Над нами бег свой остановят годы,
А новый день к другим придет с утра.
(А. Крупп)
Со мной ничего не случится...
(неоконченная повесть)
1. Костя Серов
Снег, снег.
Снег на крышах домов, троллейбусов, на плечах людей, снег в чернильном утреннем воздухе, слегка разбавленном зеленоватым светом ртутных фонарей.
Зима, как зима, началась не слишком поздно и не слишком рано. Этот снег уже не растает, на него лягут другие снега и будут по ним петлять лыжные следы, и все будет, как прежде, мир не изменится, это я стал другим, для меня эта зима будет не похожей на другие зимы, я так решил. Это очень нелегко - отказаться от того, что было раньше, когда вторую половину зимы и часть весны я оказывался далеко отсюда, за Полярным кругом, и те края были для меня вторым домом. Только прошлая зима все перевернула, и нет больше сил возвращаться туда, где нет второго дома.
Весна, лето, осень...
За это время я все успел продумать, и вот мое резюме: "Мавр сделал свое дело, мавр может не ходить". А ходить все-таки хочется, но надо быть твердым, если есть другие ребята, помоложе и покрепче. У меня работа совсем не бродячая, лаборатория электроники в НИИ, почти в центре города, автобусом до площади Победы, а там десять минут ходу, ровно столько, чтобы успеть выкурить сигарету. На работе - запах канифоли и нагретой изоляции, запах, знакомый чуть ли не с детства, а сейчас мне уже за тридцать.
Может сегодня, наконец, заработает моя проклятая установка, над которой я бьюсь два месяца, и тогда завлаб, - жутко талантливый инженер, не то, что я - будет мною доволен: шутка ли, четыре-пять месяцев в году я не работаю. "Настоящий инженер не должен так распыляться". Ну что же, теперь не буду.
- Костя, твоя любимая пора наступила, скоро опять убежишь к белым медведям.
- Не убегу, мне не уйти от твоих распрекрасных глаз.
Это Наташа, самая ехидная девушка и самая красивая в нашей лаборатории.
Все знают, что прошлой зимой у меня что-то случилось на севере, но подробностей никто не знает. Не хочу об этом говорить и вспоминать не хочу. И Наташа, и шеф, и остальные товарищи - это все люди, с которыми я делаю одно дело, они такие же, как и я. Я только немножко другой, хуже или лучше - не знаю. Просто они чувствуют себя на своем месте все время. Где бы они ни были, ностальгия погонит их сюда. Я другой: год на Памире, год на Полярном Урале. Раскидало мои привязанности по Союзу, не собрать, а отсюда теперь тоже не уйти навсегда, здесь самый большой кусок. И счастья и горя больше всего здесь осталось. Но в тех горах тоже пусто не было.
В лаборатории мы все друг о друге знаем: когда руки заняты паяльником, язык свободен, а за шесть лет понемногу-понемногу каждый раскрывается, устанавливаются определенные отношения, симпатии и антипатии стабилизируются. А острые углы сошлифовываются: бывают штили, бывает и крутая волна, но до шторма никогда не доходит.
Три года назад я стал мастером спорта по туризму, а так как считается, что мастер спорта - это не только спортивное мастерство, но и определенные моральные качества, то я, наверное, ими обладаю. Я не боюсь холода, усталости, я могу таскать тяжести по четырнадцать часов в сутки и преодолевать психологическую несовместимость. Если надо, я могу принимать решение и не боюсь чувства ответственности. Все это так, и все это неправда, потому что теперь все это в прошлом: около года назад оказалось, что я взвалил на себя слишком большую ношу, и, хотя я тогда дотянул ее почти до конца, у меня подогнулись колени. У меня еще хватило честности понять это и бросить все. Впрочем, я до сих пор не могу сообразить, что это: честность или трусость.
Живу я один, уже три с половиной года живу один, а раньше мы жили с Таней, но теперь ее нет и никогда не будет, не будет нигде. В то лето она не вернулась, так иногда случается с кем-нибудь из наших: они не возвращаются. И остается память о них и стареющая боль потери, да фотография. Впрочем, мне редко удается побыть одному.
Именно потому, что я живу один, ко мне часто заходят друзья-бродяги: наши лыжники, альпинисты, водники. И всегда мой верный соратник доктор Саша, или просто Доктор - рыжий гигант, одинаково хорошо владеющий и ланцетом, и гитарой.
А еще Доктор - поэт.
Огромный рост и широкие плечи, громкий голос, как Маяковский. Только Доктор не Маяковский, он наш певец гор и снегов, это небольшая поэзия, но в горах поют его песни, значит то, что он делает, кому-то нужно.
* * *
Звонок перед концом рабочего дня, как раз на экране осциллографа начали вырисовываться какие-то симпатичные импульсы, почти то, что нужно, их еще чуть-чуть уговорить...
- Костя, тебя.
- Привет, Начальник, как тебе эта зима? Снежок, как халаты у наших медсестер!
- Что у тебя?
Это Доктор, он называет меня то Начальником, то Шефом - так уж повелось у нас в спецотрядах, где мы вместе работали.
- Привет, Доктор. У меня, кажется, схема заработала.
- Молодец, стоит отметить. Сегодня как раз вечер актива, пойдем, увидишь всех, поболтаем.
- Пойду, пожалуй, зайдешь за мной?
- Ага. Ну, будь здоров.
Доктор повесил трубку, а схема работала, и это было приятно, и действительно стоило отметить.
- Наташа, посмотри на экран, кажется, это почти то.
- Может быть, если не случайная помеха.
- Брось, тетка, издеваться.
- Ладно, шучу, похоже. Еще немного надо довести до кондиции.
- Это уже проще, в понедельник займусь.
Кончился первый день зимы, кончилась рабочая неделя, начинался первый зимний вечер.
Зал был полон. Многих я знаю по имени и почти всех в лицо. Это все люди, которые учатся или работают, любят свою работу, но которым этого мало. Они знают, что мир не кончается за пределами кольцевой дороги, что есть еще другие реки, другие леса, другие климатические зоны. И еще есть горы, и еще очень надо все это увидеть и пройти, а иначе и работа не в радость, и город противен, и вообще я еду не в ту сторону.
Вот какие ребята собрались в зале. А докладчик говорил об успехах, а цифры все равно не запоминали, и это хорошо знал сам докладчик, он был таким же, как и те, кто заполнил зал, но какое же мероприятие без доклада, и сидящие в зале тоже понимали, поэтому и шумели не очень, и в буфет уходили не все, и делали это потихоньку.
А после доклада были еще какие-то выступления, а потом как обычно: кто - на танцы, кто - в буфет, это все рядом. Мы все сдвинули вместе три столика, поставили вино, конфеты. Человек пятнадцать уместилось, все-таки чертовски приятно видеть эти рожи: то, что нас объединяет - всегда с нами, мы вовсе не обязательно говорим о былых и будущих походах, нам важно знать, как дела у каждого и все такое, мы с иными не часто видимся: не все здесь близкие друзья, но видеться рады. То есть, я тебя вижу, и - хорошо.
Здесь же оказались ребята из Гомеля: Юра Макаров, наш лыжник, черноволосый и смуглолицый, похожий на цыгана, влюбленный в свой Кольский полуостров, мой тезка Костя Станкевич - водник. Еще была девушка. Короткая стрижка. Черный свитер. Глаза. Я отвел глаза.
- Юрашта, я чертовски рад тебя видеть, на севере видимся чаще, чем в городах, как ты?
- Все по-старому, Костя. Скоро опять спасательная служба?
- Нет, Юрашта, нет.
- Отчего?
- Трудно так, сразу, всякие причины.
- Давайте, ребята, выпьем за дороги!
- Спой, Саша!
Доктор допил вино, взял гитару, подумал - чего бы спеть - взял несколько аккордов и запел:
Дано прожить свой век нам в городах,
Мы здесь творим свой век, растим детей,
И поздно их оставить навсегда,
И не свернуть с намеченных путей.
Но когда тяжко, когда не на что нам опереться,
Мы уйдем, хоть на час, доверяя печали снегам.
По кусочкам в залог по стране раскидали мы сердце,
И нам силу дороги приносят, как жертвы богам.
Вот, что пел Саша в буфете товарищам, и они знали, что это про них, потому что это было правдой. А я смотрел на эту женщину, которую привел к нам за столик Юрка Макаров из Гомеля, любивший Кольский полуостров, а она смотрела на Сашу, потому что тот он пел про нее. А потом он пел другие песни, и мы все подпевали ему. А потом мы еще выпили, и я опять смотрел на женщину из Гомеля. А Юрка заметил и сказал:
- Я забыл вас познакомить.
- Костя.
- Рита.
- Я вас раньше не видел ни на слетах, ни в Гомеле, наверное недавно занялись туризмом?
- Понимаете, я на вечере случайно оказалась, я здесь в командировке, а с Юрой работаю на одном заводе, он меня сюда и затащил. Я иногда хожу в походы, но это несерьезно, так что считать себя туристом не могу. А знаете, Костя, я очень много слышала о вас и о Саше, вы просто люди из легенды. Как-то странно вдруг видеть вас совсем близко.
- Я не знал, что у вас в Гомеле завелись сказочники.
- Не смейтесь, может я сама придумала сказку, только вы мне представлялись не таким.
- А каким?
- Ростом чуть повыше, голосом погрубее, а в глазах - сталь, а у Вас очень грустные глаза.
- Это просто форма глаз такая.
- Не думаю.
Вот уж эта женская способность к априорному мышлению: не видеть то, что на поверхности, и залезать в сущность вещей, когда об этом не просят, и вообще, из какого-то Гомеля свалилась какая-то Рита, сочинительница легенд, и лезет своими глазами в душу.
Три с половиной года прошло, а как будто вчера вечером, все время, как будто вчера...
Июль стоял тогда дождливый, сплошной сентябрь, а не июль. А Таня собиралась на Кавказ. Что-то тоскливо было у меня на душе: она со своими альпинистами готовилась "сделать" Ушбу, я никогда там не бывал, но по рассказам знал, что восхождение сложное.
- Может, не поедешь, Тань?
- Ну, Костя, ну как ты можешь так говорить, я же не держу тебя зимой, когда ты уходишь на север.
- Но ты тоже меня отговариваешь.
- Ты же все равно уходишь.
- Мне неспокойно что-то.
- Мне тоже бывает неспокойно. Лучше к моему приезду собери свой сверххитрый телевизор. Ну, милый, что ты в самом деле, раскис, ты же сам говорил, что это залог прочности нашей семьи: каждые полгода месяц разлуки. Ждать, волноваться, радоваться встрече. - Она обняла и поцеловала меня, как маленького, в лоб. Я нес к поезду ее рюкзак, а она была уже почти вся там, на Кавказе, и только чуточку здесь, со мной. Все альпинисты и провожающие были в сборе.
- А, Костя, привет, тебе еще не надоело ходить на север? Разве у вас там горы? Поехали с нами, увидишь настоящие.
- А видел настоящие, я просто ползать не люблю.
- Татьяна, твой мужик тебя оскорбляет, требуй развода.
- Я с ним потом поговорю.
Загудел тепловоз, и ребята стали заходить в вагон.
- Береги себя, Танюха, вот, возьми на счастье.
Я протянул ей вырезанную из моржового клыка фигурку ненца. Полгода я прятал ее специально для этого случая.
- Милый, ты прелесть. С таким талисманом я уже ничего не боюсь.
Мы обнялись, а потом чьи-то руки втащили ее в вагон. Все. Еще с минуту тускнел вдали красный фонарик последнего вагона, потом исчез.
Над опустевшим городом собирался очередной дождь, домой почти не хотелось. Доктора не было в Минске, все было противно и невыносимо. Потом я понял, что это называется предчувствием.
Я не знаю, как все произошло потом, ребята мне что-то рассказывали, не очень вдаваясь в подробности, но я ничего не понимал, да и не имели значения эти подробности, просто не стало Тани, опустел город, опустел мир, не хотелось дышать...
Зимой я стал спасателем.
И вот через три с половиной года появилась Рита. Неужели живые все-таки остаются живыми?
2. Рита Панич
Вадим, Вадим, как ты меня обманул, ты казался самым лучшим человеком на земле. Я замирала от счастья, когда ты целовал меня, даже просто смотрел на меня.
- Мы будем счастливыми людьми. Всегда.
Это ты сказал после свадьбы, как недолго это было правдой. Как быстро кончился мед.
Странно, как два, казалось бы, совершенно необходимых друг другу человека могут быстро так сделать все, чтобы стать не только ненужными, но и враждебными друг другу. А у нас так и получилось.
- Я буду всю жизнь носить тебя на руках.
Очень скоро я почувствовала, как неудобно мне быть на его руках. У него совсем не было друзей, а с моими он тоже не очень ладил, и те, один за другим, отходили от меня, это было очень больно... Я заходила к ним сама, но начались скандалы, и я стала жить по жесткой программе: работа-дом, дом-работа.
Засыхали в уборной мои горные лыжи, и я, как те лыжи, засыхала.
Оставался один человек, которому можно было поплакаться в жилетку - Юра. Мы с ним очень старые друзья, еще в институте вместе учились. Когда-то он пытался сделать из меня туристку, был даже чуть влюблен. Потом у него это прошло, туриста из меня не получилось, а вот друзьями мы остались. Однажды я подошла к нему после работы.
- Юра, ты сегодня занят? Мне нужно поговорить с тобой.
- Плохо тебе?
- Да.
- Я знал. Пойдем куда-нибудь.
Мы долго ходили с ним и говорили, говорили. Стемнело, зажглись фонари, их отражения дробились в Днепре, а мы все говорили.
- Я ничего тебе советовать не буду, по-моему, ты и сама все решила. Я хорошо знаю тебя и немного знаю Вадима. Мне непонятен мир таких людей. А ты ближе к нам, чем к ним. Мерой оценки человека служит то, насколько он нужен другим, а кому нужен твой муж? Только себе.
- Да, это правда.
- Хочешь, я расскажу тебе о других людях?
И он рассказал мне о Косте и Саше, потом я услышала Сашины песни.
Это был действительно другой мир, где "человек человеку - друг" не догма, а норма, более того, необходимость, а иначе никак, и светлело у меня на душе.
Я ушла от Вадима.
Я смотрю на Костю Серова и Сашу Галкина. Они живые сидят передо мной. Я хорошо знаю многие песни, я помню рассказы о них. Я даже знакома со многими ребятами, которые их знают.
Только Костя совсем не тот, каким я его представляла, боже мой, какие у него грустные глаза, неужели и таким людям может быть когда-нибудь плохо? А ему, наверное, плохо, он смеется вместе со всеми, разговаривает, подпевает всем, но это - такая тонкая скорлупа, а в глазах совсем другое. И это так непохоже на то, что о нем рассказывали.
- У вас очень грустные глаза.
- Это просто форма глаз такая.
- Не думаю.
И тогда глаза у него стали не только грустными, но и чуть испуганно-удивленными, и он этими грустно-испуганно-удивленными глазами посмотрел прямо на меня:
- Мы с Вами, Рита, еще не на "ты", а Вы уже требуете от меня объяснений, почему я такой, как есть, а не такой, каким представлялся.
А он колючий.
- Простите.
- Давайте, тогда уж выпьем на ты.
- Костя, ты.
- Ты, Рита.
- Эй, эй, кончайте локальные выпивки, Костя, скажи лучше тост.
- Хорошо, ребята, - он задумался, - понимаете, вот мы живем в городах и будем жить там, и каждый последующий день похож на предыдущий, и от этого никуда не денешься, так и должно быть, но из-за этого мы постоянно начинаем забывать, кто мы и зачем мы. А в походах есть время подумать об этом, есть возможность вспомнить, что такое человек человеку, есть возможность почувствовать, как ты зависишь от людей, и как люди зависят от тебя. Это дает возможность не потерять чувство ответственности, а это главное. Я предлагаю выпить за чувство ответственности.
- Многословно, но, правда.
Я смотрела на Костю и думала: то, что он сказал, звучит как будто слишком высокопарно, здесь полшага до фальши, и все-таки он удержался и не сделал этого полшага, этому веришь.
Костя медленно пил вино и смотрел на меня, но я чувствовала, что он сейчас где-то далеко-далеко. Только это продолжалось недолго, он встрепенулся и снова был со всеми.
- Нас прервали, так от чего же тебя так интересует выражение моих глаз?
- Знаешь, Костя, ведь вы с Сашей можете занести на свой текущий счет еще одну спасенную, просто вы об этом не знаете.
- Это интересно, впрочем, мой счет уже закрыт.
- То есть?
- Давай, не будем об этом сейчас.
- Ты думаешь, что будет "потом"?
- Кто знает? Ребята, нас скоро отсюда выгонят, поедем ко мне, мы еще не все допели, не все допили, а завтра все равно выходной. Рита, может и ты с нами?
- Неудобно.
А мне на самом деле хотелось пойти с ними, хватит ли у Кости настойчивости уговорить меня?
- Юра, уговори Риту.
- Правда, Рита, пойдем, тебя проводят потом.
- Ты еще не все песни слышала, а кроме того, может это то самое "потом" и есть?
- Хорошо, только я не надолго.
Жилье Кости.
В наши дни трудно по жилью определить, кто в нем живет: стандартные дома, стандартная мебель, унифицированная радиоаппаратура. Но комната Кости все-таки имела свое лицо: в углу стоял огромный телевизор без футляра, какие-то приборы, распределительный щит. На стенах фотографии: горы, горы, все разные и все в снегу.
Еще фотография: женщина в штормовке, в руках ледоруб, она смеется прямо в объектив, за спиной у нее горы.
Кто это?
Проще всего спросить у Юры.
- Это Костина жена.
- У него есть жена?
- Нет, разве ты не знаешь? Она погибла на Кавказе больше трех лет назад.
Вот так. У человека гибнет в горах жена, а он продолжает ходить в горы, разве это возможно, а если сам? Это уже сумасшествие.
Вернулся Костя со стаканами. Ребята опять выпили, а мне не хотелось. Смотрела я на эту фотографию: большеглазая узколицая женщина смеется. Ей хорошо, а сколько ей осталось жить? Здесь она еще не знает, что ее ждет.
Я даже толком не могла песен слушать, все отвлекала меня эта фотография.
Расходились за полночь. Костя подошел ко мне вплотную, посмотрел прямо в глаза:
- Я провожу тебя.
- Хорошо.
Мороз к ночи усилился, и снег под ногами скрипит громко и визгливо, разгоняя тишину засыпающего города. Мы давно отпустили такси и шли совсем в обратную сторону от гостиницы.
Странно мне было: рядом со мной шел сильный и добрый, очень грустный человек, и мне хотелось, чтобы он был рядом, тревожно было, и еще я помнила ту фотографию.
- Как все удивительно складывается, сегодня с утра я считал, что это плохой день, снег разбередил душу, потянуло на север, а я туда больше не ходок, потом на работе кое-что получилось хорошо, потом - ты.
Мы знаем друг друга несколько часов, но они такие насыщенные, что стоят недель.
- Я знаю тебя больше по рассказам.
- Это не в счет, хотя может быть. Но ты свалилась на меня неожиданно, и я почувствовал, что жизнь продолжается, живые должны принадлежать живым.
Он повернулся и положил руки мне на плечи, притянул к себе.
- Не надо, Костя, - в сумраке не видно было его глаз, - не надо.
Руки его ослабли, он отпустил меня.
- Я знаю, не надо. Идем.
- Не обижайся, просто незачем уходить вперед и оглядываться, туда ли идем. Понимаешь?
- Да.
- Хочешь, я расскажу тебе, как ты и Саша спасали меня?
- Да.
- Спас фактически Юра, но с вашей помощью.
Я рассказала ему всю историю моего замужества и ее конец, он слушал, не перебивая, а когда кончила, сказал:
- Это моя последняя спасательная экспедиция.
- Почему?
- Так, бросил это дело, работать надо.
- И только?
- Да.
- Это неправда.
- Смотри, опять снег пошел.
- Ты не хочешь говорить?
- Нет.
Я почувствовала, что совсем замерзла, мороз действительно был силен.
- Пойдем назад, лучше в вестибюле гостиницы посидим.
Там было тепло, у входа гудели калориферы, обдувая входящих теплым воздухом - невидимая преграда между холодом улицы и теплом дома.
Мы сели в свободные кресла. Костя расстегнул молнию куртки, закурил.
- Мне кажется, что ты вот-вот исчезнешь, и я больше не увижу тебя.
- Я вот-вот исчезну, а завтра мы можем увидеться опять, я еще несколько дней буду здесь. Дай мне сигарету.
- Ты разве куришь?
- Нет, иногда. Послушай, Костя, мне непонятна одна вещь, я сегодня провела целый вечер с вашей братией, наслушалась ваших разговоров, не слишком ли много фанатизма в вашем увлечении? Ну, я понимаю, романтика, активный отдых, а зачем остальное - опасности, гибель людей даже?
- Нет, Рита, это не фанатизм, не походы ради походов. Здесь каждый получает свое. Это и поиск себя, и победа над собой ради себя и других, это самопроверка и самовоспитание. И еще, вся страна - это дом, в котором много комнат, интересно узнать, что там, кто там живет. И потом, после походов чувствуешь себя мудрее и добрее.
- Но иногда за это приходится очень дорого платить.
- Иногда очень. Таковы условия игры.
С чем-то я была несогласна, но не поняла, что противопоставить.
- Обязательно позвони.
- Спокойной ночи.
- До завтра.
3. Саша Галкин
Это хорошо, что на сцену выплыла Рита. От Кости осталась одна видимость, после прошлой зимы он как умер: его ничего не интересовало, он все делал по инерции, встречался с друзьями по инерции, работал по инерции, по инерции жил. Слишком много на него навалилось за эти годы, не вытянуть одному, а его чем больше било, тем больше он замыкался, тем больше взваливал на себя, а последняя история его подкосила.
Это хорошо, что появилась Рита.
Впервые после смерти Тани я увидел, что Костя заинтересовался женщиной, потому что после Тани они не существовали для него.
Может быть, теперь он немного оживет, оттает, это очень нужно, это нужно Косте, это нужно всем нам, потому что человек - это не только фамилия, но еще и его дела, и еще насколько он нужен людям, и чего они могут ждать от тебя, и еще насколько ты даешь им ожидаемого. Вчера, сегодня, завтра. И это мы все понимаем, и Костя тоже. С этих позиций оцениваются достоинства человека, потому что общественное он животное, и это каждому с детства понятно. Раньше как было: знают ребята, что ежели плохо, то где-то есть Костя Серов, он поможет, будь то на севере в горах, или дома. Как же можно отказываться от всего от этого, обмануть ожидание, недодать ожидаемое? Сначала удивятся, потом забудут: был человек и его нет. Да и самому Косте легче не станет от этого решения, потому как он спасатель божьей милостью, а не как-нибудь еще, и то, что он сделал, это как раз повторение библейской притчи о талантах. Но попробуй, скажи об этом Косте.
Это хорошо, что появилась Рита.
Потому, что я только песню могу спеть, а песня хороша, если ты заранее согласен с ней, а если нет - это бесполезно, но песню я написал:
А все-таки, все-таки хочется жить,
Даже когда окончательно ясно,
Что выдуманные тобой миражи
Скоро погаснут, скоро погаснут.
Гаснут и, значит, к началу пути
Снова ты брошен, а путь давно начат,
Трудно, а все-таки надо идти,
Хочется жить, невозможно иначе.
Костя послушал-послушал, криво усмехнулся и сказал: "Хорошая песенка, для начинающих: несчастья, лавины, у девочек глаза гореть будут, ты им обязательно спой".
Ну вот, опять я не сказал того, что хотел, а так нужно было, особенно в этот раз.
Но что не сможет сделать песня, кажется сможет сделать женщина, в субботу и воскресенье Костя пропадал с ней, в понедельник и во вторник он проводил с ней вечера, а в среду позвонил мне в клинику:
- Доктор, ты сегодня вечером занят?
- Нет, кажется, свободен, а что?
- Приходи ко мне, посидим, покурим.
Я люблю эти Костины "перекуры", только давно их не было, значит, Костя и вправду ожидает, лечу!
- Хочешь выпить?
- А что у тебя?
- Сухое.
- Давай.
Крутится магнитофон, лента играет джаз. Он очень любит джаз, мой Костя, он всегда говорил: "Вот где надо учиться гармонии". Он прав, он всегда прав, иначе он не был бы Шефом, а я не был бы Доктором.
Давно это было...
Я был хулиганистым парнишкой, балбесом порядочным. В милиции меня хорошо знали, а отчим махнул на меня рукой, он считал, что мое место давно в колонии.
Потом появился Костя.
- Вот что, ребята, довольно валять дурака, если вам скучно, то можно придумать что-нибудь получше ваших игр. Хотите в поход?
Это было что-то новое, мы, конечно, хотели. Четыре дня похода для меня были временем сплошных открытий. Это был праздник, которого я раньше никогда не знал.
Потом он заставил меня окончить девятый класс, потом окончить институт. Давно это было...
- Вот, Сашок, какая история получается, нравится мне эта женщина, впрочем, это не то, трудно подобрать слово...
- Есть хорошее старое слово - люблю.
- Да, ты прав, это, наверное, так, но я помню Таню, поэтому все так запутано.
- Тани нет.
- Есть память.
- Одно другому не мешает.
- Как на это люди посмотрят, не знаю.
- Это не важно, гораздо важнее, как посмотрят люди на то, что ты заперся в четырех стенах, бросил все. Кому ты нужен такой? Та же Рита потянулась к тебе, может потому что ты - Шеф, героическая фигура. Хочешь жить стрижкой купонов, надолго ли хватит?
- Я не желаю говорить на эту тему.
- Эх, Костя, порвал ты знамена, а палки еще целы. Налей-ка мне.
Молча мы выпили, только труба на самых высоких нотах тянула импровизацию, и бубнил тему оркестр.
- Ну, ладно, какая она, Рита? Я же ее только один вечер видел.
- Не знаю даже, что и сказать. Одно знаю, все время хотелось быть вместе, а вчера она уехала, и тянет к ней, так тянет. Взял бы, да уехал.
- Может быть, это и хорошо.
- Я хочу выпить за нее.
- Давай.
Мы выпили, потом Костя сменил пленку, и опять комнату заполнил джаз, немного меди и соло фортепьяно, а ударные и контрабас - скромные работяги - очерчивали ритмику. Тревожащая и, все-таки, до конца непонятная музыка.
- Ты давно любишь джаз?
- Давно, может еще со школьных времен, а потом, когда сидел радистом на Памире, слушал почти круглосуточно. А начальник метеостанции был большим знатоком этой музыки, он меня научил разбираться в ней. Твоим мелодиям далеко до этого.
- Я знаю, но для меня главное - слова.
Да, главное в песне - это слова. Попробуй, напиши песню с красивой мелодией и неинтересными словами, ее будут слушать, даже петь, но очень скоро забудут. А если хорошие слова и плохая мелодия? Такую песню будет неинтересно слушать, мелодия будет раздражать, будет мешать слушать слова. Значит, все-таки, и слова, и мелодия, потому что это песня, в которой есть и слова, и мелодия, и исполнение, надо еще и уметь петь. Как много всего надо уметь, как много времени уходит зря.
- Скоро Новый Год.
- Встретим в лесу?
- А как же иначе?
- Рита приедет?
- Пока не знаю, но хочу праздник встретить с ней.
Странное у меня было чувство после этого перекура: вроде бы Костя сидит на тех же позициях, и ничего не сказал нового, и ни с чем не согласился, но сам позвал меня к себе, и сам вспомнил о празднике. Посмотрим, впереди больше месяца до начала сезона.
На Центральной площади уже стояла огромная елка, лампочки еще не были подключены, и ее темный конус высился над домами.
Автобус обошел караваны медленно бредущих снегоуборочных машин, с грохотом сгребавших снег. Зима... Это Костя приучил меня по-особому относиться к зиме, считать ее лучшим временем года, любить ее приметы, и теперь он делает вид, что ничего не произошло: зима, так зима, снег - мерзлая водичка, и какое ему до этого дело? Когда не стало Тани, Костя лечил себя активной деятельностью, стал спасателем и спас самого себя, по крайней мере, он остался человеком, теперь он вбил себе в башку, что это не для него. Если бы удалось как-нибудь утащить его в горы...
Что же ты притих?
Нам пора уйти
снова на зимовье.
Где - когда пурга -
белые снега
нам в лицо пылят.
Где полярная длинная дуга
служит изголовьем,
И лежит в ногах,
в тающих снегах
вся моя земля.
Это важно, где,
и какой горе
сдать души недуги,
И куда бежать,
чтобы побеждать
годы и себя.
Ты еще не стар,
ты же не устал
северу быть другом,
Рано связи рвать,
рано отставать
от своих ребят.
...Тогда Костя мне сказал:
- Этой зимой я буду работать в спасотряде, хочешь поехать врачом?
- Когда трубят твои трубы, я всегда готов встать под твои знамена, мой шеф. А справлюсь ли?
- Я в тебя верю, мой мальчик.
Служба была спокойная, мы даже сами успели сделать поход, а весной началось...
Ураганные ветры со снегом, в горах лавины, а на маршруте группа. Мы нашли тех ребят, обмороженных, потерявших силы, потерявших надежду. И мы их тащили через перевал в пургу. Костя обморозился сам, но тащил как зверь из последних сил, только приговаривал:
- Ничего, ничего, надо - сможем.
И смогли.
За перевалом нас ожидали вездеходы, а потом Костя месяц провалялся у меня в больнице.
Я напомнил ему об этом случае.
- Да, но тогда от нас требовалось одно: действовать. Было очень плохо, очень тяжело, но было просто, нам не нужно было выбирать, нам нужно было работать. Тогда наша совесть была чиста.
- А сейчас?
- Сейчас нет.
- Ты стал просто рефлексирующим интеллигентом.
- Не копайся, Сашка, в конце концов, я лучше других в себе разберусь.
- Ну и разбирайся.
Один из самых дорогих для меня людей развенчал сам себя.
Не дай вам Бог, когда придет беда,
Уйти в себя, закрыться на запоры.
Сказать "прости" оставленным следам,
И отказаться, не вступая в споры.
От рук друзей, не подавать руки,
И прятать взгляд от ищущего взгляда,
Рассудком жить, рассудку вопреки,
И застывать, кому же это надо?!
следующая страница>