Методические рекомендации по дисциплине «Лексикология современного русского языка для студентов специальности 5В020500 «Филология: русская филология»
Данный курс предполагает изучение слова как основной единицы языка в семасиологическом, ономасиологическом и социолингвистическом аспектах. Традиционно в него включаются разделы «Фразеология» и «Лексикография», рассматриваются вопросы лексики и фразеологии в лингвокультурологическом аспекте.

Программа дисциплины предусматривает лабораторные работы, требующие овладения навыками лингвистического анализа лексики и работы со словарями.

Теоретические знания студентов обобщаются и закрепляются в письменной семестровой работе, написание которой предполагает использование дополнительной литературы. Кроме того, в семестровую работу включается и лексический разбор текста и слова.

Завершается изучение курса итоговым контролем по теории и практике в комбинированной форме.

Каждый экзаменационный билет экзамена включает два теоретических вопроса (контрольные вопросы приводятся) и текст для лексического разбора (тексты, планы и образцы разборов приводятся). Допуском к экзамену являются выполненные и зачтенные лабораторные работы и семестровая работа.

Представленные методические рекомендации в виде дополнительного материла по темам семестровых работ способствуют наиболее глубокому усвоению теоретического и практического материала по лексике русского языка и успешному выполнению письменной работы.

Тема 1. Семантическое поле с гиперсемой «культура»

Под семантическим полем (СП), или лексико-семантическим полем (ЛСП),

обычно понимается «группа слов одного языка, тесно связанных друг с другом по смыслу» (Ю.Н. Караулов) или «иерархическая структура множества лексических единиц, объединенных общим (инвариантным) значением и отражающая в языке определенную понятийную сферу» (Л.А. Новиков). ЛСП — более широкое объединение, чем ЛСГ и даже чем ТГ, хотя и близкое последнему. Оно также включает несколько ЛСГ и других семантических объединений парадигматического и синтагматического типа: например, поле «цвет» включает и ЛСГ прилагательных «цвет» (зеленый, красный, синий), и ЛСГ глаголов «проявлять цвет» (синеть, краснеть, желтеть), и существительные «цвет» (краснота, синь, желтизна). Или ЛСП «время» включает ЛСГ «отрезки времени» (час,

минута, секунда), и ЛСГ «части суток» (утро, вечер, полдень), и ЛСГ «время года» (весна, лето, осень) и т.п.

Впрочем, четкого разграничения указанных понятий пока не сложилось. Например, лексическую группировку «родство» называют и лексико-семантической группой, и тематической группой, и семантическим полем, т.к. она очень обширна и включает разные виды лексики и даже словосочетания типа двоюродный брат. Поэтому каждый употребляет указанные термины в меру своего понимания. Мы будем придерживаться указанного разграничения ЛСГ и ТГ, а также ЛСП. Последние различаются как категории предметно-логическая (ТГ, отражающая членение самой картины мира, ее фрагментов) и семантическая, понятийная (СП, отражающее понятийные сферы и отношения).

Семантическое поле (например, в теории Ю.Н. Караулова) имеет имя поля (его название), ядро (ключевые слова: обычно синонимы и антонимы, а также типовые сочетания) и периферию (слова, связанные с ядром менее тесно семантически или стилистически). Вспомним пример со словом ДРУГ из «Словаря ассоциативных норм русского языка». По сути дела, почти все слова из ответов информантов образуют поле по имени ДРУГ, в ядро которого войдут его синонимы (товарищ, приятель, дружок), антонимы (недруг), дериваты (дружить, дружба), типичная и устойчивая сочетаемость (верный, близкий, лучший, закадычный), а на периферии окажутся слова брат и кореш.

В лингвистике выделяют различные виды семантических полей: лексико-семантические поля (ЛСП, рассмотренные выше), ассоциативно-семантические поля

(АСП, составляемые на основе ассоциативного эксперимента), а также функционально-семантические поля (ФСП, включающие лексические и грамматические значения).

Например, СП «время» как ЛСП будет включать слова час, год, минута; прошлое,

настоящее, будущее и др., в АСП в результате ассоциативного эксперимента могут войти еще, например, и слова вперед, деньги (как реализация прецедентных текстов «время —вперед» и «время — деньги»), а в ФСП войдут и грамматические формы выражения времени: ходил, хожу, пойду.

Основной единицей семантического поля (его именем) является, как уже говорилось, слово в одном из его значений (ЛСВ). Каждый ЛСВ слова включается в три вида смысловых отношений: парадигматические, синтагматические и ассоциативно-деривационные. И вокруг каждого образуется свое микрополе. Например, в СП ЗЕМЛЯ-1

(«почва») войдут слова почва, песок, глина (парадигматика), рыть, копать, пахать (синтагматика), земляной, землистый, землекоп (дериватика); ЗЕМЛЯ-2 («суша») — суша, вода, море; увидел, открыл; земной, подземный, земноводный; ЗЕМЛЯ-3 («страна») — страна, родина, отчизна; родная, чужая, приморская; земляк, чужеземец. Однако, будучи связаны друг с другом как ЛСВ одного слова, эти СП войдут и в общее СП ЗЕМЛЯ. Т.е. в поле войдут и эпидигматические отношения между ЛСВ.

Таким образом, с точки зрения ономасиологии весь лексический состав языка представлен как система взаимодействующих семантических полей, которые образуют сложную и специфичную для каждого языка языковую картину мира: наименования времени, пространства, движения, степени родства, цвета, растений, животных, человека и т.п. В основе организации СП родовидовые (гипонимические) отношения.

Однородные по смыслу единицы объединяются в лексико-семантические группы (элементарные микрополя) и другие лексические категории (синонимы, антонимы и т.д.).

Под лексической категорией (ЛК) понимается «единство обобщенного лексического значения и соответствующих форм выражения» (Л.А. Новиков) — по аналогии с грамматической категорией. Лексические категории распределяются по двум аспектам: семасиологии и ономасиологии. В семасиологическом аспекте рассматриваются такие категории, как полисемия (внутрисловная категория). В ономасиологическом — такие категории, как синонимия и антонимия (межсловные категории).
Тема 2. Парономазия на газетной полосе.

Парономазия, парономасия (греч. paronomasía, от pará — возле и onomázo — называю), стилистическая фигура, состоящая в комическом или образном сближении слов, которые вследствие сходства в звучании и частичного совпадения морфемного состава могут иногда ошибочно, но чаще каламбурно использоваться в речи. Например, русское "муж по дрова, жена со двора", французское "apprendre n'est pas comprendre" — "узнать не значит понять".

Явление парономазии (из гр. para - возле, onomazo - называю) заключается в звуковом подобии слов, имеющих разные морфологические корни (ср.: нары - нарты, лоцман - боцман, кларнет - корнет, инъекция - инфекция). Как и при паронимии, лексические пары при парономазии принадлежат к одной части речи, выполняют в предложении аналогичные синтаксические функции. У таких слов могут быть одинаковые приставки, суффиксы, окончания, но корни у них всегда разные. Кроме случайного фонетического сходства, слова в подобных лексических парах нечего общего не имеют, их предметно-смысловая отнесенность совершенно различна.

Парономазия в отличие от паронимии не носит характера закономерного и регулярного явления. И хотя в языке есть немало сходных в фонетическом отношении слов, сопоставление их как лексических пар является результатом индивидуального восприятия: один увидит парономазию в паре тираж - типаж, другой - в тираж - мираж, третий - в тираж - витраж. Однако паронимия и парономазия близки с точки зрения употребления в речи сходных по звучанию слов.

Риторическое усиление речи, например путем использования тропов и фигур, один из важнейших стилистических приемов и в то же время средство повышения эстетического уровня текста.

В книге «Русский язык на газетной полосе» В. Г. Костомаров выделил основную черту языка газеты: стремление к стандартизованности и одновременно к экспрессивности. Широкие возможности для реализации этой тенденции представляют фигуры речи — отступления от нейтральрого способа изложения с целью эмоционального и эстетического воздействия. Стандартизованность обеспечивается вопроизводимостью фигур: в их основе лежат определенные схемы, которые в речи могут наполняться каждый раз новыми словами. Эти схемы закреплены многовековой культурной деятельностью человечества и обеспечивают «классичность», отточенность формы. Экспрессия возникает либо в результате ментальных операций сближения-противопоставления, либо вследствие разрушения привычных речевых формул и стереотипов, либо благодаря умелым изменениям речевой тактики. В газете встречаются практически все фигуры речи, однако значительно преобладают четыре группы: вопросы различных типов, повторы, создаваемые средствами разных языковых уровней, аппликации и структурно-графические выделения.
С первых же строк статьи читатель часто встречается с такими разновидностями вопросов, как дубитация и объективизация. Дубитация — это ряд вопросов к воображаемому собеседнику, служащих для постановки проблемы и обоснования формы рассуждения, например: «Все чаще в средствах массовой информации публикуются социологические данные о популярности претендентов на высокую должность и прогнозы о вероятном победителе. Но насколько надежны эти данные? Можно ли им доверять? Или это только средство формирования общественного мнения, своеобразный способ пропаганды желанного кандидата? Эти вопросы носят как политический, так и научный характер» (П. 1996).
Выдающийся мыслитель современности Хинтикка замечал, что умение ставить вопросы природе отличает гениального ученого от посредственного. То нее можно сказать о журналисте в отношении общества. Первый раздел античной риторики включает в себя проблему выделения спорного пункта. Поскольку одну и ту же проблему можно рассматривать под разными углами зрения, от того, насколько правильно поставит вопрос адвокат, иногда зависит жизнь подсудимого. По сформулированным в начале статьи вопросам читатель судит о проницательности журналиста, о сходствах вразличиях между собственной и авторской точками зрения, об актуальности темы и о том, представляет ли она интерес.
Объективизация — это вопрос, на который автор отвечает сам, например: «Какие претензии предъявляются к переселенцам? Утверждают, что они опустошают пенсионную кассу и поглощают основные средства, выделяемые на пособия по безработице» (Изв. 1996).
Объективизация — это языковое средство, служащее для высвечивания отдельных сторон основного вопроса по мере развертывания текста. Фигуры этого типа располагаются, главным образом в начале абзацев. Наряду с метатекстом они создают каркас рассуждения, причем не только фиксируют поворотные пункты мысли, но и продвигают рассуждение вперед. Смена утвердительной интонации на вопросительную позволяет оживить внимание читателя, восстановить ослабший контакт с ним, внести разнообразие в авторский монолог, создав иллюзию диалога.
Объективизация — это отголосок сократического диалога — распространенного в эпоху античности способа установления истины путем предложения вопросов мнимому собеседнику, обычно образованному современнику. На поставленные вопросы философ отвечал сам, но с учетом точки зрения мнимого собеседника. Только диалог, как полагали древние, мог привести к постижению абсолютной истины. В последующих научных трактатах этот метод выродился в современную объективизацию, которая, надо признать, в отличие от дубитации или риторического вопроса не содержит элементов нарочитости и театральности.
Аналогом и одновременно противоположностью объективизации является обсуждение. Это постановка вопроса с целью обсудить уже; принятое авторитетными лицами решение или обнародованный вывод, например: «Людям, реально смотрящим на вещи, давно предложено позаботиться о себе самим. Какие маневры может предпринять обычный москвич?» (МК. 1996).
Риторический вопрос — это экспрессивное утверждение или отрицание, например: «Станет ли связываться со Сбербанком человек, чьи сбережения в нем погорели?» (МК. 1996) = «Не станет связываться...».
Риторический вопрос интонационно и структурно выделяется на фоне повествовательных предложений, что вносит в речь элемент неожиданности и тем самым усиливает ее выразительность. Некоторая театральность этого приема повышает стилистический статус текста, поднимает его над обыденной речью. Риторический вопрос нередко служит эффектным завершением статьи, например: «Новые граждане к трудным условиям приспосабливаются лучше: в России научились. Чем это плохо для Германии?» (Изв. 1996).
Открытый вопрос провоцирует читателя на ответ — в виде письма в редакцию или публичного выражения своего, а точнее, подготовленного газетой мнения. Высокая эмотивность вопроса вызывает столь же эмоциональную ответную реакцию.
Речевыми средствами поддержания контакта с читателем служат также коммуникация, парантеза, риторическое восклицание, умолчание.

Коммуникация — это мнимая передача трудной проблемы на рассмотрение слушающему, например: «Ведь сама схема безумно удобна и выгодна. Смотрите сами. Чтобы получить кредит, надо будет накопить 30 процентов стоимости квартиры» (МК. 1996).
Опознавательным знаком этой фигуры речи в газете служит формула «судите сами» или ее, аналоги: «смотрите сами», «вот и решайте» и т. п. Коммуникация бывает двух видов: один, подобно обсуждению, приглашает читателя к вдумчивому ^анализу уже сделанного автором вывода, журналист как бы переводит растерянного читателя за руку через дорогу с двусторонним движением; другой останавливает рассуждение перед напрашивающимся выводом и выталкивает обученного правилам движения читателя на дорогу общественной мысли, как в следующем примере: «В немецком городе Фрайбурге на 170 тысяч жителей 40 действующих храмов — и они еще плачутся на упадок религиозности; а в Новгороде на 220 тысяч человек — всего два храма!.. Вот и считайте!..» (Слово. 1993.)
Независимо от частных особенностей коммуникация повышает убедительность рассуждений, поскольку читатель в них участвует сам.
Парантеза — самостоятельное, интонационно и графически выделенное высказывание, вставленное в основной текст и имеющее значение добавочного сообщения, разъяснения или авторской оценки, например: «В США от сальмонеллы (это вам не куриная слепота!) ежегодно умирает 4000 человек и болеют около 5 миллионов» (Изв. 1996).
Эта стилистическая фигура внутренне противоречива, поскольку, с одной стороны, разрушает барьер между автором и читателем, создает ощущение взаимного доверия и понимания, порождает иллюзию перехода от подготовленной речи к неподготовленной, живой, с другой стороны, как всякий «прием», она вносит некоторый элемент нарочитости. Не случайно парантеза нередко служит средством иронического, отстраненного изложения.
Риторическим восклицанием, по классическому определению, называется показное выражение эмоций. В письменном тексте эта псевдоэмоция оформляется графически (восклицательным знаком) и структурно: «С каждой разборкой подобного типа людям все виднее одно — как же в таком окружении тяжело спикеру!» (НГ. 1993). Восклицательный знак в таких высказываниях — это способ привлечь внимание читателя и побудить его разделить авторское негодование, изумление, восхищение.
Умолчание — указание в письменном тексте графическими средствами (многоточием) на невысказанность части мысли: «Хотели как лучше, а получилось... как всегда» (МК. 1993). Многоточие — это заговорщическое подмигивание автора читателю, намек на известные обоим факты или обоюдно разделяемые точки зрения.
Вторая группа фигур, занимающих важное место в языке газеты, — это повторы разных типов. Известная мудрость гласит: «Что скажут трижды, тому верит народ». Повторяющиеся сегменты фиксируются памятью и влияют на формирование отношения к соответствующей проблеме. Повторы могут создаваться средствами любого языкового уровня. На лексическом уровне это может быть буквальный повтор слов: «Поэт в Чечне — он больше, чем поэт» (Т. 1996); или столкновение в одной фразе паронимов — парономазия: «Артур — начинающий бизнесмен и, возможно, в жизни руководствуется не столько классовыми соображениями, сколько кассовыми» (Изв. 1996). К лексическим повторам относится и повтор, затрагивающий глубинную семантику, так называемый эпанодос — повтор с отрицанием, которое может быть выражено морфемой или служебным словом: «Выбор в отсутствии выбора» (МН. 1996); «И жертвы их беззакония стали жертвами закона» (МН. 1996).
На морфологическом уровне это полиптотон — повтор слова в разных падежных формах: «А какое еще может быть настроение у лидера КПРФ, когда он выступает во Дворце имени Ленина, находящемся на площади имени Ленина, где стоит памятник Ленину?» (Изв. 1996).
На синтаксическом уровне повтор может затрагивать структуру предложения (ср. рассмотренные выше серии вопросов).
Повтор — это важнейший стилеобразующий компонент газеты, выходящий далеко за рамки фигур речи, затрагивающий макроструктуру текста, как, например, повтор информации в заголовке, в водке и непосредственно в тексте статьи. Здесь же следует упомянуть и повторные обращения к теме в условиях газетной кампании. Столь значительное место, занимаемое повтором в газете, объясняется его способностью не только оказывать эмоциональное воздействие, но и производить изменения в системе «мнения — ценности — нормы».
Третье место по частоте употребления в тексте занимает аппликация — вкрапление общеизвестных выражений (фразеологических оборотов, пословиц, поговорок, газетных штампов, сложных терминов и т. п.), как правило, в несколько измененном виде, например: «Требовали дать Горбачеву десять лет без права переписки с Маргарет Тэтчер» (Изв. 1996); «Тут уж, как говорится, из «Интернационала», слова не выкинешь» (Изв. 1996); «Кому еще неясно, что в случае успеха на выборах президента России Геннадию Зюганову придется работать в плотных слоях товарищеской атмосферы?» (Изв. 1996).
Аппликация совмещает в себе два, вида речевого поведения — механическое, представляющее собой воспроизводство готовых речевых штампов (ср. (в билетной кассе): «Два до Москвы», (в магазине) «Два молока»), и творческое, «не боящееся» экспериментировать с языком. Использованием аппликации достигается сразу несколько целей: создается иллюзия живого общения, автор демонстрирует свое остроумие, оживляется «стершийся» от многократного употребления устойчивого выражения образ, текст украшается еще одной фигурой. Однако журналист должен следить, чтобы в погоне за выразительностью не возникало двусмысленности и стилистических недочетов вроде: «Поэтому не стоит возмущаться, господа-джентльмены; когда русские яйца — в кои веки — осмеливаются учить американских куриц инспекции» (Изв. 1996).
Аппликация не только отражает массовое сознание, но и участвует в его формировании, поэтому фамильярные фразы типа: «Сколько стоит «договор на четверых» (МК. 1996); «Они то на троих делили нашу Державу, то сейчас хотят на троих собрать» (3. 1996) — выдают недостаток вкуса и здравого смысла у автора.
Наконец, структурно-графические выделения. К ним относятся сегментация, парцелляция и эпифраз. С помощью этих фигур внимание читателя обращается на один из компонентов высказывания, который в общем потоке речи мог бы остаться незамеченным.
Сегментация — это вынесение важного для автора компонента высказывания в начало фразы и превращение его в самостоятельное назывное предложение (так называемый именительный представления), а затем дублирование его местоимением в оставшейся части фразы, например: «Обмен купюр: неужели все напрасно?» (МК. 1993).
Парцелляция — в письменном тексте отделение точкой одного или нескольких последних слов высказывания для привлечения к ним внимания читателя и придания им нового звучания, например: «Процесс пошел. Вспять?» (КП. 1993).
Эпифраз, или присоединение, — добавочное, уточняющее предложение или словосочетание, присоединяемое к уже законченному предложению, например: «Кто мог бы подумать, что вопрос об этом поставят боннские политики, да еще социал-демократы?» (Изв. 1996).
Из трех фигур только эпифраз дает приращение информации, а остальные просто предоставляют журналисту возможность расставить логические акценты.
Особую роль в любом выразительном тексте играют сравнения. В прессе они обычно оформляются как структурно и графически выделенные сравнительные обороты (предложения) или вводятся лексемами «наподобие», «похож», «напоминает», например: «В древние времена на Руси относились к бороде так же фанатично, как большевики к партбилету» (КП. 1996); «Но она мало похожа на систему в строгом смысле слова. Скорее — на некую суспензию, без жесткой внутренней связи элементов» (МН. 1996).
Еще античными логиками было строжайше запрещено использовать сравнения и метафоры для доказательства. Считалось, что они искажают мысль, ибо выдают за тождественные те предметы, которые лишь подобны. Поэтому и кажутся в газете неуместными фразы типа: «Вместе с землей, как крепостных «на вывоз», он раздал в плен инородцам тридцать миллионов цветущего русского населения» (3. 1996).
Все фигуры речи благодаря их формульной отточенности и завершенности прекрасно подходят для газетных заголовков, поэтому содержащие их фразы нередко оказываются графически выделенными, с них начинает читатель знакомство с газетой, их замечает раньше других речевых приемов.
Троп — это любая языковая единица, имеющая смещенное значение, т. е. второй план, просвечивающий за буквальным значением. Взаимодействие и взаимообогащение двух смыслов является источником выразительности.
Самое важное место среди тропов занимает метафора — перенос имени с одной реалии на другую на основании замеченного между ними сходства. Способность создавать метафоры — фундаментальное свойство человеческого сознания, поскольку человек познает мир, сопоставляя новое с уже известным, открывая в них общее и объединяя общим именем. С метафорой связаны многие операции по обработке знаний — их усвоение, преобразование, хранение и передача.
Тема 3. Контекстуальные антонимы и синонимы в «Рубаи» Омара Хайяма.

Современная лексикология рассматривает синонимию и антонимию как крайние, предельные случаи, с одной стороны взаимозаменяемости, с другой – противопоставленности слов по содержанию. Противоположные значения устанавливаются путем анализа семантических синтагматико-парадигматических свойств слов, выявления взаимного их противопоставления в узких контекстах, в типичных синтаксических конструкциях.

В контексте нередко стираются семантические различия близких по значению слов, происходит так называемая нейтрализация значений, и тогда как синонимы могут употребляться слова, не принадлежащие в лексической системе языка к одному синонимическому ряду. Например, в словосочетаниях говор (ропот) волн, шум (шелест, шорох, шепот) листвы выделенные слова взаимозаменяемы, но назвать их синонимами в строгом значении термина нельзя. В подобных случаях говорят о контекстуальных синонимах.

      Итак, слова, которые сближаются по значению в условиях одного контекста, называются контекстуальными (ситуативными, окказиональными, авторскими) синонимами: На сотни верст, на сотни миль, на сотни километров лежала соль, шумел ковыль, чернела роща кедров (Ахм.). Для их сближения достаточно лишь понятийной соотнесенности. Поэтому в контексте могут синонимизироваться слова, вызывающие в нашем сознании определенные ассоциации. Так, девочку можно назвать малышкой, красоткой, хохотушкой, капризой, кокеткой и т. д. Взаимозаменяемы в речи могут быть видовые и родовые наименования: собака, болонка, Жучка. Однако подобная синонимия ограничивается контекстом, она обусловлена содержанием высказывания и не воспроизводится в языке. Именно поэтому контекстуальные синонимы и называют окказиональными (лат. casus - казус, случай); они случайно вступили в синонимические отношения, их сближение обусловлено ситуацией (отсюда другое название - ситуативные). Контекстуальные синонимы не отражены в словарях синонимов, так как носят индивидуальный, авторский характер.

  В современной лингвистике иногда говорят о контекстуальных антонимах, т. е. словах, противопоставленных в определенном контексте: "Волки и овцы". Полярность значений таких слов не закреплена в языке, их противопоставление носит индивидуально-авторский характер. Писатель может выявить противоположные качества у различных понятий и на этом основании противопоставить их в речи; ср.: не мать, а дочь; солнечный свет - лунный свет; один год - вся жизнь. Однако слова, называющие подобные понятия, не являются антонимами, так как их противопоставление не воспроизводится в языке, оно окказионально.

4. 
   Субстандартная лексика в языке казахстанских СМИ.
   

В последнее время заметно оживился интерес лингвистов к изучению субстандартной лексики и фразеологии – жаргонной и арготической, в частности, уголовной ("блатной музыки"). Это вызвано значительными изменениями, происходящими в словоупотреблении носителей русского языка. Представляется, что информативным источником для получения ответов на некоторые вопросы могут быть и тексты сегодняшнего российского телевидения.
Диапазон мнений специалистов, например, о причинах, породивших актуализацию уголовно-арготической лексики в современном дискурсе, довольно широк. Условно можно выделить две наиболее распространённые позиции, хотя на практике их вряд ли допустимо противопоставлять, так как, что совершенно закономерно в лексикологии, они, скорее, дополняют друг друга: речь идёт, с одной стороны, о внутри-, с другой – о внеязыковых факторах, стимулирующих использование субстандартных лексико-фразеологических элементов.
К внутриязыковым факторам относится повышенная, сравнительно с нормативной лексикой, экспрессивность жаргонизмов. Так, наличие в составе словаря воровского арго до 70 % экспрессивно-эмоциональных слов, по мнению В.Д. Бондалетова, позволяет считать, что одной из функций этого социального диалекта, причём не второстепенной, а основной, является экспрессивно-выразительная. Поэтому можно было бы рассматривать "процесс жаргонизации всей страны, её литературного и нелитературного языка" [15. С. 156] как своеобразную реакцию на ещё недавнюю стандартизованность, "приглаженность" и определённую безликость публичных выступлений (в том числе – и в средствах массовой информации), насыщенных официально-пропагандистскими штампами, с течением времени стёршимися и утратившими выразительность; не последнюю роль в этом сыграло несоответствие многих лозунгов известным реалиям.
Однако эта новая тенденция оказалась, несомненно, слишком сильной, на что обращают внимание многие лингвисты, ср.: "Иногда кажется, что журналисты ставят перед собой цель пропагандировать обиходно-разговорный стиль, просторечие, сленговые слова и даже бранные выражения" [5. С. 96]. "Всё, что употребляется в раскованной бытовой речи, сейчас допускается в письменные тексты, в сферу масс-медиа... На страницах журналов и газет непечатные слова, мат, употребляются спокойно" [24. С. 159]. "...Очень заметное нарушение экологического баланса русского языка связано с грубым перепахиванием его культурного слоя, когда отточенные и отшлифованные стилистические нормы разрушаются широким внедрением вульгарной, субстандартной арготической лексики и фразеологии... и в речь публичную, газетно-публицистическую..." [16. С. 55].
Несомненно, что проникновению жаргона в литературный русский язык ставили заслоны не только рудименты правил хорошего тона и жёсткая редакторская цензура [15. С. 156], но также и цензура официально-идеологическая – вряд ли их возможно разделить: уголовный жаргон справедливо рассматривается как выражение ценностей, противостоящих коммунистической идеологии. Может быть, поэтому так часты высказывания лингвистов, относящих жаргонизмы если не прямо к средствам "антитоталитарного языка" и "механизмам языковой самообороны", по терминологии А. Вежбицка [6], то, по крайней мере, весьма близко к ним. Например: "Многие черты роднят русский молодёжный сленг со всяким (т.е., очевидно, и с уголовным – А.В.) арго... Он весьма критически, иронически относится ко всему, что связано с давлением государственной машины. Здесь ощущается резко выраженный идеологический момент – "системный" сленг с самого своего возникновения противопоставляет себя не только старшему поколению, но прежде всего прогнившей насквозь официальной системе" [2. С. 38]. Ср.: "Особую роль в развенчании официальной политической речи играл и играет жаргон и та его разновидность, которую называют словом стёб" [12. С. 24]; с учётом многоплановости языкового сопротивления в условиях тоталитаризма блатная песня расценивается как "форма социокультурного непреднамеренного противостояния" тоталитарным предписаниям [14. С. 83-84].
Обратим также внимание ещё на одно обстоятельство: "криминальное государство" (т.е. прежняя государственно-политическая система) объявляется ответственным за то, что "миллионы людей, населявших "архипелаг ГУЛАГ", познакомились с тюремно-лагерным арго, пассивно или активно усвоив его" [22. С. 18]. Однако при таком подходе объяснить именно сегодняшнее широкое распространение уголовно-арготической лексики было бы уже затруднительно.
По-видимому, при этом следует учитывать также другие внеязыковые факторы. Главные среди них – изменение социально-политических условий, смена аксиологических ориентиров, трансформации социокультурной парадигмы, экономические реформы и появление частного предпринимательства в финансово-промышленной сфере, сопровождающееся почти непрерывной борьбой за передел собственности и влияния, причём становятся легальными чуть ли не любые способы личного материального обогащения.
В связи с этим нелишне привести мнения специалистов о функциях уголовного арго и несомых им моральных установок.
И.А. Бодуэн де Куртенэ в начале ХХ века характеризовал уголовное арго – "блатную музыку" – как "один из русских "говоров", конечно, не в обыкновенном смысле этого слова": "её спаивает в одно целое то обстоятельство, что её носителями являются люди, составляющие в известном смысле отдельный класс, объединенные как более или менее одинаковым собственным мировоззрением и взглядом на самих себя, так и одинаковым к ним отношением других" [3. С. 161].
Этот тип социального диалекта определяют как "жаргон деклассированных – совокупность слов и фразеологических оборотов, служащих для группового общения деклассированных элементов"; к его функциям относят конспиративную, экспрессивно-выразительную, а также и функцию своеобразного пароля, средства опознания "своего человека" (в отличие от врагов или жертв) [4. С. 74]. Известны и другие точки зрения. Так, М.А. Грачёв считает основной функцией арго мировоззренческую, которая в то же время является и объединительной, причём, в отличие от объединительной функции языка, сплачивающего нацию, арго объединяет деклассированные элементы и противопоставляет их остальной части общества [8. С. 41]. Полагают также, что конспиративная функция выполняется уголовно-арготическими средствами лишь очень ограниченно, как и парольная, которую предлагают более точно именовать функцией "сита", позволяющего отсеять тех, кто не принадлежит к уголовной среде; не исключая при этом полностью наличия эмоционально-экспрессивной функции, основной предлагают всё же считать номинативную [25]. Точность и выразительность арготических номинаций оценивают как не только не уступающие литературным, но иногда даже превосходящие их, отчасти объясняя это социально-психологическими причинами: человек, оказывающийся в маргинальной среде и лишённый привычных условий существования, испытывает стрессовое состояние, грубая же экспрессия арго несколько компенсирует отрицательные эмоциональные эффекты [10. С. 114].
Уголовное арго, не скупящееся на резко отрицательные коннотации, отражает мораль деклассированного, его презрение к обществу, к труду, к людям труда, к женщине, к общепринятым нормам поведения [4. С. 74] и предлагает иные ценности и ориентиры. Будучи подчинённой морали уголовного мира – и одновременно определяя её – воровская философия слова мизантропична и родственна морали нацизма, также дифференцируя всех на суперменов и неполноценных [8. С. 40] (лишь себе подобных вор называет людьми, своими [20. С. 147]), "по отношению к законопослушной части населения около 70 % арготизмов можно использовать как ругательства. Воровской закон позволяет оскорблять любого человека, кроме профессиональных уголовников" [9. С. 109-110]; картина мира здесь оказывается перевёрнутой: слова дело, работа выступают в значении "преступление"; присутствует презрение к людям других национальностей; критика и неприятие любой власти и её представителей и т.п. [8. С. 40-41].
Особенно важно также то, что, как полагают, профессиональные преступники не только суеверны (по-видимому, осознавая всё же неправедность своих деяний, воры "ликуют не по случаю крохотного везения, а потому, что не осуществились опасности, зловещей тенью нависавшие над "делом" [19. С. 75]), но и глубоко верят в вербальную магию. Слово расценивается ими как дело и является сигналом, с помощью которого возможно воздействие на окружающие реалии и ход событий. Существует взаимозависимость: арготизмы порождаются преступниками – арготизмы же и управляют криминальной средой [9. С. 109-110]. Поэтому распространение уголовных арготизмов можно рассматривать и как расширение сферы влияния уголовного мира, обеспечивающее внедрение в общественное сознание его философии и моральных установок.
Далее при анализе фактов телевизионного дискурса используем дефиниции ряда словарей; в некоторых случаях даются варианты семантизации жаргонизмов, что, с учётом семантической диффузности подобной лексики, вполне оправданно (ср., например, различные определения значения слова крутой в его жаргонном употреблении по разным словарям соответствующего жанра). В рамках данной статьи приведём лишь несколько примеров.
Некоторые из распространенных ныне в телеэфире фразеологизмов тематически восходят к жаргону наркоманов: ловить кайф – ‘получать наркотическое опьянение’; сесть на иглу (сидеть на игле) – ‘стать (быть) наркоманом, привыкнуть к инъекциям наркотиков’ [ТС-ХХ с пометой жаргон.]. Например: "Похоже, что зрители на концертах Задорнова ловят настоящий кайф" [Р. Дубовицкая. Аншлаг. РТР. 8.11.98] – т.е. "получают большое удовольствие", хотя, может быть, характеристика эмоций, возбуждаемых подобными спектаклями, действительно сопоставима с характеристикой ощущений наркомана. Премьер-министр образно сравнивает зависимость государства от услуг международных финансовых организаций с зависимостью человеческого организма от наркотиков и эти приёмом усиливает весомость своих аргументов против продолжения принятого курса: "Не сидеть на игле и не просить всё время кредиты" [Новости. ОРТ. 10.12.98]. Ср. также интерпретацию жаргонного устойчивого словосочетания посадить на иглу – ‘вовлечь в употребление наркотиков’ [Хукка], ‘заставить принимать наркотики, сделать кого-либо наркоманом против его воли’: "Лариса посадила меня на этот спорт (хоккей); она в молодости как бы играла" [муж Л. Долиной. Доброе утро, Россия. 22.9.98].
И.А. Бодуэн де Куртенэ одним из факторов, объединяющих носителей "блатной музыки" в отдельное сословие, считал и "одинаковое к ним отношение других сталкивающихся с ними "добропорядочных" и "благонамеренных" людей" [3. С. 161], то есть, иначе говоря, доминировавшая в социуме мораль играла роль гигиенического кордона. Ср. мнение Л.И. Скворцова, в общем совершенно справедливое, но, кажется, не учитывающее всех сегодняшних российских реалий: уголовная лексика "пришла из воровского жаргона и несет в себе мораль тюремной идеологии, противопоставленной общественным образцам и ориентирам... Жаргон уголовников по-настоящему страшен и действительно опасен... Картина мира, которую он выражает, попросту ужасна. Наше общество в целом не принимает этого мира, но ведь (эти) словечки могут [?] нести в себе антиобщественную мораль, исподволь разрушать традиционные представления" [17. С. 61]. По-видимому, здесь исключается из поля зрения то важное обстоятельство, что "традиционная" аксиологическая шкала ремаркируется (или уже ремаркирована) под флагом реформ; и каковы ныне "общественная мораль" и "общественные образцы и ориентиры", сформулировать довольно сложно – если только не иметь в виду замещение прежних духовных ценностей иными (от пресловутого "разрешено всё, что не запрещено законом" – и до пропаганды обогащения почти любой ценой). Небезынтересно, что в солидных лингвистических изданиях причины этого обозначают в высшей степени деликатно и лаконично: "В целом язык 90-х годов несет в себе следы "разгерметизации"... уголовного арго в результате усиления роли данной социальной группы в жизни общества" [13. С. 84]; или (что, по сути, то же самое): причину актуализации жаргонов (молодежного, коммерческого, уголовного) видят в том, что они отражают и выражают сущность реально существующих в обществе социальных, экономических и властных отношений [1. С. 22]. Действительно, прежде всего уголовный жаргон (и не только его "классические", но и, конечно, новейшие элементы) – квинтэссенция шквальных реформ, их разнообразных проявлений и одинаково удручающих для большинства народа результатов. Но этим роль субстандартной лексики в телеэфире отнюдь не ограничивается: последняя является и индикатором, и импульсом упомянутых преобразований.
Вряд ли все-таки и широкое проникновение ранее табуизированной или полутабуизированной лексики (мата) на телевидение следует считать лишь следствием либерализации нашего общества [7. С. 38] – это еще и орудие упомянутой "либерализации", инструмент внедрения этических новаций, символ вхождения в очередное "царство свободы", на деле, однако, вряд ли таковым являющееся.
Даже относительно краткий обзор показывает активный характер использования субстандартной лексики и фразеологии в современном телевизионном вещании. Конечно, в определённой степени телевидение отражает довольно устойчивые тенденции словоупотребления, широко распространённые в речи многих носителей русского языка. Об этом свидетельствуют примеры, присутствующие в высказываниях лиц разных профессий, образовательных и культурных уровней, хотя среди них, пожалуй, преобладают представители слоя, обычно именуемого интеллигенцией, а также "элитой" – политической, творческой и т.п., т.е. те, чью речь – особенно публичную – принято считать если не образцовой, то, по крайней мере, весьма близкой к таковой. По-видимому, это нельзя объяснить только небрежностью речевого поведения или стремлением к повышению экспрессивности высказываний, поскольку с течением времени она может стираться (как это происходит уже, например, со словами беспредел, разборка или тусовка). Памятуя о парольной функции уголовного арго, можно было бы предположить небывалое прежде расширение криминального сообщества или круга сочувствующих ему, проходящих с помощью арготической лексики сквозь "сито", дифференцирующее носителей языка на "своих" (людей) – и "чужих" (т.е. всех остальных, не преступников, отрицающих мораль уголовного мира). Налицо не только повышение толерантности к арготической лексике и воплощённой в ней системе этических представлений, но также некоторая элитаризация их, что, соответственно, подтверждает и повышает социальный статус представителей криминалитета в глазах сограждан. Привыкание к элементам "блатной музыки" в значительной степени оказывается следствием их постоянного присутствия в текстах телепередач, посвящённых самым разным темам: политическим, экономическим, культурным и т.д., предназначенных для зрителей самых разных возрастов, социальной принадлежности и т.п. Этим новейшая специфика телевидения не исчерпывается: производится "реабилитация", по существу, санкционирование к публичному употреблению матерной брани. На таком фоне носители традиционной литературно-языковой нормы вполне могут ощущать определенный дискомфорт, тем более, что представления о нормативном характере текстов средств массовой информации как атрибута власти и транслятора истины в высшей официальной инстанции пока довольно живучи.
Трудно рассматривать поток субстандартной лексики в телевизионных передачах и как проявление свободы слова – непременной принадлежности правового государства, о котором еще недавно столько говорилось. Этот лингвокультурный феномен отражает многообразные процессы реформирования общества – и одновременно стимулирует их, способствуя изменениям индивидуального и массового сознания согласно пропагандируемым постулатам, внедрению новых моделей межгрупповых и межличностных отношений, конструированию иных, чем прежде, стереотипов поведения.

5. Функционально-семантические особенности контекстуальных синонимов (на материале текстов художественной литературы и СМИ)

В контексте нередко стираются семантические различия близких по значению слов, происходит так называемая нейтрализация значений, и тогда как синонимы могут употребляться слова, не принадлежащие в лексической системе языка к одному синонимическому ряду. Например, в словосочетаниях говор (ропот) волн, шум (шелест, шорох, шепот) листвы выделенные слова взаимозаменяемы, но назвать их синонимами в строгом значении термина нельзя. В подобных случаях говорят о контекстуальных синонимах.

Итак, слова, которые сближаются по значению в условиях одного контекста, называются контекстуальными (ситуативными, окказиональными, авторскими) синонимами: На сотни верст, на сотни миль, на сотни километров лежала соль, шумел ковыль, чернела роща кедров (Ахм.). Для их сближения достаточно лишь понятийной соотнесенности. Поэтому в контексте могут синонимизироваться слова, вызывающие в нашем сознании определенные ассоциации. Так, девочку можно назвать малышкой, красоткой, хохотушкой, капризой, кокеткой и т. д. Взаимозаменяемы в речи могут быть видовые и родовые наименования: собака, болонка, Жучка. Однако подобная синонимия ограничивается контекстом, она обусловлена содержанием высказывания и не воспроизводится в языке. Именно поэтому контекстуальные синонимы и называют окказиональными (лат. casus - казус, случай); они случайно вступили в синонимические отношения, их сближение обусловлено ситуацией (отсюда другое название - ситуативные). Контекстуальные синонимы не отражены в словарях синонимов, так как носят индивидуальный, авторский характер.
Все сказанное ставит под сомнение правомерность выделения контекстуальных синонимов в лексико-семантической системе языка. Изучение лексики как системы требует строгой дифференциации языковых явлений, а сближение слов в речи никак не отражается на системе языка в целом. В контексте нередко стираются семантические различия близких по значению слов, происходит так называемая нейтрализация значений, и тогда как синонимы могут употребляться слова, не принадлежащие в лексической системе языка к одному синонимическому ряду. Например, в словосочетаниях говор (ропот) волн, шум (шелест, шорох, шепот) листвы выделенные слова взаимозаменяемы, но назвать их синонимами в строгом значении термина нельзя. В подобных случаях говорят о контекстуальных синонимах.
Итак, слова, которые сближаются по значению в условиях одного контекста, называются контекстуальными (ситуативными, окказиональными, авторскими) синонимами: На сотни верст, на сотни миль, на сотни километров лежала соль, шумел ковыль, чернела роща кедров (Ахм.). Для их сближения достаточно лишь понятийной соотнесенности. Поэтому в контексте могут синонимизироваться слова, вызывающие в нашем сознании определенные ассоциации. Так, девочку можно назвать малышкой, красоткой, хохотушкой, капризой, кокеткой и т. д. Взаимозаменяемы в речи могут быть видовые и родовые наименования: собака, болонка, Жучка. Однако подобная синонимия ограничивается контекстом, она обусловлена содержанием высказывания и не воспроизводится в языке. Именно поэтому контекстуальные синонимы и называют окказиональными (лат. casus - казус, случай); они случайно вступили в синонимические отношения, их сближение обусловлено ситуацией (отсюда другое название - ситуативные). Контекстуальные синонимы не отражены в словарях синонимов, так как носят индивидуальный, авторский характер.
Все сказанное ставит под сомнение правомерность выделения контекстуальных синонимов в лексико-семантической системе языка. Изучение лексики как системы требует строгой дифференциации языковых явлений, а сближение слов в речи никак не отражается на системе языка в целом.