаю, вы поймёте и без перевода - «preservativen».

- Понимаем! – стали смущенно посмеиваться мои просительницы.

- Перехожу к переводу способа употребления…

- Это не переводите. Нам теперь и так всё понятно. Спасибо за перевод...

От первых дней в Вертячем остался в памяти концерт московских артистов, данный в самой просторной комнате занимаемого нами дома. Трудно, конечно, оценить подлинное качество выступлений москвичей, но в обстановке фронта, после недавнего боя, они произвели на нас большое впечатление. После концерта я пошёл вместе с Харченко в столовую, чтобы посмотреть, как и чем угощают артистов, и искренно одобрил свирепый разгон, который он устроил работнику политотдела Дрищенко за то, что тот не выполнил указаний насчет сервировки стола и самих блюд позднего ужина. Больше я никогда не видел, чтобы всегда спокойной и выдержанный Виктор Кондратьевич так неистово ругался.

В этот приезд Харченко я был с ним на докладе начинжу Донского фронта полковнику Прошлякову, к которому я питал большую симпатию. В далёком прошлом он был понтонёром, и я встречался с ним в лагерном сборе понтонного батальона на Трухановом острове в городе Киеве. Несмотря на внушительный возраст, Прошляков был строен как тростинка, что при его высоком росте и худощавости выделяло его среди офицеров. В разговорах он был весьма немногословен и сух, но явно чувствовалось, что он добрый и, пожалуй, даже сентиментальный, много размышляющий человек. Доклад мой превратился по сути дела в беседу, в которой активное участие принимал и Харченко.

Идя от Прошлякова, я почему-то стал мысленно сравнивать его с Иоффе и Харченко и при этом отдавать предпочтение им. Возможно, я заблуждался, но в то время я был убеждён, что все начинжи как Сталинградского, так и Донского фронтов, как и армий, входящих в них, с которыми мне приходилось общаться, менее талантливы и менее находчивы, чем мои прямые начальники, и был доволен, что воюю под их непосредственным руководством.

После соединения 62-й и 65-й армии, замкнувших кольцо вокруг сталинградской группировки противника, несколько восточнее Вертячева установился более или менее стабильный передний край 65-й армии. Армия вела каждодневные изнурительные бои с немцами. Бои обычно кончались для нас успешно, но теперь продвигались мы вперёд весьма незначительно, платя за это большими потерями. В некоторые дни 27-я гвардейская стрелковая дивизия, вблизи которой в балке Вертячей я со своей опергруппой занял просторную землянку, теряла в бою до обеда столько личного состава, что вынуждена была прекращать наступление до следующего дня. На следующий день, получив свежее пополнение, главным образом из киргизов, таджиков, казаков и узбеков, дивизия снова могла наступать, но только до обеда.

В 27-й гвардейской дивизии, ведущей активные боевые действия, я, что называется, дневал и ночевал, и в этот период по-настоящему сдружился с уже упоминавшемся мною дивизионным инженером полковником Рощиным. Поначалу Рощин относился к батальонам нашей бригады, проводящим минирование и разминирование перед передним краем дивизии, а, следовательно, и ко мне, недоверчиво и настороженно. В свою очередь и я имел против него некоторые предубеждения. Дело в том, что все дивизионные и полковые инженеры, с которыми я прежде сталкивался, обычно были весьма придирчивы ко всему, что касалось обслуживающих их частей 16 ОИБСН и при этом весьма снисходительны к своим собственным инженерным частям. Часто мне приходилось слышать, что наши солдаты и офицеры уступают их сапёрам и по дисциплине, и по внешнему виду и, наконец, по умению производить минирование и разминирование. Недоверчивость Рощина к действиям наших минеров выразилась однажды в том, что как-то поздно вечером, когда я находился в его очень тесной землянке, в неё через узкий вход влез его сапёр - в руках у него была противотанковая мина ЯМ-5. Увидев, что мина снаряжена, я чуть не остолбенел и, приказав сапёру не двигаться, выдернул из нее МУВ (минный ударный взрыватель) с детонатором. Оказалось, что сапёр снял эту мину с минного поля, установленного батальоном Ильина, и нёс в таком виде на расстояние не менее 500 метров к землянке Рощина. Сделать ему это приказал сам Рощин, чтобы проверить добросовестность минёров бригады в установке минных полей. По словам Рощина, уже были случаи, когда очень быстро установленные нами мины оказывались без МУВ с детонаторами.

Когда сапер вышел из землянки, я дал волю своему возмущению, назвав поступок Рощина бесчеловечным самодурством.

- Если нужно, я сам проверил бы правильность установки мин непосредственно на минном поле, а не подвергал опасности солдата, - ругался я.

Рощин молча выслушал мой гневный монолог, хотя был старше и по званию, и по должности, и по возрасту и не стал возражать. Как ни странно, именно эта размолвка с ним и послужила основой для нашей будущей дружбы.

С Рощиным я участвовал не только в делах, связанных с боями, но зачастую обедал или ужинал. Вместе наезжали мы и в саперный батальон 27- й дивизии, где каждый раз я обращал внимание на одного молодого офицера, отличавшегося своей лихостью, молодечеством и жизнерадостностью. Оказалось, что причиной этому его любовь к врачу батальона, очень маленькой, молодой и приглядной женщине, с которой я его часто видел. А в конце ноября мы хоронили эту милую женщину - она погибла накануне на наших глазах от осколков снаряда, возможно, даже нашего, когда во время наступления вместе с пехотой мы шли втроём, она, Рощин и я, вслед за огневым валом артиллерии. На похоронах лихого офицера было не узнать. Ничего не осталось ни от его жизнерадостности, ни от его лихости, ни от молодечества - он хоронил свою возлюбленную, свою фронтовую подругу, которая, несомненно, стала бы ему подругой на всю жизнь, если бы не погибла на войне.

После поминок по врачу, организованных в землянке командиром сапёрного батальона, Рощин вдруг сказал мне:

- Юра, сегодня я почувствовал, что мне тоже не уцелеть, как и Надежде (так звали врача). Поэтому прошу тебя, когда кончится война, обязательно зайди в Москве к моей жене и расскажи ей обо мне, расскажи, как мы жили в балке Вертячей, о чем говорили и о чём думали. Возьми с собой пол-литра водки и выпейте в память обо мне.

Я тогда посмеялся над его предчувствиями и попытался отвлечь его от грустных дум, но если это и удалось, то только благодаря обильной выпивке. А через несколько дней, когда я находился уже в другой дивизии, я узнал горькую весть о смерти Рощина. Как рассказывали мне, он, бедняга, погиб от осколка немецкой мины шестиствольного миномёта. Осколок ударил его в подбородок и начисто оторвал ему всю нижнюю челюсть. От таких ранений тогда не вылечивали, и он умер в больших мучениях. После войны я не смог выполнить просьбы Рощина, и от этого по сей день у меня осталась горечь на душе. Записной книжки с адресом его жены, носящей не его фамилию, я лишился на Третьем украинском фронте, а фамилию её напрочь забыл.

<предыдущая страница | следующая страница>