Глобализация, интенсивно развернувшаяся в последние четыре десятилетия, – как бы не определять ее сущность, направленность, текущие и перспективные итоги – есть некий порядок современных отношений в мире. Всякий же порядок предполагает организацию и невозможен помимо нее. Политико-организационный тип нынешней системы международных и межгосударственных отношений уместно характеризовать как протоавторитарный (при доминировании Запада, а в нем – США), но закамуфлированный под олигархический (“большая восьмерка”).

По справедливому замечанию Н.А. Косолапова, “долговременным интересам РФ и целям ее развития более всего отвечала бы плавная эволюция современной системы международных и межгосударственных отношений в направлении демократизации”, разворот к более полному учету интересов “среднего” слоя государств, занимающих в социально-экономической иерар­хии примерно 20–70 места¹. Важным регионом, оперирование в котором может приблизить подобную эволюцию, является Центральная Азия, где позиции Российской Федерации не только остаются прочными, но и укрепляются.

Ключевым моментом характеристики ситуации в Центральной Азии и вокруг нее является констатация своего рода “повторного” освоения простран­ственных ресурсов южных и юго-восточных регионов российского “под­брю­шья” – от Кавказа до Алтая. Освоение происходит на новом техноло­гическом уровне и при новом соотношении возможностей участвующих в нем госу­дарств. Фактически впервые с конца XIX в. здесь развернулась столь острая конкуренция: за влияние с Россией борются Китай, США, страны Евросоюза, а также (в меньшей мере) внерегиональные исламские государства.

Учитывая наибольшую чувствительность российского политикоформиру­ю­­ще­го сообщества к проникновению Соединенных Штатов и, шире, Запада в зо­ны традиционных российских интересов, необходимо максимально трезво оце­нить мотивы наших атлантических партнеров – чтобы вести дальнейшее вза­имо­действие в регионе, минимизируя ущерб для отношений с США, НАТО и ЕС.

Рост американского военного присутствия в Центральной Азии обычно обосновывается задачами противостояния международному терроризму, а также заинтересованностью Вашингтона в создании стабильной региональ­ной среды для развития международного сотрудничества в разработке энергоресурсов Каспия. Очевидно, что “каспийская” аргументация существенно менее убедительна, нежели “террористическая”. Последняя акцентирует внимание на американском присутствии в Афганистане и Ираке, а также на том или ином сценарии воздействия на Иран. Соответственно, расширение американского присутствия в Центральной Азии и повышение качества такового присутствия являются если и не в полной мере оправданными, то, по крайней мере, понятными.

Что же касается “каспийской” аргументации, то по мере углубления сотрудничества России, Туркмении, Казахстана и Узбекистана в сооружении Прикаспийского газопровода ее заявленные тезисы будут терять всякую предметность. Но более важно другое обстоятельство. Трудно не видеть, что опорные пункты США в Киргизии и, до самого недавнего времени, в Узбекистане расположены ближе к Китаю и Пакистану, чем к Каспийскому региону. Логично предположить, что США ищут оптимальный формат будущего контура силовой инфраструктуры, способной соответствовать интересам воздействия на Китай. В этой связи вполне логичными представляются усилия КНР, направленные на институциализацию своего взаимодействия с Россией и странами региона в рамках ШОС.

Для Центральной Азии представляется верной гипотеза А.Д. Богату­рова о том, что в современных ус­ловиях масштабные энергопроекты провоцируют и будут провоцировать международные конфликты, чью географическую конфигурацию будет сложно прогнозировать в отрыве от анализа политических рисков вдоль маршрутов пролегания трубопроводов. Не исключено, что газо- и нефтетрубопроводы в нынешнем веке воспримут весьма дву­смысленную (экономически прогрессивную и военно-полити­чески провоцирующую) роль, которую в международных отношениях ХIХ и ХХ веков играли железные дороги².

Не следует забывать, что американские базы в Центральной Азии и Афганистане отстоят от нефтяных и газовых ресурсов Каспия не многим дальше, чем от российских месторождений Тюмени и Ханты-Мансийского округа. Очевидно, что энергетические интересы при различных сценариях могут толкать к противостоянию, а могут и к сотрудничеству между Россией и США. Соответственно, одним из ключевых направлений внешнеполитического планирования должно быть выявление возможно­стей повышения надеж­но­сти и эффективности работы энерготопливного комплекса с точки зрения оптимизации международно-поли­ти­­че­ских условий его функционирования.

С учетом очевидного российского доминирования в решении энерготранспортных проблем центральноазиатских государств, “китайский” мотив активности США представляется более существенным для Вашингтона, чем энергетический. Однако это не означает снижения остроты конкуренции за трубопроводы и ареалы, по которым они будут проходить. Нестабильность вдоль границ России в значительной степени связана с расчетами ряда внерегиональных государств и ТНК приобрести права преимущественного доступа к новым месторождениям нефти и газа (прежде всего в зоне Каспия) и регионам, через которые пролегают пути их транспортировки на запад (Украина, государства Закав­ка­зья) и на восток (Центральная Азия).

“Террористическая” составляющая ситуации наиболее тесно сплетает­ся с энергетической в политике ряда государств Залива, прежде всего Королевства Саудовская Аравия. Жизненные интересы соответствующих деспо­тий включают сохранение за собой близкого к монопольному положения на мировом энергетическом рынке. Даже после очевидной агрессии против США 11 сентября 2001 г. симбиоз ваххабитского духовенства и динас­тии Саудидов сохранил не только полный контроль над нефтяными полями северо-восточной Аравии, но и способность к ведению самостоятельной игры на международной арене. В частности, во многом благодаря специфической активности саудовской агентуры влияния разрушительная энергия нынешней администрации США направлена не на Саудов­скую Аравию, Катар, ОАЭ, а на Ирак и Иран. Подогревается нестабильность и в Цент­ральной Азии, чему примером были относительно недавние события в Анди­­жане. Хранители двух святынь и сотен нефтяных полей заинтересованы в том, чтобы их потенциальные и актуальные конкуренты на мировом рынке нефти были погружены в междоусобицы или, что еще лучше, подверглись сокрушительному воздействию из-за океана. Осуществляя своего рода транс­ферт террористических кадров и подпитывая по всему миру исламист­скую инфраструктуру, элиты западного и южного побережий Персидского залива решают и сугубо внутреннюю проблему – выталкивая за рубеж наиболее активную и потому опасную для правящих режимов часть молодежи.

При всем многообразии вопросов, требующих обсуждения с американскими и, в целом, западными партнерами по поводу международно-политиче­ских условий энергетического сотрудничества, важнейшим должен стать вопрос о “деисламизации” нефтяных денег, которые фактически, так или иначе, оказались питательной средой транснационального терроризма последнего десятилетия. Мир должен извлечь не только экономические, но и политические уроки из того факта, что бóльшая часть нефтяных денег последних десятилетий – деньги исламские. Это несет в себе угрозы, смысл которых и российская, и американская элиты только начинают постигать. Стоит задуматься над пугающей перспективой смычки исламских нефтяных денег с исламскими наркотическими деньгами. Анализ ситуации в Афганистане, Пакистане и Центральной Азии убеж­дает в реальности подобной смычки и ее потенциальных катастрофических последствий для международной безопасности. “Наркоденьги” стремятся установить контроль над слабыми “исламскими” государствами Центральной Азии подобно тому, как нефтяные деньги в свое время помогли поставить под контроль талибов Афганистан.

Сама по себе слабость этих государств порождает нестабильность в регионе. Не только потому, что сами они в ряде случаев не могут обеспечить себе стабильное развитие, законную и плавную смену руководства, но и потому, что существует большой разрыв во взглядах между Российской Федерацией, с одной стороны, и западными государствами, с другой, относительно того, каким способом лучше стабилизировать ситуацию в поясе этих государств.

Проблема многих постсоветских государств заключается в том, что в них воспроизводится “классический советский застой”. Если он сочетается с экономическими успехами (Казахстан, Белоруссия), то ситуацией удается управлять. Если успехов нет или их недостаточно, то потенциал социально­го взрыва остается высоким (Узбекистан, Киргизия, Таджикистан). Представляется настоятельно необходимым продолжать разъяснять американским и европейским партнерам России, что “революция”, которая может издалека показаться демократической, а на самом деле затевается наркоди­лерами Ферганы или операторами исламистской террористической сети, такая “революция” гораздо хуже смены власти “по Алиеву”. Для Центральной Азии путь реформ сверху пред­став­ля­ет­ся предпочтительнее тотальной демократизации в форме насильственной интервенции, экспортированной или инспирированной револю­ции. Двигаясь по этому пути, государства региона будут способствовать фор­ми­рованию устойчиво благо­при­ятных условий для осуществления энергети­ческих стратегий ведущих государств мира. Нашим партнерам придется при­знать, что Россия лучше понимает регион, в котором демократизация контр­продуктивна без упреждающей экономической и социальной модернизации. Демократизация здесь может стать частью модернизации, но никак не пред­ше­ст­вовать ей. Остает­ся надеяться, что опыт, полученный Соединенными Штатами в Аф­га­ни­стане и Ираке, будет способствовать лучшему пониманию позиции России.

Экономическая и политическая стагнация потенциально наиболее мощного государства Центральной Азии – Узбекистана – опасна на только для региона. Если это многонациональное государство развалится, процессы политической деструкции Центральной Азии и ее всесторонней ретрадиционализации вряд ли удастся остановить даже совместными усилиями всех заинтересованных держав. Рядом находятся Таджикистан и Киргизия с их неустойчивой государственностью. Пребывает в перманентно предвоенном состоянии Афгани­стан. Стабильное существование Туркмении в огромной степени зависит от качества прагматизма нового руководства этой страны, от того, насколько ему удастся сочетать очевидную необходимость перемен с объективными и субъективными ограничениями реальной ситуации. Россия менее всего заинтересована в деста­би­лизации Туркмении, так как это повлечет за собой острейшую борьбу за “туркменское наследство”, последствия которой окажутся негативное воздействие на и без того не слишком благоприятную ситуацию в наших отношениях с партнерами как на Западе, так и на Юге.

Относительно устойчива ситуа­ция лишь в Казахстане, чьи темпы экономического роста не оставляют желать лучшего. Руководство этой страны достаточно успешно преодолело определенные проблемы, возникшие в связи с тем, что оно вознамерилось пересмотреть целый ряд заключенных в прошлом фактически кабальных контрактов о продаже и аренде недр. Но в случае обвального развития событий в регионе это громадное государство не сможет избежать потрясений.

Вместе с тем, новейшая история Центральной Азии может быть интерпретирована и как образец удивительной политической устойчивости. В отличие от Закавказья здесь нет непризнанных государств или вышедших из-под кон­троля территорий. Нет и мощных сепаратистских движений, несущих угрозу распада государств, хотя в принципе сепаратизм имеет место. В целом, ключевую роль играет местная политическая культура, для которой характерны больший респект к власти, от­носительно слабо выраженный индивидуализм, традиционно сложившаяся иерархия раз­личных институтов, создающая значительные возможности для осуществления контроля.

Еще одной важной характеристикой региона, свидетельствующей о его общей устойчивости, является отсутствие так называемых несостоявшихся государств. Более того, именно в Центральной Азии мы стали свидетелями того, как разрушенное в хо­де гражданской войны государство постепенно, шаг за шагом осуществляет нормализацию экономической и социальной жизни. Таджикистан дал пример модели нацио­нального примирения. Политическая модель урегулирования конфликта, разрабо­танная и реализованная здесь, представляет особую ценность. Она демонстрирует не только технику урегулирования – отдельные шаги и стадии, динамику переговоров, последовательность рассматриваемых вопросов, – но пример интеграции части оппози­ции, включая исламистов, в административные органы, возможности политического сосуществования с инакомыслящими (хотя на практике эта модель выглядит не иде­аль­ной).

Одним из важных “внутренних” факторов, определяющих среднесрочные перспективы развития региона, является завершение “кадрового цикла” – наступление предельных сроков нахождения у власти местных руководителей. Почти все они стоят у руля своих государств с момента получения независимости, а некоторые начали выполнять руководящие функции еще при СССР. Наряду с “демократической” легити­мацией использовалась и сугубо традиционная (С.Ниязов – Туркменбаши, И.Кари­мов – Юртбаши, А.Акаев – Коган киргизов). Как отмечает М.А. Хру­ста­лев, обращаясь к традиционному варианту легитимации, они претендовали на роль “вождей”, несменяемых обладателей всей полноты власти и “отцов-основателей” этнической государственности, что в сущности пред­ставляет собой политическую мифологему³. Но сколько бы президенты ни продлевали свои полномочия, наступает момент, когда им нужно думать о преемнике. Дело не только в том, что бесконечные референдумы и покушения на конституцию в конечном итоге подрывают легитимность режима, но и в естественном старении даже наиболее мощной генерации лидеров, проведших свои государства через самые тяжелые испытания 1990-х гг.

Центральноазиатские государства входят в ОБСЕ, и к их режимам Запад предъявляет требования, отличные от тех, с которыми он обычно подходит к своим традиционным союзникам из бывшего “развивающегося” мира. С одной стороны, различия в подходах и выдвигаемых требованиях в отношении демократизации не могут не свидетельствовать о двойных стандартах (у многих западных лидеров всегда находятся претензии к руководителям расположенных здесь государств, в то время как в адрес саудовского, кувейтского или пакистанского режимов упреки в недемократичности крайне редки). С другой стороны, высокая планка требований в отношении Центральной Азии – свидетельство того, что местные режимы и государства не воспринимаются как периферийные и архаичные. Они действительно принципиально отличаются от тех, что расположены дальше к Востоку. Стремясь избежать открытой конфронтации с Запа­дом, лидеры центральноазиатских государств прибегают к достаточно разнообразной по­литической мимикрии. Исключение до последнего времени представляла только Туркмения.

В Центральной Азии по-прежнему большую роль играют факторы, затрудняющие межгосударственное взаимодействие. “Внутренний срез” центральноазиатских от­но­ше­ний показывает различные уровни доверия между государствами. Причины сохра­няю­­щейся конфликтности связаны с неурегулированностью отдельных участков гра­ниц, использованием водных и энергетических ресурсов, а также территориальными претензиями и этническими противоречиями. Эпицентр конфликтности традиционно расположен в Ферганской долине, где сходятся границы Киргизии, Узбекистана и Таджикистана. В этом условном «треугольнике» и сконцентрирована большая часть внутренних споров и разногласий. В этом смысле возникающие иногда подозрения в грядущей «связке» Пакистан – Афганистан – Таджикистан – Узбекистан не имеют реальных оснований, особенно если принять во внимание рост центробежных тенденций, в том числе сложные отношения по линии Таджикистан – Узбекистан и даже заминированные участки границы между двумя государствами. После государственного переворота в Киргизии, осуществлен­но­го в конце марта 2005 г., межгосударственные отношения в регионе приобрели допол­ни­тельную напряженность. Существуют серьезнейшие препятствия для внутрирегио­наль­ных обменов, для взаимодействия разделенных этносов на территории самой Цент­ральной Азии, не говоря уж о выходе за ее пределы.

Строго говоря, только Россия способна объединить регион (или его большую часть) реальным экономическим интересом. Наиболее выпукло это проявляется в газовой сфере. Нынешнее объединение усилий России, Казахстана, Туркмении и Узбекистана, обладающих огромными запасами газа и активно развивающих его добычу и транспортную инфраструктуру, является объективным условием создания крупного регионального газового альянса. Наличие потенциально необозримых рынков сбыта (Индия, Пакистан, Китай и т.д.) делает идею еще более привлекательной. Кроме того, прогнозируется, что до 70% увеличения спроса в балансе источников производства электроэнергии придется на газ. Проблема только в том, что и спрос, и само появление рынка газа зависит от увеличения доли в поставках сжиженного газа. Несмотря на сегодняшнюю дороговизну процессинга, за этим товаром – будущее. Заплатив сейчас (то есть начав масштабное строительство заводов по переработке газа), российские энергетические компании действительно станут диктовать цены на глобальном рынке⁴.

Россия имеет некоторый опыт плодотворного (в том числе неафишируемого) сотрудничества в регионе и с США, – в Таджикистане, Киргизии и Узбекистане, не говоря уже об Афганистане. Это сотрудничество на определенных этапах прерывалось – в основном из-за взаимного непонимания и подозрительности, а также опасений Китая и Ирана.

Официально Китай придерживается сдержанной, равноудаленной позиции в отношении каждого из государств Центральной Азии. Однако с 2004 г. он все более явственно ­д­емонстрирует свои нефтяные (энергетические) приоритеты в отношении Казахстана и отчасти Туркмении. Китай (как и Россия) не критикует руководство стран региона “за нарушения демократии”, ставя во главу угла развитие экономического сотрудничества и укрепление безопасности. Это вызывает определенное доверие правящих элит региона, все больше склонных рассматривать Китай и Россию как противовес Западу.

В рамках ШОС-овской проблематики между Россией и Китаем сформировались три блока вопросов, по которым есть некоторые расхождения. Во-первых, Китай считает, что приоритеты ШОС должны делиться поровну между антитеррористической и экономической деятельностью, а в перспективе экономическая стратегия может занять главное место. Россия, наоборот, настаивает на сохранении традиционной активности ШОС в сфере борьбы с терроризмом, экстремизмом и сепаратизмом. Во-вторых, Россия и Китай по-разному подходят к возможностям экономической интеграции в зоне ШОС. Так, российские представители, ссылаясь на мировой опыт, считают, что ин­тег­рация в зоне ШОС – это более отдаленная задача и в настоящее время речь может идти только об отдельных субрегиональных интеграционных проектах между двумя или тремя странами с сопоставимыми экономиками. Китайские представители, наоборот, утверждают, что создание единого интеграционного пространства в рамках стран – участниц ШОС в ближайшее время возможно и желательно. В-третьих, китайские представители неофициально заявляют (в основном на экспертном уровне) о том, что Россия чуть ли не лоббирует интересы Индии, пытаясь добиться для нее статуса наблюдателя или гостя на очередном саммите ШОС.

С активизацией ШОС, среди целей которой налаживание самостоятельной способности борьбы с терроризмом и сепаратизмом, экономического и политического сотрудничества, возникла проблема позиционирования организации по отношению к основным мировым субъектам. Безусловно, одна из функций ШОС – обеспечение регионального противовеса США. Но это не единственная и не главная ее функция. К сожалению, в российских СМИ и сознании части политикоформирующего сообщества “антиамериканская” роль ШОС гипертрофирована. Вместе с тем, основные цели ШОС параллельны или совпадают с американскими. Наиболее существенные разногласия России и США географически локализованы вне пределов Центральной Азии. В частности, не находящее понимания в Москве стремление Вашингтона максимально изолировать и ослабить Иран. (Но даже применительно к Ирану очевидно единство в подходах к исследовательским программам Тегерана, способным дать этому специфическому государству собственное ядерное оружие, что, в свою очередь, стимулирует ответное создание арабской бомбы.) Перечисленные обстоятельства требуют последовательной разъяснительной работы среди общественности заинтересованных стран, в том числе и России.

Важным обстоятельством, влияющим на прогнозирование геополитических перспектив региона, является неспособность и нежелание России нести полную ответственность за стабильность и развитие в Центральной Азии⁵. Поэтому Москва готова учитывать имеющиеся здесь интересы иных внерегиональных субъектов. Но, признавая их право на присутствие в регионе, Россия рассчитывает на ответное понимание ее устремлений в Ираке, странах Персидского залива, а также намерений диверсифицировать свои поставки энергии с Запада на Юг и Восток. Очевидно и то, что Россия трезво воспринимает вероятности доминирования в ШОС Китая и не желает этого. Активизация Китая в регионе, как на двустороннем уров­не, так и в рамках ШОС, автоматически усиливает российско-китайскую конку­ренцию за транспортные и энергетические рынки и “коридоры”.

Приходится констатировать и то обстоятельство, что Россия в большей степени заинтересована в преодолении реликтов внешнеполитического мышления, поскольку находится фактически в том же регионе, что и заряженные нестабильностью государства Центральной Азии. При неблагоприятных сценариях развертывания ситуации наша страна понесет неизмеримо большие потери, чем наши североамериканские партнеры.

Констатируя в заключение рост внешнеполитического прагматизма Российской Федерации в Центральной Азии, следует все же указать на наизжитый комплекс “старшего брата”. Время от времени Россия демонстрирует готовность идти на уступки местным правящим элитам, игнорируя естественные – исторические и географические – преимущества позиций РФ в регионе. Подобная «привязка» российской политики к конкретным элитным группам соответствующих государств особенно контрпродуктивна в условиях очевидной дедемократизации этих государств (с некоторыми оговорками в отношении Узбекистана).

Центральноазиатский регион находится в процессе сложной социально-политической трансформации, связанной со сменой политических элит, с идущим процессом ретрадиционализации и архаизации, а также с внешним воздействием процессов глобализации и демократизации. Вместе с тем, сложившиеся в регионе авторитарные режимы играют важную стабилизирующую роль; соответственно, непродуктивно трактовать их как исключительно инструменты подавления. Последовательно сокращая способность внерегиональных сил контролировать направление энергетиче­ских потоков из региона, а также проводя линию на поддержание здесь социально-политической стабильности, – необходимо усилить интенсив­ность как экспертно-аналитической проработки российской политики в Центральной Азии, так и самой этой политики, в соответствии с очевидной важностью региона для обеспечения коренных национально-государствен­ных интересов РФ.