4*

100

7. Две "когнитивные революции" и их роль для лингвистики

Сегодня мы понимаем, что артикулированное, осознавае­мое знание — это лишь часть наших знаний. Притом, как оказа­лось, место артикулированного знания в общей системе знаний сильно преувеличено. Это касается также и наших знаний о чело­веке, о его психике и о языке. В лингвистике и психологии, а так­же в психолингвистике осознанию этого обстоятельства способ­ствовали разные факторы.

Укажем те, что нам кажутся важнейшими:

1. 
   успехи и неудачи в создании действующих моделей язы­ка, воплощенных в виде систем автоматического анализа и син­теза текста;
   
2. 
   успехи и неудачи теории информации в сфере понима­ния структуры языка и человеческой коммуникации;
   
3. 
   смещение акцентов в психологии и вообще в науках о человеке, которые можно было бы кратко описать как переос­мысление отношений "природа" vs "культура".
   

В книге "Acts of meaning" [Bruner 1990] Дж. Брунер рас­смотрел действие примерно тех же факторов, что и перечислен­ные выше, но сделал это в хронологическом порядке, начиная с конца 50-х гг. и до начала 90-х. Взаимодействие всех этих разно­направленных тенденций Брунер описал как "две когнитивные революции". Первую он относит к 50-м гг., вторую—к концу 60-х.

Поскольку в нашей стране все это происходило с суще­ственными временными сдвигами, более удобно обсуждать суть когнитивных революций с точки зрения их движущих сил, а не следуя хронологии.

Начнем с той "переоценки ценностей", которая связана с факторами, сгруппированными выше в п. (1).

Как известно, в свое время побудительным мотивом для разработки действующих моделей языка послужила вполне праг­матическая задача — попытка создать систему автоматического

101

перевода. Интенсивный характер эти работы приобрели парал­лельно с широким распространением вычислительных машин. Было создано много красивых формальных моделей. Некоторые из них были достаточно детальны и мощны, чтобы на их основе создать эффективно действующие системы автоматического ана­лиза и синтеза текста.

Со временем, однако, даже лучшие из таких моделей обна­ружили свою принципиальную ограниченность. Оказалось, что соответствующие алгоритмы сугубо эмпиричны. Коротко гово­ря, это проявляется в следующем. С одной стороны, эти алгорит­мы весьма изощрены и остроумно реализуют решения огромного числа конкретных задач. С другой стороны, постоянно обнару­живаются все новые и новые частные случаи, не предусмотрен­ные ранее в соответствующих алгоритмах.

Существенно, что в сколько-нибудь обширных текстах та­кие случаи всегда есть, так что попытка сделать алгоритм исчер­пывающим лишь приводит к его невероятной громоздкости.

Указанное обстоятельство позволило сделать из этих ис­следований один в высшей степени важный общий вывод, а именно: язык оказался принципиально менее регулярной структу­рой, чем это представлялось ранее.

Этот новый и весьма весомый для эпистемологии лингви­стики тезис почему-то не привлек особого внимания. Возможно, данная ситуация имеет свои основания. Действительно, успехи в практике использования персональных компьютеров для обра­ботки текстов, в особенности — при работе с большимим тексто­выми массивами — сдвинули внимание в сторону задач более уз­ких и обозримых, нежели автоматический перевод (ср., напр., за­дачу создания рабочей среды для лингвиста в [Старостин 1994]).

Тем самым, в русле данного направления теоретические за­дачи— а именно, использование действующих моделей языка как инструмента конструирования особого объекта изучения — окончательно ушло на задний план.

Одновременно практические успехи, достигнутые в работе с компьютерами, способствовали укоренению совокупности представлений, которые я буду называть далее "компьютерной метафорой". (Более подробно разговор о компьютерной и про­чих метафорах пойдет ниже.)

102

Факторы, объединенные в п. (2), лежали в основе подхода к языку как к кодовой системе. В целом такой подход сыграл ог­ромную роль в том, что язык стал рассматриваться как одна из кодовых систем в ряду других и в сравнении с ними. Тем не ме­нее, если говорить о конструировании нового объекта исследова­ния, где язык рассматривается прежде всего с позиций теории ин­формации, то с конца 50-х гг. здесь особого продвижения не на­блюдалось. Это можно увидеть, в частности, если заново обра­титься к работе Е. В. Падучевой [Падучева 1961].

Возможно, в чисто эпистемологическом аспекте можно бы­ло бы рассматривать совместное влияние факторов группы (1) и (2) на науки о человеке в целом, во всяком случае, на лингвисти­ку, психологию и психолингвистику. Такую трактовку можно на­йти как раз у Брунера, что естественно для человека, начинавше­го свою работу в 50-х годах в Гарварде вместе с Дж. Миллером, Романом Якобсоном и знаменитым антропологом Клиффордом Герцем.

Более "гуманитарный" подход к пониманию языка и свя­занных с коммуникацией психических процессов можно отнести к концу 60-х. Этот период Брунер считает второй когнитивной революцией. Стало ясно, что в лингвистике и психологии нельзя считать запретными такие вопросы, как: что такое ментальные сущности и состояния, воля, интенции, представления о внешнем мире, сформированные конкретной культурой и т. п. (Соответ­ствующие сдвиги отражены в факторах, которые выше мы объ­единили под п. 3.)

В новой лингвистике и новой психологии на первый план выдвинулись проблемы означивания и роли культурных состав­ляющих, т. е. изучение человека как детерминированного прежде всего культурой и историей, а не природой. Причинное объясне­ние и возможность прогноза, так ценимые позитивистской пси­хологией, перестали быть волнующими темами. Но постпозити­визм возможен только после позитивизма. Фактически же пози­тивизм продолжал оставаться влиятельным дольше, чем можно было бы подумать, если исходить из деклараций, а не из содер­жания основного массива научных публикаций.

Брунер считает, что первая когнитивная революция закон­чилась своего рода бифуркацией: одна линия развития наук о че-

103

ловеке привела к созданию компьютерных моделей, в связи с чем популярны стали "компьютерные метафоры". Другое направле­ние характеризует ученых, которые стремились к интеграции лингвистики и психологии с культурной антропологией и други­ми науками о человеке. Это направление и реализовалось в пер­спективе как вторая когнитивная революция.

Первую линию — уход от значения к информации, от из­учения самого процесса означивания к процессам обработки ин­формации, — Брунер считает непродуктивной. Ведущую роль здесь сыграла идея компьютерной модели интеллекта (ср. обсуж­дение известной книги Винограда и Флореса "Understanding com­puters and cognition" в [Фрумкина 1990]). Теории стали оцени­ваться с точки зрения возможности представления психических процессов с помощью алгоритмов или действующей компьютер­ной модели.

Но переработка информации не порождает ничего нового, кроме того, что уже имелось на входе и задано правилами опера­ций с входом. Вычислительные операции сами по себе не создают новых единиц, значение которых подлежало бы интерпретации.

Вместе с тем, взрыв информационных технологий имел се­рьезные социальные последствия для лингвистики и психологии. А именно: он побудил лингвистов и психологов перейти на роль ученых, которые стали как бы обслуживать это направление. Вместо формулировки своих собственных задач многие лингвис­ты и психологи стали мыслить преимущественно в прикладных терминах. (Заметим, что в России нечто подобное начинается только теперь, в 90-е годы, когда произошло массовое "пришест­вие" персональных компьютеров, и одновременно, уже по чисто экономическим причинам, лингвистика и психология как фунда­ментальные науки потеряли социальный престиж, ср. [Фрумкина 1993; 1994].)

В той мере, в которой когнитивные процессы стали описы­ваться в терминах компьютерных операций, проблемы мышле­ния и значения были подменены проблемами переработки ин­формации и компьютерного моделирования. «So long as there was a computable program, there was "mind"» [Bruner 1990, 7]. Так идея создания компьютерной модели трансформировалась в компью­терную метафору. По словам Брунера, в новых способах упо-

104

треблять такие слова, как грамматика, правило, вывод всего-на­всего спрятались плоские смыслы, сводящие действительные про­блемы к компьютерному жаргону.

По-видимому, прежде чем окончательно стала ясна роль факторов группы (3), этот путь следовало пройти до конца.

Вторая когнитивная революция началась тогда, когда от­крылся своего рода тупик: оказалось, что в науке о человеке нет места главному, что создало человека и его интеллект — культу­ре. Конститутивная роль культуры была ей, так сказать, публич­но возвращена. Это заставило по-иному отнестись к роли языка и операций со знаками и символами. Упомянутая выше книга "Understanding computers and cognition" [Winograd, Flores 1987] в весьма заостренной форме отразила этот процесс и именно поэ­тому стала сенсацией.

Замечание. В истории наук о человеке явно чередуются две пара­дигмы, и это чередование во временном аспекте много шире, чем опи­санные Брунером "когнитивные революции". Одна парадигма — это та, в рамках которой исследователь поступает с объектом исследования так, как если бы человека создала исключительно природа. Другая па­радигма обязывает исследователя помнить, что человека создала преж­де всего культура. Если задуматься над этим простым качанием маятни­ка, возникает чувство естественного удивления. Неужели Хомский не понимал роли "культуры"? Понимал, иначе он не написал бы "Language and mind" [Chomsky 1968]. Неужели Пиаже, основные труды которого с 1926 года регулярно переводились на английский язык, а классические, резюмирующие публикации тоже вышли задолго до появления компью­теров и увлечения теоретико-информационными подходами, не понимал роли "природы"? Вероятно, вполне понимал, раз уж он привязал свои стадии к определенным биологическим возрастам ребенка.

И неужели вся ученая Америка "дожидалась" выхода в 1962 году перевода "Языка и мышления" Выготского на английский, чтобы окон­чательно заявить о социальности понятия "значение"? В конце концов, со времен начала развития культурной антропологии — т.е. как мини­мум со времен Малиновского — было ясно, что человека создает преж­де всего культура. Конечно, "действуя" в рамках, определяемых приро­дой, т.е. в рамках, ограничиваемых биологическими факторами.

105

Равным образом представление о том, что даже восприятие — это процесс, детерминированный преимущественно культурными фак­торами, восходит, по меньшей мере, к гештальтистам.

Тем самым, мы оказываемся перед еще одной эпистемологичес­кой проблемой: каковы конкретные обстоятельства общенаучного ха­рактера, благодаря которым в науках о человеке — и лингвистике в том числе — акценты перемещались то на факторы природы, то на факторы культуры.

Эта задача, впрочем, останется за пределами данной статьи.

Так или иначе, доминанту современного состояния наук о чело­веке можно было бы назвать "Вперед, к Гумбольдту!"

8. Онтологизация модели как эпистемологическая проблема

1) "Полушарная" метафора

На заре кибернетики и увлечения кибернетическим моде­лированием "отцы" кибернетики— Н. Винер и Ф. Розенблют — остроумно заметили, что не стоит пытаться объяснять неизвест­ное через непонятное. В качестве примера они привели попытку использовать процессы, протекающие в медной проволоке, опу­щенной в азотную кислоту, в качестве модели, объясняющей функционирование нервного аксона. На деле же "поведение" проволоки в этой ситуации понятно не лучше, чем поведение ак­сона. Модель тем самым оказывается неэффективной — она не продвигает нас по пути познания.

За много лет в лингвистике и психолингвистике неодно­кратно менялся набор объектов, используемых в качестве мета­фор, которые служат моделями. Примером может служить "полу­шарная" метафора — очередной и уже классический пример объ­яснения неизвестного через непонятное.

Дело в том, что в норме и притом in vivo левое и правое по­лушария нашего мозга всегда функционируют совместно и не­расторжимо. Поэтому разговоры о том, что некоторые феноме-

106

ны или структуры языка и речи сугубо "правополушарны", а иные, напротив того, "левополушарны", не столько упрощение, сколько дилетантизм.

Физиологи, вообще говоря, умеют наблюдать функции каждого из полушарий по отдельности и в норме — т. е. у чело­века без очаговых поражений мозга или при нерассеченном моз­ге. Однако это возможно только in vitro, в условиях весьма слож­ного эксперимента (ср. интересную для лингвистов работу [Нев­ская, Леушина, Павловская 1982], посвященную именно норме).

In vivo условия, когда сигнал из внешнего мира поступает для обработки только в левое полушарие или только в правое, не встречаются. Поэтому объяснение каких-либо языковых/речевых феноменов в норме с помощью полушарной асимметрии вне спе­цифических лабораторных условий совершенно бессодержательно: с одной стороны, давно известно, что в том, что касается языка и речи функции полушарий различны, а с другой — совершенно непонятно, как конкретно реализуется совмещение этих функций в режиме реального времени.

Конечно, можно сказать о человеке с очень развитым ло­гическим интеллектом при существенно менее развитом образ­ном мышлении или плохой памяти на лица, что он как бы "лево-полутарный". Соответственно, о ребенке с ярко развитым образ­ным мышлением, чувством цвета и сравнительно менее продви­нутым развитием собственно "логического", понятийного аппа­рата, что он как бы "правополушарный". Это не более, чем мета­форы, которыми для удобства пользуются практики, и именно в этом качестве разговоры о "право-" или "левополушарности" в норме соотнесены с онтологией, с реальным поведением. Но ког­да "полушарная" метафора претендует на объяснительные функ­ции, касающиеся процессов мышления и речи в норме, то придет­ся признать, что она бесполезна.

Чем поучителен этот пример?

Тем, что он наглядно иллюстрирует общеизвестное обстоя­тельство: модель должна быть сама по себе совершенно прозрач­на. Только при этом условии имеет смысл сопоставлять ее со структурой или с поведением объясняемого объекта. Ведь модель как таковая, вне своей объяснительной функции, не имеет цен­ности.

107

Чем же все-таки привлекательна "полушарная" метафора и можно ли как-то объяснить ее популярность, особенно среди не­физиологов? С моей точки зрения, секрет здесь в том, что "полу­шарная" метафора создает иллюзию объяснения идеального через материальное. Иными словами, "полушарная" метафора— это проявление желания свести сложное к чему-то более простому. Но не любым путем, а через квази-редукционизм худшего толка, в соответствии с которым всегда хочется изыскать прямой психо­физиологический коррелят для "идеального", объяснить функци­онирование mind через функционирование brain.

За этим стоит вполне определенная, пусть и неосознавае­мая эпистемологическая установка. Она заключается в том, что признается существование только одного уровня реальности. По существу, мы имеем здесь дело с непризнанием реальности иде­ального. Собственно, это и есть самый элементарный механисти­ческий монизм. Чтобы ни говорилось, в действительности мно­гими учеными признается только реальность материи, каковая обладает свойствами непроницаемости, протяженности и весо­мости. Как известно физикам, под эти критерии не подходит уже представление о физическом поле. Гуманитариям, казалось бы, должно быть ясно, что мышление не менее реально, чем локомо-ции или пищеварение, с той разницей, что это реальность иного уровня. Разумеется, мысль нельзя зарегистрировать в том смысле, в каком можно зарегистрировать преобладающую активность того или иного полушария на энцефалограмме. Но ведь вполне реальное отношение "отцовство" тоже нельзя "зарегистрировать" в том смысле, в котором можно определить биологическое отно­шение "отцовства" путем хромосомного анализа.

Проблема, следовательно, в том, что необходимость в псевдообъяснениях с помощью "полушарной" и других физиоло­гических метафор отпала бы, если бы за языком, мышлением и сознанием была признана реальность особого уровня. Для этого надо отказаться от привычного для нашей культуры "голоса свы­ше", который как бы предписывает непременно искать матери­альный субстрат мыслительных процессов.

Когда-то великий французский историк Марк Блок напи­сал : "Одним словом, вопрос уже не в том, чтобы установить, был ли Иисус распят, а затем воскрес. Нам теперь важно понять, как

108

это получается, что столько людей вокруг нас верят в распятие и воскресение" (цит. по [Блок 1973, 21]). Следует задуматься над тем, как это получается, что "образованные" люди верят в то, что существует (в норме!) право- и левополушарное мышление, при­том первое — это склонность к мышлению в образах, а второе — к мышлению в логических структурах. Дело даже не в том, что имеет место такая вера сама по себе, а в том, что с этой верой об­ращаются как со знанием.

2) Мысль, совершающаяся в слове

В заглавие подраздела мы вынесли известное изречение Выготского о том, что "мысль совершается в слове". Примитив­ная трактовка идеального заставляет считать, что в диаде "мысль — слово" реально только слово, поскольку оно видимо или слышимо. Отсюда же становится понятным, почему акцент (по крайней мере, в отечественной науке) постоянно делался на изыскании вербальных и любых других материальных (физиоло­гических) коррелятов мыслительных процессов.

Сам факт наличия материального субстрата или матери­ального коррелята полагался как бы развязывающим все узлы. Тогда понятно, отчего вербальное мышление — т. е. мыслитель­ные операции со словами или над словами — изучалось более при­стально, чем невербальное мышление. Суть дела не только в том, что это проще, но и в том, что идеальные, не воплощенные в ма­териальную оболочку -объекты не мыслились как объекты с осо­бым модусом существования.

Я далека от мысли заподозрить такое "плоское" понима­ние антитезы вербальное — невербальное у П. Тульвисте, автора книги о засвидетельствованных в истории психологии концепци­ях вербального мышления [Тульвисте 1988]. Однако же и этот ав­тор, с одной стороны, не отрицает существования иных форм мышления, нежели вербальное, но, вместе с тем, нигде не упоми­нает о них.

Как отметил в рецензии на книгу П. Тульвисте А. Л. Тоом [Тоом 1989], существительное "мышление" на протяжении книги

109

появляется то с прилагательным "вербальное", то без него, но без систематической разницы в контекстах. Складывается впечатле­ние, что автор не придает значения различию между мышлением и вербальным мышлением.

Но ведь строго говоря, наше мышление в значительной своей части является именно невербальным!

А. Л. Тоом, математик с большим педагогическим опытом, заметил, что для многих детей, не справляющихся с решением сравнительно простых математических задач, трудность лежит именно в том, что они не умеют переводить текст стандартной школьной задачи в модус невербальный— в частности, на язык зрительных образов.

Так, типичная школьная задача о поездах не порождает у детей необходимых зрительных представлений. Например, за текстом они не в силах увидеть прямую с неподвижными точка­ми, отбражающими пресловутые города А и Б, из которых на­встречу друг другу мчатся поезда. Но оставаясь на уровне чисто вербальном, ребенок не понимает, какие действия и с какими числами ему надо совершать.

Аналогичную трудность у детей, "замкнутых" на вербаль­ное мышление, порождает операция абстракции, связанная с пе­реходом от количества, "привязанного" к предмету, к количеству как абстрактному понятию. От формулировки "У бабушки было шесть гусей, один улетел, сколько осталось?" и ей подобных ребе­нок с трудом переходит к записи 6-1 = ?.

Дело вовсе не в вычитании. Просто цифра, в отличие от слова, не имеет для такого ребенка никакого означающего. Ина­че: цифра — это далеко не число, хотя учитель не всегда вникает в эту разницу. Для ребенка, который умеет "считать" до 20 и даже до 100, цифра сплошь и рядом всего лишь крючочек, т. е. не знак. Соответственно, за "крючочком" для такого ребенка ничего не стоит, в то время как за цифрой должна стоять определенная абс­тракция — число. (Я не настаиваю на том, что формированию такой абстракции должен предшествовать именно наглядный зри­тельный образ; это лишь один из возможных путей.)

Еще сложнее ситуация, когда ребенку предлагается решить уравнение вида 5-1 = X. В самом деле, что значит "вычитание"? Чтобы наполнить эту операцию доступным для ребенка смыс-

по

лом, надо уйти с вербального уровня. А. Л. Тоом описывает в упомянутой выше работе, как он показал своей маленькой доче­ри смысл операции "вычитание", как бы отрезая ломти от боль­шого куска хлеба.

Интересно отметить, что математически одаренные дети, как правило, легко переходят с вербального уровня на уровень зрительных представлений и обратно; их мышление более гибко и многопланово. Они не всегда могут найти подходящее дискур­сивное объяснение того пути, который они прошли при решении задачи, что, впрочем, характерно и для взрослых математиков, но зато переход от текстовой записи к стоящим за ней знаковым операциям не вызывает у них сложностей.

3) "Компьютерная метафора"

и ее место в изучении языка

и связанных с ним когнитивных процессов

Укажем на следующий важный мотив, общий как для об­суждения проблем языка и развития речи, так и для обсуждения проблем развития мышления. В обоих случаях явно ощущается отсутствие метаязыка, пригодного не только для обсуждения се­мантических проблем, но прежде всего для общих теоретических построений.

За неимением лучшего, а также под влиянием иллюзий о всемогуществе computer sciences, в качестве такого языка был вы­бран и продолжает использоваться язык компьютерных анало­гий (см. приведенную выше цитату из Брунера). Это приводит к далеко идущим последствиям, из которых для данного обсужде­ния важны следующие:

1. 
   Онтологизация компьютерной метафоры;
   
2. 
   Механистические представления о психических процес­сах.
   

"Компьютерная метафора" может быть полезным инстру­ментом только в той мере, в которой ее сугубая метафоричность остается предметом научной рефлексии. Мы должны помнить, с

Ill

какой целью эта метафора создана и в каких границах примени­ма. Собственно, как уже отмечалось выше, это справедливо для любой модели. Модель эффективна как инструмент познания именно в меру понимания ее отличия от оригинала.

Однако влияние именно компьютерных аналогий в своих минусах представляется значительно более сильным, нежели вли­яние физиологического редукционизма, поскольку компьютер­ные модели овеществлены в виде реально работающих и весьма эффективных объектов: вычислительных машин и сетей.

Более того, все больше рутинных интеллектуальных опера­ций в современных компьютерах реализованы аппаратно, т. е. все эти операции "запаяны в железо". Это скрывает от нас меха­низмы функционирования компьютера и способствует ощуще­нию чуда и всемогущества машины.

Хотя исследователи с некоторого момента стали отрицать то, что человек может быть уподоблен компьютеру, локальная исследовательская практика неявно базируется именно на нео­правданных аналогиях. Мы не будем здесь рассматривать эту проблему детально и ограничимся некоторыми наиболее важны­ми ее аспектами.

В той мере, в которой в основе любого компьютера лежит формально-логическая схема в виде, например," машины Тью­ринга", т. е. системы формально-логических операций, искуше­ние компьютерными аналогиями подкрепляет представления о том, что человек мыслит по законам формальной логики (ср., напр. [Macnamara 1986]). По мере расширения возможностей компьютеров и их внедрения в практику на уровне повседневнос­ти, эти иллюзии все менее осознаются и все более углубляются. Это приводит к усилению механистичности в представлениях о структуре когнитивных процессов. Компьютер кажется могуще­ственнее человека. Тем больше уверенность, что он может успеш­но моделировать человеческую деятельность — прежде всего, по­знавательную. При этом странным образом не рефлектируются ни источники этого могущества, ни источники ограничений. Не­обходимым печальным следствием из этой мифологемы является онтологизация той "схемы мира", с которой работает компьютер. После того, как неявно и без рефлексии укореняется мифо­логема о том, что машина может создать нечто, адекватное мо-

112

дели наших знаний, в том числе — нашего знания языка и/или о языке, укореняются представления о том, что человек в некото­ром роде устроен наподобие компьютера. Например, употребляя выражение "словарь символов" применительно к человеку, мы забываем, что нам неизвестно ничего о том, что в действительно­сти представляют собой сами эти символы. Говоря об операциях с символами, мы опускаем то обстоятельство, что мы не знаем, что это за операции — но скорее всего, они отнюдь не сводимы к тем, которые известны нам из формальных логик.

Одновременно неявно формируются и уже воспринимают­ся как само собой разумеющиеся представления о том, что наше "интрапсихическое" содержит в себе эти символы, а также "се­ти", "узлы", фреймы, скрипты и т. п. объекты совершенно так же, как подобные объекты содержатся в компьютерных моде­лях или даже в памяти компьютера.

Таким образом, компьютерная модель проецируется на ре­альный мир и, в пределе, начинает претендовать на его подмену.

Заметим, что еще у Пиаже, т. е. до и вне связи с компью­терными технологиями, мы находим описания познавательных процессов человека, сформулированные в терминах, заимство­ванных из формальной логики. В частности, не вполне ясно, по­нимал ли Пиаже, что слово операция должно было бы быть ин­терпретировано метафорически. Даже удивительно, что многие влиятельные авторы как бы забывают, что формальная логика имеет прескриптивный, а не дескриптивный характер, а поэтому поведение человека едва ли может быть описано в ее терминах [Frumkina, Mikhejev 1994].

Существенно также, что, в отличие от жестко запрограми-рованного компьютера, человек склонен решать сходные задачи разными способами, в силу чего неоправданными оказываются концепции, построенные по схеме "или-или" [Фрумкина 1994]. Это принципиальный момент, который заслуживает специально­го анализа. И еще один не менее важный момент: человеческий интеллект тем мощнее, чем больше его возможность оперировать крупными блоками, которые могут укрупняться и разукрупнять­ся "по ходу дела", т. е. применительно к контексту задачи.

Каждая аппаратно реализованная функция также может, вообще говоря, соответствовать большому набору операций, но

113

она жестко задана раз и навсегда. Уже поэтому никакая аппа-ратно реализованная функция не может быть моделью сложных психических операций. Напротив того, принципиальным свой­ством человеческой психики является ее пластичность: человек формирует нужные ему блоки в зависимости от контекста, т. е. не одним определенным способом, как это задано программой, а любыми способами, полезными в каждом отдельном случае. [Фрумкина 1980; 1994; Фрумкина и др. 1990; Звонкий 1990; Се­мантика и категоризация 1991].

9. Вместо заключения

Выше мы очертили круг проблем, связанных с современ­ным состоянием эпистемологии лингвистики. Предпочитая оста­вить финал данного очерка открытым, я напомню читателю сло­ва М. К. Мамардашвили, для которого процесс познания всегда имел характер личного и трагического опыта :

"Действительно, что открывает нам объективное знание и чем оно само является? Оно открывает гармонии и порядок в ми­ре, в котором человек живет, но большем, чем он сам, открывает сцепление и образ явлений целого, стоящие вне человеческих на­дежд, упований, желаний, использований, интересов, ценностей. А человек тем не менее стремится их знать и удерживать в своем видении независимо от того, каким бы страшным и ужасным в смысле своих последствий для человека ни оказался открывший­ся образ сцепления событий. . . Единственное, с чем может быть соразмерен мировой порядок, как, впрочем, и всякая, самая ма­лая частная гармония, открывшаяся нашим представлениям и за­тем участвующая в бесконечном процессе их обогащения и упо­рядочивания — это с нашими интеллектуальными силами, спо­собностью к объективному видению и пониманию, не имеющими предела в каком-либо конечном, окончательном знании. . . " [Мамардашвили 1973].

<предыдущая страница | следующая страница>