1. 
   Вступление.
   

Мы живём в XXI веке. Способны ли мы на те подвиги духовные, которыми спасались для вечной жизни предыдущие поколения до безбожного периода нашей истории? У подавляющего большинства не хватает сил ни физических, ни духовных, ни знаний христианства. Нет здоровья, нет смирения. О последнем, вообще, представления превратные: почему, дескать, мы должны смиряться? И этим выдаём свое непонимание этого термина. На смирение смотрят как на что-то слабое, безвольное, унизительное. На самом деле оно требует большой силы воли. Смирение – это умение предавать себя в волю Божию. Этого умения так не хватает многим! Из-за этого много теряем в жизни, как духовной, так и в практической. Итак, что же остается на наш век для спасения в жизнь вечную? Терпение испытаний и предание себя в волю Божию, доверие к Богу, в чем и заключается вера. Приходят испытания: скорби, болезни и т. п. – знай, что это надо для нашего спасения, что это та временная полоса жизни, которую мне необходимо пережить. В зависимости от устроения человека Бог спасает одних преимущественно скорбями, других – благоденствием. Если мы ропщем на скорби, то теряем благодатные от них плоды. И так растрачиваем свою духовную жизнь, свой духовный клад для спасения. Ведь если страдаем, так с пользой бы! А мы растрачиваемся на ропот. Без воли Божией (или по попущению Его для нашего спасения) ничего не бывает. Не всё нам понятно, но всё полезно. Иногда, спустя много времени начинаем понимать, что хорошо, что произошло так, а не как мне хотелось. Воля Божия всё равно сбудется, но зачем же ропотом разрушать её плоды? Предназначение каждого человека определено Богом и ведёт ко благу, если этому не мешает наш ропот и нежелание смирения.

Мой путь к священству прошёл через большие скорби с самого раннего детства. Своё предназначение и промысел Божий в нём я стал понимать как необходимый этап только уже в священном сане. Проследить этот путь с духовной и исторической позиции (как свидетель своего времени) я и вознамерился в этой книге.

* *

*

Ответственность за грехи наступает с семилетнего возраста. Именно с этого возраста требуется исповедь, до семи лет детей причащают без исповеди.

2.Начало войны. Блокада.
До семи лет я жил со своими родителями обыденной жизнью. Как-то, гуляя с мамой в садике – бывшем церковном палисаднике, мы зашли в церковь. По-моему, это был Никольский собор. Шло богослужение. Немного постояли и потом вышли, продолжая прогулку. Я спрашиваю маму: «Для чего ходят в церковь?» Следует объяснение: «Когда у кого наступает какое-либо горе, они приходят в церковь. И это их успокаивает». Такое узкое понимание христианства нередко встречалось у людей старого воспитания. Это путь постепенного отпадения от церкви. Мама училась в старой гимназии, где преподавался и Закон Божий. А ведь многим переживать блокаду Ленинграда помогала вера. Верующие очень переживают за умерших родных, отшедших от церкви. Для них Оптинский старец Леонид дал такую молитву: «Помилуй, Господи, аще возможно есть, раба (рабу) Твоего (имя), отшедшего в жизнь вечную в отступлении от Святой Твоей Православной Церкви. Неисследимы судьбы Твои. Не постави мне в грех сей молитвы моей, но да будет святая воля Твоя».

Когда мне исполнилось семь лет, ровно через неделю началась война. (илл. 1) С этого момента началась жизнь, переполненная необычными скорбями. Конечно, в войну все или почти все страдали. Но необычность я вижу в духовных причинах. Господь предвидит всё наперёд и руководит на этом пути. Для появления предрасположения к духовной жизни и духовному служению мне ещё предстояло придти к вере, т.е. вырваться из безбожия. Я вырос в неверующей семье. Находясь в безбожии, человек пребывает во власти дьявола. А вырваться из этой власти можно только через большие страдания. Дух злобы старается не выпустить жертвы из своих лап. Страдание же очищает душу.

Отца же в первые дни войны призвали на фронт. (илл. 2) Старшего брата перед ноябрьскими праздниками – тоже. Мы остались вдвоем с мамой. С 8 сентября началась блокада Ленинграда. (илл. 3) Хлеб и другие продукты – по карточкам. В ноябре наши карточки оказались украденными. Это означало голодную смерть. Мама стала выменивать вещи. Кроме того, в пригороде, в Пескарёвке, было несколько знакомых, у которых удавалось выпрашивать картошки. Так протянули до конца месяца. Но при новых карточках нормы были снижены до такого уровня, что прожить на это было невозможно. Что только не употребляли в пищу! Помню так называемую дуранду. Это прессованные жмыхи в виде плитки, которая размачивалась в воде. Случилось даже попробовать студень из столярного клея, варился с лавровым листом и казался аппетитным. В то время в состав столярного клея входили органические вещества, которые вымачивали, процеживали, варили и делали из них студень. Позднее отключились электроснабжение, вода и канализация. На Невском проспекте вереницей стояли занесенные снегом троллейбусы. Трупы умерших валялись на улицах, во дворах, в подъездах. Иногда видно было, как на санках или тележке везли зашитого в полотно или холст покойника. (илл. 4) Картина была умирающего города.

Некоторым воюющим офицерам удалось из вымирающего Ленинграда вывезти семьи. За ними присылали самолеты. Отец хотел и нас с мамой вывезти таким же образом. Но мама не согласилась, так как она тогда лишилась бы возможности навещать брата в армии. Через некоторое время отец решил нас вывезти принудительно. Какая-то возможность принуждения тоже существовала. Казалось, решение принято. Но как раз в этот момент вышел запрет выделять самолеты для этих целей. Причина: эти рейсы стали сбивать немцы. (илл. 5)

Зимой бомбежки прекратились временно, но страшнее их был голод, сжимавший жизнь блокадников своими костлявыми жуткими руками, это был ад. К зиме запасы, сделанные в период с начала войны до блокады истощились у всех. У некоторых были насушены целые матрасовки сухарей. Но и они кончились к моменту самого настоящего голода. В Пискарёвке в картошке стали отказывать, так как запасы её истощились. На окне у нас стоял какой-то цветок с массивными толстыми листьями. Мама говорила: «На Новый Год мы его украсим зажжёнными свечами, а потом сварим и съедим. О ёлке и думать было нечего – это я понимал. Но съесть цветок уже не пришлось… Ещё когда мама ездила в Пискарёвку за картошкой (иногда со своей сестрой), то меня оставляла в квартире её сестры вместе с бабушкой. Во время воздушной тревоги мы с ней спускались в бомбоубежище. После отбоя возвращались домой и старушка с широким крестом молилась, благодаря Бога за сохранность дома во время тревоги. Почему этому она не научила меня, не знаю. Когда я какой-то интерес проявлял к этому, она говорила: «Занимайся своим делом».
3.Записки блокадника.
Мне семь лет. Иду с мамой по замёрзшему блокадному городу. Мороз страшный. Слышу какой-то не то плач, не то крик – что-то похожее на волчий вой. Ковыляет слабая женщина, пытаясь бежать, но где уж голодному человеку.

- Мама, что это?

- Это мальчишки выхватили хлеб и убегают,

В это время (зима 1941-1942гг.) появилось много детей-сирот, которые жили тем, что хватали с прилавка свешанный хлеб, который покупатель еще не успел взять (125 г. – норма) и убегали. И вот бедная женщина, зная, что без этого дневного пайка она умрёт от голода, пытается догнать похитителей с воем. Жуткая сцена!

*

После смерти мамы от голода в 1942 г. я попал в детский дом. Одеты мы были не ахти как опрятно. И вот, когда нас на улице парами вели гулять в садик или в баню, слышны были голоса сердобольных старушек: «Сиротки идут! Бедные детки!»

*

Летом 1942 года наш детдом эвакуировали «Дорогой Жизни». По дороге поездом к Ладоге наш эшелон охранял самолёт. Однажды сверху раздался выстрел, и было видно черное облачко (тогда бездымного пороха еще не было). Это охраняющий нас самолёт отгонял пытающийся подлететь немецкий. И мы, дети, это видели.

*

От дяди, служившего в МПВО, слышали. Вырыты траншеи для захоронения привозимых грузовиками трупов. Привозят машину из детской больницы. Некоторые детишки для похорон наряжены в новые платьица, бантики, ленточки, и вот эти трупики берут за ноги и швыряют в траншеи. Оправдано это тем, что командиры кричат: «Бросать дальше, заставим лезть в траншею и выравнивать».

*

Однажды в маленькую баню (бывшую монастырскую Александро-Невской Лавры) привели мыться личный состав МПВО. Приведённых было две группы: мужская и женская, время ограничено. Что же делать? Решение начальства: и те, и другие служат в МПВО, поэтому ничего страшного, если помоются вместе. И мылись в двух сторонах общего мыльного зала. И при этом ни одной сальной реплики, ни одного нескромного взгляда. Люди были предельно голодные. Не до этого.

*

Когда эвакуированный детдом перевезли через Ладогу на пароходе вместе с ранеными, то разместили нас в большой деревянной закрытой церкви села Кобоны. Там был перевалочный пункт для эвакуированных. Покормившись и переночевав, мы были отведены на железнодорожную станцию и поездом отправлены на Восток, в Кемеровскую область. В настоящее время этот храм передан Московской Патриархии и открыт как действующая церковь.

*

Зимой 1941-1942 гг. Ленинград имел вид (что и было в действительности) вымирающего города. На Невском проспекте на отдельных участках стояли вереницей занесенные снегом троллейбусы. Во дворах, в подъездах и даже на улицах валялись трупы. Через день их машина собирала и отвозила в вырытые траншеи на Пискарёвском, Охтинском или ином кладбище. Со временем приспособили кирпичный завод под примитивный крематорий. Часто видно было, как на санках везут зашитый в полотно или холст труп. Не было ни электричества, ни воды, не работала канализация. (илл. 6)

*

На улицах блокадного Ленинграда совсем не было видно ни животных, ни голубей: всё было приспособлено в пищу. Мой родственник нашёл однажды дохлую собаку. Решил: хоть что-нибудь съедобное извлечём хотя бы только для ребенка. И действительно, после отбросов, промывок и кипячения осталось всего на одну маленькую котлетку. Сынишка, скушав её, сказал: «А вкусная собачка!»

*

Два эвакуированных детдома в деревне Вторая Николаевка Мариинского района Кемеровской области объединили в один. Единственное в деревне двухэтажное деревянное здание было построено для школы перед самой войной, но переселение произвести не успели. Здесь и поместили детдом. Из окна дома мы нередко наблюдали, как через деревню вели «сибулонцев» (этапированных заключенных Сиблага ) из Мариинска на станцию Суслово, т.е. из одного концлагеря в другой. Мы недоумевали, почему у них такой несчастный вид? Вовсе не похожи они на матерых врагов народа, как нам это объяснили, или на преступников. И ещё, почему они почти все одеты в военную форму только без погон? Толпы этапируемых были огромные, запруживали всю деревню. Неужели так много врагов народа? Людей арестовывали прямо с фронта, и это в переломные моменты войны, когда каждый боец дорог на фронте. Разве это не преступление? Кто же после этого истинные враги народа?!

*

Бегущие из блокадного Ленинграда лица, далёкие от педагогики, примазались в педагоги детдома, вовсе не из сочувствия детям и вовсе не любившие их. В результате имело место проявление жестокости к детям. С детьми рядом не было родных, детдом находился в глуши, и дети оказались беззащитными от произвола. Когда об этих случаях вспоминаешь, то приходишь к выводу, что для детей детдом оказался тем же, чем для взрослых концлагерь. Были случаи побегов. Унижение, оставление без еды и другие издевательства мы видели ежедневно. Для иллюстрации приведу эпизод со мной, один, может быть, из сотен. Детдом улегся спать. Дежурила «педагог», ненавистник детей, немка Рейн Наталья Ивановна Я лежал на спине, и когда нагнал сон, решил повернуться набок. Поворачиваясь, я, естественно, облокотился на локоть и чуть приподнялся. В этот момент Рейн подскочила ко мне: «Ты поднялся с постели, нарушил дисциплину, становись в угол». Я стал объяснять, что я поворачивался, чтобы заснуть, я хочу спать. Но в ответ слышал только: «Вставай из постели и становись в угол». Через несколько минут стояния в углу Рейн говорит: «Иди подметать двор». Выйдя во двор, я увидел человек 12-15 воспитанников детдома, так же «наказанных», как я. При этом я знал, что у всех этих ребят и девчат были переписки с отцами на фронт. Все, как на подбор, оказались здесь. Тогда я этому не придал значения. После уборки мы ещё стояли по углам до двух часов ночи. И только по возвращении из эвакуации я понял, что это была месть детям фронтовиков за войну их отцов с родиной Рейн, фашистской Германией. В то время я, конечно, не догадался, что надо предпринять. Будь я постарше, наверное, сообразил бы заявить об этом в Управление НКВД. В то время с ней разобрались бы обстоятельно и даже пристрастно, вплоть до Сиблага.

*

С последним последствием блокады я столкнулся в 2003 г. в Иркутске, где соприкоснулся с беспрецедентной жестокостью и глумлением. В преддверии юбилея 60-летия снятия блокады я получил поздравление Президента Путина. В том же преддверии я получил другое «поздравление» со знаком минус – извещение Октябрьского пенсионного фонда о снижении мне пенсии. Мотив: до закона 1990 г., которым духовенству назначается пенсия на общих основаниях, священнослужители не подлежали соцстрахованию, поэтому пенсию за период священнослужения мне будут исчислять, только начиная с 1990 г. К извещению приложен акт, подписанный пятью, с позволения сказать, женщинами, сотрудницами пенсионного фонда и председателем комиссии Роголевой. Они прекрасно понимали, что этим можно убить пенсионера. Я к этому отнёсся, как священник: надлежит пережить очередное испытание в жизни. Не будь я священником, наверное, меня бы хватил инфаркт. Сейчас этот вопрос по существу решён. Вышел приказ министерства о зачислении в стаж для пенсии периода священнослужения до 1990г., но осталась моральная сторона вопроса. Никакого побуждения (требования) снижения пенсии не было. Об этом свидетельствует тот факт, что снизили пенсию только мне одному из всех пенсионеров-священнослужителей Иркутска. И позволительно спросить: почему для этой акции (использования временного пробела в законе против меня) избран именно блокадник Ленинграда, и почему эта акция приурочена к юбилею 60-летия снятия блокады?

И снова началась волокита: потребовали справку о стаже священнослу-жения, в то время, как я её представлял при назначении пенсии. И ни единого слова извинения. Не знал я, что возможно подобное глумление над ветераном войны, блокадником. В блокадном Ленинграде нам говорили: «Потерпите, потом Вас будут чествовать, как героев». Может быть, в Иркутске это и было «чествование», да я не понял?
4.Последние дни мамы.
В войсковой части на Всеволожской, где служил брат, разрешалось родителям навещать служащих сыновей. Мама время от времени ездила к нему на электричке. А когда таковые перестали ходить, шла пешком, голодная и обессиленная.

Командир части, крутой самодур, человек из тех, кому нельзя давать власть над людьми. А власть у них была неограниченная. Он имел право без суда человека арестовать и даже лишить жизни. Был такой случай. Рядовой, имевший родственников на Всеволожской, с разрешения непосредственного начальника, иногда ходил к ним подкормиться. Когда командир части заметил это, то, даже не сносясь с непосредственным начальником, рассмотрел это не то, как самоволку, не то, как дезертирство. Рядового объявил «врагом народа» и единолично приговорил к расстрелу. Казнь была обставлена торжественно. Выстроена была вся часть. На глазах у солдат, восемнадцатилетних мальчишек, и родных юноши всё это происходило. Какой садизм! Последовала команда: «По врагу народа – огонь». Раздался выстрел, после него приговорённый сделал по инерции два шага и упал.

После этой пьяной потехи командир придумал ещё одну жестокость. Он издал приказ, в котором говорилось, что наблюдаются случаи, когда навещают родители, приезжая из Ленинграда, выпрашивают у сыновей паёк. Запретить личному составу, делиться едой с родителями. Нарушители данного приказа будут арестованы. Буквально через день после этого приказа мама навестила брата. Пришла совсем обессиленная. В это время был обед. Мама робко сказала, чуть слышно: «Вовочка, супчику»… Что делать? Дать – значит тут же на её глазах быть арестованным и уведённым под конвой. Видя это, мама упадёт в обморок и тут же умрёт. Вова сказал: «Мама, я свою порцию из котелка уже съел, оставшееся – это порция напарника, которой я не в состоянии распорядиться». Мама улыбнулась и замолчала. Порции были очень маленькие. Помню, мама с ужасом рассказывала знакомым и соседям: «Полкотелка солдатского каши на двоих!» Отдохнув и поговорив, мама стала собираться. Вова пошёл её проводить. Когда у дороги попрощались, она пошла, а сын смотрел ей вслед. Мама обернулась, посмотрела и тихим шагом пошла далее. О дальнейшем брат рассказывал: «Я почувствовал, что вижу маму в последний раз. Ей было 43 года, но выглядела она старушкой». После смерти мамы Вова порывался отпроситься в Ленинград, чтобы спасти меня. Но его убедили, пожалуй, справедливо, что этим он погубит и меня, и себя: в городе страшный голод, люди гибнут на каждом шагу. А если ребёнок останется один, то его сдадут в детдом, и там мало-мальски всё-таки будут кормить и тем сохранят жизнь.

Не успел он ещё придти в себя от горя по смерти матери, как был арестован. Происходило это так. При копании окопов один военнослужащий удалился за допустимые пределы. А это считалось попыткой к дезертирству. Его задержали и спросили фамилию, которую записали, даже не заглянув в военный билет. А он назвал Вовину фамилию – Касаткин. Вова ничего даже не знал. После окопов ему сержант сделал замечание, что небритый. Вовка бриться не хотел. Тогда сержант побрил его насильно, из-за чего порезал. Вовка нагрубил и в горячке ляпнул, что таких надо расстреливать. Сержант пригрозил, и на этом конфликт закончился. Когда тружеников по копке стали обделять вином, то Вовы в списках не оказалось. Это значило какой-то большой проступок. Сказали: «Разберись с начальником». Вове удалось непосредственному начальнику доказать своё алиби. Претензии касались отлучки при копке окопов. Начальник признал, что он не виноват и сказал: «Явная ошибка. Ну, ничего, уладим. Дадут тебе вино». Но брату нужно было не вино, а снятие с него претензий. Обещание «уладить» оказалось невыполненным. Разбираться по существу вопроса никому не хотелось, и претензии остались висеть. И закрутилось дело с допросами, арестом и т.п. следователь видел, что обвиняемый невиновен. Но как быть? Ведь, «органы» не ошибаются, а тут просвечивается явная ошибка. И вот, думая помочь истине, Вова допустил огромную ошибку. Бедный, наивный 18-летний солдатик! Как он помог «органам» против себя! Он высказал догадку или предположение, что это может быть месть сержанта за ссору с ним. Следователь спросил: «А что Вы ему ответили? Ведь не молчали же». Вова повторил то, что ответил. Следователь: «И это всё»? – «Да». – «Кто может подтвердить, что Вы только это сказали и больше ничего?» Называются фамилии. Свидетели подтверждают, что только эти слова были произнесены, и больше ничего. «Какие именно слова?» Повторяют. Вот и готово легко обманом вымученное обвинение: контрреволюционный терроризм. Это в

1942 году со стороны 18-летнего!

Военный трибунал должен был происходить где-то на Севере. Везли через ленинградскую пересылку. В пересылке заключенные спросили его – за что? Когда он им рассказал, они обиделись: «Если не хочешь, не рассказывай, но не принимай нас за дураков. Такой абсурд невозможен».

Когда услышали, какую ему шьют статью, то пришли к выводу, что статья расстрельная. В трибунале, дав слово подсудимому, его совершенно не слушали, а болтали между собой.

Когда везли в концлагерь через Ладогу на барже, был случай. Подлетел немецкий самолёт и держался над баржей некоторое время. Затем полетел далее. Не стал ни бомбить, ни обстреливать. Понял, в чём дело. Итак, ни за что, ни про что человек отсидел около 8 лет. Хорошо ещё, не расстреляли.

Я сделал вывод, что по смерти хотя бы одного из родителей человека постигают несчастья. Выше приведенный пример и мои собственные опыты это подтвердили. Здесь какая-то мистическая закономерность: от родителей исходит сохранение и ограждение.
Когда мама почувствовала приближение смерти, то сделала попытку заручиться поддержкой военкомата. Ведь отец в офицерском звании на фронте. Военкомат объяснил, что это в Ленинграде общее бедствие, все страдают и т.д. и т.п. В общем, помощи никакой. Идти мама уже не могла, и потому вместе со мной попала в госпиталь. Поместили в разные палаты, соответственно, в мужскую и женскую. В мужской палате я превосходно научился материться. Однажды нянечка зашла в палату, а мужчины её, шутя, спросили: «Когда же вы, женщины, будете умирать?» Дело в том, что в блокаду, действительно, первыми начали умирать мужчины. В другой раз эта же нянечка, зайдя утром в палату, сказала: «Теперь уже и женщины у нас в больнице начали умирать». У меня – мороз по коже – а вдруг это коснётся мамы! Однажды во время обхода доктор по фамилии Букман подошёл к моей койке и спросил: « Это кто у нас? Касаткин?» Я ответил: «Да». Постояв несколько секунд, он пошёл дальше. Опять страшное предчувствие: «Не с мамой ли что?» В общем, все предчувствия меня не обманули - мама умерла. Я, запущенный и завшивленный, и начинающий болеть от голода, ещё находился в госпитале, но, в конечном счёте, передали меня в детский дом.

5.В детдоме.

В детдоме по утрам для умывания нам воду поливали из кружки, водопровода ещё не было, не работал. Поливавшая нянечка мне заметила: «Ты замочил рукав». Я ответил: «Ну и пусть». Но только эту мысль я выразил не этими словами, а в варианте матерщины, не думая, что это плохо. Нянечка обомлела. На самом деле случай уникальный: 7-летний малыш кроет крепче любого передовика сельского хозяйства. Очнувшись, она возмущенно произнесла: «Что ты сказал?! Ну-ка, повтори!» Мне, конечно, не жалко, раз человек просит. Повторил. Тогда нянечка поняла, что я искренне не ведал, что творил, и стала объяснять, что это слово нехорошее, что его произносить нельзя, и чтобы это она от меня слышала в первый и последний раз. «Понял?» - «Понял, больше не буду, я не знал». Больше не матерился. Но в детдоме обо мне прошёл слух как о матёром матерщиннике.
В детдоме меня на скорую руку подлечили и отправили в эвакуацию в Кемеровскую область.
От воюющих фронтовиков скрывали, что их жёны и дети погибают от голода. Даже в коротких рассказиках для газет была ложь. Отец вспоминал в одном из них выражение: «Краснощёкая Зина очень торопилась» политрук уцепился за это: «Вот видите - краснощёкая. Значит, не такой уж голод». В ту пору в Ленинграде краснощёких не было. А кто до войны не мог при всём желании похудеть, все похудели.
В эвакуации мы оказались в глухой деревне. У меня повторилось в более тяжёлой форме то заболевание, которое началось от голода в Ленинграде: кожа всего тела воспалилась струпьями, пузырями, фурункулами. Были моменты, когда не надеялись отходить. Я слышал даже разговоры: «Зря только ест хлеб, всё равно не поправляется». Но, в конце концов, вылечили. Конечно, ослабленным организм остаётся на всю жизнь, но всё-таки я смог уже включиться в обычную жизнь. Между прочим, голод, перестроив организм, имел для меня одно благоприятное последствие. Прекратились неприятные видения, преследовавшие меня до войны, как во сне, так и в полусне и даже просто в темноте. Казалось, что какая-то женщина, одна и та же, визгливо угрожающим голосом мне выговаривала и пыталась меня душить либо подушкой, либо руками. Отчасти я это ещё приписываю тому, что в то время я ещё не был крещён. А когда я стал после семи лет нести расплату за грехи, то это прекратилось. Но темноты я ещё долго боялся.

Когда я из медицинского изолятора был переведён в группу здоровых детей, то, к удивлению своему, столкнулся с детской жестокостью. Во-первых, какое-то патологическое стремление мучить живые существа. Например, лягушку через соломинку надувают. А воробушка, безобидную жизнерадостную беззащитную птичку, за лапки привязали к верхней перекладине ворот и бросали в него камнями. Во-вторых, между собой дети тоже были жестокими и склонными к ссорам. Никто их специально этому не учил. Чему же это приписать? Тогда я не понимал. Сейчас ответ имею: от безбожия. Страшное явление, охватившее Россию, принесшее ей столько бед и действующее до сих пор. Впрочем, есть злые примеры, влиявшие на детей. Это жестокость взрослых из персонала детдома, и при том женщин.

6.Дневник. Увертюра Чайковского.

1. 
   Сегодня за то, что я сходил в ближайший околок порвать малины, которой там много, Наталья Ивановна оставила меня без обеда.
   
2. 
   Сегодня за ничтожный проступок Наталья Ивановна раскровенила мне ухо. Как ей не жалко детей. А ведь у неё – свой маленький сын.
   
3. 
   Сегодня Валентина Никодимовна девочку Женю Мосейкову (10 лет) в наказание заставила лечь в постель. Перед этим она её насильно при всей группой мальчиков и девочек раздела до гола. Чтобы добраться до спальни девочек она была вынуждена в коридоре при всех бежать голая.
   
4. 
   Вчера в школе делали какой-то болезненный укол. Меня доктор освободил по слабости здоровья. В детдоме после обеда детей уложили отдохнуть, чтобы не тревожить укол. Я хотя и без укола, но чувствовал сильную слабость и тоже лёг. Валентина Никодимовна сидела и надумала такую издёвку: «А почему Касаткин лёг? Ведь ему укол не делали». – « Так все легли, и я лёг. Я валюсь с ног». Нет, всё же подняла меня. А она знала об ослабленности моего здоровья! Кажется, такое называется садизмом.
   
5. 
   Во время прогулки в поле я наколол ноги о скошенную солому и отстал от группы. Педагог ко мне с претензией: «Почему ты отстал?» - «Наколол ноги». – «Почему же другие не накололи?» - «Не знаю». И тут же изобретается наказание.
   
6. 
   Девочку в наказание Валентина Никодимовна уложила в постель (у неё была своя разработанная система наказаний, поставленная на поток). Через некоторое время вошла в спальню и, вернувшись в группу, зная, что сказанное о девчонке ребята передадут и посмеются, объявила, что она там «лежит и воняет».
   

Подобных примеров можно привести более сотни. Но морально устал их вспоминать. Обращает на себя внимание, что все эти акты садизма проявлялись со стороны женщин. Что же влияет на подобное извращение женской натуры? Некоторые женщины воспитывались без матери – это один фактор. У других в семье погиб или спился муж, и женщине-матери приходится его заменять. Но почему-то в числе мужских качеств, прежде всего, видят грубость, жестокость, хамство. А не видно ли здесь действие диавола? Опять же общая причина - безбожие. И что пагубно: эта женская жестокость не изжита до сих пор в детских учреждениях. В то время ещё можно было сослаться на голод, на тяготы войны. А сейчас что? – Безбожие. Если в душе нет Бога, то пустоту в душе занимает дух злобы – диавол. Пустоты не бывает в природе, ни физической, ни духовной. Отпечаток также налагает уродливое воспитание. Чему хорошему нас научили в детдоме? Я уже не говорю о плавании и других детских достоинствах. Но не прививалось никаких нравственных устоев. Всё, что нам давалось, это коммунистическое воспитание молодёжи:

- революция дала свободу, а нам счастливое детство. Люди, даже пережившие репрессии, могли помнить своё детство как лучшую пору своей жизни. А нам остаётся помнить только выше изложенное;

- Сталин хороший, Николай II плохой. Как на многих теперь лежит грех злословия и хулы Царя-мученика!

- врагов уничтожают;

- жалость унижает человека.

А почему унижает? Ведь жалость – это сочувствие человеку в несчастии, поставление себя на его место, желание помочь. Какое из проявленных этих качеств должно унижать? Вот до какой морали доводит безбожие!
Уже в детдоме я начал размышлять, почему именно на мою долю выпало столько горя? У других меньше. Но не зависть к другим (всем хотелось добра) наполняла душу, а вопрос: почему? В чём здесь дело? Ощущалось действие зла, но откуда – тогда я не мог понять. А нам вбивали в головы: помещики и капиталисты – эксплуататоры, духовенство – их пособники. Им богачи несли целые сундуки драгоценностей. И, несмотря на это, у меня началось обращение, продолжившееся примерно лет шесть.
В основном, упомянутые выше клеветнические по отношению к Церкви бредни внушала нам педагог Микуцкая Валентина Никодимовна, член партии. Какой же был её общекультурный уровень?

Много лет спустя после окончания войны мне привелось в Ленинграде с ней встретиться на её квартире. Конечно, прошлого зла я не помянул, а погрузился в интерес встречи самой по себе. Настроена она была по-прежнему фанатично, по-коммунистически. По радио заиграла заключительная часть увертюры Чайковского «1812-й год». Звучание концовки было торжественное с колокольным звоном. Микуцкая не вытерпела: «Как противно слушать церковный колокольный звон!»

Я заметил, что это увертюра Чайковского «1812-й год». Она с удивлением: «Да?» Вот кто призван был нас воспитывать! Кстати, об увертюре.

В советских комментариях к ней указывалось, что она написана в честь победы над Наполеоном для торжественного исполнения на открытом воздухе. Но по какому поводу она написана, умалчивали, прикрываясь объяснением в честь чего. Как известно, Чайковский в ту войну ещё не жил. Как теперь известно, великим памятником в честь победы над Наполеоном в Москве явился храм Христа Спасителя. Идея памятника возникла у Александра I. Строился храм при Николае I и Александре II. Освящение затянулось из-за трагического события – убийства Государя в 1881 г. освящен храм был при Александре III. В Москве это было великое торжество, сопровождаемое парадами, крестными ходами, выходами Царской Семьи, фейерверками, торжественными шествиями и концертами. И вот по этому поводу Чайковским была написана увертюра «1812-й год» для исполнения на открытом воздухе. В советское время его идеологами увертюра была искажена. В конце её мелодия гимна «Боже, Царя храни» была заменена мелодией Глинки «Славься». Какое надругательство над произведением и автором! Как будто Чайковский мог заимствовать! Сейчас, кажется, это искажение исправлено.

Но вернёмся к моему обращению.ое парадами, крестными ходами, выходами Царской Семьи, фейерверками, торжественными шест
7.Обращение.
Обращение бывает мгновенное, но чаще это длительный процесс. Были случаи, когда человек, глядя на дерево, приходил к вере под влиянием размышлений о гармонии в природе. А бывали случаи, когда благодать коснётся души, а затем потеряется и исчезнет временная предрасположенность к вере. Затем через какой-то период времени снова возвращается. И откуда – непонятно. «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит». / Ио. 3.8./ Обращение - это не обязательно переход от безбожия к вере. Оно может быть переходом от веры детской, примитивной, привитой бабушкой или мамой, к вере сознательной, ощущаемой самим по благодатному внушению. Замечательно такое обращение описывает (очень талантливо и эмоционально) С.Булгаков в книге «Свет невечерний», в примечании к введению «Зовы и встречи». Процесс обращения носит индивидуальный характер, и у всех он разный. Поэтому невозможно изложить все его закономерности. Даже сам обращенный не всегда может объяснить свой приход к вере. На вопрос об этом он, может быть, ответит: «А я почём знаю? Уверовал и всё». Эта вера развивается под действием благодати, и поэтому она более крепкая и устойчивая. Основные мысли в разных вариациях в процессе обращения: «Сын Божий страдал на Кресте за меня, как он меня любит, и я его люблю. Какое у меня чувство защиты и покровительства от Бога! Среди жизненных бурь я чувствую покровительство от Бога, оно сильнее, гораздо сильнее человеческого. Как отрадно беседовать с Богом в молитве! Как прекрасно православное богослужение! Но повторяю, это происходит у каждого в индивидуальной форме. Люди с атрофированным религиозным чувством, лишённые подобных переживаний, именно в эти периоды теряют веру. В процессе обращения бывают искушения, испытания на прочность. Найдутся люди, которые будут внушать индивидуально или на общественном уровне, что Бога нет. Важно не упустить эти моменты, вовремя их уловить и отразить. Противопоставить этому можно: 1. Факт наличия в душе морального закона с его требованиями. 2.Вышеупомянутые религиозные переживания: человек ощущает Бога не только умом, но и всеми силами души. 3.Можно прибегнуть и к существующим теоретическим доказательствам бытия Божия (космологическое, телеологическое и онтологическое). 4. Вопрос: откуда произошло всё существующее? Само собой? 5.Опыт личной духовной жизни, которым пробуждаются выше упомянутые духовные ощущения. 6. Наконец, изобличение слепоты безрелигиозного мировоззрения. Антирелигиозники основываются на положении, что наука якобы доказала, что Бога нет. Возникает вопрос, какая именно отрасль науки это доказала? Когда и каким образом, своим положением? Как именно доказала? Ни один безбожник ответить на эти вопросы не в состоянии. В виду этой беспомощности безбожников можно утверждать, что в советское время атеизма как философской мировоззренческой установки не существовало, а было лишь элементарное хулиганство. Разве молодёжь того времени имела в сознании философские мировоззренческие установки? Она просто не знала религии. Они были не атеистами, а просто безбожниками. А как бы они объяснили ежегодное схождение Благодатного огня в Иерусалиме в Великую Пятницу? Ведь в тех условиях подделка исключается (предварительные проверки магометанской полицией, тысячи свидетелей и т.п.), местные жители удивляются уже не чуду, а что при его наличии существуют безбожники. Как ни парадоксально, настоящие атеистические монографии издавались во времена господства Православия как государственной религии. Например, Ницше «Антихристианин», «По ту сторону добра и зла», «Так говорит Заратустра» и другие. Философы того времени теории Ницше считали вообще невозможным возводить на уровень философии, они являются отречением от философии, отрешением от научного метода и философской традиции

Примерно в два последних моих года пребывания в детдоме стали мне приходить мысли о Боге, о молитве, о Церкви. Хотя я ничего об этом не знал, но иногда приходило даже желание помолиться. Нет, я не считал себя верующим, и влиять на меня вроде бы было некому, но мысли эти приходили как бы со стороны. Однажды, читая поэзию Лермонтова в старом издании, я проявил интерес к стихотворению «Ангел» и даже пополнил свои представления о вероучении. Душу человеческую нёс ангел. Куда нёс? В рай, где при радостях райских надоели «скучные песни земли». Всё это происходит по смерти человека, которые я наблюдал в блокадной больнице в 7-летнем возрасте. А, наткнувшись на стихотворение «Молитва», я, будучи ещё не верующим, его тут же выучил наизусть, чем вызвал упрёк педагога Валентины Никодимовны Микуцкой: «Охота на это тратить время! Лучше бы выучил другое стихотворение». В какой-то момент настолько сильное явилось желание помолиться, что, спрятавшись за деревянным амбаром, я тихонько помолился, даже не умея креститься. А помолиться было много о чём. Не зная ничего о молитве и богослужении, я откуда-то проникся желанием после каждого прошения к Богу трижды тихонько пропеть: «Господи, помилуй!» Ведь никогда этого не видел и не слышал, никто не учил, а вот откуда-то (теперь ясно!) пришло на ум и сердце! После этого с умиротворённым настроением возвратился в детдом. Мимолетная вера прошла. Под влиянием воспитания опять погрузился в порок безбожия: ругал попов, Церковь, Царя. Мелькнул в душе благодатный свет и исчез. Будучи не верующим, я уже знал «Молитву» Лермонтова. В середине периода моего пребывания в детдоме я неожиданно получил письмо от отца, о котором думал, что его уже нет в живых. Разыскал он меня. Завязалась переписка. Сколько было радости! И даже здесь педагоги умудрялись напакостить! В конце письма приписывали: «Обратите внимание на безобразный почерк Вашего сына», или жаловались, что за несправедливость я их обложил трёхэтажным… Когда на это жалуется родителям учительница в школе, то это одно дело. Но зачем на фронт писать и расстраивать воюющего защищающего их человека? В то время это вполне можно было бы квалифицировать как вредительство со всеми вытекающими последствиями. Продолжались детдомовские страдания. Почти каждый день выдумывали какое-то издевательство либо со стороны «педагогов», либо со стороны старших воспитанников. И чем дальше, тем хуже, даже по окончании войны. Была даже мысль бежать из детдома, но удерживал вопрос: «А что дальше?», а также предстоящая встреча с папой. Приходилось терпеть. Теперь, конечно, понимаю, что это было для очищения к вступлению на путь веры и на путь священнослужения. Где-то в середине июля 1945г. эвакуированным позволено было возвращаться в Ленинград, но не всем, а только по вызову родных и некоторым немногочисленным категориям. Это коснулось и детдомов. Итак, детдом разделился на две части: тех, кого берут в Ленинграде родственники, и тех, у кого их нет или не берут. Кого не берут, оставили в деревне в детдоме. Кого берут, повезли в Ленинград в товарных вагонах. Везли нас две недели. В Ленинграде нас разместили в здании школы и дали объявление по радио. Каждый день приходили родственники тех или иных детей и забирали их. С каждым днём уменьшалось количество нас, и в течение недели разобрали всех. Мой отец в это время ещё не демобилизовался и был на военной службе в Воронеже.

8.После войны.

После освобождения Воронежа от немцев отец выписал из эвакуации сестру с племянником и племянницей. Так что жил уже не один, а с родными. Служащим военкоматов, каковым был мой отец после двух ранений, стали давать деньги на наём квартиры и выписывать дрова. А ещё до выписки родных он снял другую квартиру очень интересным образом. Звонит в квартиру. Открывает высокая древняя старуха, нос крючком, некрасивая, но в чертах лица какое-то благородство, даже в говоре. «Что вам угодно?» - «Не сдадите ли комнатку?» - «Я не сдаю». – «А я мог бы доставать дровец» Вопрос больной для послевоенного времени. Этим покорил старуху. Ещё раз оглянул её – прямо-таки «Пиковая Дама». Так поселился в комнатке. Сначала отношения были официальные: хозяйка – квартиросъёмщик. Но, как нередко бывает, со временем больше стали разговаривать, делиться мнениями и т.п. Однажды хозяйка стала показывать свои старинные фотографии. Всё в какой-то дворцовой обстановке. На одной из них – молодая особа, блистающая красотой и привлекающая внимание окружающих. «Кто же эта красавица?»- заинтересовался отец.- «Это я», - призналась в смущении старуха. Разговорились далее – княгиня Бутурлина.

Между прочим, подобные случаи встречались и до войны. Так на даче соседка как-то вытащила на двор кровать и стала её ошпаривать от клопов. Тоже – княгиня. А княгиня Мещерская в Ленинграде работала дворником. Как-то приспосабливаться надо. А сколько за границей губернаторов работало шофёрами такси!

Из детдома меня забрала тётка. Пока папа не возвратился в Ленинград, я жил у неё. Затем мы с отцом переехали в семью его брата. Брат умер в блокаду. Там мы жили во время хлопот по возвращению нашей квартиры, которая была занята. По переезде домой папа стал ходить в РОНО для направления меня в школу. Там стояли огромные очереди вернувшихся из эвакуации по тому же вопросу. Приходилось ходить несколько раз. Так что в школу я попал только в январе, и поэтому пришлось идти в тот же 2-й класс, который я окончил в эвакуации. По иронии судьбы я попал в школу, находившуюся в том же здании, где в блокаду размещался госпиталь, в котором умерла моя мама, а я находился до детдома. Обстоятельство довольно мрачное. Кроме того, учительница приняла меня неохотно, и это сказывалось на её ко мне отношении. Много от неё я натерпелся совершенно незаслуженно, хотя в её классе были настоящие хулиганы. Это меня превратило в запуганного забитого ребенка. Очнулся я из этого состояния только через полгода, когда у нас сменилась классная руководительница. К сожалению, прежнюю не могу помянуть добром. Что интересно, так это то, что в эвакуации в деревне в Сибири учителя были намного лучше, добросовестнее, квалифицированнее. Умели добиваться понимания учеником, обладали умелым подходом. Особенно же с благодарностью вспоминаю учительницу первого класса Татьяну Никитичну. Молодая, но прекрасный педагог. Как она объясняла! Как она разговаривала с детьми! Без всякого нажима с её стороны её ученики все любили. Но вернёмся в ленинградскую школу.

В какой-то учебный год мы, ученики, оказались в помещении того класса, в котором была ранее моя больничная палата. Я даже прикидывал: здесь была моя койка, а теперь моя парта, здесь стояла буржуйка (жестяная печка для обогрева), здесь лежал Сорокин, здесь – Беляев и т.п., так что совпали у меня школа с больницей, класс – с палатой, место парты – с местом больничной койки. Вот такие интересные совпадения! А ведь во всём есть какой-то смысл. По-видимому, это тоже какое-то звено на моём пути к священству.

9. Продолжение обращения.
В последнее время в ленинградской прессе и в агитпунктах прославлялись фамилии Попков, Кузнецов и др., возглавлявших партийные и советские органы во время блокады. Москве это не понравилось: разве им блокадники, выжившие, обязаны жизнью? Они обязаны партии и лично тов. Сталину! И на этой почве возникает политическое «Ленинградское дело». Заседание суда проходило в Доме Офицеров, как все политические процессы в Ленинграде. Объяснение здесь в близости к Управлению КГБ, тогда ещё НКВД, так называемому Большому Дому. Приговоры по политическим делам обжалованию не подлежали, осуждённые сразу перевозились в Большой Дом и там сразу же решалась их участь. Весь процесс был срежиссирован заранее и приговор был заранее написан. По оглашении приговора на подсудимых по средневековой традиции надели мешки и в них перевезли в Большой Дом. Там в подвалах их расстреляли, и трупы отвезли на Левашовскую Пустошь. После дела Берии казнённые и их палачи встретились (в виде трупов) на той же Пустоши. Когда во время процесса Берию спросили, для чего надевали мешки на осуждённых по Ленинградскому делу, он ответил: «Чтобы продемонстрировать и мощь наших органов». Районы захоронения казнённых по политическим делам были в каждой области: в Ленинградской – Левашово, в Московской – Бутово, в Иркутской – Пивовариха и т.п.- в каждой области своё.

После пятого класса я стал самостоятельно приобщаться к культуре. В этом процессе я стал замечать, что в старину особенности языка были другие, а в Петровское время тоже другие, а в допетровское – свои. Я ещё не понимал, что для этого достаточно овладеть славянизмами. Степень их насыщенности и создавали разницу в языке этих разных эпох. Было бы желательно их освоить. Поделился этой мыслью с отцом. Он достал из старых книг Евангелие и учебник по Закону Божию и дал мне, сказав: «Посмотри. Не верь, конечно, но познакомься». Отец был неверующий (редкий случай среди дореволюционного офицерства).

следующая страница>