Клиффорд Гирц (к 16 вопросу)

Идеология как культурная система (извлечения из очерка)

По грустной иронии современной истории, понятие «идео­логия» само стало совершенно идеологическим. Некогда подразумевавшее лишь набор политических тезисов, пусть несколько надуманных и непрактичных, но во всяком слу­чае исполненных благородного идеализма, - «социальную беллетристику», как сказал кто-то, кажется, Наполеон, — оно стало теперь обозначать, согласно словарю Вебстера, «взаи­мосвязанные утверждения, теории и цели, составляющие об­щественно-политическую программу, нередко в сочетании с лживой пропагандой; так, фашизм в Германии был видоиз­менен, чтобы соответствовать нацистской идеологии», — оп­ределение гораздо более зловещее. Даже в работах, авторы которых именем науки клянутся, что употребляют термин в нейтральном смысле, впечатление от его употребления тем не менее отчетливо полемическое. Так, в книге Саттона, Харриса, Кайзена и Тобина «Символ веры американского бизнеса» (во многих отношениях замечательной) вслед за уверением, что «оскорбляться или огорчаться, услышав про свои взгляды, что это "идеология", причин не больше, чем у знаменитого персонажа Мольера, когда он узнал, что всю жизнь говорил прозой», приведен следующий список глав­ных характеристик идеологии: предубеждения, упрощение, эмоциональность языка, потворство общественным предрас­судкам. Никто — по крайней мере, за пределами коммунис­тического блока, где узаконено несколько иное представле­ние о роли мышления в жизни общества, — не назвал бы себя идеологом сам или без спора согласился бы, чтобы его так называли другие. Сейчас почти везде распространена форму­ла: «У меня — социальная философия; у вас — политические взгляды; у него — идеология».

Исторический процесс, приведший к тому, что понятие идеологии стало частью той самой сферы, которую оно опи­сывало, изучен Мангеймом. Похоже, что осознание (а может быть, это было всего лишь допущение), что общественно-по­литическое мышление вырастает не из пустых раздумий, но «всегда связано с наличными условиями существования мыс­лителя», запятнало это мышление вследствие его вовлечен­ности в ту самую вульгарную борьбу интересов, над которой оно претендовало возвыситься. Но важнее другой вопрос: окончательно ли погубило научную полезность этого поня­тия его поглощение собственным референтом, может ли оно, превратившись в обвинение, оставаться аналитическим по­нятием? Эта проблема — выработка, как выражается Мангейм, «свободного от оценок понятия идеологии» — стоит в центре его сочинения. Но чем больше он над ней бился, тем глубже утопал в ее двусмысленностях, пока, подчиняясь ло­гике своего исходного постулата (подвергнуть социологичес­кому анализу даже и собственную точку зрения), не пришел — как хорошо известно — к этическому и эпистемологическо­му релятивизму, не удовлетворившему его самого. Поэтому впоследствии в работах, посвященных этой области, если они выходили за рамки тенденциозности или бездумного эм­пиризма, применялся набор более или менее остроумных ме­тодологических приемов, во избежание того, что можно на­звать (поскольку, как и в случае с загадкой об Ахиле и черепахе, речь идет о подрыве самих основ рационального знания) парадоксом Мангейма.

Как парадокс Зенона поставил (или, по крайней мере, сформулировал) тревожные вопросы относительно обосно­ванности математических выкладок, так и парадокс Мангей­ма поставил вопрос об объективности социологического ана­лиза.

Хотя неоднократно возвещалось о возникновении научной социологии, существование ее признано отнюдь не всеми, включая и самих социологов; и сильнее всего ее при­тязания на объективность оспариваются именно в отноше­нии изучения идеологии.

Причины такого сопротивления многократно перечисля­лись в апологиях общественных наук. Чаще всего, наверно, ссылались на ценностную природу изучаемого предмета: лю­дям не нравится, когда бесстрастно — пусть со сколь угодно чистыми целями — исследуют те убеждения, которым они придают огромное нравственное значение; а если они сами очень идеологизированы, то просто не поверят, что незаин­тересованный подход к ключевым вопросам общественных и политических позиций может быть чем-то иным кроме ака­демического притворства. Часто упоминаются и неулови­мость, присущая идеологическому мышлению, которое все­гда выражено в сложной системе символов, настолько же нагруженных эмоционально, насколько неясных по содержа­нию; и тот признанный факт, что, начиная с Маркса, идеоло­гические тезисы так часто выступали под маской «научной со­циологии»; и ранимость интеллектуального истеблишмента, считающего, что научная диагностика социальной основы идей угрожает его статусу. А если остальные аргументы не убеждают, всегда можно указать на то, что социология — на­ука молодая, что, возникнув столь недавно, она еще не успе­ла достичь той степени институциональной прочности, кото­рая необходима, чтобы обосновать ее притязания на свободу исследования в рискованных зонах.

В этом очерке я попробую показать, что именно так дело и обстоит: общественные науки пока что не сумели развить подлинно безоценочное понятие идеологии; корни этой неудачи — не столько в методологической недисциплинирован­ности, сколько в теоретической топорности; топорность эта проявляется прежде всего при подходе к идеологии как к са­мостоятельной сущности - т. е. как к упорядоченной систе­ме культурных символов; когда же мы изучаем ее социальные и психологические контексты, мы применяем гораздо более тонкий аналитический инструментарий. Поэтому спасение от парадокса Мангейма лежит в таком усовершенствовании кон­цептуального аппарата, которое сделало бы его применимым к изучению смыслов.

Очень легко показать, что господствующее сейчас в обществен­ных науках понимание идеологии насквозь оценочно (а значит, уничижительно). «[Изучение идеологии] имеет дело с мышле­нием, сбившимся с правильного пути, — сообщает нам Вернер Старк, - идеологическое мышление - это... что-то сомнитель­ное, что-то, что надо преодолеть, изгнать из ума». Идеология — не (совсем) то же самое, что ложь, поскольку если лжецу по крайней мере доступен цинизм, то идеолог остается просто глупцом: «Оба распространяют неправду, но если лжец стара­ется фальсифицировать чужую мысль (thought), сохраняя пра­вильность своей собственной, сам прекрасно сознавая, в чем правда, то впавший в идеологию обманывается собственной мыслью и сбивает с толку других неумышленно и невольно».

Все это примитивно, но такая же глубокая интеллектуаль­ная порочность придается референту термина и в рассужде­ниях, в которых политические и научные аргументы и гораз­до тоньше, и бесконечно точнее. ….

Незачем — хотя было бы и несложно — умножать примеры! Важнее вопрос: что, собственно, делает столь чрезмерно на­груженное понятие среди аналитических инструментов соци­ологии, которая, поскольку притязает на хладнокровную объективность, объявляет свои теоретические интерпретации «неискаженным» и, следовательно, нормативным изображением социальной реальности? Если главная сила социальных наук — в их беспристрастности, то разве не компрометируется эта сила, когда анализ политического мышления подчиняется подобному понятию, как был бы (и кстати говоря, был) скомпрометирован анализ религиозного мышления, если бы производился как исследование «суеверия»?

И аналогия эта не искусственная. Возможно, мнение Парсонса, будто идео­логию определяет ее познавательная ущербность по сравне­нию с социологией, не так уж далеко от мнения Конта, будто религию отличает некритическая образная картина мира, ко­торая быстро устареет с приходом очищенной от метафор трезвой социологии: «конца идеологии» мы можем прождать так же долго, как позитивисты ждали конца религии. А если это предположение верно, то сход­ной может оказаться и участь идеологии — изоляция от основного русла общественной мысли.

Нельзя отделаться от проблемы, и назвав ее чисто семантической. Разумеется, каждый волен, если хочется, свести рефе­рент термина «идеология» к «чему-то сомнительному»; и навер­но, для этого можно привести и кое-какие исторические аргументы. Но поскольку на данный момент заменить его вроде бы нечем и он — по крайней мере, отчасти — закрепился в техническом словаре общественных наук, то более разумным представляет­ся продолжать усилия по его обезвреживанию.

Как при работе с инструментом выявляются его скрытые де­фекты, так и при использовании оценочного представления об идеологии становятся очевидными внутренние слабости пос­леднего. И ярче всего они видны в исследованиях социальных истоков и следствий идеологии, поскольку в таких исследова­ниях это понятие включено в изощренный аппарат системно­го анализа общества и личности, и сама сила этого анализа только подчеркивает недостаток аналогичной силы у культур­ной стороны (т. е. у символических систем). В исследованиях (по крайней мере, в «хороших») социальных и психологичес­ких контекстов идеологического мышления тонкость, с кото­рой рассматриваются контексты, резко контрастирует с неук­люжестью рассмотрения самого мышления, и тень неточности ложится на все рассуждение в целом — тень, которую не в си­лах рассеять самая жесткая методическая строгость.

В настоящее время есть два главных подхода к изучению социальных факторов идеологии: теория интересов и теория напряжений. Для первого подхода идеология — это маска и оружие; для второго — симптом и лекарство. В теории инте­ресов идеологические заявления рассматриваются на фоне всеобщей борьбы за выгоду; в теории напряжений - на фоне постоянных попыток выправить социально-психологический дисбаланс. Согласно первой, люди все время стремятся к вла­сти; согласно второй - все время избавляются от тревоги. Поскольку этими вещами можно заниматься одновременно — и даже одно может служить средством другому, — постольку обязательного противоречия между двумя теориями нет; но теория напряжений (возникшая в ответ на эмпирические трудности, с которыми столкнулась теория интересов) содержит меньше упрощений, более аналитична, менее конкретна, более универсальна.

Принципы теории интересов известны слишком хорошо, чтобы их перечислять; развитые до своего рода совершенства марксистской традицией, сегодня они составляют стандарт­ное интеллектуальное снаряжение среднего человека, кото­рый заранее уверен, что в любых политических рассуждениях важно только, на чью мельницу они льют воду. Огромным преимуществом теории интереса было и остается помещение идейных систем на твердую основу социальных структур: дела­ется акцент на мотивации тех, кто такие системы признает, и на зависимость в свою очередь такой мотивации от социаль­ного положения, прежде всего от классовой принадлежности.

Главные дефекты теории интересов в том, что ее психоло­гия слишком анемична, а социология — слишком мускулис­та. Из-за недостаточно разработанного анализа мотиваций она была обречена на постоянные метания между узким и по­верхностным утилитаризмом, согласно которому человеком движет рациональный расчет осознанной личной выгоды, и более широким, но не менее поверхностным историзмом, который с заученной неопределенностью твердит, что идеи человека каким-то образом «отражают», «выражают» его со­циальную принадлежность, «соответствуют» последней, «возникают» благодаря ей, ею «обусловлены». С такими категориями аналитику остается либо сделать малоправдоподобное конкретное утверждение и обнаружить слабость своей психологии, либо скрыть отсутствие какой бы то ни было психологической теории, обходясь абстракциями, которые грани­чат с трюизмами.

В то же время, мнение, будто социальное действие — это по сути своей нескончаемая борьба за власть, упус­кает из виду более широкие и менее драматические со­циальные функции идеологии. Это отвлекает наше внимание от той роли, которую идеологии играют в точном определении (или зату­шевывании) социальных категорий, в поддержании (или рас­страивании) социальных ожиданий, в закреплении (или под­рыве) социальных норм, в усилении (или ослаблении) общественного согласия, в смягчении (или обострении) на­пряжения в обществе.

Подобно тому как «интерес», будучи двусмысленным поня­тием — сразу и психологическим и социальным, — обозначает одновременно выгоду, осознаваемую индивидом или группой индивидов, и объективную структуру возможности, в рамках которой индивид или группа действуют, так и «напряжение» обозначает одновременно состояние личной напряженности и ситуацию общественного беспорядка. Однако пользуясь поня­тием «напряжение», и мотивационный фон, и социальный структурный контекст, равно как и их взаимоотношения, можно изобразить более систематически. В сущности, теория интересов превращается в теорию напряжений в результате при­влечения развитых концепций, с одной стороны, личностных систем (в принципе, по Фрейду), а с другой - систем социальных (в принципе, по Дюркгейму), к последним Парсонс добавил еще и концепцию их взаимодействия.

Ясная и отчетливая идея, от которой отправляется теория напряжений, - хроническая разбалансированность общества; Нет общественного устройства, которое вполне успешно справлялось бы с неизбежно возникающими функциональными проблемами. Любое общество сталкивается с неразрешимыми антиномиями: между свободой и политическим поряд­ком, между стабильностью и необходимостью перемен, между экономической эффективностью и гуманностью, между педантичностью и гибкостью и т. п.

Далее, это трение, или социальное напряжение, проявля­ется на уровне отдельной личности (тоже неизбежно разбалансированной системы конфликтующих желаний, архаичес­ких чувств и самодельных защитных приспособлений) в виде психологического напряжения. То, что на коллективном уровне предстает как структурное несоответствие, индивиду­ально переживается как личная незащищенность, поскольку именно в личном опыте социального действующего лица встречаются и обостряются общественные несовершенства и противоречия личного склада. Большин­ство людей - по крайней мере в современном мире - живут в состоянии организованного отчаяния.

Поэтому идеологическое мышление рассматривается как ответ (один из ответов) на это отчаяние: «Идеология - это структурированная реакция на структурные напряжения со­циальной роли». Она предоставляет «символический выход» для порожденных общественным дисбалансом эмоциональных нарушений. «Концепция напряжений — это не объяснение идеологических структур, а общий ярлык для того вида факторов, которые следует искать, чтобы объяснение выработать».

Но диагноз - медицинский или социологический - пред­полагает не только распознавание соответствующих напряже­ний: симптомы нужно изучать не только этиологически, но и телеологически, т. е. видеть в них механизмы — пусть неэф­фективные — компенсации породивших их возмущений, Чаще всего использовались четыре главных типа объяснений; катартический, моральный, солидаристский и адвокатский. «Катартическое объяснение» - это почтенная теория клапа­на безопасности или козла отпущения. Эмоциональное на­пряжение снижают переключением на символических врагов («евреи», «большой бизнес», «красные» и т. п.). «Моральное объяснение» основывается на способности идеологии под­держивать индивида (или группу) в условиях хронического на­пряжения, либо попросту отрицая последнее, либо легитими­зируя с точки зрения высших ценностей. И борющемуся за выживание мелкому бизнесмену, бесконечную стойкость ко­торому дает вера в неизбежную справедливость американской системы, и непризнанному художнику, объясняющему свой неуспех тем, что в мещанском мире он остается верен высшим ценностям искусства, такие взгляды помогают не бросать свое дело. «Солидаристское объяснение» исходит из способности идеологии цементировать социальную группу или класс. Наконец, «адвокатское объяснение» имеет в виду, что действия идеологии (и идеологов) усиливают, пусть односторонне и неопределенно, социальные напряжения, вынуждающие их действовать, и привлекают к ним всеобщее внимание. Хотя идеологические адвокаты (не очень при этом отличаясь от своих собратьев в суде) стремятся не только к прояснению, но и к затуманиванию подлинной природы затронутых проблем, они, по крайней мере, привлекают внимание к их существованию и, поляризуя позиции, затрудняют их дальнейшее игнорирование.

Но именно здесь — при исследовании социальных и пси­хологических уже не факторов, а функций идеологии — сама теория напряжений начинает буксовать, а ее большая, по сравнению с теорией интересов, острота исчезает. Точность в определении источников идеологии растет, но это как-то не затрагивает изучения ее последствий, где анализ, напротив, становится шатким и расплывчатым.

Причина этой слабости — фактическое отсутствие в теории напряжений (как и в теории интересов) хоть сколько-нибудь развитой концепции относительно того, как формулируются символы. Очень много слов о «находящих символический выход» эмоциях или о «приверженности соответствующим сим­волам», но очень мало понимания, как это действительно про­исходит. Связь между причинами идеологии и ее следствия­ми кажется случайной, потому что связующий элемент - процесс формирования символов — фактически обходится молчанием. И теория интересов, и теория напря­жений от анализа источников переходят сразу к анализу по­следствий, не исследуя сколько-нибудь серьезно идеологию как систему взаимодействующих символов, как структуру вза­имовлияющих смыслов. Проблему — как, собственно, идеология преобразует чувство в значение и предоставляет его в распоряжение социума - решают следу­ющим топорным способом: кладут рядом отдельные симво­лы и отдельные напряжения (или интересы) так, чтобы вы­водимость первых из вторых представлялась попросту банальностью — или, по крайней мере, постфрейдовской, постмарксовой банальностью. И если аналитик достаточно ло­вок, то такие сопоставления убеждают. В итоге связь не объяснена, а продемонстрирована. Природа отношений меж­ду социопсихологическими стрессами, под воздействием ко­торых формируются идеологические позиции, и разработан­ными символическими структурами, в которых эти позиции обретают социальное бытие, слишком сложна, чтобы мож­но было охватить ее с помощью туманного и неизученного понятия аффективного резонанса.

В связи с этим особый интерес представляет следующий факт: хотя социологическая теория подверглась глубокому влиянию со стороны почти всех крупных интеллектуальных движений последних полутора веков - марксизма, дарвинизма, утилита­ризма, идеализма, фрейдизма, бихевиоризма, позитивизма, операционализма — и старалась обогатиться практически во всех существенных зонах методических инноваций - от экологии. этологии и сравнительной психологии до теории игр, ки­бернетики и статистики, - она осталась практически не затро­нута одним из важнейших направлений современной мысли — в ней, за очень немногими исключениями, не предпринималось попыток построить автономную науку о том, что Кеннет Берк назвал «символическим действием». Похоже, что рабо­ты ни таких философов, как Пирс, Витгенштейн, Кассирер, Лангер, Райл и Моррис, ни таких критиков, как Кольридж, Элиот, Бёрк, Эмпсон, Блекмур, Брукс и Ауэрбах, не оказали сколько-нибудь заметного воздействия на общие методы соци­ологического анализа. За вычетом нескольких отважных лин­гвистов (главным образом, теоретиков) — скажем, Уорфа или Сепира, — вопрос о том, как, собственно, символы осуществ­ляют символизацию, как они передают смысл, попросту не ста­вился. «Вызывает недоумение, - пишет врач и романист Уолкер Перси, - то, что сегодня нет точной эмпирической науки о символическом поведении как таковом... Осторожные сето­вания Сепира на отсутствие столь необходимой науки о сим­волическом поведении сегодня обращают на себя внимания больше, чем тридцать пять лет назад».

Именно отсутствие такой теории и особенно отсутствие аналитического аппарата, применимого к фигуральному язы­ку, заставило социологов считать идеологию членораздельным криком боли. Не представляя, как функционируют метафора, аналогия, ирония, двусмысленность, каламбур, парадокс, ги­пербола, ритм и все остальные элементы того, что мы зовем «стиль», и даже в большинстве случаев не признавая, что эти приемы играют хоть какую-то роль в придании личным пози­циям общественно значимой формы, социологи лишают себя символических ресурсов, которые помогли бы им создать бо­лее выразительные формулировки.

Чтобы разъяснить свою мысль, приведу пример, который, надеюсь, сам по себе настолько тривиален, что, во-первых, устранит любые подозрения в том, что я тайно заинтересо­ван в существе затрагиваемых политических вопросов, и во-вторых, что важнее, убедит (не затушевывая при этом огром­ных качественных различий между тем и другим), что понятия, разработанные для анализа более возвышенных ас­пектов культуры — например поэзии, — приложимы и к бо­лее приземленным ее сторонам. Саттон и др., рассматривая вопрос о познавательной ущербности, характерной, по их мнению, для идеологии, в качестве примера тенденции иде­ологов к «сверхупрощению» приводят определение, данное профсоюзами Акту Тафта - Хартли, как «закону о рабском труде»:

«Идеология стремится быть простой и четкой, даже в том случае, когда эти простота и ясность искажают обсуждаемый предмет. Идеологическая картина рисуется четкими линиями, черной и белой красками. Идеолог пользуется преувеличени­ем и шаржем как карикатурист. Научное описание соци­альных феноменов, напротив, обычно строится на полутонах и оттенках. В профсоюзной идеологии последних лет Акт Тафта — Хартли именовался "законом о рабском труде". В свете беспристрастного исследования Акт никоим образом такого ярлыка не заслуживает. Всякое незаинтересованное изучение Акта должно разбирать его статьи по отдельности. И из какой бы системы ценностей ни исходить, даже из разделяемой профсоюзами, итогом такого изучения не стал бы однозначный приговор. Но идеологии не нужны неодноз­начные приговоры. Они слишком сложны, слишком размы­ты. Идеология должна подвести весь Акт целиком под один символ, который побудил бы рабочих, избирателей, законо­дателей к действию».

Не касаясь чисто эмпирического вопроса, действительно ли идеологические обозначения социальных феноменов обя­зательно «проще», чем научные обозначения тех же феноме­нов, заметим, что в этом рассуждении содержится странная недооценка мыслительных способностей как профсоюзных лидеров, так и «рабочих, избирателей, законодателей». Труд­но представить, что те, кто создал и распространял эту фор­мулу, верили сами или надеялись, будто кто-то поверит в то, что закон действительно низведет (или может низвести) аме­риканского рабочего до рабского положения или что та часть общественности, для которой формула что-то значила, вос­принимала ее в таком смысле. Но именно это плоское пред­ставление о чужом уме оставляет социологу всего два — рав­но неадекватных - объяснения эффективности символов: либо они обманывают неосведомленных (теория интересов), либо возбуждают недумающих (теория напряжений). Даже не рассматривается возможность, что сила символа состоит в его способности постигать, обозначать и сообщать социальные реальности, неподдающиеся осторожному языку науки, что он передает более сложный смысл, чем предполагает буквальное понимание. Формула «закон о рабском труде» может оказаться не ярлыком, а тропом.

Точнее говоря, перед нами метафора или попытка метафо­ры. В метафоре происходит стра­тификация смысла: несообразность значения на одном уровне приводит к росту значения на другом. Силу метафоре дают именно взаимодействие между разнород­ными смыслами, которые она символически сопрягает в це­лостную концептуальную схему, и успешность, с какой дан­ное сопряжение преодолевает внутреннее сопротивление, обязательно возникающее у всякого, кто воспринимает эту се­мантическую противоречивость. В случае удачи метафора пре­образует ложное отождествление (например, трудовой поли­тики республиканцев и большевиков) в уместную аналогию; в случае осечки остается просто фразой.

Достаточно ясно, что в глазах большинства фигура «закон о рабском труде» была довольно-таки очевидной осечкой (и поэтому не очень-то помогла «побудить рабочих, избирате­лей, законодателей к действию»); потому она и кажется ка­рикатурой, что была неудачна, а не из-за своей упрощенной четкости. Семантическое напряжение между образом кон­сервативного конгресса, запрещающего «закрытые цеха» («closed shops»), и образом сибирских лагерей оказалось слишком велико, чтобы разрешиться в цель­ной картине, по крайней мере, с помощью столь элементар­ного стилистического приема, как лозунг. За исключением нескольких энтузиастов, сходства никто не за­метил; ложное отождествление осталось ложным. Но неуда­ча не является неизбежной, даже на столь элементарном уровне.

Но важна не столько оценка адекватности обоих тропов как таковых, сколько тот факт, что вследствие того, что стал­кивающиеся в них смыслы имеют социальные корни, успех или провал попыток их столкновения зависит не только от силы использованных стилистических механизмов, но так­же и от того, на каком именно роде факторов сосредоточена теория напряжений. Напряженность холодной войны, страх перед профсоюзным движением, совсем недавно ведшим ожесточенную борьбу за существование, близящийся закат либерализма Нового курса после двадцатилетнего господ­ства — все это подготовило социально-психологические усло­вия и для появления тропа «рабский труд», и для его неудачи, когда убедительной аналогии не получилось. Милитаристы в Японии 1934 г., открывшие свой памфлет «Главные принци­пы национальной безопасности и предложения по ее укреп­лению» звучной семейственной метафорой «Война — отец творчества и мать культуры», несомненно, также мало согла­сились бы с афоризмом Шермана, как и он - с их афориз­мом. Они, представители древней нации, искавшей опоры в современном мире, энергично готовились к империалис­тической войне; он, представитель нации еще несформиро­вавшейся, раздираемой внутренней враждой, устало вел войну гражданскую. Таким образом, в зависимости от соци­ального, психологического и культурного контекста меняет­ся не истина, а символы, которые мы создаем в наших по-разному удачных попытках ее ухватить. Война действительно есть ад, и она не мать культуры, что в конечном итоге откры­ли для себя японцы, хотя они, конечно, выражают эту мысль более пышно.

Короче говоря, между идеологической фигурой вроде «за­кон о рабском труде» и социальными реальностями американ­ской жизни, в гуще которой фигура эта появляется, происхо­дит тонкое взаимодействие, уловить которое такие выражения, как «избирательность», «искажение» или «сверх-упрощение», попросту не способны. Само это взаимодействие — процесс социальный, протекающий не в голове, а в том кол­лективном мире, где «люди говорят, дают вещам имена, дела­ют утверждения и в какой-то степени друг друга понимают».

Вопрос, который большинство исследователей идеологии за­бывают задать (что именно мы имеем в виду, говоря, что со­циопсихологические напряжения «выражаются» в символи­ческой форме?), действительно, заводит очень далеко — к несколько нетрадиционной и внешне парадоксальной теории человеческого мышления как деятельности общественной, а не (по крайней мере, принципиально) частной. Входить в детали этой теории здесь невозможно, как невозможно и при­вести достаточное число фактов в ее поддержку. Но нужно обрисовать ее, по крайней мере, в общих чертах, если из зыб­кого мира символов и семантических процессов мы хотим вернуться к (вроде бы) более прочному миру чувств и инсти­тутов и если мы хотим сколько-нибудь обстоятельно разоб­раться в способах взаимодействия между культурой, личнос­тью и социальной системой.

Ключевой тезис того подхода к мышлению, который вслед за Галантером и Герстенхабером можно назвать «внешней теорией», состоит в следующем: мышление пред­ставляет собой конструирование и использование таких символических систем, которые используют­ся как модели для других систем: физических, биологических, социальных, психологических и т. п. - таким образом, что структура этих других систем и их предполагаемое при благо­приятном случае действие, оказываются, как мы говорим, «поняты». Размышление, концептуализация, постижение, понимание и т. п. - это не призрачные процессы внутри го­ловы, а стыковка состояний и процессов символических мо­делей с состояниями и процессами внешнего мира:

Эта схема, разумеется, не отменяет сознания: она его оп­ределяет. Как показал Перси, всякое сознательное восприя­тие — это акт опознания, т. е. совмещение, при котором объект (или событие, акт, эмоция) распознается, поскольку размещен на фоне соответствующего символа. Внешнюю теорию мышления можно распростра­нить и на аффективную сторону человеческого интеллекта. Как дорожная карта преобразует точки чисто физического пространства в «места», соединенные пронумерованными до­рогами и разделенные измеренными расстояниями, и дает нам возможность найти путь оттуда, где мы сейчас, туда, где мы хотим оказаться, так и стихотворение, скажем «Феликс Рендел» Хопкинса, предоставляет нам, воздействуя творческой силой своего насыщенного языка, символическую модель эмоционального воздействия преждевременной смерти, и эта модель, если она кажется нам столь же убедительной, как до­рожная карта, преобразует физические ощущения в чувства и отношения и помогает нам откликаться на подобные трагедии не «слепо», а «осознанно».

У позна­вательных и так называемых экспрессивных символов, или символических систем, есть, следовательно, по меньшей мере одна общая черта: они суть внешние источники информации, в свете которой возможно моделирование человеческой жиз­ни, — внеличностные механизмы для восприятия, понимания, оценки и изменения мира. Культурные модели — религиоз­ные, философские, эстетические, научные, идеологические — это «программы»; они снабжают нас шаблонами или чертежа­ми для организации социальных и психических процессов, так же как генетические системы предоставляют шаблон для организации процессов органических:

Символические шаблоны необходимы потому, что, как часто отмечалось, человеческое поведение по самому своему существу чрезвычайно пластично. Оно нестрого, лишь в са­мых общих моментах направляется генетическими програм­мами или моделями, т. е. внутренними источниками инфор­мации, - чтобы такое поведение имело хоть сколько-нибудь эффективную форму, оно должно в значительной степени на­правляться внешними источниками. Птицы учатся летать без аэродинамических труб, и реакции низших животных на про­тяжении целой жизни остаются по большей части врожден­ными, физиологически предопределенными. Крайняя обоб­щенность, расплывчатость и изменчивость врожденных реактивных способностей человека означают, что конкретные модели его поведения управляются не столько генетически­ми, сколько культурными шаблонами: первые устанавливают общий психофизический контекст, а в его рамках вторые организуют конкретные типы деятельности. Изготавливаю­щее орудия, смеющееся, лгущее животное, человек - еще и животное незавершенное, или точнее — само-себя-завершающее. Виновник собственного осуществления, из общей спо­собности к построению символических моделей он создает определяющие его особенные способности. Или - чтобы на­конец вернуться к нашей теме - именно создавая идеологии, схематические образы социального порядка, человек — на ра­дость или на горе — превращает себя в политическое животное. Далее, поскольку разные виды культурных символических систем - это внешние источники информации, шаблоны для организации социальных и психических процессов, то их на­личие важнее всего тогда, когда не хватает содержащегося в них вида информации, когда установленные в обществе ру­ководства для поведения, мышления или чувств слабы или отсутствуют вовсе. Стихи и дорожные карты нужны в мест­ности эмоционально или топографически незнакомой.

Так же обстоит дело и с идеологией. В обществах, твердо стоящих на золотом фундаменте Эдмунда Бёрка из «древних мнений и жизненных правил», роль идеологии, в ее сколь­ко-нибудь выявленном виде, несущественна. И действительно: впервые идеологии в собственном смысле слова возникают и завоевывают господство именно в тот момент, когда политическая система начинает освобождать­ся от непосредственной власти унаследованной традиции, от прямого и мелочного руководства религиозных и философс­ких канонов, с одной стороны, и от принимаемых на веру предписаний традиционного морализма - с другой.

В каком-то смысле этот тезис просто повторяет иными словами, что идеология - это реакция на напряжение. Но те­перь мы имеем в виду не только социальное и психологичес­кое, но и культурное напряжение. Самая непосредственная причина идеологической активности - утрата ориентиров, не­способность, за отсутствием подходящих моделей, постичь универсум гражданских прав и обязанностей, в котором ока­зывается индивид.

И образность языка идеологий, и горячность, с какой, од­нажды принятые, они берутся под защиту, вызваны тем, что идеология пытается придать смысл непонятным социальным ситуациям, выстроить их так, чтобы внутри них стало воз­можно целесообразное действие. Чем бы ни были идеологии (проекциями неосознанных страхов, ву­алированием скрытых мотивов, добровольными (phatic) вы­ражениями групповой солидарности), они прежде всего суть карты проблематичной социальной реальности и матрицы, по которым создается коллективное сознание. Точна ли такая карта или адекватно ли такое сознание, в каждом отдельном случае — особый вопрос, на который едва ли можно ответить одинаково, говоря о нацизме и сионизме, о национализме Маккарти и Черчилля, о защитниках сегрегации и ее против­никах.

Поскольку и наука, и идеология являются критическими и ху­дожественными «сочинениями» (т. е. символическими струк­турами), постольку объективное формулирование и явных различий между ними, и природы их соотношения, скорее, видимо, может быть достигнуто, если исходить из вышеприве­денного представления о стилистических стратегиях, а не пы­таться сравнивать эпистемологический или аксиологический статус двух форм мышления.

Различие науки и идеологии как культурных систем сле­дует искать в символических стратегиях, которые они приме­няют по отношению к ситуации. Наука именует структуру си­туаций таким образом, что в этом заключено отношение незаинтересованности. Стиль науки — сдержанность, сухость, решительная аналитичность: избегая семантических приемов, лучше всего выражающих нравственное чувство, она хочет до­стичь максимальной интеллектуальной ясности. А идеология именует структуру ситуации таким образом, что в этом заклю­чено отношение вовлеченности. Ее стиль - витиеватость, жи­вость, намеренное внушение: объективируя нравственное чув­ство с помощью тех самых приемов, которых избегает наука, она хочет побудить к действию. Предмет и науки, и идеоло­гии - определение проблематичной ситуации и ответ на ощу­щаемое отсутствие необходимой информации. Но необходимая им информация — совершенно разная, даже когда речь идет об одной и то же ситуации. Идеолог точно так же не является пло­хим социологом, как социолог - плохим идеологом. Наука и идеология работают — или, по крайней мере, должны рабо­тать— по совершенно разным направлениям, настолько раз­ным, что оценивать деятельность одной по задачам другой — дело неблагодарное и сбивающее с толку.

Если наука — это диагностическое, критическое измерение культуры, то идеология — измерение оправдательное, аполо­гетическое: она относится «к той части культуры, которая ус­танавливает и защищает убеждения и ценности». Отсюда ясно, что существует естественная тенденция к их столкно­вению, особенно когда они заняты интерпретацией одного набора ситуаций; но весьма сомнительным кажется тезис, будто столкновения эти неизбежны и будто достижения (социологической) науки непременно подрывают убеждения и ценности, которые решила защищать и распространять иде­ология. Относиться к одной ситуации сразу и критически, и апологетически - в этом нет логического противоречия (сколь бы часто на деле ни оказывалось, что перед нами противоречие эмпирическое), а есть только признак опреде­ленной интеллектуальной изощренности.

Но хотя наука и идеология - это разные занятия, между ними есть связь. Идеология формулирует эмпирические заяв­ления о состоянии и развитии общества, оценить которые — дело науки (а если научного знания на эту тему нет, то здра­вого смысла). Социальная функция науки по отношению к идеологиям - это, прежде всего, понимание, что они такое, как действуют, откуда берутся, а во-вторых, - критика, что­бы не давать идеологии отрываться от реальности (но не обя­зательно — ей подчиняться). Наличие жизнеспособной традиции научного анализа социальных вопросов - одна из самых эффективных гарантий против идеологического экстремизма, поскольку наука обеспечивает политическое воображение на­дежным источником позитивных знаний. По меньшей мере столь же важно наличие, как сказано выше, конкурирующих идеологий, исповедуемых дру­гими влиятельными группами общества; либеральной поли­тической системы, где мечты о тотальной власти — очевидные фантазии; стабильных социальных условий, при которых не всегда обмануты традиционные ожидания, а традиционные идеи не слишком дремучи. Но наука с ее спокойной и непрек­лонной приверженностью собственным представлениям — наверно, самая из этих инстанций непобедимая.