ИСПОВЕДЬ БИБЛИОТЕКАРЯ

Т. Аркадьина

О библиотечной профессии все всё знают. «Тихая, спокойная, блатная работа: сиди, почитывай книжки» - мнение большинства. Про закулисную часть нашей работы не знает никто. И хотя из библиотекарей вышло много писателей – никто из них не раскрыл профессию. Сами библиотекари – народ скромный, тихий, - тоже помалкивают. Им пожизненно внушали, что наша профессия одна из легких. И, следовательно, нужно мириться, принимать как должное маленькую зарплату (знаний требуется много, а платят не по знаниям), неустроенность быта, плохое финансирование библиотек. И даже отсутствие требуемых книг в фонде принимают как свою вину. На этой «легкой» работе библиотекари зарабатывают себе пупочную грыжу (дипломированные грузчики), получают инсульт (в библиотеку читатель несет весь свой негатив, неурядицы, трудности и т.д.). Негатив сбрасывается на библиотекаря, а он не имеет права даже защищаться. А уж такие болезни, как бронхит (пыль очень ядовита), язва желудка, слепота и другие внутренние болезни, получаемые в других профессиях, считаются заработанными не в профессии библиотекаря. Кто же об этом задумывается?

О библиотечной работе не пишутся книги. Цель данного сборника рассказов - приоткрыть завесу над библиотечной профессией, ответить на вопрос: почему библиотекари не изменяют своей профессии, несмотря на негативное отношение к ней со стороны.

Весь материал в сборнике подлинный, не вымышленный. Все это действительно пережито автором.

Благодарю коллектив редакции газеты «Красное знамя», ООО «Глазовская типография», Л.Ф. Смелкова за оказанную спонсорскую помощь в издании сборника.
РЕЦЕНЗИЯ

на рукопись Т. Аркадьиной «Исповедь библиотекаря»

Знакомясь с публикациями Т. Аркадьиной в «Красном знамени» и «Калине Красной», я и не предполагала, что это литературный псевдоним моей бывшей выпускницы библиотечного техникума Т.А. Поздеевой. Поэтому особо отрадно было знакомиться с рукописью очерков и рассказов этого, теперь уже знакомого мне автора. Отрадно и радостно, что любовь к книге, профессии библиотекаря, а главное, творческий потенциал проявились у моей выпускницы не только во время учебы и дальнейшей профессиональной деятельности (работе библиотекаря она отдала более 25 лет), но и в описании фактов, эпизодов, случаев этой важной и нужной работы, описанной в рецензируемом сборнике, посвященном Ларисе Васильевне Гожьяновой. Трудно определить жанровую природу рецензируемого материала - это и студенческие воспоминания («Культпоход в тюрьму»), особо близкие и автору, и, безусловно, рецензенту, и жизненные зарисовки («Библиотечное крепостное право», «Эпохи не выбирают»). Это и рассказ в виде жанра сегодняшних ужастиков («Библиотечная жуть»), и пейзажные и бытовые зарисовки («Люди в черном»).

Во всех материалах явно чувствуется рост размышлений автора о времени, о роли книги в жизни автора и ее героев («Они осмелились читать «Архипелаг Гулаг», «Догнать Полину Виардо», «Друзья мои - книги»). Несмотря на некоторую наивность, а иногда и резкость в оценках, взгляд на эпоху иной раз дается через призму сегодняшнего дня. Несмотря на это, во всем остальном чувствуется влюбленность автора в книгу, в профессию библиотекаря, несущего духовность в жизнь сегодняшнего поколения.

Хочется отметить особую «населенность» материалов, в которых автор с благодарностью вспоминает реально живших Клавдию Филипповну Конышеву, Ольгу Сергеевну Поздееву, сыгравших в судьбе большую роль, а главное это близкие рецензенту И.Э. Ротман и ее дочь Вика, а также В. Филиппова, А. Лесников – бывшие студенты автора рецензии. Спасибо Т. Аркадьиной за это.

В заключение следует отметить автобиографичность, цепкость в наблюдении и зоркость взгляда, а также и большую географию материалов: многочисленные районы Удмуртии, Пермский край, Казахстан.

Ждем публикации новых материалов.

Сборник «Исповедь библиотекаря» вполне может быть рекомендован к изданию.

Рецензент - доцент ГГПИ им. В.Г. Короленко,

кандидат философских наук С.Я. Пашкова.

Культпоход в тюрьму

Много в моей жизни было впечатлений – и приятных, и тягостных, но этого я никогда не забуду.

1960-й год, конец мая. Ижевск в бело-розовых облаках цветущих яблонь, вишен, черемух. У нас, учащихся библиотечного техникума, началась сессия. Первый предмет – зарубежная литература. Все мы ее любили и за оценки не волновались. Пришли на экзамен веселые, в отличном настроении. Нескольких девушек вызвали почему-то в учительскую. «Все вы участницы художественной самодеятельности. Вам надо выступить в одном месте, прямо сейчас, экспромтом. Экзамен сдадите потом».

До «одного места» добираться пришлось недолго. Рядом с техникумом на горе стояла мужская колония строгого режима. Мимо нее мы проходили ежедневно, не особенно задумываясь о смысле соседства. Но одно дело – видеть будки и автоматчиков снаружи, с воли, и другое – оказаться там, за забором.

Нас строго-престрого проинструктировали, как вести себя: не передавать и не брать никаких записок, вещей, ни с кем не разговаривать и никого не слушать. По узкому коридору, пересчитав, завели в пустую комнату. «Это уборная, переодевайтесь!» Но у нас с собой костюмов не было. Не нашлось даже зеркальца – сумочки приказали оставить в техникуме. Ведущая концерта на ходу, на подоконнике, с наших слов записала программу. «Начинаем!»

Зал полон, яблоку некуда упасть. Два первых ряда пусты, следующие два ряда заняла охрана в форме. А дальше – сплошная серая масса в непонятной одежде, бритые головы и сверлящие нас глаза.

Не помню, каким получился наш концерт, хорошим или плохим, хлопали нам или нет. В памяти остались лишь эти глаза – много пар одинаковых глаз, буквально впивающихся в нас.

После концерта нам предложили занять места в передних рядах. Теперь на сцене перед нами выступали заключенные. Уж я на своем веку повидала талантов – и наших, и заграничных, и профессионалов, и любителей, но этих артистов буду помнить до конца своих дней. Они пожирали нас взглядами. А как вдохновенно играли, пели. Мы, семнадцатилетние девушки, даже забыли, что находимся в тюрьме.

Окончилось все внезапно. Скрипач играл на скрипке чудесную мелодию «Ой, Светлана, светлячок, манит взоры твой полет» - и вдруг разрыдался истерически. Занавес опустился. Нас снова провели в уборную, а оттуда – к выходу. На сей раз идти пришлось мимо заключенных. Запомнился мужчина благородной внешности, наголо обритый, но не в робе, а в добротном коричневом костюме и голубой рубашке.

Вывели за ворота – а мы идти не можем, скучковались, как овцы, всех переполняют эмоции. Тысяча вопросов в голове: «За что сидят? Разве могут быть они плохими все? А сколько талантов, и каких!» А у кого спросишь ответ? На эти темы тогда никто не говорил, нигде не писали. Считалось непреложной истиной: сидит за решеткой – значит, плохой человек, не наш. А разве может плохой человек истерически расплакаться, глядя на юных девушек? Может, мы напомнили ему дочек, которых он не увидит еще много лет… А благородное, умное лицо человека в дорогом костюме? Кто он? За что попал сюда? За дело ли? Был, наверное, счастлив, удачлив, доволен жизнью…

В тот день мы повзрослели сразу на несколько лет. Между прочим, одна из нас – красавица Тоня Финчурина – записочку все-таки получила. От того самого, в дорогом костюме. В любви он ей признавался.

Сорок лет прошло. Но когда я слышу фразу «От тюрьмы и от сумы не зарекайся», сразу вспоминаю поход в тюрьму. Воспоминание не из легких.

Все мы - дети военной поры

Год 1961-й. Окончен Ижевский библиотечный техникум. Закончилась полуголодная, раздетая, разутая студенческая жизнь на частных квартирах. Глазов в те времена будоражил воображение сытой, богатой продуктами и вещами жизнью. Все выпускники, уроженцы Глазова и Глазовского района, распределились в районный отдел культуры (городской отдел культуры в те времена был на общественных началах). Кроме нас, в город приехали две уроженки Кировской области, две Лиды – Симонова и Милкова. Позже обе стали Поздеевыми. На работу устроились кто куда. Валя Филиппова и Толя Михайлов – в районную библиотеку, Лида Симонова – в библиотеку им. Короленко. Саша Лесников, Тамара Поздеева, Аля, ставшая позже Кельдышевой, и Лида Милкова – в сельские библиотеки. Все стали сеять разумное, доброе, вечное. Дружная семерка энергично принялась за работу.

А трудностей хватало. То председателю сельсовета не угодил, то председателю колхоза не то сказал, не так посмотрел. В деревне бытовало мнение – на что они годны, городские? Блатная, мол, библиотечная работа: сиди, почитывай книжки да выдавай. Через полтора года начались сокращения. Н.С. Хрущев издал указ: в сельсоветах, где два культработника, оставить одного, чтобы и книги выдавал днем, и в клубе по вечерам пел, плясал, людей развлекал. По этой причине Саша Лесников запряг лошадь, мы загрузили в сани книги и поехали по Красногорскому тракту к передвижникам. Саша менял книги, методист Тамара Поздеева обучала книгонош, как пропагандировать книги. Заночевали в татарской семье у книгоноши. На другой день ехали обратно в Глазов. Лошадь испугалась проходящего поезда, вздыбилась и понеслась прямо под колеса. Одной левой рукой (правая после болезни с детских лет висит плетью) Саша осадил и удержал лошадиную силу. Его пассажирка онемела, казалось, глаза выскочат из орбит. Две-три минуты – и от всех могло остаться лишь мокрое место. Вот тебе и блатная работа! А Саша с улыбкой, очень спокойно, без бахвальства сказал: «Женюсь обязательно зимой, повезу невесту на санях в свадебное путешествие». Какие более нужные к месту слова можно было сказать двадцатилетней девушке, чтобы снять стресс?

Все семеро выпускников оказались серьезными людьми, и вскоре нам стало не хватать знаний. Первым поступил в вуз наш поэт Саша Лесников. Сашины стихи регулярно печатались в «Ленинском пути». Мечтал Саша издать поэтический сборник. Увы, запала не хватило. Саша поступал в Глазовский педагогический институт. Экзамены сдал на «отлично». Ему порекомендовали учиться в университете Перми. После его окончания Саша распределился в Понинский интернат, где работал педагогом. В Понино проработала педагогом Аля Кельдышева. Глазовский пединститут закончил Толя Михайлов. Он работал начальником райсобеса в Юкаменском. Валя Филиппова много лет была инструктором райкома комсомола, закончила Ленинградский институт культуры, затем работала в Глазовском пединституте.

Двумя годами раньше и я отучилась в Ленинградском институте культуры. Два с половиной года работала в Перми в областной библиотеке им. А.М. Горького. Затем уехала в Казахстан, где работала в отделе культуры города Целинограда, а затем инженером-информатором на металлургическом заводе. Глазовский педагогический институт закончили обе Лиды. Ижевский техникум оказался стартовой площадкой в мир знаний для всех семерых выпускников. Помню двухэтажное старое деревянное здание, скученность в классах, сидели по трое за одним столом, задыхались от нехватки воздуха, голодали (в техникуме не было ни столовой, ни буфета. В городских столовых Ижевска молочный суп съедали за один час, после полудня в меню оставался лишь борщ на воде). Стипендию делили на двоих. Но в памяти остался яркий мир книг и мир знаний, который распахнули перед нами наши педагоги. А были они все очень молодые, лишь после войны окончившие Московский, Ленинградский институты культуры (в те времена в СССР было только два таких института культуры). И не просто нам было продолжать образование, но очень хотелось походить на своих учителей. Одна из них позже переехала в Глазов. Софья Яковлевна Ершова преподает в Глазовском педагогическом институте. Все мы дети военных лет. Нас, ровесников, было мало во времена нашей молодости. Еще меньше дожили до пенсии. Половина из нас – инвалиды детства, но все мы сильные, упорные, настойчивые. Об этом свидетельствует прожитая нами жизнь.

Про Шуру Чупину я совершенно забыла. В Глазов нас приехало восемь человек. Шура работала заведующей библиотекой и клубом в Удмуртских Ключах. Она погибла совсем молодой. В Глазове на почте по улице Ленина получила пенсию своей матери, и два подонка стали отбирать у нее деньги. Шура была девушкой крупной, сильной, вступила с ними в борьбу. Бандитский нож оборвал молодую жизнь.

Люди в черном

Один день в глухом углу – в деревне староверов
Как мы пели, как отплясывали

Было это в семидесятых годах прошлого века. Районный дом культуры славился тогда своей агитбригадой. Как посевная или уборочная – бригада разъезжает по колхозам. И я, библиотекарь, с артистами ездила, проверяла состояние сель- ских библиотек.

Где только мы не бывали! В Глазовском районе, в Ярском, в Юкаменском, даже в Кировской области.

Два баяниста с нами, два пенсионера-виртуоза. Сергей Прокопович руку на фронте покалечил, но как мастерски играл! А Михаил Сидорович еще и рисовал, и пел, и танцевал, и ведущим выступал.

Тут же - молодежь с предприятий города. Особенно много талантов было на мясокомбинате. Певуньи замечательные – и на русском языке пели, и на удмуртском, на татарском, на цыганском.

Приезда нашего везде ждали с нетерпением, хотя знали – лодырей, пьяниц мы можем как следует пропесочить. Михаил Сидорович разрисовывал их в «Молниях», которые вывешивались на самом видном месте. Вся деревня сбегалась посмотреть.

Клуб был всегда полнехонек. Публика рукоплескала от души. Уж и время, бывало, выйдет, а нам все кричат: «Бис! Бис!»

Харчеваться определяли к какой-нибудь домовитой женщине, у нее и мясо на столе, и шаньги, и мед.

Ночевали обычно в клубе, прямо на полу.
Концерт в гробовой тишине

И вдруг новость: мы едем к староверам.

Забыла, к сожалению, название этой деревушки где-то на краю Кировской области, в глуши, в лесах. Дорога – две еле видные колеи среди коряг и буреломов.

Таких странных деревень я ни до, ни после не видела. Дома выстроились полукругом, добротные, из векового леса - бревна в три обхвата. Хлева, амбары – все за высоченными заборами. И магазин тоже добротный, мощный. И клуб такой же.

А у околицы притулился домишко-развалюха. Тут нас и вы-грузили.

В домишке жил молодой агроном, недавно приехавший. Как он собирался работать с местными людьми? Не было у них ни правления, ни колхоза, не было никакой власти.

Жену агронома поставили заведовать клубом. Годовалая дочка хозяев ползала по половицам – в доме не имелось ничего, кроме лавок да стола. Старшая дочка, лет десяти, робко поздоровалась с нами.

- Ума не приложу, что делать, - сокрушалась агрономша. – Школы нет, сама учить ее буду как смогу.

Посокрушавшись, она принялась нас инструктировать: по деревне не ходить, держаться поближе к дому. И избави Бог чего-нибудь просить у местных! Пить подадут в собачьей миске.

Обед она варила нам сама: супчик из воды с картошкой и капустными листьями.

Более длинного и унылого дня не было в моей жизни. В других-то местах мы и рыбачили, и купались, и на лодках катались, и в лес за ягодами ходили. Я успевала и в соседние деревни сбегать, в библиотеки заглянуть.

А тут… Какие «Молнии»? Какие библиотеки? Тут и слова такого, наверное, отродясь не слыхали.

Вечером агрономша повела нас в клуб. Стены голые – ни плакатика, ни клочка газеты. Не клуб, а молельный дом, из которого по случаю нашего приезда вынесли утварь и божественные книги.

Ждем, ждем – никого. Решили начинать при пустом зале. Таков артистический закон: раз объявлен концерт – значит должен состояться.

Начали. И тут же клуб вмиг оказался набитым до отказа. Мужчины, женщины, старики, старухи, но ни одного ребенка!

Все в черном, долгополом, в черных платках и шапках. Все суровые, неприступные, неулыбчивые. За весь вечер - ни одной улыбки!

Мы стараемся, пляшем, поем – в ответ тишина. Жуткое ощущение. Мы ведь уже знали реакцию зрителя на каждый номер: вот в этом месте народ смеется, в этом разряжается аплодисментами, в этом начинает подавать реплики, завязывается диалог между сценой и залом. А тут – каменные черные фигуры, гробовое молчание. Каково было нашим девчатам с цыганскими зажигательными песнями? Концерт закончился молча. Черная толпа вмиг испарилась, как будто ее и не было. И больше мы ни одной души не видели.

После концерта обычно начинались танцы под баян, смех, всеобщее веселье. На сей раз не было ничего, кроме чувства тягостного отчуждения.

Мне в моей жизни приходилось выступать перед разными аудиториями. Даже перед убийцами и насильниками страшного НЫРОБЛАГа. И везде музыка, слово сплачивали людей, рождали минуты – или пусть даже секунды – духовного единения. А тут – полный вакуум.

Не знаю, надолго ли задержались агроном с агрономшей в староверской деревне. Думаю, что нет. Мы уезжали оттуда как узники, выпущенные из темницы на волю.

Деревня та, я думаю, и по сей день стоит как стояла. И люди в черном живут за своими непробиваемыми заборами, как жили сорок, сто, четыреста лет назад. Кому они нужны? Нефти вокруг них нет, газа нет, дороги тянуть замучаешься…

Проще построить Сколково или новый космодром Плесецк, чем переделать одну такую деревню.

Со своим уставом

Хочу, чтобы меня поняли правильно. Старовер староверу рознь. Староверы и Глазове есть, и вокруг Глазова. Особенно много их в Юкаменском районе. Они держатся своих правил, следуют своим обычаям, но при этом далеки от фанатизма. Работают, общаются с соседями, могут быть хорошими товарищами. Детей взаперти не держат, стараются выучить. И дай им Бог здоровья и благополучия.

Но старовер-фанатик… Это нечто такое, что выше моего понимания. На дочери ярой (упертой, как говорят нынче) староверки женился мой младший брат. И ничего хорошего из этого брака не вышло, а вышла одна огромная беда. Не стану вдаваться в подробности, но брат погиб в тридцать пять лет. На похоронах сваха подала мне тарелку супа с пучком волос. Не случайный волосок, а целый клок! И что это должно было означать?

А вот пример сегодняшних дней. Сын сослуживца женился на девушке-староверке из тайги. И потянула она его в леса, в общину. Парень закончил в Томске радиотехническую академию - а его в лес, в первобытный строй! Счастье, что вовремя одумался, убрался оттуда. До сих пор в себя прийти не может.

В свое время история семейства Лыковых облетела всю страну. Талантливый журналист В. Песков сделал из нее сенсацию, а сенсации никакой нет. Таких таежных тупиков по матушке-Сибири много разбросано. Есть они и в Пермском крае, и в той же Кировской области.

И не надо ломиться туда со своим уставом, со своими журналами, электрочайниками и мобильными телефонами, со своими представлениями о хорошем и плохом. Хотят люди жить сами по себе, без постороннего глаза – пусть живут. Мы для них - чужие.

Библиотечная жуть

Случилось это во времена Хрущева. Много начудил Никита Сергеевич, будучи главой государства, в том числе провел и укрупнение районов, мол, соединим три маленьких района в один большой – расходы на содержание аппарата ого как сократятся! Не знаю, сократились ли, - никто из аппаратчиков, по-моему, не пошел работать к станку или на ферму, все остались при теплых местечках, а вот разброда и неразберихи было много.

В состав Глазовского района вошли после укрупнения Яр, Юкаменск и даже часть Кировской области. Я, двадцатилетняя девчонка, работала тогда методистом Глазовской районной библиотеки. И вот командируют меня в ярскую глушь для знакомства с библиотечным делом в тамошних местах. Начало марта, дорог никаких, транспорта нет – добирайся как знаешь. Вооружилась я самодельной картой (на тетрадном листке кружочки с названием деревень, указанием ориентиров) и пустилась в путь.

Знающие люди в Яру подсказали: крутись возле поселкового магазина (он там один был), часа в четыре дня с элеватора пойдет трактор; мужики (они зерно сдавать привозили) обязательно остановятся водки купить, к ним и попросишься. Действительно, подошел трактор с санями, мужчины забежали в магазин. С беззубым старичком, который был за главного, я договорилась, устроилась на пустых мешках. Поехали. Мороз под двадцать, а на мне синтетическая китайская шубейка – я мигом промерзла до костей. Трактор ползет еле-еле. Мужчины достают из-за пазух бутылки, попивают, покрякивают, рукавом закусывают, щеки у них разгорелись, им весело, а я уже ни ног, ни рук не чую. Беззубый старичок пожалел меня, завалил мешками, но от мешков какое тепло?

Поздним вечером приехали мы в деревню. Старичок вызвал молодуху, приказал ей уложить меня на печке, завалить одеялами, напоить горячим молоком. Наутро я проснулась свеженькая, здоровенькая, проверила библиотеку, оформила справку и пошла пешком дальше. Так и шла весь день – от деревни к деревне, от библиотеки к библиотеке. Под вечер оказалась в Бачумове. Быстренько управилась с делами и решила, что успею добраться до разъезда – всего-то два километра – на разъезде, сказали мне, останавливается рабочий поезд, на нем можно добраться до Яра. А там садись на любой проходящий – и через полчаса дома.

До разъезда я не дошла. Дорогу мне преградили два молодца на лыжах и в полушубках. Назвались милиционерами, потребовали предъявить документы. Свои тоже показали, но как-то издалека. Я в очках, не разгляжу, что там написано, а спросить неловко. Молодцы рассказали, что с поезда сбежали за-ключенные, и поэтому всех подозрительных проверяют.

- И вас, девушка, проверить надо. Давайте-ка с нами на разъезд, оттуда по спецтелефону позвоните своему руководству.

- Да я как раз туда и спешу.

В домике на разъезде оглушительно воняло самогоном. Самогонные лужи стояли на столе, даже на полу. Какие-то невменяемые личности сидели вокруг огромной захватанной бутыли, некоторые храпели, свалившись со стульев. «Милиционеры» набрали номер библиотеки в Глазове, передали мне трубку.

- Где ты? Что с тобой? – кричала перепуганная заведующая (до сих пор поражаюсь ее интуиции – ведь с полуфразы сообразила, что дело неладно).

- На железной дороге. Меня тут арестовали…

На слове «арестовали» связь прервалась – «милиционер» нажал на рычаг. Только тут я поняла: попалась! А меня уже силой тащили за стол, совали в руки граненый стакан с мутной жидкостью.

В голове колотилась одна мысль: если сделаю хоть один глоток – все, уже не отверчусь. Изобразила смущение, помялась: в туалет бы, говорю, надо. Меня вывели на крыльцо, махнули рукой:

- Там!

Пригибаясь, как партизан, по пояс в снегу, я выползла через рельсы, через посадки – и назад, в Бачумово. Только ветер в ушах засвистел. Возле околицы оглянулась – двое на лыжах преследовали меня. Куда деваться? А тут магазин, дверь распахнута настежь. Народ входит, выходит. Я прыг – и притаилась за дверью. Видела, как вошли лыжники, как вышли ни с чем. Долго так стояла. Уже начало смеркаться, только тогда я осмелилась выбраться на улицу. Снова ползла огородами, густым лесом, лишь бы подальше от людских глаз, волков я не так страшилась, как людей.

Вдруг что такое? Скрип полозьев, голоса. Обоз с сеном. Мужчины сидят на возах, тут же несколько женщин.

- Миленькие, можно с вами?

Глянули они на меня, растрепанную, вывалянную в снегу, ничего не спросили, только кивнули:

- Давай.

Я вылезла на дорогу, ухватилась за веревку, которой было увязано сено. Бреду, чувствую себя, как в ловушке – сугробы по обочинам в мой рост. Пытаюсь припомнить свою самодельную карту: где-то тут должна быть старая мельница. Рядом заброшенная деревня, потом крутая гора. И действительно, из темноты скоро выступил мельничный сруб, чуть дальше смутно зачернели какие-то постройки. А затем произошло нечто такое, а чем я до сих пор не могу вспомнить без содрогания. Со стороны построек, из заброшенной деревни, неожиданно донесся негромкий, но отчетливый детский плач – и тут же, будто с неба, пронзительный свист. Сердце мое ухнуло в пятки, я повернулась на этот свист, увидела всю в серебристом лунном свете гору (не соврала карта), мчавшегося с нее лыжника – и потеряла сознание.

Очнулась – обоз стоит, женщины хлопают меня по щекам. Дрожащим голосом принялась расспрашивать:

- Вы видели лыжника на горе? Слышали, ребенок плакал? Мне ведь не показалось?

- Плакал, плакал, - успокаивали меня женщины. Мужчины почему-то молчали. Старший возница взялся за вожжи:

- Ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знаем. Ехать надо, уже поздно.

Не помню, как добралась до Яра, как я оказалась в гостинице. Я лежала на кровати, возле меня крутилась администраторша, потом позвонили из милиции.

- Сколько их было? Место описать можете? Мы сейчас туда отправляемся – хотите с нами?

- Нет уж, спасибо!

Утром начальник милиции навестил меня. Ничего они на разъезде не нашли, никаких лыжников, никаких следов. Я ждала упреков – мол, переполошила всех девчонка, шутников-лесорубов за разбойников приняла… Но начальник глядел серьезно и мрачно.

Что это было такое, кто это был – не знаю до сих пор. Одно понимаю ясно: какая-то сила уберегла меня в тот страшный вечер, и в эту силу я верю.

следующая страница>