Стандартные способы представления траектории развития экономической теории – это либо абсолютистские либо релятивистские истории. В обоих случаях ценности и нормы, направляющие научный поиск, как правило, остаются за рамками рассмотрения.

Абсолютистские истории исходят из приоритета текущего состояния науки, и все предшествующие события и факты оценивают в отношении к этому состоянию, рассматривают их как шаги, к нему подводящие. Такие истории апеллируют к убеждению в духе вольтеровского Панглосса, что «все идет к лучшему в этом лучшем из миров» и что некая благодетельная «невидимая рука» направляет деятельность ученого на путь истины. Научные ценности и нормы скрыты в этой базовой предпосылке, и в абсолютистских историях как таковых роли не играют.

В релятивистских версиях эволюции экономической мысли последняя выступает артефактом социальных и идеологических факторов, что оставляет мало места для обсуждения внутренней логики развития научного знания вообще и самостоятельной роли ценностей науки в особенности.

Однако история экономической мысли отнюдь не свободна от конфликтов вокруг таких ценностей, а недооценка этого фактора ведет к тому, что эта история кажется менее последовательной и логичной, чем она была на самом деле, что отчасти обесценивает вклад истории мысли как научной дисциплины в повышение самосознания экономической профессии.

Ценностные споры в науке часто коренятся в том, что субъектом, порождающим, поддерживающим и модернизирующим ценности науки, выступает научное сообщество в целом. Это делает ценностные подвижки фактором, относительно независимым от отдельных научных сообществ – по крайней мере тех, которые, как сообщество экономистов, никогда в число наук-лидеров, способных навязывать свои научные стандарты в качестве стандартов общенаучных, не входило. Расхождение внутридисциплинарных и общенаучных ценностей может стать как источником конфликтов среди экономистов, так и шансом для разрыва с профессиональными познавательными рутинами, то есть фактором осознанного выбора между конкурирующими ценностями науки.

Вероятно, самым ранним примером осознанного эпистемологического выбора в истории экономической мысли может служить знаменитое разъяснение Уильяма Петти в «Политической арифметике» своего «не вполне еще обычного» метода. По его словам, «... вместо того, чтобы употреблять только слова в сравнительной и превосходной степени и умозрительные аргументы, я вступил на путь выражения своих мнений на языке чисел, весов и мер... используя только аргументы, идущие от чувственного опыта, и рассматривая только причины, имеющие видимые основания в природе» (Петти-1940, с.156). Известно, что позиция Петти вдохновлялась современной ему, то есть ньютоновской, физикой и была направлена против тогдашних стереотипов меркантилистской литературы. Однако во времена Петти продекларированные им эпистемологические нормы нашли мало сторонников среди пишущих на экономические темы: «Последователей было мало, восхищались многие, но огромное большинство очень быстро предало забвению этот метод»  таков сухой комментарий Шумпетера (Шумпетер-2001, с.271). А ремарка Адама Смита в «Богатстве народов» о том, что он «не придает особенно большой веры политической арифметике...» (Смит-2007, с.512) отразила общее мнение целого ряда поколений экономистов.

Еще одна эпистемологическая развилка, с которой пришлось столкнуться А.Смиту, была обязана его знаменитому современнику и соотечественнику сэру Джеймсу Стюарту. Оба автора стремились обобщить экономические идеи своей эпохи, и оба строили свои трактаты вполне канонически для сочинений о том, как следует управлять хозяйством государя. Взгляды Стюарта обычно характеризуются как наиболее зрелое выражение меркантилистской традиции экономической мысли. Согласно исследователю его творчества Уркварту, подход Стюарта строился на сочетании трех начал:

а) природы человека, задающей универсальные принципы его поведения, прежде всего, приоритет собственных интересов;

б) истории, определяющей изменчивость и разнообразие естественных, геополитических, культурных (включая “дух народа”) условий, в которых эти принципы действуют;

в) модели взаимодействия двух первых начал, т.е. фактически типа социального строя.

Это была гибкая система ориентиров для оценки ситуаций и выработки решений. Она допускала различную субординацию основных начал, т.е. существование различных экономических систем, и оставляла место для проявления воли правителя¹. Стюарт не претендовал на открытие универсальных экономических законов, скорее, ему было важно, чтобы степень определенности знания соответствовала природе изучаемого предмета (см.: Urquhart-1996, 382-383).

А. Смит сохранил преемственность с традицией хозяйственного трактата: две заключительные и наиболее объемные книги «Богатства народов» были написаны в той же стилистике. Однако при общности стилистической формы эпистемологическая стратегия Смита, изложенная в двух вводных книгах его magnum opus, была иной². Она была логически более строгой, по технике скорее дедуктивной, в политических выводах более радикальной. Целью Смита было не столько систематизировать прошлый опыт, уроки которого могли бы помочь правителю противостоять возможным вызовам, как это, похоже, было в случае Джеймса Стюарта, сколько наметить и обосновать некий новый социальный порядок. «В понимании Смита, политическая экономия – это определенно политическая наука, причем «политическая» в глубинном смысле – в пределе как наука подлинно конституционного строительства. Это средство, призванное улучшать человеческое общество; ориентиром здесь служат нормативные и практические соображения» (Aspromourgos-2009, р.63, курсив в оригинале).

Таким образом, Смит отверг как эмпирико-количественный подход Петти, так и эмпирико-качественный подход (кейсовый) Стюарта в пользу исследовательской программы универсалистского, теоретического и нормативного типа. Не была она, впрочем, и принципиально анти-эмпиристской в терминах философии науки ХХ века. Скорее, Смит был, следуя термину Й.Кланта, «эмпирическим априористом» (См.: Klant-1984, p.56-63), для которого и истинность и нормативная ценность теорий определялась самоочевидностью базисных постулатов, из которых они выводились.

Даже если допустить, что эпистемологический выбор Смита субъективно был мотивирован не эпистемологически, что его скептицизм в отношении «политической арифметики» коренился в ненадежности расчетов Петти (см., напр. Блауг-2008, с.237-8), а неприятие методологии Стюарта – в антипатии к его политическим взглядам, его значение от этого не меняется. Он послужил прецедентом в пользу выбора эпистемологической установки, принятой затем научным сообществом. И это был выбор из того эпистемологического меню, которое в эпоху Смита имелось в распоряжении. Ключевая роль в формировании такого меню принадлежала Дэвиду Юму.

Влияние Юма на формирование экономической науки парадоксально. Он был современником и активным участником интеллектуального сообщества, в котором формировалась политико-экономическая теория; известно его влияние на центральную фигуру движения – Адама Смита. Его экономические очерки были опубликованы в 1752 г., т.е. раньше, чем экономические труды Кенэ и Смита, и даже раньше публикации книги Кантильона (1755 г.), хотя вопрос о знакомстве Юма с ходившей по рукам рукописи последней остается открытым (См.: Murphy-2008).

В историографической литературе влияние Юма на экономическую теорию традиционно связывается прежде всего с его взглядами на деньги, в особенности с авторством идеи "нейтральности денег" – идеи о том, что количество денег в стране оказывает лишь номинальное влияние на экономику, определяя, вопреки представлениям меркантилистов, лишь уровень цен, но не уровень ее богатства, относительные цены или распределение доходов. Наиболее наглядно эта идея представлена в очерке «О торговом балансе» в виде мысленного эксперимента, основанного на предположении, что «... в одну ночь исчезли четыре пятых всех денег Великобритании» (Юм, с.113). Анализируя последствия такой ситуации, он показал, какие механизмы должны вернуть экономическую систему в ее естественное состояние и – что более важно – воспрепятствовать возникновения подобных «чудес».

Идея нейтральности действительно занимает важное место в экономических очерках Юма, и она действительно стала существенной предпосылкой теоретизации экономического знания. Парадокс состоит в том, что идея нейтральности денег выполняет у Юма совсем не ту роль, какую она впоследствии сыграла в процессе такой теоретизации. Скептик-эмпирик Дэвид Юм был бы немало удивлен тем, какое применение идее нейтральности денег нашли экономисты XIX–XX веков.

Юм видел свою главную цель в разработке «науки о человеке» (Aspromourgos-2009, р. 53-58). В этом контексте его экономические очерки были направлены не только против меркантилистских принципов экономической политики: их задачей было также разоблачение меркантилисткой веры в то, что величие и власть государя неразрывно связаны с преодолением нехватки в стране золота и серебра. Юм всячески стремился продемонстрировать ложность этой веры: «...влияние, которое приписывают малочисленности звонкой монеты, в действительности есть результат привычек и свойств населения... [унаследованных от] первобытных и менее культурных времен, когда еще потребности воображения не смешались с естественными потребностями» (Юм-1996, с.90-91). Тезис нейтральности денег был нужен для доказательства того, что без изменения обычаев приток денег в страну способен дать лишь номинальный эффект. Положение можно изменить – считал Юм – только благодаря торговле, прежде всего внешней, ибо именно так «... люди знакомятся с удовольствиями роскоши и выгодами торговли, а утонченность вкуса и трудолюбие, будучи раз пробуждены, уже беспрепятственно поощряют их к новым усовершенствованиям во всех отраслях внутренней и внешней торговли. И это, быть может, есть главная выгода, какую приносит торговля с иностранцами. Она пробуждает людей от лени..., вызывает в них стремление к более утонченному образу жизни, чем тот, какой вели их предки» (Юм-1996, с.77-78). Отсюда видно, что идея Юма состояла вовсе не в том, чтобы абстрагироваться от денег, а в том, чтобы создать условия, при которых денежный мотив стал бы мотором человеческого прогресса.

Аналогичная логика присутствует и в третьей книге «Богатства народов» Смита, но, заметим, не в его теоретических главах. Позднее экономисты-классики, в лучшем случае, воспроизводили эту двойную логику, в соответствии с которой основная доктрина Юма сохранялась лишь как философское приложение к их теориям. Судьба же тезиса о нейтральности денег оказалась более счастливой: для нее нашлось место в теоретическом ядре смитианской системы, а в дальнейшем она стала интегральной частью доктрины классической политической экономии. Однако вне исходного юмовского контекста тезис о нейтральности денег приобрел новую роль. Для Смита первой книги «Богатства народов» деньги – это всего лишь удобное, но сомнительного качества, мерило стоимости. Во второй книге деньги – это «колесо обращения», то есть инструмент, призванный облегчать обмены и способный приспосабливаться к потребностям торговли. Здесь уже фактически действует «классическая дихотомия». Стоит подчеркнуть, что отделяя тезис о нейтральности денег от более широкой доктрины Юма, Смит держался другой опоры, которую он нашел у своих континентальных предшественников Кантильона и Кенэ. Соответственно, последующая фактическая эволюции экономической науки определялась уже линией Кантильона – Кенэ – Смита (См.: Шумпетер-2001, с.737).

И в классической политэкономии и – позднее – в неоклассической экономической теории нейтральность денег служила основанием для абстрагирования от них. Для экономистов-теоретиков деньги стали внешней "вуалью" над реальной экономикой – вуалью, которую при построении "чистой" теории надлежало отбросить. В системах Сэя и Рикардо нейтральность денег – это уже одна из ключевых предпосылок, на которых строится центральный элемент этих систем – идеализированный объект общественного продукта. Не будем забывать, что Смит и его преемники создавали науку о богатстве – не о человеке, как Юм. В качестве отправного пункта им нужна была некая социальная единица, а не индивид. Еще позже, в теории Вальраса, нейтральность денег стала играть аналогичную роль при конструировании уже иного идеального объекта – системы общего конкурентного равновесия взаимных договоренностей и ожиданий, ставшей ядром не менее рационалистической неоклассической теории.

В результате продукт интеллектуального наследие эмпириста Юма стал частью сугубо рационалистических теоретических проектов новых поколений экономистов. Связь тезиса о нейтральности денег с самим Юмом со временем утратилась. Так, Джон Стюарт Милль в середине XIX века мог защищать идею нейтральности денег и одновременно упрекать Юма за про-инфляционную позицию, уже не обращая внимания, а возможно и не сознавая, что в оригинале последняя было не более чем элементом первой (см.: Милль-2007, с.591-3).

Рассмотренный эпизод из истории идей можно интерпретировать как выражение борьбы двух способов теоретизирования, представленных двумя интеллектуальными традициями и оказавших влияние на Адама Смита. Проводником более раннего философского подхода был Дэвид Юм, а ценности нового научного стиля внедрялись школой Кантильона – Кенэ. Идеологические полемики того времени, сколь бы значимы они ни были для успеха Смита как социального философа, вряд ли могут объяснить, почему в экономической науке возобладала именно научная, а не философская модель. В этих условиях гипотеза, объясняющая избирательную рецепцию денежной теории Юма спецификой эпохи Просвещения с характерным для нее пиететом перед ценностями науки, которые перевесили традиционные нормы философствования, представляется весьма вероятной.

IV. Заключение

Конфликты вокруг ценностей науки возникают в исследовательской практике постоянно, а то, как они разрешаются, оказывает существенное влияние на траекторию развития конкретных научных дисциплин. Основным источником ценностных конфликтов в науке служит множественность эпистемологических ценностей. Философы науки классифицируют такие ценности, или принципы, по нескольким категориям: порождающие принципы (сохранения, симметрии, дополнительности); принципы связности (единства науки, соответствия Бора, математизация); целеполагающие принципы (объяснения, простоты, наблюдаемости, бритва Оккама). (См.: Овчинников-1996; а тж.: Doppelt-2008).

История экономической мысли дает немало примеров того, как стремление к высшим достижениям по одному ценностному вектору достигается ценой потерь на других направлениях: дилеммы «истина против строгости», «универсальность против системной специфики», «эмпирицизм против эссенциализма» - все это известные иллюстрации данной проблемы. История про эпистемологические развилки, с которыми столкнулся Адам Смит на пути к утверждению новой науки, подсказывают, что основной набор конкурирующих ценностей науки относительно стабилен. Двухмерная схема с двумя осями, символизирующими выбор между рационалистическими и эмпиристскими исследовательскими программами, с одной стороны, и между универсалистскими и системно-специфическими теориями, с другой, достаточна, чтобы проиллюстрировать эту гипотезу. В эпоху классической политэкономии базовая эпистемологическая структура экономического знания имела примерно такой вид:

После маржиналистской революции, которая перенаправила внимание экономистов на изучение экономического поведения, сменились фигуры, но базовая эпистемологическая структура воспроизвелась почти в прежнем виде. Уэсли Митчелл сменил Петти, Густав Шмоллер занял позицию Стюарта, Карл Менгер и Леон Вальрас заместили Кантильона и Адама Смита, а Макс Вебер и Вальтер Ойкен – Маркса. Эту историю несложно продолжить. Ценностные конфликты – отнюдь не противостояние «хороших» и «плохих», правых и неправых: они суть проявление многомерности реального мира, который призвана отразить наука.

К этому можно лишь добавить, что большая часть ценностей науки относится к тому, что Томас Кун назвал «нормальной наукой», тогда как научный прогресс – это в немалой степени парадигмальные сдвиги, в ходе которых сложившиеся сообщества «нормальной науки» разрушаются, а их нормы обесцениваются. А это значит, что ценности, культивируемые внутри сообществ «нормальной науки», могут быть слишком узкими и жесткими для подлинно прорывных идей. Вот почему так важны еще и мета-научные ценности, основанные на логике эволюционного процесса и способные поддерживать разнообразие и конкурентную среду в широком научном сообществе, уважение к альтернативным взглядам и терпимость к неортодоксальным подходам.

Литература

Блауг , Марк. 100 великих экономистов до Кейнса. СПб: Экономическая школа. 2008.

Овчинников Н.Ф. Принципы теоретизации знания. Москва: ИФ РАН. 1996.

Милль, Джон Стюарт. Основы политической экономии с некоторыми приложениями к социальной философии. М.: Эксмо, 2007.

Петти, Вильям. Экономические и статистические работы. М.: Соцэкгиз. 1940.

Смит, Адам. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Эксмо. 2007.

Шумпетер Й.А. История экономического анализа. СПб.: Экономическая школа. 2001.

Юм, Давид. Малые произведения. М.: Канон. 1996.

***

Aspromourgos T. The Science of wealth: Adam Smith and the Framing of Political Economy. L & NY: Routledge. 2009.

Klant, Johannes J. The Rules of the Game. The Logical Structure of Economic Theories. Cambridge etc.: Cambridge University Press. 1984.