Б. И. Осипов
Русские стиховые системы
Осипов Б. И. Русские стиховые системы: учебное пособие. – Омск: Изд-во ОмГУ, 2005. – 56 с.
Книга представляет собой описание стиховых систем, известных русскому языку со времени возникновения стихотворства на этом языке: силлабики, силлаботоники, тоники и верлибра. Автор указывает на расхожие ошибки и неточности в характеристике этих систем и в анализе причин их смены по мере развития языка и литературы, приводит экспериментально-фонетические данные по тоническому стиху.

Для учителей средней школы, специалистов-филологов и студентов филологических специальностей.

От автора

Начиная разговор об этой небольшой книжке, предлагаемой сегодня моему читателю, я не могу не вспомнить, быть может, слишком часто цитируемый, но уж очень уместный в данном случае латинский афоризм: “Habent sua fata libelli” [Книги имеют свою судьбу].

Эта работа была задумана и в первоначальном виде написана в 70-х годах как часть коллективной монографии “Лингвистический анализ художественного текста”, которую подготавливал коллектив филологов Барнаульского педагогического института. В тот период как на кафедре русского языка, так и на кафедре литературы названного института стал формироваться солидный научный потенциал. Это было обусловлено и значительным притоком набиравших силу молодых кадров, и той творческой атмосферой, которую сумели создать на филологическом факультете заведующая кафедрой литературы Г.М.Шлёнская, доцент кафедры русского языка А.И.Иванова и ряд других интересных, мыслящих преподавателей, работавших тогда в институте.

К сожалению, мракобесие КПСС, вступавшей на тот момент в пору своего окончательного идеологического и морального разложения, не обошло стороной перспективный, растущий и начинающий обретать собственное лицо коллектив. Второй секретарь Алтайского крайкома партии А.Н.Невский усмотрел на филфаке пединститута “антисоветское гнездо”, и в институт “для укрепления руководства” был направлен в качестве ректора второй секретарь Барнаульского горкома партии В.Н.Гончаров. (Напомню, что вторые секретари партийных комитетов отвечали за идеологическую работу.) Был он типичный партийный функционер со всеми качествами этой породы. Но дело осложнялось ещё и тем, что среди преподавателей филфака было несколько евреев, а по убеждению В.Н.Гончарова (обнародованному, правда, только недавно, но имевшему место, очевидно, всегда), евреи - это “чрезвычайно агрессивная по отношению к русским нация” [Гончаров В.Н., Филиппов В.Н. Сталин: схватка с троцкизмом и сионизмом. Барнаул, 2000. С. 141] и любой еврей “честно исполнять свои обязанности будет только в интересах сионизма” [Там же. С. 177–178]. Ясно, что капээсэсовско-антисемитские мракобесы, да ещё и столь махрового пошиба, при первом же удобном случае начали разгон такого коллектива.

Замысел книги о лингвистическом анализе художественного текста остался неосуществлённым: её предполагаемые авторы оказались разбросаны по различным вузам СССР, от Красноярска до Тюмени и от Ташкента до Шуи, а те, кто сумел остаться в Барнауле, надолго замолчали.

В числе изгнанных оказался и автор этих строк - не еврей, но убеждённый противник антисемитизма, не антикоммунист, но человек, всегда глубоко презиравший КПСС с её военно-феодальным социализмом. Моя попытка остаться в Барнауле путём перевода из пединститута в только что тогда основанный Алтайский университет не удалась: заведующая кафедрой И.А.Воробьёва прямо сказала, что имеет запрет на такой перевод от крайкома партии.

Скитаясь по вузам СССР, я долгое время не оставлял мечты сколотить по названной теме новый коллектив, но в силу различных причин это так и не удалось сделать. Научный коллектив легко разрушить, но не так легко создать. И вот я решился опубликовать предлагаемый текст отдельной книжкой.

Я рассказал о сложной судьбе этого моего труда потому, что она определяет и некоторые особенности его содержания. В нём упоминаются отдельные книги и статьи, уже не находящиеся сегодня в числе активно используемых учителями и не всегда известные даже вузовским специалистам (как, например, печальной памяти сочинение И.Гуторова о Маяковском). Но я решил всё же не исключать упоминания об этих работах и их критическую оценку, данную при написании первоначального варианта моего текста. Во-первых, они могут всё-таки попасть кому-то в руки и послужить источником недоброкачественной информации. Во-вторых, так или иначе эти убогие сочинения дают в чём-то типичную картину печального состояния нашего стиховедения в 30-50-е годы ХХ столетия, а это хотя и постыдная, но реальная часть истории нашей науки, и замалчивать этот факт было бы нечестно.

Кроме того, некоторые ошибки тогдашних стиховедов, к сожалению, продолжают повторяться и в новейших публикациях. Объясняется это не слабостью внимания к поэтической форме и не страхом перед обвинением в формализме, как это было во времена, о которых идёт речь, а другой причиной, источник которой, впрочем, находится в той же эпохе. Почему-то, начиная с советских времён, вопросы стиховедения в школьном и вузовском преподавании были перенесены из учебных программ по языку в программы по литературе. Литературоведы же не всегда имеют достаточную подготовку в той области, которая составляет основу стиховой организации речи - в области фонетики. Неслучайно наиболее глубокие и точные исследования стиха принадлежат тем учёным, которые в своей научной деятельности совмещают литературоведческие и лингвистические интересы - таким, например, как А.Х.Востоков, В.М.Жирмунский, Б.В.Томашевский, М.Л.Гаспаров. Так, несмотря на полтора столетия, прошедшие со времени появления работ А.Х.Востокова, они не утратили своей научной ценности. Обращение в предлагаемой книжке к старым работам имеет, таким образом, не только критическую, но и позитивную направленность.

С другой стороны, практически всё то, что было сделано мною в период написания первоначального варианта данной работы, актуально и сегодня. Это касается, в частности, экспериментально-фонетических компонентов книги.

В меру своих сил я постарался учесть и то, что было сделано в теории стиха в последующий период (по крайней мере, осмыслить труды принципиального характера). Учтена также новая учебная литература для средней школы (учебники, учебные пособия). Так или иначе старый текст подвергся определённой доработке.

Учитывая всё сказанное, я решился в конце концов предложить свой труд читателям, предназначая его прежде всего учителям. Именно такой адресат имелся в виду сотрудниками филфака Барнаульского пединститута, когда была задумана погубленная в зародыше коллективная книга. Именно этим определяются и стиль, и композиция, и некоторые другие особенности предлагаемой книги: даже толкуя о таких специфических вещах, как экспериментально-фонетическое исследование речевого сигнала, я стараюсь говорить языком, доступным для любого школьного учителя русского языка и литературы, прибегая к разъяснениям, которые заведомо покажутся излишними языковеду-специалисту. Книга, таким образом, не претендует на чистоту жанра. Это – монография по существу, поскольку содержит новые научные данные, но учебно-методическое пособие по стилю изложения, поскольку данные эти, как и всё содержание книги, автор стремится преподносить в форме, доступной для учителя средней школы.

Разумеется, я буду глубоко благодарен всем читателям: и специалистам-филологам, и учителям-словесникам, и всем, кто прочитает эту книжку, - за любые критические замечания и пожелания относительно возможных будущих усилий в обозначенном здесь направлении.

Б. Осипов

§ 1. Стих и проза
Слово “проза” встречается в двух противопоставлениях: проза - поэзия и проза - стих. Первое из них, строго говоря, некорректно. В самом деле, такое, например, сочинение, как Люби меня, как я тебя, и будем верные друзья, - это ещё не поэзия, но, конечно, и не проза: это стих, но стих, лишённый поэтического содержания. С другой стороны, “Русский язык” И. Тургенева - это проза и в то же время поэзия, только поэзия, лишённая стиховых признаков (что не мешает ей быть поэзией самого высокого качества). Таким образом, строго научным является лишь противопоставление проза - стих: любой текст является либо прозаическим, либо стихотворным, но при этом стихотворный текст необязательно поэтичен, а прозаический необязательно лишён поэтичности. Больше того: любая художественная проза в известном смысле поэтична - поэтому и термин “поэтическая речь” часто употребляют как синоним терминов “художественная речь”, “речь писателя”.

Но что же такое стих как антипод прозы? Наиболее чётким, хотя и не безупречным, представляется определение, данное этим двум понятиям А.П.Квятковским: “Характерная черта прозы, - пишет он, - отсутствие законченной системы повторов, присущих поэзии” [Квятковский А.П. Поэтический словарь. М., 1966. С. 224]. Стих же, по А.П.Квятковскому, - “форма поэтической речи, отличающаяся от прозы системой параллельных рядов, которые придают фразостроению ощутимую стройность... Всякий стих основан на системе повторности определённого конструктивного элемента, придающего речевому процессу стройность ритмической композиции” [Там же. С. 283]. Недостаток этих определений должен быть ясен из сказанного выше: следовало бы вместо “поэзия” сказать “стих”, а вместо “поэтическая речь” - просто “речь”. Ценным же является здесь указание на повторность в стихе определённого конструктивного элемента и на связь этой повторности с композицией фразы. В прозе тоже может что-то повторяться: например, во фразе Он быстрыми шагами ходил туда-сюда по своей комнате есть и звуковой повтор - рифма (туда-сюда), и правильное повторение ударений в 1-й и во 2-й синтагмах (он быстрыми шагами - если он считать безударным словом, то ударения приходятся на чётные слоги, как в ямбе; то же самое и далее: ходил туда-сюда), но повторы эти не связаны с фразовой композицией, необязательны, нерегулярны, случайны: повторяется то один элемент (качество звуков), то другой (ударность - безударность гласных).

Возьмём ещё фразу: Анна Кузьмовна была дамой не злой, но жила одиноко, странно, не без причуд, брата своего не любила и потому иногда совершенно впадала к нему в немилость, а когда принимала его, то надменно и холодновато, словно приходилась Кириллу Кузьмичу самой далёкой роднёй. Видимо, ни у кого не вызовет сомнений, что перед нами проза. Между тем все слова этой фразы попарно рифмуются: Анна - странно, Кузьмовна - словно, была - жила, дамой - самой, не злой - роднёй, одиноко - далёкой, не без причуд - Кузьмичу, брата - холодновато, своего - его, не любила - Кириллу, и потому - к нему, впадала - принимала, иногда - а когда,в немилость - приходилась, совершенно - надменно. Следовательно, здесь с начала до конца повторяется один и тот же элемент - созвучие, рифма. Почему же его повторность не делает текст стихом? Да потому, что повторность эта никак не связана с композицией фразы: рифмующиеся слова расположены беспорядочно и... не рифмуются. Из этого видно, что связь повтора с композицией - более важный признак стиха, чем наличие самого повторяющегося элемента, пусть даже вполне определённого [В связи с этим по-своему показательна забавная ошибка, которую допускает М.Г.Павловец - автор главы о В.Маяковском в кн.: Русская литература ХХ века: 11 класс: Поурочные разработки: Методические издания для учителя / Под ред. В. В. Агеносова. М., 2000. С. 99. Здесь утверждается, что в стихотворении “Послушайте” рифмовка “произвольна” и что “могут рифмоваться слова, не стоящие на конце строк”. При этом в качестве примера приводятся слова значит - плачет и страшно - каждый. Но слова первой пары находятся... в разных четверостишиях (первое - в 1-м, второе - во 2-м) и уже поэтому никак не могут рифмоваться, хотя, конечно, образуют созвучия, а слова второй пары хотя и оба употреблены в 3-м четверостишии, но стоят в совершенно различных, несоотносимых местах его композиции. В действительности рифмы этого стихотворения все соотнесены с концами строк (не подстрочи!): в 1-м четверостишии это нужно - жемчужиной, были - пыли, во 2-м - опоздал - звезда, руку - муку, а в 3-м - наружно - нужно, да - звезда]. Повторяющихся элементов может быть и несколько (рифма, стопа, число слогов от синтагмы к синтагме и др.), но или каждый, или, по крайней мере, один из них должен подчиняться двум указанным условиям: повторяться, во-первых, последовательно, во-вторых, в определённых пунктах композиции текста. В каких именно - это большой вопрос, которого мы здесь не рассматриваем. Не будем сейчас рассматривать и вопроса о том, есть ли формы речи, промежуточные между прозой и стихом: это удобнее сделать в параграфе о верлибре. Теперь же определим основные понятия, связанные с ритмикой стихотворной речи, как они будут толковаться в дальнейшем изложении, и приступим к рассмотрению основных типов стиха, представленных в русской литературе.

Самой крупной ритмической единицей, в рамках которой как раз и выявляется характер ритма, является строфа - ритмико-синтаксическое целое, состоящее из нескольких (как минимум двух) соотносительных, соразмерных речевых отрезков – стихотворных строк. Соотносительность - главный признак строк, который, собственно, и делает их строками стиха. Обеспечивается эта соотносительность особыми сигналами, показывающими границу строки. В стопном стихе таким сигналом может служить клаузула - сбой в структуре стопы: например, 2 безударных слога между двумя ударными в ямбе - сигнал границы строк. Клаузула может быть поддержана рифмой. Если же ни рифмы, ни сбоев в стопе нет, а также, если стих не стопный, решающую роль играет синтаксическая (синтагматическая или фразовая) граница. Например, 4-стопный хорей “Песни о Буревестнике” М. Горького определяется исключительно благодаря синтаксическим границам.

Строка - главная ритмическая единица: ритм создаётся именно повтором строк. Но могут быть и повторы внутри строки (например, повторы стопы).

Минимальную повторяющуюся единицу мы будем называть ритмической основой (или основой ритма). Ею, кроме стопы, может быть слог, слово, группа слов, а если внутри строки никаких равномерных повторов уже нет, как, например, в раёшном стихе, то основу ритма составляет сама строка.

В задачу нашей работы не входит всестороннее рассмотрение русской версификации; мы хотим только обратить внимание учителей на те трудности и ошибки, какие чаще всего встречаются при анализе стиха в средней, а нередко и в высшей школе, и помочь их преодолеть.

§ 2. Русский силлабический стих
Силлабический стих в средней школе изучается очень бегло, но тем более точными должны быть те немногие сведения о нём, которые получают школьники.

Что же обычно говорится о русской силлабике? Во-первых, что основой ритма в силлабическом стихе является слог: в каждой строке число слогов одинаково; во-вторых, что система эта заимствована из польского языка и к русскому не подходит, т. к. в польских словах место ударения постоянное, а в русских - нет.

Этот второй тезис требует серьёзного уточнения. Действительно, силлабика заимствована из Польши, но с постоянным местом польского ударения (на предпоследнем слоге) связана лишь одна её особенность - женская рифма. Что же касается языковой приемлемости силлабической системы, то постоянство места ударения здесь не играет роли, и на это ещё в 90-х годах XIX века указывал В.Я.Брюсов: “Утверждение, что силлабический стих свойственен только языкам, имеющим ударение во всех словах на одном определённом слоге, - ни на чём не основано, зиждется на непонимании сущности стиха и прямо опровергается примером итальянского языка, где слов с ударением на слогах 3 и 4 от конца и с ударением на последнем (усечённые слова) гораздо больше, чем слов с ударением на пенультиме” [Брюсов В.Я. Очерк истории русского стиха и рифмы // Вопросы языкознания. 1970. № 2. С. 105. (Публикация С. И. Гиндина). Та же мысль о силлабике высказывалась В. Я. Брюсовым и позже (см.: Основы стиховедения. М., 1924. С. 12). Пенультим - предпоследний слог в слове]. Правда, в попытке по-новому объяснить сущность силлабического стиха В. Я. Брюсов пошёл по неверному пути, слишком увлёкшись ролью паузы. Но объяснение было дано другими стиховедами. Достаточно ясное и лингвистически грамотное объяснение мы находим у одного из ведущих советских стиховедов старшего поколения Б.В.Томашевского: в русском языке XVI в. (когда и возникает силлабика), особенно в декламационном произношении, очень слабой была разница между ударными и безударными слогами, ударение почти не чувствовалось (кроме рифмующегося слова, в котором оно было уже не собственно словесным, а фразовым ударением) [Томашевский Б В. Стилистика и стихосложение. М., 1959. С. 312-313]. Вот эта-то равноценность ударных и безударных слогов (в первую очередь по длительности) и позволяла ощущать слог как единицу ритма в тогдашнем русском языке, и эта особенность объединяла старинный русский язык с польским.

Но в польском безударные слоги и теперь мало отличаются от ударных, а в современном русском они даже при самим отчётливом произношении намного слабее и короче ударных. Нам теперь, чтобы убедиться, что в строке силлабических виршей действительно 11 или 13 слогов, надо эти слоги сосчитать. Русские поэты XVI - начала XVIII веков их, конечно, не считали - они сразу чувствовали равенство числа слогов, как мы сейчас чувствуем равенство числа слов: например, произнося несколько фраз с одинаковым количеством слов, мы эту одинаковость устанавливаем без подсчёта.

Так что подход к русской силлабике должен быть освобождён от антиисторичности. Нельзя преувеличивать чужеродности силлабического стиха в русском языке: вплоть до того, как во второй половине XVIII в. в качестве литературного русского произношения утвердилось московское аканье с ярко выраженной редукцией безударных слогов, - вплоть до этого времени декламационное русское произношение, в котором чеканился каждый слог, делало силлабическую систему приемлемой, хотя приемлемость эта всё более убывала по мере распространения редукции безударных из разговорной разновидности языка на всё более высокие его разновидности.

Таким образом, реформа Тредиаковского-Ломоносова – это результат развития фонетической системы русского языка, прежде всего - увеличения долготы в ударных и её сокращения в безударных гласных.

Как же показать учащимся, что силлабический стих не был для своего времени “рифмованной прозой”, каким он кажется нам сейчас? Можно ли сейчас прочитать силлабические стихи как стихи? Да, с некоторым усилием можно. Для этого надо сделать “установку на хорей”, т.к. на конце строки в силлабике с её женской рифмой практически всегда находится хореическая стопа [Исключения встречаются, но очень редко. Вообще же в силлабической системе, где место ударения роли не играет, не имеет смысла и деление рифм на мужские, женские и т.д.], - но читать все слова, кроме последнего, почти без ударения, допуская более или менее заметное ударение лишь там, где оно совпадает с хореической схемой, т.к. падает на нечётный от начала строки слог (при этом надо помнить, что в середине силлабической строки делается цезура, после которой счёт слогов на нечётные - чётные надо начинать заново). Сильное же ударение надо делать на последнем слове строки.

Вот пример из хрестоматийной сатиры А.Кантемира “На хулящих учение”. Ударения поставлены там, где они совпадают с хореическим метром. Выделены сильноударные слова, цезура отмечена вертикальной чертой.

Силван другую вин’y / наукам нах’oдит:

Учение, говор’uт, / н’aм голод нав’oдит;

Живали мы пр’eжде сего, / не зная лат’ыне,

Гораздо об’uльнее, / чем живем мы н’ыне,

Гораздо в нев’eжестве / б’ольше хл’eба ж’aли,

Перен’яв чуж’oй яз’ык, / св’oй хлеб потер’яли.

Б’yде р’eчь мо’я слабa, / б’yде н’eт в ней ч’uну,

Ни связи, должность о т’oм / тужить дворян’uну:

Д’oвод, порядок в словaх – / п’oдлых т’o есть д’eло,

Зн’aтным п’oлно подтвержд’aть /’ uль отрицать см’eло.

С ума сошел, кт’o душ’u / с’uлу и пред’eлы

Испыт’aет, кт’o в пот’y / томится дни ц’eлы,

Чт’oб строй м’uра и вещ’eй / в’ыведать прем’eну

Иль прич’uну; гл’yпо ‘oн / л’eпит горох в ст’eну.
Собственно, 6-я, 7-я и 13-я строки этого отрывка - вполне хореические, и это не так уж редко в силлабике, особенно поздней.

А вот пример более архаичный - из оды Ф.Прокоповича по случаю восшествия на престол Анны Иоанновны (отрывок повествует о том, как императрица разорвала подготовленную было конституцию и решила сохранить самодержавие):

В с’eй день ‘Aвгуста наша / св’eргла д’oм свой л’oжный,

Растерз’aвши на себ’e / хирогр’aф подл’oжный,

И выняла скиптр свой от / гражданского ‘aда,

И тем ст’aла Россия / весел’a и р’aда.

Таков’o смотрение / продолжи нам, Б’oже,

Да держ’aве российской / не вред’uт ничт’o же.

А ты вс’як, кто ни мыслит / вводить стр’oй обм’aнный,

Б’oйся самодержавной, / прелестниче, Aнны.

К’aк оная бумажка, / вс’и тво’и подл’oги

Растерзанные пад’yт / под царские н’oги.
3-я строка этого отрывка - тоже хореическая, но в целом текст трудней для “стихового” чтения. Особенно трудна 3-я строка: если “установку на хорей” осуществить на деле, то эту строку надо читать И вын’яла ск’иптр свой ‘oт / гр’aжданского ‘aда, что, конечно, невозможно, поэтому приходится читать все слова, кроме скиптр и ада, без ударений.

Разумеется, описанный способ чтения силлабики сковывает декламатора и неминуемо ведёт к известной монотонности чтения, но ведь и старинная декламация была искусственной, натянутой речью, далёкой от живой разговорной манеры, к которой так близок русский стих, начиная с И.Крылова и А.Пушкина.

Элементы силлабики сохранились до нового времени в украинских и польских стихах, особенно хореических. Например, многие слова как бы имеют “ударение не на месте” и потому читаются безударно в стихах Т.Шевченко. Ср. выделенные слова в подлиннике его “Завещания” (“Заповiт”):
Як умру, то поховайте

Мене на могилi,

Серед степу широкого,

На Вкраiнi милiй,

Щоб лани широкополи,

I Днiпро, i кручi

Було видно, було чути,

Як реве ревучiй.

Як понесе з Украiни

У синеg море

Кров ворожу... отодi я

I лани, i гори -

Все покину i полину

До самого Бога

Молитися... А до того

Я не знаю Бога.

Поховайте та вставайте,

Кайдани порвiте

I вражою злою кров’ю

Волю окропiте.

I мене в сiм’i великiй,

В сiм’i вольнiй, новiй

Не забудьте пом’янути

Незлим тихим словом.
Встречаются такие случаи и в русских переводах Т.Шевченко, и в оригинальных русских стихах, написанных под влиянием его ритмики - ср. хотя бы последнюю строку в следующем отрывке из “Думы про Опанаса” Э.Багрицкого:
И долина волком воет

От Днепра до Буга -

Зверем, камнем и травою:

- Катюга! Катюга!..

Дело в том, что в современном украинском языке, как и в польском, разница ударных и безударных слогов выражена слабее, чем в современном русском.

Вот незатейливый, но любопытный пример из современной польской детской поэзии - стихотворение В.Хотомской “Indуk” (“Индюк”):

Indyk glośno gugloce:

- Daj mi złota karocę!

- Na co ti karoca? Po co?

- Będę jeździł tą karocą,

Bo ja jestem wielki król,

Król podwуrka Gulgulgul!

[Индюк громко курлычет: “Дай мне золотую карету” - “Зачем тебе карета? Для чего?” - “Буду ездить в той карете, потому что я великий король - король подворья Гульгульгуль!”]

Это, вообще говоря, хорей, но слова gugloce и karocę имеют нехореическое ударение на чётном (6-м в строке) слоге - причём это рифмующиеся слова! Это практически невозможно по-русски получилось бы что-то вроде:
Тише, Танечка, тише:

Вон твой мячик в камыше!
Нечто подобное получилось у одной четырёхлетней поэтессы, изложившей в стихах детсадовские впечатления:
Солнце светит в туалете,

На горшок садятся дети.

С ними нянечка стоит,

Разговарива-ит.
Но в последнем слове здесь растянуты слоги, слово поётся. И в “настоящих” песнях встречается нечто подобное (ср. рифму в популярной когда-то фронтовой песне: Я уходил тогда в поход / в далёкие края. / Платком махнула у ворот / моя любима-я). В песне длительность слога определяется мелодией, а не ударением, то есть дело опять-таки в “равноправии” ударных и безударных слогов.


следующая страница>