Натали саррот тропизмы. Эра подозрения

Эра подозрения

ПРЕДИСЛОВИЕ

Интерес, который с недавнего времени

вызывают дискуссии о романе и в особенности

идеи, высказываемые приверженцами

того течения, что именуют «новым романом

», заставляет людей воображать, что эти

романисты есть не кто иные, как холодные

экспериментаторы, сначала выработавшие

некие теории, а затем пожелавшие воплотить

их на практике в своих книгах. Таким образом,

можно было говорить, что эти романы

были «лабораторными опытами». И с того

времени вполне можно было полагать, что я,

сформировав для себя определенное мнение

о современном романе, о его эволюции, его

содержании и его форме, в один прекрасный

день постаралась применить его на практике,

в моей первой книге, «Тропизмы», а затем

и в последовавших за ней книгах.

Нет ничего более ошибочного, чем

подобное мнение.

Статьи, объединенные в этом сборнике,

писавшиеся начиная с 1947 года, по-

136

следовали друг за другом после определенного,

довольно продолжительного перерыва

со времени выхода в свет «Тропизмов». Я

начала писать «Тропизмы» в 1932 году. Тексты,

входившие в состав моего первого литературного

произведения, представляли собой

непосредственное выражение очень живых

впечатлений, и их форма была столь же

непосредственной и естественной, как и те

впечатления, которые она вызывала.

Работая над книгой, я заметила, что

эти впечатления вызывались некоторыми

душевными движениями, некоторыми действиями,

совершавшимися внутри меня, на

которых мое внимание сосредоточилось уже

очень давно. Произошло это на самом деле,

как мне кажется, еще в детстве.

Эти необъяснимые, невыразимые

душевные движения и действия очень быстро

скользят к границам нашего сознания;

они лежат в основе наших жестов, нашей

речи, в основе выказываемых нами чувств,

чувств, которые мы, как мы полагаем, испытываем

и которым можно дать определение,

можно описать.

Так как в тот миг, когда внутри нас

совершаются эти душевные движения, никакая

речь — в том числе и слова внутреннего

монолога —- не выражает их (ибо они возникают

внутри нас и исчезают чрезвычайно

быстро, так быстро, что мы не успеваем от-

137

четливо осознать, что же они такое), создавая

у нас порой очень острые, но непродолжительные

впечатления и ощущения, невозможно

было передать эти душеные движения

читателю кроме как при помощи образов,

которые порождали бы такие же впечатления

и заставляли бы его испытывать подобные

же ощущения. Надо было также разложить

эти движения на мельчайшие частицы

и заставить их развернуться в сознании

читателя в некую цепь, наподобие фильма,

снятого методом ускоренной съемки и показанного

в замедленной проекции. Так время

там получалось иное, чем в реальной жизни,

это было время настоящего, причем несоразмерно,

чрезвычайно удлиненного настоящего.

Раскрытие, разворот этих движений

приводят к возникновению настоящих драм,

которые скрываются за самыми банальными

разговорами, за самыми обычными повседневными

жестами. Однако они постоянно

выходят наружу, выплескиваются на эти

внешние проявления, на эти видимости, одновременно

и скрывающие, и разоблачающие

их.

Драмы, создаваемые этими пока еще

неведомыми движениями и действиями,

интересовали меня сами по себе. Ничто не

могло отвлечь от них моего внимания. Ничто

не должно было отвлечь от них и внима-

138

ние читателя: ни характеры персонажей, ни

романная интрига, на пользу, для развития

которой обычно эти характеры развиваются,

ни известные и имеющие названия чувства.

Для этих движений, существующих у всех на

свете, движений, которые в любую минуту

могут возникнуть и проявиться у всякого человека,

безымянные, анонимные персонажи,

едва различимые, неприметные, должны

были служить простыми опорами.

Моя первая книга в зародыше содержала

все, что я без устали развивала в моих

последующих работах. Тропизмы продолжали

оставаться живой субстанцией всех моих

книг. Они только в еще большей степени развернулись,

раскрылись: драматическое действие,

составлявшее их суть, растянулось во

времени, а также усложнилась та постоянно

продолжавшаяся игра между ними самими и

теми видимостями, теми общими местами,

теми штампами, на которые они выплескивались,

вылезая наружу, вроде наших разговоров,

наших характеров, которыми мы якобы

наделены, тех персонажей, которыми мы

все предстаем в глазах других людей, тех условных

чувств, что мы, как нам кажется, испытываем

и которые мы вызываем у других,

и того искусственного драматического действия,

созданного интригой, которое есть не

что иное, как всего лишь условный фильтр,

старательно прилагаемый нами к жизни.

139

Мои первые книги: «Тропизмы», вышедшие

в свет в 1939 году, и «Портрет неизвестного

», опубликованный в 1948, — не

пробудили почти никакого интереса. Казалось,

они шли против течения...

Подобное положение дел навело меня

на размышления — быть может, хотя бы для

того, чтобы оправдаться, придать себе уверенности

или приободрить себя, — о причинах,

побудивших меня кое от чего отказаться, о

причинах, принудивших меня применять некоторые

литературные приемы, принудивших

меня проанализировать некоторые литературные

произведения, написанные в прошлом и

в настоящем, и предвидеть, какими будут произведения

будущего, чтобы обнаружить, выявить

в них необратимое движение литературы

и посмотреть, вписываются ли мои попытки

создать какое-либо произведение в это движение.

Вот таким образом я пришла к мысли,

вернее, была приведена к мысли, в 1947 году,

через год после окончания работы над «Портретом

неизвестного», рассмотреть под определенным

углом зрения творчество Достоевского

и Кафки. Так называемую метафизическую

литературу, литературу Кафки, противопоставляли

литературе, которую презрительно

именовали «психологической». Чтобы оказать

противодействие столь упрощенческой

дискриминации, я и написала мое первое эссе:

«От Достоевского до Кафки».

140

Сейчас мы приходим к пониманию

того, что не нужно смешивать и путать под

одной «вывеской» старый анализ чувств, этот

необходимый, но уже пройденный этап, с

тем приведением в движение неведомых физических

сил, без которого ни один современный

роман не может обойтись.

Когда я писала второе эссе — «Эра

подозрения», — не было слышно никаких

разговоров о романах «традиционных» или

о «романах экспериментаторских, утонченных,

о романах поиска». Эти выражения,

употребленные по поводу романа, казались

претенциозными и подозрительными. Критики

продолжали судить о романах так, как

будто со времен Бальзака ничего не изменилось,

ничто не сдвинулось с места. Делали ли

они вид или забыли о глубоких изменениях,

произошедших в этом виде искусства с начала

века?

Начиная с того момента, когда я писала

эту статью, речь всегда шла и идет до сих

пор только об экспериментах, о поисках и о

технических приемах. Анонимность персонажа,

бывшая для меня необходимостью,

которую я изо всех сил защищала, теперь,

похоже, является правилом для всех молодых

романистов. Я думаю, что эта статья, увидевшая

свет в 1950 году, вызвала к себе интерес

в основном потому, что она явилась своеобразной

точкой отсчета, она определила мо-

141

мент, с которого наконец должен был заставить

себя признать, должен был быть осознан

как необходимость новый способ понимания

романа.

Когда появилось эссе «Прямой и

скрытый диалог. Разговор и под-разговор»,

Вирджиния Вульф была уже забыта или ею

пренебрегали, а Пруста и Джойса недооценивали,

их не признавали предвестниками

современного романа, открывшими к нему

дорогу. Я хотела показать, насколько эволюция

романа, произошедшая после тех потрясений,

что заставили испытать роман эти писатели

в первой четверти нашего века, делают

необходимым пересмотр содержания романа,

его форм и особенно диалога.

Сегодня сами романисты-традиционалисты,

казалось бы, довольствующиеся

самыми устаревшими формами диалога, начинают

признавать, что диалог «вызывает у

них затруднения, представляет собой для них

определенную проблему». И нет ни одного

молодого романиста, который не старался бы

разрешить эту проблему, преодолеть эти затруднения.

Последнее эссе, под названием «То,

что видят птицы», противопоставляет новый

и чистосердечный реализм неоклассической

литературе как литературе предположительно,

якобы реалистичной или литературе воинствующей,

занимающей определенные

142

позиции, литературе, которая показывает

лишь внешние проявления, лишь видимости

вещей и явлений и которая вполне заслуживает

того, чтобы ее рассматривали как некий

формализм.

Я полагаю, нет нужды добавлять, что

большинство идей, изложенных в этих статьях,

представляют собой некоторые основные

положения того явления, что сегодня

именуют «новым романом».

Натали Саррот

Перевод Ю.Розенберг

От Достоевского

до Кафки

Перевод Ю.Розенберг

Роман, как сейчас часто утверждают,

делится на два вида, причем на два весьма

четко отличающихся друг от друга вида: на

роман психологический и на роман положений.

К первому виду относятся романы Достоевского,

ко второму — романы Кафки.

Если верить господину Роже Гренье1, газетная

рубрика «происшествия», служа иллюстрацией

к знаменитому парадоксу Оскара

Уайльда, распределяется между этими двумя

видами. Но в жизни, как и в литературе, романы

типа романов Достоевского становятся,

похоже, редкими. «Дух нашего времени,

— констатирует господин Гренье, —

склоняется в пользу романов типа романов

Кафки... Даже в СССР что-то не видно, чтобы

перед судом представали люди, похожие

на персонажей романов Достоевского. Сейчас

мы имеем дело с «homo absurdus», с безжизненным

обитателем целой эпохи, пророком,

провозвестником которой был Кафка».

Этот кризис того явления, что с некоторой

долей иронии именуют «психологи-

146

ческим», зажимая само слово, обозначающее

понятие, словно в щипцы, тиски или пинцет,

так вот, этот кризис, порожденный, как

кажется, самим положением, самим состоянием

современного человека, раздавленного

механической, машинной цивилизацией,

человека, «низведенного, — по выражению

госпожи Кл. Эдм. Маньи, — до тройного детерминизма

голода, сексуальности и общественного

класса: Фрейда, Маркса и Павлова

», этот кризис, похоже, однако же знаменовал

собой как для писателей, так и для читателей

некую эру безопасности и надежды.

Давно прошли те времена, когда Пруст осмелился

думать, что «углубляя свои ощущения

и впечатления так далеко, как только ему

позволит его способность проникновения»,

(он смог бы) «попытаться достичь той предельной

глубины, того крайнего уровня, где

находится истина, реальная вселенная, наши

подлинные впечатления и ощущения». Но

каждый, уже ученый на собственном опыте

последовательно прожитыми разочарованиями,

знал, что никакой предельной глубины,

никакого крайнего уровня не существует.

«Наши подлинные ощущения и впечатления

» оказалась явлениями многоуровневыми;

и различные уровни их громоздились

друг над другом до бесконечности.

Глубина, раскрытая анализом Пруста,

была уже не чем иным, как просто поверх-

147

ностью. Поверхностью, являвшейся в свой

черед другой глубиной, что мог высветить тот

самый внутренний монолог, на который возлагались

столь большие и вполне обоснованные

надежды, и великий скачок, осуществленный

психоанализом, когда движение шло

стремительно, без остановок, через многие

уровни и глубины разом, доказал неэффективность

классического самоанализа и заставил

усомниться в абсолютной ценности, значимости

всякого способа и метода ведения

поиска.

Итак, homo absurdus был своего рода

голубкой из Ноева ковчега, вестником избавления.

Наконец-то можно было без угрызений

совести оставить бесплодные попытки,

изнурительные, бесцельные блуждания по

скользким, раскисшим дорогам и раздражающие,

нервирующие мудрствования, занятия

ерундой; современный человек, это лишенное

души тело, раскачиваемое, сотрясаемое

враждебными силами, в конечном счете

было не чем иным, как тем, чем оно представлялось

снаружи. Невыразительное оцепенение,

бесчувственность, неподвижность,

которые поверхностный взгляд извне мог

видеть на его лице, когда он погружался в

себя, предавался размышлениям, не скрывали

внутренних душевных движений. Эта внутренняя

тревога, этот «гул, похожий на ти-

148

шину, на молчание», тот самый, что любители

психологического якобы слышали, чувствовали

в его душе, в конце концов был

лишь тишиной, молчанием.

Его сознание, его совесть состояли из

очень мягкой ткани, сотканной из нитей «общепризнанных

мнений, полученных такими,

какие они есть, от той группы людей, к

которой он принадлежит», и эти штампы

скрывали «бездну небытия», почти полное

«отсутствие в самом себе». «Совесть», «невыразимая

душевная близость с самим собой»

были всего лишь подобием зеркальца для

жаворонка2.

«Психологическое», бывшее причиной

стольких разочарований и страданий, не

существовало.

Эта успокаивающая констатация

факта приносила столь восхитительное чувство

вновь обретенной силы, энергии и оптимизма,

что обычно доставляют людям распродажи

имущества после ликвидации дела,

окончательные расчеты по счетам и акты самопожертвования

.

Теперь можно было собраться с силами

и, позабыв про пережитые неприятности

и горести, снова отправиться в путь, но

уже «опираясь на новые основы». Казалось,

на все стороны света открывались новые

пути, более доступные и более приятные.

Кино, искусство, сулившее так много, веко-

149

ре должно было дать возможность роману,

из-за многочисленных бесплодных попыток

вновь принужденному обрести трогательную

юношескую скромность, извлечь для

себя пользу из своих совершенно новых технологий

и мастерства. Здоровая простота

молодого американского романа, его несколько

грубоватая мощь должны были, как

бы в результате благотворного заражения,

вновь придать немного жизненной силы и

живительных соков нашему роману, ослабленному

злоупотреблением анализом и оказавшемуся

под угрозой полного старческого

иссушения и бесплодия. Объект литературы

мог вновь обрести полноту формы,

четкость линий, завершенный вид, внешность

гладкую и твердую, что было свойственно

прекрасным классическим произведениям.

«Поэтический» элемент, элемент чисто

описательный, в котором романист

слишком часто видел всего лишь ненужное

украшение, элемент, который он допускал

нехотя и скупо, после тщательного отсева,

должен был утратить свою унизительную

роль элемента вспомогательного, подчиненного

исключительно требованиям и нуждам

психологического, и расцвести, развиться

понемногу повсюду, непринужденно и свободно.

Одновременно и стиль, к вящему удовольствию

тех «людей со вкусом», что вну-

150

шали Прусту столько опасений, вновь должен

был обрести ту чистую округлость, то

совершенство изгибов, ту элегантную строгость,

столь трудно совместимую с конвульсиями,

колебаниями, топтаниями на месте,

с утонченной проницательностью, изощренной

изворотливостью или вязкой тяжеловесностью

психологического.

И находившийся совсем рядом с

нами Кафка, чьи глубинные мысли, содержащиеся

в его произведениях-посланиях,

произведениях-заветах, столь удачно сочетались

с идеями американских писателей, показывал,

какие еще пока что неизведанные,

неисследованные края могли открыться писателю,

избавленному наконец-то от той

прискорбной близорукости, что заставляла

его исследовать каждый объект вблизи и мешала

ему видеть дальше кончика собственного

носа.

Наконец те, кого еще продолжала

удерживать на месте некоторая щепетильность,

разборчивость, совестливость и некоторые

сомнения, несмотря на наличие всех

уверений в безопасности и обещаний, все те,

кто продолжал настороженно прислушиваться,

чтобы лично удостовериться в том,

что за толщей этой тишины и молчания не

существует никакого эха, порожденного

прежним шумом, наконец и они могли полностью

успокоиться.

151

Эта частица вселенной, границы которой

новый роман осторожно очерчивал, в

отличие от бесформенной, вязкой и дряблой

материи, что легко поддается и распадается

на части под воздействием скальпеля анализа,

образовала некую целостность, плотную

и твердую, абсолютно неразлагаемую на части.

Сама же ее твердость и непрозрачность

предохраняли ее сложную внутреннюю

структуру и ее плотность и придавали ей такую

силу проникновения, такую проницательность,

которая позволяла ей достичь не

только внешцих, иссушенных, бесплодных

областей интеллекта читателя, но и тех неизмеримо

более плодородных областей, что

именуют «рассеянными, отдельными и беззащитными

<предыдущая страница | следующая страница>